От уединения к одиночеству

Хотя люди испытывали физические симптомы социальной изоляции еще во времена наших первых предков, термин «одиночество» появился в английском языке только в конце XVI века. Когда Шекспир сравнил своего героя из «Кориолана» с «одиноким драконом», который ходит одинокий и повсюду сеет ужас, отрезан от родных и друзей и говорит больше, чем на самом деле видел и знает, он описывал состояние, отличное от «уединения», которым в то время чаще всего называли одиночество в Западной Европе.

«Уединение» не несло никакого отрицательного смысла. Как и «уединенность» оно означало, что у человека есть время и пространство для размышлений. Не являясь эмоционально неприятным состоянием, уединение рассматривалось как возможность почувствовать себя ближе к Богу, который всех объединял. Как писал Джон Донн в 1624 году: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе… Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством» (пер. И. Бродский). Христианство, как и другие основные религиозные традиции, подчеркивало такие связующие качества, как забота, смирение и сочувствие, потому что они помогали связывать прихожан друг с другом и с Богом. Когда все строили свою жизнь вокруг Бога, а Церковь обеспечивала не только общину, но и безопасность, риск добровольного ухода прихожан из Церкви был относительно невелик. Но после Шекспира писатели стали воспринимать социальную изоляцию как моральную опасность. В 1667 году Джон Мильтон в «Потерянном раю» и вовсе связал одиночество с Сатаной.

Когда Мильтон описывал Сатану, «одиноко шагающего» из ада в райский сад, чтобы разрушить невинное блаженство Адама и Евы, он не комментировал его чувства. Скорее он прикрывал одиночество моральной пеленой. Одинокий и незащищенный, Сатана выполняет «неудобное поручение» между небом и преисподней. Не будь он так одинок, вероятно, он бы предстал в глазах Бога в более благоприятном свете.

Такие ученые, как британский историк Фей Баунд Альберти, предполагают, что обеспокоенность одиночеством возникла во времена Мильтона из-за культурного сдвига от конгрегационного общества к большему индивидуализму. По словам Альберти, «пока Бог был рядом, человек никогда не был по-настоящему одинок», так, по крайней мере, было до XVII века, и поэтому не было никакой нужды предостерегать кого-либо от из оляции. Но тенденции, проложившие путь промышленной революции, все изменили. «Рост потребительской экономики, снижение влияния р елигии и популярность эволюционной биологии – все это позволило подчеркнуть, что важна личность, а не патерналистские представления об обществе, в котором у каждого есть свое место».

Далее Альберти описывает, что ко времени, когда Чарльз Дарвин сделал «выживание сильнейших» привычной фразой, переселение из деревень в города шло по всему западному миру, и погоня за индивидуальным богатством стала своеобразной религией. Затем европейцы распространили эту культуру, колонизируя земли по всему миру. Вместо того чтобы учиться в деревенских школах, многие дети отправлялись в интернаты, порой даже в пятилетнем возрасте.

Одна из причин, по которой люди той эпохи чувствовали себя одинокими, заключалась в том, что они были зажаты между новыми общественными ожиданиями независимости и эмоциональным притяжением старого взаимозависимого образа жизни. Они, должно быть, чувствовали себя примерно так же, как мои родители, колебавшиеся между индийской и американской культурами.

Социальные условия культуры

Психолог Ами Роках десятилетиями изучает одиночество в разных культурах и странах – это увлечение длиной в жизнь впервые вспыхнуло в нем во время деловой поездки в Оттаву в 1981 году. Конференция, на которую он приехал, уже заканчивалась, когда он понял, что по ошибке взял обратный билет на день позже, а значит, он застрял в городе, в котором он никого не знал. Когда его коллеги разошлись, он стоял в своем гостиничном номере на последнем этаже, глядя вниз на о живленную улицу, и вдруг испытал неожиданное озарение. «Я неожиданно совершенно отчетливо понял, что такое одиночество. Я видел мир вокруг себя, но не был его частью».

Из своих исследований он узнал, что культура и традиции влияют на качество одиночества и связанности, формируя наши социальные ожидания. Ами сказал мне, что одиночество наступает, когда наш социальный опыт не оправдывает наших социальных ожиданий. Мы склонны чувствовать себя одинокими, когда что-то идет «не так» и мы не можем заводить друзей «как должно», жениться «на ком должно» или общаться с соседями или коллегами «как должно». Все эти «должно» незаметно просачиваются в нас в процессе взросления. Они включают в себя представления о любви, дружбе и сообществе, моделирующиеся семьей, школой, работой, соседями и культурой вокруг в целом. Также мы впитываем эти нормы через сообщения, которые передаются через телевидение, фильмы и социальные сети. И когда наша собственная социальная жизнь не отражает окружающие культурные нормы, мы чувствуем себя одиноко.

Проницательность Ами стала еще очевиднее, когда я применил ее к своему собственному повседневному опыту. Когда я захожу в кофейню и сажусь за столик, чтобы поработать, я редко чувствую себя одиноким, потому что половина окружающих меня людей тоже сидят в одиночестве. Но если я иду в ресторан, заполненный большими шумными семьями, а я единственный человек, желающий столик для одного, это выглядит иначе – менее приемлемо и более неловко с социальной точки зрения.

В более широком смысле это означает, что вы скорее почувствуете себя одинокими, если вы холосты и все ваши друзья женятся, чем если бы все ваши друзья тоже были холостыми. А теперь представьте, что ваша культура не разрешает браки в вашем возрасте или, напротив, вам пора жениться уже сейчас, но вы этого не хотите. Одиночество предполагает тонкий баланс между социальными нормами и индивидуальными потребностями и желаниями, и этот баланс может резко меняться от культуры к культуре.

Ами указал на Южную Европу, где часто сильны семейные и общинные связи и относительно мало людей живут сами по себе в отличие от Северной Европы. Поскольку социальные ожидания от поддержки семьи и общества в Италии и Греции намного выше, чем в Швеции, где одиночество чаще воспринимается как нормальный и привычный образ жизни, что происходит в Италии, если умирает супруг, а семья уезжает или не появляется, когда они больше всего нужны? Чем больше вы на них рассчитываете, тем более одиноким вы будете чувствовать себя без них. Этот феномен был впервые описан исследователями как «порог одиночества», при котором людям с разными культурными ценностями и ожиданиями нужны разные уровни социальной связи. Так, в Южной Европе пожилые люди, которые находятся в социальной изоляции, как правило, чувствуют себя более одинокими, чем их коллеги на севере, где семья не так часто считается основной сетью поддержки.

Думаю, современное общество подталкивает многих из нас к большей независимости, даже если в глубине души мы жаждем той взаимосвязи, от которой зависели наши предки. Конечно, в Северной Америке есть много семей и сообществ, в которых остаются сильными традиционные центры связи, но культурный баланс имеет тенденцию к обратному. Как же это выглядит сегодня, когда сообщество делает ставку на коллективизм? Я нашел ответ в этнорелигиозных колониях гуттеритов.

Предки этой перекрещенской христианской секты прибыли в Северную Америку в конце XIX века, после многовековых преследований в Европе. Вся их философия кратко суммируется в 44-м стихе второй главы новозаветных Деяний апостолов: «Все же верующие были вместе и имели все общее». Эта идея воспринимается серьезно: частная собственность запрещена, и все доходы идут главе колонии, который затем обеспечивает жильем, продовольствием и основными предметами быта всю колонию.

Хотя их часто сравнивают с другими сельскими религиозными общинами, например амишами и меннонитами, гуттериты отличаются тем, что и спользуют современные сельскохозяйственные технологии. Около пятисот колоний гуттеритов существуют сегодня в Монтане, в обеих Дакотах и в западной Канаде, каждая из которых состоит примерно из 150 человек. Они остаются немногочисленными, чтобы у всех была значимая и ответственная работа.

Гуттериты верят в самоотречение и сосредоточены на служении друг другу. В колонии заботятся о каждом от колыбели до гробовой доски. За пожилыми членами семьи ухаживают и их уважают, а молодые матери получают помощь от членов семьи и общины. Когда у женщины появляется ребенок, девочка от одиннадцати до пятнадцати лет (или мальчик, если девочек нет) становится ее соргалой, или учеником, помогающим заботиться о ребенке и других старших детях. Девочка обучается родительству, а между матерью и ее соргалой развивается глубокая привязанность.

В каждой колонии гуттеритов есть общая кухня, где все вместе едят, а мужчины и женщины сидят по разным сторонам комнаты. После того как в семь утра бьет первый колокол, вся община собирается там на завтрак (дети едят еще раньше). Пока женщины убирают посуду и готовятся к полуденной трапезе, мужчины расходятся по рабочим местам, а дети идут в школу. Все вновь собираются на обед перед полуденным сном, а затем завершают дневную работу до вечерней молитвы. После церковной службы день заканчивается общим ужином, а затем – пением, которое у гуттеритов считается высшей формой развлечения.

Линда Мендель – гуттерит и провела большую часть своей жизни в белом деревянном доме вместе со своими родителями. До недавнего времени там же жила и ее тетя, Анна.

Тетю Линды любила вся община, и после ее смерти люди шли нескончаемым потоком, чтобы вместе помолиться и рассказать истории об Анне. Но соседи заходили не просто поговорить. Они взяли на себя организацию похорон. Они выполняли домашнюю работу для семьи и подменяли ее членов на работе, чтобы у них было достаточно времени погоревать.

«Нам никогда не приходилось испытывать подавленность, и мы не несли это горе в одиночку, – рассказала мне Линда. – Нас поддерживала вся община. Нас осыпали ободряющими песнями, молитвами и визитами, пока мы ухаживали за нашей тетей после ее смерти, а также в дни, предшествовавшие похоронам и после них».

В общине гуттеритов у всех есть такая поддержка. Никто не остается один. Есть лишь одно исключение: те, кто предпочли не соблюдать традиции гуттеритов.

Как и во многих традиционных обществах, подчинение имеет основополагающее значение для жизни гуттеритов. Хотя некоторые из них и могут работать за пределами колонии, выбор индивидуальной карьеры в целом недопустим. Мужчины и женщины принимают на себя традиционные роли. Гомосексуализм недопустим. Каждый гуттерит должен принять веру секты и подчиняться духовному авторитету главного священника общины. Гуттериты, которые не могут или не хотят придерживаться этих условий, сталкиваются с заметным неодобрением, которое часто вынуждает их уйти.

Так случилось с семьей Мэри-Энн Киркби в 1969 году после того, как ее отец поссорился с главой церкви их гуттеритской колонии возле города Портидж-ла-Прери в канадском штате Манитоба. Закончилось тем, что семья с семью детьми не только переехала в Виннипег, но и оказалась в современном мире. В своей книге «Я гуттерит» Мэри-Энн вспоминает то время как «самое одинокое лето в нашей жизни».

Изгнание из тесного общества создает исключительно болезненное коллективное одиночество. «Мы были такими странными», – сказала мне Мэри-Энн. Они с сестрами продолжали носить старомодные платья и косы. «Мы выпирали, как больной палец. На детских площадках у всех были кудряшки и шорты. И еще мы совсем не понимали юмор и поп-культуру. Мы даже не знали, кто такой Уолт Дисней. Когда мы слышали детские разговоры, мы просто ничего не могли понять». Она во всем чувствовала себя другой и потерянной в этой новой культуре. «Моими друзьями стали книги», – сказала она, потому что они позволяли ей найти сообщества, которые можно было понять.

Мэри-Энн говорит, что ей потребовалось почти десять лет, чтобы почувствовать себя комфортно во «внешнем англоязычном мире». Она в се еще считает себя гуттеритом и скучает по глубокой преданности, которую те дают друг другу. По этой причине она старалась оставаться на связи. «Сегодня, когда мы возвращаемся в колонию гуттеритов, в общей гостиной нет телефонов, но есть все поколения: молодежь, младенцы, подростки – и все они одинаково любопытны. Гостиная битком набита мужчинами и женщинами всех возрастов».

Как и встречи в доме моей прабабушки в Индии, вся эта близость побуждает к обмену информацией. «А обмен создает связь, – сказала Мэри-Энн, – потому что умение делиться своими историями, вспоминать о нашей жизни и смеяться над своей собственной глупостью – все это глубоко нас сближает». Она вспоминает, что сказала доктор Брене Браун, уважаемый автор и эксперт по вопросам стыда и ранимости: «Трудно ненавидеть людей вблизи».

Впервые я узнал о гуттеритах от Джона Качиоппо. Как вы помните, Качиоппо и Хокли показали, что одиночество увеличивает частоту микропробуждений – близких к настоящему пробуждению состояний, которые нарушают качество сна. Эта связь между одиночеством и микропробуждениями была продемонстрирована в общине гуттеритов группой исследователей во главе с Лианной Куриной и Кэрол Обер, которые также обнаружили, что у гуттеритов уровень одиночества значительно ниже, чем у других общин. Качиоппо рассказал мне, что частота микропробуждений у гуттеритов была самой низкой среди всех коммун, которые он изучал.

Какой бы сильно связанной ни была бы община гуттеритов, их модель в целом не подходит для большинства из нас. Их требования подчинения и ограничения в отношении ролей и частной жизни несовместимы с личными ожиданиями свободы и независимости. Позиция гуттеритов в отношении гендерных ролей, сексуальной ориентации, предписанной работы и требования отдавать все свои доходы общине, скорее всего, заставит многих пойти по ложному пути. Но гуттериты могут кое-что рассказать нам о построении более взаимосвязанной культуры.

Мэри-Энн Киркби десятилетиями следует этим урокам, хотя живет отдельно от своей родной колонии со своим мужем негуттеритом и их сыном. Например, когда она принимает гостей, она вспоминает, как в детстве ее соседи следили за тем, чтобы проведенное вместе время было качественным. Помня об этом, она пытается придать значение любой беседе. «Я начинаю с вопроса, который мы в се обсуждаем. В прошлый раз я спросила: “Чему ваши родители научили вас о браке?” Очень важно собираться и находить на это время. Никаких телефонов. Только смотреть друг другу в глаза».

Она также обращается к незнакомцам, чтобы сблизиться с ними и помочь им почувствовать связь. Она рассказала мне о встрече в спортзале с новенькой женщиной индийского происхождения, которая казалась ей одинокой. Мэри-Энн подошла к ней, потому что подумала, что ей н е помешает подруга. Это небольшое проявление доброты отражает уверенность гуттеритов в том, что за каждого человека отвечает община. Другими словами, мы заботимся друг о друге, даже когда мы не знакомы.

Многие традиционные общества во всем мире основаны на общей истории, переплетенной родословной, местных ценностях, связанных историях и религиозных верованиях. Как и в случае с гуттеритами, принадлежность является центральной идеей таких культур – настолько, что в южноафриканском языке зулу есть фраза umuntu ngumuntu ngabantu, которая означает «я есть, потому что ты есть, а ты есть, потому что мы есть». Этот идеал отражается в термине «убунту», то есть жизни через других. В противоположность индивидуалистическим культурам убунту подчеркивает связь человека с группой и в первую очередь гармонию.

Исследователи используют термин «коллективистский» для описания обществ, которые структурно выделяют группу над индивидом, в отличие от противоположных им индивидуалистических обществ. Третья группа культур находится «в переходном состоянии» от коллективизма к индивидуализму. Ами Роках выяснил, что в переходных культурах пожилые люди особенно сильно подвержены риску одиночества, поскольку они привыкли к сильной социальной поддержке и могут не знать, как им справляться, когда их сообщества расходятся. Роках говорит, что в то время как пожилые люди в такой стране с индивидуалистическими традициями, как Норвегия, могут привыкнуть жить сами по себе, пожилые люди, оставшиеся одни в Японии или Израиле, рассматривают свое одиночество как нечто ненормальное, что делает его одновременно удручающим и трудным для признания. Они также склонны принимать на свой счет социальную изоляцию, как если бы одиночество подразумевало, что «я не стою того, чтобы меня навещать».

Однако, как бы ни было легко романтизировать традиционные и другие коллективные культуры, не стоит считать их гарантированным противоядием от одиночества. Многие из них о ставляют так мало места для индивидуального развития и самовыражения, что возникает новая нить одиночества, родственная отчуждению, если вы выходите за рамки норм или не собираетесь им соответствовать. Когда принадлежность строго обусловлена, даже незначительные нарушения могут привести к болезненным последствиям. Мятежников и нарушителей правил могут избегать и изгонять. Или даже хуже.

«Убийства чести» людей, обвиненных в том, что они позорят свои семьи, являются крайним примером, но, к сожалению, тысячи таких убийств все еще происходят каждый год в Южной Азии, Северной Африке и на Ближнем Востоке. Длительная кипящая вражда между соседями также может привести к групповому насилию, расколу культур и войне, что мы, к сожалению, уже видели в Турции, Индии, Руанде и в бывшей Югославии, не говоря уже о Ближнем Востоке.

Корни традиционных обществ восходят к племенам, а значит, дают все преимущества тесной связи с их членами, которые придерживаются предписанных сообществом убеждений и правил поведения, но в то же время противопоставляют и часто демонизируют всех, кто не принимает идеологию и правила племени. Подобно древним племенам, традиционные общества склонны с подозрением относиться к внешнему влиянию, разнообразию и переменам, не все из которых подконтрольны отдельному человеку. Таким образом, как бы ни было приятно иметь поддержку близких друзей и соседей, которых вы знаете всю жизнь, это может грозить и болезненным одиночеством, и даже смертью, если ваш цвет кожи, сексуальная ориентация или этническая принадлежность отличаются от остальных или вас тянет к запрещенному призванию, религии или образу жизни. Даже в современной Америке это испытывают дети, растущие в тесно сплоченных экстремистских сообществах, но подвергающие сомнению ценности своих семей.

Дерек Блэк был одним из этих детей. Его отец был лидером белого националистского движения и бывшим великим магистром ку-клукс-клана, основателем первого и крупнейшего сайта «белой силы» Stormfront. Крестным Дерека был Дэвид Дьюк – другой бывший великий магистр ку-клукс-клана. Дерек рос, чувствуя любовь и защиту близких. Он получил домашнее образование в своей большой семье, и поскольку они были всем, что он знал, ему даже не приходило в голову подвергать сомнению их предположение о превосходстве белых, пока он не уехал из их тесной общины в колледж во «внешнем мире».

«Там было ощущение смысла и цели, – вспоминал он во время нашего разговора в 2019 году. – Мы чувствовали, что все делаем правильно».

Чтобы проиллюстрировать их близость, он рассказал о путешествии через всю страну, которое совершил, будучи подростком. «Я мог оставаться у разных людей из нашей общины, которых я никогда не встречал. Это целая сеть связанных между собой людей. Очень приятное ощущение».

Дерек сказал мне, что проблема была в том, что эта близость стояла отчасти на гневе и ненависти по отношению к людям, которые не являлись частью их группы, особенно к евреям и меньшинствам. Ему было трудно сопереживать чужакам, потому что его культура подчеркивала их отличия от него и окрашивала их в черные тона, а не выделяла их общие ценности и опыт.

Эта дилемма лишь углубилась в 2010 году, когда Дерек поступил на первый курс Нового колледжа Флориды. «Колледж стал первым местом, где я увидел сообщество, отличное от того, в котором я вырос, но с которым мог себя отождествлять и о котором я начал заботиться». Один из участников радиопередачи, которую вел Дерек вместе с отцом, назвал Новый колледж «рассадником мультикультурализма». Его отец вел себя так, словно Дерек выполнял секретную разведывательную миссию во вражеском кампусе с либеральными взглядами. Но Дерек был любопытен от природы. Его вдруг окружили люди самых разных вероисповеданий, политических убеждений и гендеров. «Мне хотелось побольше узнать об их болях и проблемах».

Его надежды сделать это без шума неожиданно рухнули, когда другой студент обнаружил, кто он такой, и разоблачил его как белого националиста на доске объявлений колледжа. Многие студенты осудили его. Но не все. Несколько однокурсников решили поговорить с ним по душам. Их готовность слушать и делиться с уважением и состраданием постепенно изменила убеждения Дерека и помогла ему осознать, какими разрушительными были его ценности. Постепенно он отверг культурную догму своей семьи, и, хотя он пытался сохранить с ними связь, они так и не приняли то, что считали предательством своих базовых ценностей. Его отношения с близкими родственниками стали натянутыми, и большинство представителей культуры белого национализма отвергли его.

Дерек сказал мне, что, хотя с момента разрыва и прошло несколько лет, ему все еще больно, и это заставило его крепко задуматься о положительных и потенциально отрицательных последствиях влияния этого сообщества.

«Истинный смысл и цель жизни в сообществе, – размышлял Дерек, – проистекают из общего дела, коренящегося в общей вере». Основаны ли эти у беждения на религии, политике, искусствах или спорте, они отражают частное видение идеального мира. Но когда убеждения, служащие основой связи, зиждутся на ненависти и страхе, они выделяют яд, который медленно разъедает целостность сообщества, а затем и благополучие его членов. Это верно не только для экстремистов, которыми являются белые националисты, но и для многих менее заметных групп, определяющей связью которых является неприятие тех, кого они считают «другими», и ненависть к ним.

В то время как члены таких сообществ могут испытывать чувство привязанности друг к другу, их подозрительность к непохожим людям делает принадлежность строго условной, и это ограничивает их связь с миром. Вместе с этим ограничением уходит доверие, осознание и понимание других, что может только усилить чувство угрозы и одиночества для тех, кто, подобно Дереку, отваживается выйти за пределы сообщества. И лишь немногие могут остаться в полной изоляции даже по собственной воле. В таком разнообразном обществе, как наше сегодняшнее, мы неизбежно пересекаемся с людьми самого разного происхождения. Чтобы установить чувство принадлежности в нем, мы должны уметь находить и ценить наши общечеловеческие ценности во всем этом многообразии.

Для этого требуется сочувствие, не ограниченное узкими рамками. Нужно быть свободными, чтобы представить себе, что испытывает другой человек, даже если он происходит из другого расового, этнического, религиозного или национального наследия. Мы должны быть готовы признавать и вместе развивать наши общие цели и интересы.

Это не означает, что мы должны полностью игнорировать различия и разногласия. Но наши общие черты способны объединить нас и помочь преодолеть одиночество и тревогу, которые возникают, когда мы конфликтуем. Как выяснил Дерек, сообщество, готовое сочувствовать только своим единомышленникам, обречено на отчуждение от остального общества. Чаще всего его члены становятся озлобленными, испуганными и все более уязвимыми для одиночества по мере того, как мир меняется и растет вокруг них. Связь, а не ненависть – вот клей, который заставляет нас чувствовать, что все мы принадлежим друг другу.