Маскарад боли

Доктор Фрида Фромм-Райхман, немецкий психиатр еврейского происхождения, родившаяся в 1889 году, возможно, первой заметила тенденцию одиночества прятаться за другими запутанными обстоятельствами и скрываться под ними. Видимо, ее интерес к одиночеству начался с молодой пациентки, попавшей к ней в кататоническом состоянии. И только когда Фромм-Райхман сочувственным тоном попросила ее описать свое горе, пациентка подняла палец в знак приветствия.

Фромм-Райхман ответила: «Так одиноко?» И эта простая реакция изменила поведение девушки. Несколько недель она общалась с помощью пальцев, пока полностью не освободилась от тревоги и боли, вызванных изоляцией.

Этот успех стал поворотным моментом для Фромм-Райхман, которая увидела, что тяжелое одиночество сильно отличается от простого уединения или уникального переживания скорби. Но прежде всего она понимала, что пациенты, страдающие от одиночества, часто не желают в этом признаваться. «Думаю, отчасти это обусловлено тем, что одиночество является довольно непопулярным явлением в нашей культуре группового сознания», – писала она.

Как заметила Фромм-Райхман, со временем антисоциальное поведение некоторых одиноких людей отталкивало от них самых близких. Они злились или уходили, ругались или притворялись равнодушными. Они жаждали человеческого общества, но отталкивали от себя людей. Возможно, ее слова подходят и к Энтони Дорану.

Как показали эволюционные исследования, основной причиной такого поведения является порой доходящий до ужаса страх, который становится неотъемлемой частью травмы одиночества. Этот страх быть обиженным направлен на тех, к то может нас отвергнуть. И этот страх быть покинутым может превратиться в гнев и даже в насилие в отношении тех, кто, как нам кажется, покидает или игнорирует нас.

Многие годы исследователи наблюдали связь между одиночеством и насилием. В одном эксперименте испытуемые, которым внушали мысль о том, что те до конца жизни будут одиноки или что их товарищи-испытуемые отвергли их, как правило, реагировали нападками или высмеиванием тех, кто, как им казалось, их отверг. Изучение биографии жестоких преступников – от стрелков до серийных убийц – выявило признаки их одиночества.

Крайние формы насилия – редкая реакция на обычное переживание одиночества, а само насилие происходит не только из одиночества. Но если одиночество приводит некоторых людей к насилию, могут ли связи отвратить их от него? Чтобы это выяснить, я посетил Антирецидивистскую коалицию (АРК) в Лос-Анджелесе.

АРК, основанная в 2013 году, предоставляет широкий спектр услуг по обеспечению жильем, работой и образованием сотням бывших заключенных. Она же обеспечивает безопасное сообщество людей, оказывающих им поддержку. Цель организации состоит в том, чтобы помочь людям восстановить свою жизнь «без преступности, банд и наркотиков». И АРК доказала свою эффективность: по оценкам 2018 года, в тюрьму возвращаются 11 % членов АРК в сравнении с примерно 50-процентным уровнем рецидивизма в штате Калифорния.

Штаб-квартира АРК находится недалеко от района Скид Роу в центре Лос-Анджелеса. Этот район, расположенный всего в нескольких кварталах от ярких рекламных щитов и высоких, сияющих на солнце зданий центра города, в основном занят складами и парковками. Стены многих зданий, мимо которых я проезжал в тот холодный дождливый день, были покрыты красными, синими и черными граффити со словами и изображениями, искусно нарисованными на облупившейся штукатурке. Поэтому я был совершенно не готов увидеть новое здание, в котором находится АРК. Своей светлой открытой планировкой и деревянными полами офисы АРК больше напоминают стартап из Кремниевой долины, чем некоммерческую социальную службу. Конференцзалы со стеклянными перегородками постоянно заполняют участники совещаний. Это место гудит от энергии, когда подопечные АРК, стажеры, политические исследователи, врачи и волонтеры ходят по коридорам и собираются в группы, разговаривая, смеясь и решая проблемы.

В тот день я поговорил с несколькими подопечными АРК, готовыми поделиться со мной своим жизненным опытом.

Первому, Ричарду Лопесу, под сорок, он весь покрыт татуировками, которые у него даже на голове. Но он одет в брюки цвета хаки и рубашку на пуговицах, и, если бы не татуировки, вполне мог бы сойти за обыкновенного консультанта в день, свободный от дресс-кода. Из его судимости становится очевидно его жестокое прошлое, но все же он с нежностью любящего родителя говорит о своем девятилетнем сыне. Он излучает гордость за удовлетворение, обретенное после выхода из тюрьмы, и тем не менее его лицо выражает глубокую, затянувшуюся печаль.

Ричард вырос в Уилмингтоне, штат Калифорния. Комплекс Дана-Стрэнд-Виллидж, построенный в 1942 году для размещения временных рабочих верфи, к рождению Ричарда был заполнен наркотиками, бандами и насилием. «Этакий маленький мир в маленьком мире, – описывает Ричард район своего детства. – Можно было ехать по нему и не замечать, что внутри соседнего квартала идет перестрелка».

Окруженный своими старшими и младшими братьями и сестрами, Ричард чувствовал, что он должен бороться за внимание и привязанность. У его отца были давние проблемы с алкоголем, которые, мягко говоря, отвлекали его от воспитания детей: он редко знал, что они делают и где они находятся. В то же время мать Ричарда все время работала, пока однажды, когда он был подростком, внезапно не ушла из семьи.

Ричарду стало казаться, что ему не место в собственном доме. «Иногда я плакал, приходя домой, потому что чувствовал, что чего-то не хватает, – говорит он, и в его голосе еще слышна боль. – Я был одинок, но не понимал этого».

В поисках чувства принадлежности и принятия он обратился к другим юношам, которых дома тоже ждала пустота. Как это бывает у многих мальчиков, чувствующих, что им нельзя показывать грусть или уязвимость, их одиночество часто проявлялось в форме гнева, направленного на совершение преступлений. В тринадцать лет Ричарда арестовали за угон автомобиля. Пять следующих лет он провел в колонии для несовершеннолетних Лос-Падринос. Выйдя на свободу, он сразу же воссоединился со своими друзьями с улицы, большинство из которых теперь состояли в бандах. Поначалу он противостоял их требованию присоединиться к ним: он ненавидел банды, среди которых вырос. Но однажды, когда он гулял с друзьями, рядом с ними остановилась машина, и члены банды спросили, откуда Ричард и его друзья. Кодовые слова должны были определить принадлежность к банде.

В этот момент в душе Ричарда что-то шевельнулось. Он посмотрел этим людям прямо в глаза и громко и гордо произнес название другой банды, к которой он якобы принадлежал. Его друзья застыли в ужасе, а машина поехала дальше, так как эти банды не враждовали. Ричард до сих пор помнит, как его друзья радовались, что он наконец присоединился к их семье.

В последующие годы Ричард пытался понять, почему он чувствовал, что был обязан присоединиться к банде. Насколько он мог судить, это было сдерживаемое желание принадлежать, которое в конце концов взяло над ним верх. Это размышление напомнило мне слова Дерека Блэка о его детстве среди белых националистов. «В банде может быть много негатива, – говорит Ричард, – но она же становится твоим сообществом и дает понять, что ты имеешь значение».

«Когда ты вступаешь в банду, любовь, которую ты получаешь от нее в этот момент, словно переполняет тебя, потому что все вокруг тебя обнимают, – рассказывает Ричард. – Все будто говорят: “Добро пожаловать домой, приятель. Ты молодец, чувак. Теперь ты один из нас, мы твоя семья”. И я, наивный юноша, думал: “Ну вот меня и полюбили”. И из-за этой огромной любви я чувствовал, что обязан ответить взаимностью. А в бандитской жизни единственный способ вернуть эту любовь – творить насилие, идти на улицу и устраивать хаос».

В то же время Ричард все еще жаждал чувства причастности к своей настоящей семье. Но вступление в банду лишь сильнее отдалило его от братьев и сестер. Он не мог сказать им, что вступил в банду, потому что знал, что они будут за него волноваться. Поэтому он скрывал свою бандитскую жизнь, приходя домой. Чем больше всякого происходило с ним в банде, тем больше он прятал. Довольно скоро он уже был полон боли и сожаления. Не имея возможности поделиться этим с самыми близкими родственниками, он чувствовал еще большее отчуждение и одиночество.

По словам Ричарда, его одиночество трансформировалось в гнев, а гнев – в насилие. В 2005 году его арестовали за покушение на убийство. Полиция нашла при нем огнестрельное оружие и боеприпасы. Его посадили на полгода за хранение огнестрельного оружия, но в 2007 году он был арестован за драку с членами конкурирующей банды. Это был рецидив, а потому новое наказание вышло куда строже. Ричард был приговорен к четырнадцати годам и четырем месяцам заключения в тюрьме строгого режима.

«Страшно сказать, что там происходило», – признался Ричард, понижая голос.

И все же Ричард начал меняться именно в тюремной изоляции. Вскоре после того, как он оказался там, его подруга сообщила ему, что скоро он станет отцом. Он был вне себя от радости и горя, так как понимал, что без любящего отца сын может вырасти таким же, как он.

«С этого начались перемены. Я стал больше читать, чаще молиться, посещать занятия, получил аттестат, поступил в колледж. Я получил сертификаты по целому ряду предметов, включая воспитание детей. Я впервые этим занимался, и мне все очень нравилось».

Я говорил с Ричардом через полгода после того, как он вышел из тюрьмы, отсидев десять из четырнадцати лет. Он уже построил новую жизнь со своей семьей, нашел работу, которая позволяла ему платить арендную плату, владел автомобилем и имел банковский счет. Он во многом обязан этим реинтеграционным жилищным, рабочим и иным программам АРК и ее группам социальной поддержки.

Но эмоциональное восстановление Ричарда идет постепенно. «Знаешь, я каждый день мысленно борюсь с внутренним монстром, который говорит, что от пр ошлого не убежишь. Одиночество все еще давит на меня».

Хотя они с женой и любят друг друга, ему нелегко говорить с ней о некоторых вещах, которые с ним произошли. Так же, как и вернувшийся с войны Энтони Доран, Ричард чувствовал, что люди не поймут его, если сами никогда не состояли в банде и не сидели в тюрьме. Не способствовали этому и его татуировки – отпугивающий пережиток прошлого.

Единственным человеком, с которым ему абсолютно комфортно разговаривать, оказался его девятилетний сын. В его словах нет осуждения. Он позволяет ему чувствовать себя нормально. Сын стал для Ричарда подарком небес. «Наши беседы вновь воссоединяют меня с человеческими корнями, ведь я долгие годы был бесчеловечен. Каждое утро я просыпаюсь и говорю, что люблю его, и он говорит, что тоже любит меня. Я не могу в это поверить».

Меня поразило, как часто Ричард упоминал в наших разговорах слово «любовь». Он считает, что любовь – это противоположность одиночества. Любовь стала решением отсутствия связи. И он понимает, что любовь к себе и любовь к другому неразрывны.

Напоследок он дал мне небольшой совет, который хотел бы передать самому себе в молодости: «Окружай себя людьми, идущими в правильном направлении. И там ты найдешь свою любовь. Потому что, если ты окружишь себя теми, кто делает что-то плохое, ты получишь любовь, но фиктивную, фальшивую и недолговечную».

Прощальные слова Ричарда меня не только заинтриговали, но и немного озадачили. Он вступил в банду, чтобы заполнить зияющую эмоциональную дыру в своей жизни, и у него это получилось. Банда стала его домом и заслужила его преданность. Он рисковал своей жизнью ради других членов банды, так же как Энтони Доран – ради роты «Альфа». Так почему же Ричард назвал любовь, исходящую от этой банды, фальшивой?

Я разобрался в этом благодаря Филиппу Лестеру.

Жизни Филиппа и Ричарда во многом похожи. Сейчас Филиппу сорок лет, он долговязый, с длинными дредами и мягким голосом, но, когда ему было шестнадцать, его осудили за четыре покушения на убийство, и он отсидел в тюрьме два срока – двадцать один год. Филипп вырос в Южном Централе Лос-Анджелеса, вдохновившем такие культовые фильмы, как «Цвета» и «Ребята с улицы».

Бабушка Филиппа вырастила его и обеспечила любовью и стабильностью, в которых он всегда нуждался. Но потом появились банды. Люди одевались в разноцветные одежды и растопыривали пальцы. С ними же пришло и насилие.

В первый раз он попал в перестрелку в восемь лет. «Мы с дядей стояли на углу улицы, – сказал он. – Какие-то парни подъехали и спросили, откуда мы. Мой дядя сразу же открыл огонь, пятясь к дому, а те тоже стали стрелять. Но я тогда не испугался – просто думал: “Черт, это все по-настоящему?” Я даже не представлял себе всю серьезность происходящего. Дом моей бабушки несколько раз становился мишенью для стрельбы из проезжающих мимо машин. В самого меня дважды стреляли в этом же дворе, и там же погиб мой дядя».

Когда банды захватили район, все к ним привыкли, и Филипп в конце концов присоединился к одной из них. Но он обнаружил, что отношения внутри банды отличались от дружеских отношений снаружи: любовь в банде казалась условной.

«Нужно было понять, что люди не верны мне – они верны кодексу. Я мог знать кого-то с начальной школы, но, если бы он решил сделать что-то запретное, например настучать, все немедленно менялось».

Когда я попросил Филиппа и Ричарда подумать о связи между одиночеством и насилием, Ричард ответил без колебаний: «Думаю, одиночество и насилие идут рука об руку. Там, где я вырос, вокруг было полно одиноких людей, не знавших, чем себя занять. Когда ты одинок, ты становишься очень враждебным. Я искал любую мелочь, которая вывела бы меня из себя, и использовал ее для оправдания насилия». Он описал эффект от насилия почти так же, как Энтони – эффект от опиатов. «Насилие перекрывает одиночество лишь на минуту, но, как только оно заканчивается, одиночество бьет с новой силой. И этого никак не избежать. Эта сила начинает управлять вашей жизнью. Можно бегать кругами, силясь это понять, или пытаться успокоиться с помощью алкоголя, наркотиков или всего, что можно найти на земле. Но одиночество так никуда и не денется. Вам придется иметь дело с человеком в отражении».

Слова Ричарда напомнили мне о Максин Чейслинг и ее опыте общения с пожилыми одинокими австралийцами, чьи чувства выражались в виде разочарования, гнева, нетерпения и раздражительности. Наиболее распространенной мишенью этих чувств были супруги мужчин. Неудивительно, что многие жены в таких ситуациях чувствовали себя разочарованными или теряли рассудок.

Повторяющееся выражение гнева – через эмоциональное или физическое насилие – со временем приводит к ожесточению всех вовлеченных сторон. Филипп отметил, что это значительно осложняет любую связь. «Как будто часть твоей человечности цепенеет. Некоторые из нас н есут эту отрешенность на протяжении всей своей жизни, и ты оказываешься в одиночестве и изоляции, потому что чувствуешь, что тебя не понимают». Одиночество может породить насилие, увековечивающее одиночество.

Так как же остановить этот цик л? Ричард справился благодаря любви своей семьи. Филиппу помогло сообщество АРК. За годы вне тюрьмы Филипп глубоко погрузился в миссию коалиции, помогая другим и получая помощь. Покинув сообщество, которое требовало насилия, он увидел другой способ формировать и обеспечивать чувства единства и принадлежности. В АРК он мог проявлять себя и чувствовать, что его не осуждают и воспринимают как честного человека. «Одна только искренность этих людей, – говорит он. – Вот что т акое дом. Ты понимаешь, что в тебе видят того, кем ты являешься».

Слова Филиппа о помощи другим в АРК перекликаются с клятвой Энтони Дорана помогать своим товарищам и другим ветеранам, столкнувшимся с одиночеством и отчаянием. Это же нашло отклик в стремлении Ричарда помочь своему сыну вырасти в безопасности и любви, а также в тихой, но очевидной потребности участников «сараев для мужчин» служить друг другу и своим общинам. Общая нить служения людям, проходившая через эти спасательные связи, напомнила мне наблюдение, которое Джон и Стефани Качиоппо сделали, работая над повышением социальной устойчивости с солдатами армии США. Они обнаружили, что акты доброты и щедрости были одними из самых мощных упражнений для уменьшения одиночества и улучшения самочувствия.

«Небольшая услуга незаметно формирует чувство обязанности ее вернуть, – писали Джон и Стефани в Harvard Business Review. – Когда первоначальный акт воспринимается как проявление добросердечности, социальная норма взаимности стимулирует чувство благодарности и обоюдного уважения, способствует сотрудничеству, укрепляет доверие и связи между людьми».

Вот что случилось, когда Фрида Фромм-Райхман проявила доброту и интерес к истинным чувствам своей пациентки в кататоническом состоянии. Этот элементарный акт милосердия вскрыл одиночество и заложил основу для будущих отношений.

Эту связь всегда учитывали религиозные традиции. Вот почему служение очень важно в любой крупной религии. Предполагается, что ч лены общины будут поддерживать друг друга точно так же, как когда-то племена наших предков, и благодаря этому они будут чувствовать себя ближе к Богу. Через это единение с божественностью плоды служения пожинают как дающий, так и получающий.

Как писал бенгальский поэт Рабиндранат Тагор, Гаутама Будда учил своих последователей искать «освобождение, которое приходит не через отказ от работы, а через практику самоотдачи через правильные действия». Индуистские Упанишады провозглашают: «Божества радуются, когда чье-то счастье обязано добровольной жертве другого».

В христианстве Иисуса почитают за щедрость и служение бедным и нуждающимся, а милосердие считается основной добродетелью. Большинство христиан считают, что помощь другим – это выражение веры.

А в иудаизме заповедь цдака, или справедливость, имеет тот же корень, что и «садака» – мусульманское слово, обозначающее дарение. Помимо пожертвования времени и денег бедным, раввины упирают на «гмилут хасадим», то есть безвозмездную доброту, дух дарения. Также они помнят древнееврейскую фразу «тиккун олам», которая означает исправление или исцеление мира. В качестве примера служения ее упоминали в своих речах такие президенты, как Барак Обама и Билл Клинтон.

В исламе служение тоже описано в Священном Писании. И в то время как от богатых ожидается, что они будут служить бедным, Коран мудро наставляет служить и самих бедных. Раскрывая важность человеческой связи как основы веры, пророк Мухаммед упоминал обыкновенную улыбку как полноценное благое дело.

Как и Пророк Мухаммад, рабби Маймонид, живший в XII веке, понимал, что главная цель благотворительности заключается в том, чтобы возвысить отношения между дающим и получающим. Вот почему Маймонид учил, что качество такого взаимодействия не менее важно, чем содержание служения. В сострадательном дарении нет места унижению, превосходству и зависимости. Или, как говорят социологи Кристиан Смит и Хилари Дэвидсон, отдавая, мы получаем, а хватая – теряем.

Дело в том, что это важно. Практика служения не должна обременять, отвлекать или истощать, но она должна быть доброй. В идеале эта доброта, благодаря служению, становится более глубокой частью того, кем мы являемся, так как она вплетается в наш характер. Это и имел в виду великий духовный лидер Индии Махатма Ганди, когда сказал: «Лучший способ найти себя – потерять себя в служении другим».

В последнее время исследователи поднимают эту тему с точки зрения нейробиологии. Один из них – доктор Стив Коул. Служение, сказал он мне, связано с целью и смыслом, и все втроем они играют важную роль в социальной взаимосвязи. Но служение может быть ключом к исцелению травмы одиночества.

По сути своей, отметил Коул, связанная с одиночеством сверхбдительность эгоцентрична. Исключительно одинокие люди чувствуют себя столь запуганными, что они озабочены своей собственной эмоциональной безопасностью и у них нет сил, чтобы сопереживать другим и заботиться о них. И все же он сказал: «Мы ценим мн огое, помимо нашего здоровья и безопасности». Сюда можно включить природу, искусство, политику или бедность, и все они могут побудить нас стать волонтером в сфере искусства или в раздаче продовольствия, даже когда мы чувствуем себя одинокими. «Вот почему с точки зрения нейробиологии важно заставить запуганных людей сосредоточиться на вещах, которые им небезразличны».

В 2016 году доктор Наоми Эйзенбергер и ее коллеги-исследователи сообщили, что помощь другим людям снижает активность в зонах мозга, отвечающих за стресс и опасность, включая миндалевидное тело, дорсальную переднюю поясную кору и передний островок. В то же время повышенная активность наблюдается в частях мозга, которые связаны с уходом и вознаграждением (вентральный стриатум и септальная область). Это означает, что помощь другим уменьшает стресс и при этом повышает чувство благополучия, что делает ее важным противоядием от боли одиночества и разобщенности.

Другое исследование, опубликованное в 2017 году в журнале Journal of Gerontology, подтвердило этот эффект, сравнив показатели одиночества среди почти шести тысяч американских вдовствующих и замужних женщин. Неудивительно, что вдовы, как правило, были более одиноки, чем замужние женщины. Но было и одно заметное исключение: вдовы, которые занимались волонтерской деятельностью в среднем два или более часа в неделю, были одиноки не более, чем волонтеры, супруги которых были живы. Помощь другим эффективно стирает одиночество, вызванное потерей.

И это не должно нас сильно удивлять. Помощь другим помогает нам чувствовать себя компетентными и целеустремленными, и это придает нашим действиям дополнительный смысл, распространяя их ценность на других. Короче говоря, помогая другим, мы чувствуем, что значимы, а иметь значение – это хорошо.

По словам Коула, не так уж важно, какой тип служения мы избираем. Нет «лучшего» или «универсального» способа помогать людям. Сама цель не обязательно должна быть сосредоточена на людях. Когда мы одиноки, мы можем чувствовать себя слишком напуганными, чтобы присоединиться к группе, которая работает непосредственно с обездоленными детьми или пожилыми людьми, но к спасительному убежищу может привести и любовь к животным. Забота об окружающей среде может вдохновить поучаствовать в уборке пляжа или леса. Любовь к литературе может привести в публичную библиотеку, где можно помогать расставлять книги по полкам. Подойдет любая форма служения – лишь бы оно было искренним и лично значимым.

По словам Коула, сильное чувство цели и смысла «смещает баланс между этими двумя мощными системами работы мозга, одна из которых избегает опасностей или угроз и реагирует на них, а другая – ищет, открывает и желает». После своего включения система поиска, обнаружения и желания может взять верх над системой предотвращения угроз. Это создает «терапевтическое состояние», которое переносит фокус с самого себя на что-то другое и может принести облегчение.

Это облегчение, в свою очередь, упрощает встречи с другими людьми, которые тоже помогают или получают помощь, так что каждый может работать вместе для достижения общей цели, получая при этом взаимное чувство цели и смысла. Эта взаимность – то, что происходит в социальной и эмоциональной сферах жизни, когда мы совместно работаем в библиотеках и приютах.

В том числе и поэтому волонтерские организации, активистские движения, религиозные группы и программы, подобные тем, что создала АРК, играют такую важную роль в том, чтобы вытянуть людей из одиночества. Они позволяют безопасно вернуть чувство смысла, значимости и цели, при этом общаясь с другими людьми.

Необходимо прояснить, что одной озабоченности проблемой недостаточно. Простого присоединения к группе – тоже. Настоящая терапевтическая синергия возникает, когда мы объединяемся с другими, чтобы предпринять действия для достижения общей цели. «По крайней мере на первых порах речь идет не столько о встречах с другими людьми, – говорит Стив, – сколько о поиске цели и участии в чем-то большем, чем ты сам».

В конце концов, мы социальные существа и наши тела знают, что ненормально полностью уходить в себя. Поэтому мозг вознаграждает нас на нейробиологическом уровне, когда мы объединяем усилия ради достижения чего-то хорошего. Другими словами, когда мы творим добро, мы чувствуем себя хорошо.

Коул подчеркивает, что воздействие на одиночество носит косвенный характер. «Сосредоточение внимания на цели или миссии может помочь одиноким людям вернуться к занятиям, в которых они узнают, что другие люди не всегда несут для них угрозу. В результате они могут обрести социальные отношения и социальный капитал, которые дадут им ресурсы, необходимые, чтобы чувствовать себя хорошо».

Стив предполагает, что служение действует как запасный выход из одиночества в социальное возрождение. Я же счел это верным по отношению к моему собственному опыту, но, сделав шаг назад, я понял, что одна всем известная организация использует этот терапевтический «запасный выход» без малого столетие.