10

Миф о буквальном переводе

Имея под рукой двуязычные словари, с которых можно начать, и тезаурус Роже, который поможет отшлифовать результат, переводчики должны были бы без труда сообщать нам, что означают написанные на странице слова. На деле же именно написанные на странице слова затуманивают смысл текста. Если рассматривать слова одно за другим, то текст теряет смысл и значение – вот почему пословный перевод почти всегда оказывается неудачным. В этом нет ничего нового: возражения против буквального перевода появились почти одновременно с самим письменным переводом.

Посвятив несколько лет изучению истории письменного перевода, Джордж Стайнер обнаружил, что она, по существу, сводится к повторению все тех же аргументов. «За пару тысяч лет, потраченных на споры и выработку правил, – пишет он с явным раздражением, – ни предположения о природе перевода, ни аргументы против них практически не изменились».

Например, когда настольная книга Дон Кихота, Amadis de Gaula, была опубликована на французском, ее переводчик приводил заказчику две причины, по которым он не придерживался буквального значения испанских слов:

Смею вас заверить, что я поступал так, поскольку многое представляется мне неуместным ныне в кругу воспитанных людей, а также следуя совету некоторых друзей, считавших, что я имею право отказаться от обычного для переводчиков педантизма, именно потому, что [материал этой книги] не требует подобного буквоедства.

Эти два аргумента в пользу «вольного» перевода – буквальный перевод не годится для целевой аудитории и не соответствует оригиналу – были популярной темой в XVI веке, как и в предыдущие сотни лет. На самом деле мало кто из переводоведов защищал буквальный или пословный перевод. На Западе в рамках общей традиции перевода буквальный перевод не принят. Но если буквальный перевод не имеет широкого распространения, то почему же столько переводчиков считают своим долгом бросить в него камень, зачастую весьма внушительный? В наше время Октавио Пас, мексиканский поэт и ученый, так сформулировал этот стандартный подход: No digo que la traducción literal sea imposible, sino que no es una traducción (Я не говорю, что буквальный перевод невозможен, – просто это не перевод).

Как давно все это началось? Рассуждения на эту тему проскальзывали еще в работах Цицерона (106–43 до н. э.) и Горация (65–8 до н. э.), но первой исчерпывающей формулировкой в неравном споре между буквалистами и сторонниками «вольного» перевода можно считать слова св. Иеронима, который перевел Библию на латынь и впоследствии стал считаться покровителем переводчиков. В 396 году, когда его труд был близок к завершению, он написал письмо своему другу Паммахию, защищаясь от нападок на свои переводы. Описывая свой подход к работе, Иероним писал:

Ego enim non solum fateor, sed libera voce profiteor me in interpretatione Graecorum absque scripturis sanctis ubi et verborum ordo mysterium est non verbum e verbo sed sensum exprimere de sensu.

Перевести это можно примерно так: «Таким образом я не просто сознаюсь, а открыто заявляю, что при переводе с греческого (кроме перевода Священного Писания, где сам порядок слов – таинство) я передаю не слово словом, но мысль мыслью».

Слова Иеронима verbum e verbo (слово словом) можно считать описанием буквального перевода, а его sensum exprimere de sensu (передавать мысль мыслью) – описанием «вольного». Он заявляет, что не делает буквального перевода за исключением «перевода Священного Писания с греческого». Это кажется ясным, пока не поймешь, что это исключение полностью зачеркивает основное утверждение, потому что всю свою долгую жизнь Иероним занимался именно переводом Священного Писания, причем более половины текста он перевел с греческого.

Иероним утверждает также, что отказывается от перевода мысли мыслью не просто когда переводит Писание с греческого, а когда ubi et verborum ordo mysterium est – то есть когда «сам порядок слов – таинство». Поскольку смысл слова таинство определен нечетко, то нет полного согласия относительно того, о чем именно говорил Иероним. В основе рассуждений Запада о том, как лучше всего переводить, лежит таинственное слово, которое никто не может толком перевести.

На поздней латыни, которую использовали христиане, mysterium чаще всего означало Священное Писание. Поэтому Иероним, по-видимому, рекомендует придерживаться точного порядка слов греческого Нового Завета, ибо этот порядок священен. Луи Келли трактует слова Иеронима так:

Я не просто признаю, а во всеуслышание заявляю, что при переводе с греческого (кроме перевода Священного Писания, где сам порядок слов – дело рук Божьих) я переводил не слово словом, а мысль мыслью.

При таком прочтении получается, что Иероним на самом деле защищает не перевод «мысли мыслью», как может показаться, а перевод «слова словом». Но почему же Иероним, считавший греческий порядок слов священным, не распространял это убеждение на священные книги, которые переводил с иврита и арамейского? Исключение, сделанное для переводов с греческого, теряет смысл, если основная причина сохранения при переводе порядка слов оригинала – это священность текста.

Однако Иероним мог вкладывать в слово mysterium иной смысл. Возможно, он хотел объяснить свой подход к трудности, с которой в какой-то момент сталкивается любой переводчик: что делать с выражениями, которые не понимаешь? Это серьезная проблема для всех переводчиков, потому что любое высказывание – как устное, так и письменное – всегда включает в себя что-то неясное, неполное или недоговоренное.

В обычной жизни – в качестве собеседника, слушателя или читателя – мы справляемся с этой трудностью по-разному. Можно счесть непонятное место ошибкой передачи – оговоркой или опечаткой. Мы без труда заменим его вариантом, который покажется нам правильным. При устном общении мы это делаем автоматически, даже не замечая, как корректируем услышанное. При чтении мы угадываем подходящее значение с помощью контекста. Если контекста недостаточно – просто пропускаем непонятное. Читая, мы постоянно делаем такие пропуски! Никто не знает значения всех французских слов в «Отверженных» (Les Misérables), но это не мешает нам наслаждаться романом Гюго. А вот у переводчика нет права пропускать непонятное. И это серьезное ограничение. В большинстве случаев языкового взаимодействия оно едва ли возникает – это одна из немногих вещей, вызывающих проблему лишь при переводе.

Иероним работал с множеством источников, но Ветхий Завет он переводил в основном с греческой Септуагинты, которая за несколько столетий до того была переведена с ныне утерянных источников на иврите. Согласно легенде, тот перевод был заказан примерно в 236 году до н. э. Птолемеем II, грекоязычным правителем Египта, для его новой библиотеки в Александрии. Он послал своих людей в Иудею за учеными евреями, понимавшими исходный текст, усадил этих ученых за перевод на острове Фарос и поил-кормил их, пока они работали. В этом фундаментальном переводческом проекте приняли участие не то семьдесят, не то семьдесят два человека, потому-то созданный ими текст и назвали Септуагинтой – запись (не перевод) греческого слова, означающего семьдесят.

Эти семьдесят переводчиков писали не на языке Гомера или Софокла, а на койне – широко распространенном разговорном языке эллинов, проживавших на Ближнем Востоке. Писали они на нем довольно своеобразно – возможно, потому, что койне был для них языком межнационального общения, не совсем родным. Поэтому вовсе не удивительно, что семьсот лет спустя некоторые их слова, выражения и предложения ставили святого Иеронима в тупик. Характерным примером трудностей с греческим, которые у них возникали, были слова для обозначения еврейских религиозных таинств. Например, древнееврейское слово םיבורכ они передавали словом χερουβίμ, которое являет собой не перевод, а просто запись того же слова в другом алфавите. Иероним последовал их примеру: он записал примерно те же звуки, но уже латиницей. У него получился cherubim. Переводчики Библии на английский поступили так же, использовав при переводе этого понятия, вызывавшего трудности у всех переводчиков начиная с III века до н. э., древнееврейское слово мужского рода в форме множественного числа. К тому же перенос букв через три алфавита и четыре языка исказил звучание слова почти до неузнаваемости: от херувим к керубим.

Такой способ передачи непереводимого – не перевод, но простая имитация звучания (звуковой перевод, омофонический перевод: см. с. 45) – можно считать исходным, основным значением термина буквальный перевод. При таком переводе слово иностранного языка представляется с помощью замены его букв соответствующими буквами из алфавита целевого языка. Но в наше время это называется не буквальным переводом, а транслитерацией. И возможно, что Иероним в знаменитом отрывке из письма к Паммахию не это имел в виду.

Но что же тогда подразумевал Иероним под словом mysterium? Вот другой перевод загадочного отрывка, соответствующий канону Кентерберийского собора:

Потому что я не только признаю, но и добровольно заявляю, что при переводе с греческого (за исключением перевода Священного Писания, где даже порядок слов – таинство) я передаю мысль мыслью, а не слово словом.

Или, говоря проще, «я перевожу слово словом, только если оригинал – даже его порядок слов – совершенно непостижим для меня». Конечно, именно так переводчики всегда и делали. По большей части они передают смысл; когда же смысл туманен, лучшее, что они могут сделать – потому что в отличие от простых читателей им не дозволено делать пропуски, – это передать каждое слово оригинала. Этим может объясняться стиль перевода отрывка, приведенного на с. 64–65. Возможно, переводчик Деррида вовсе не стремился звучать по-иностранному, а просто был сбит с толку.

Так что же такое буквальный перевод? Не побуквенная замена – ее мы называем транслитерацией. Пословная замена? Возможно. Столкнувшись с явно вольным французским переводом своего рассказа «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса», Марк Твен решил сделать обратный перевод на английский путем пословной замены, в качестве метода, противоположного методу французского переводчика, злоупотребившего пересказом.

THE FROG JUMPING OF THE COUNTY OF CALAVERAS

It there was one time here an individual known under the name of Jim Smiley; it was in the winter of ’49, possibly well at the spring of ’50, I no me recollect not exactly. This which me makes to believe that it was the one or the other, it is that I shall remember that the grand flume is not achieved when he arrives at the camp for the first time, but of all sides he was the man the most fond of to bet which one have seen, betting upon all that which is presented, when he could find an adversary; and when he not of it could not, he passed to the side opposed.

Эта детская проделка пародирует французский язык, его грамматику, школьное преподавание французского и так далее. Но прежде всего она иллюстрирует слова Октавио Паса: буквальный перевод возможен, только это не перевод. Понять целевой текст можно, только если вам удастся сделать обратную подстановку французских слов взамен английских и прочесть французский текст через его английскую репрезентацию. Иными словами, чтобы понять «Лягушку прыгающую», нужно знать французский – а ведь смысл любого перевода в том, чтобы оригинальный текст стал доступен тем читателям, которые не владеют языком оригинала. Перевод, который нельзя понять, не обращаясь к оригиналу, – не перевод. Кстати, эта аксиома объясняет, почему значение слова cherub останется вечной загадкой.

Термин буквальный скрывает и другие тайны. С его помощью не только характеризуют переводческий стиль, который едва ли существует, но и сообщают, как следует понимать то или иное выражение.

Различие между буквальным и фигуральным значением слов лежит в основе западного образования более двух тысячелетий. Под буквальным значением выражения подразумевается то значение, которое оно имеет до всякого анализа: естественное, врожденное, стандартное, общепринятое, нейтральное, простое значение.

Однако, когда мы говорим: «Вчера лило буквально как из ведра», мы используем слово «буквально» в фигуральном смысле. Изучение обширного корпуса записанной устной речи показывает, что в английском слова literal и literally употребляются по большей части фигурально; несомненно, что аналогичные результаты можно получить, изучая тексты на любом европейском языке. И это весьма символично, потому что выражения, которые означают какую-то вещь и одновременно ее противоположность, были бельмом на глазу как раз для тех греческих мыслителей, которые изобрели само противопоставление буквального и фигурального. Но язык гибок. Фигуральное использование слова буквально – один из тысяч примеров того, как слово может одновременно обозначать две противоположные вещи, в зависимости от того, что вы имеете в виду.

Literal – прилагательное от латинского существительного littera, означающего буква. Буква в этом смысле означает письменный знак из определенного комплекта знаков, некоторые наборы которых могут быть использованы для передачи значений. Речь передает значения, письмо передает значения, но буквы сами по себе значений не имеют. Вот что такое буква: знак, который не имеет значения, пока не станет частью некоей цепочки. Выражение буквальное значение в буквальном смысле противоречиво, это оксюморон и абсурд.

В далеком прошлом, объявляя что-то верным буквально, чтобы подчеркнуть, что оно по-настоящему верно, в высшей степени верно, а не просто верно, люди, вероятно, имели в виду, что это одна из тех редких вещей, которые стоит записать, изобразить буквами. Слово буквально по отношению к значению и переводу всегда подразумевает, что письменная речь ценнее устной. Это словоупотребление – один из сохранившихся лингвистических следов того колоссального переворота в социальной и культурной иерархии, который произвело изобретение письменности. Оно – отголосок ранних стадий письменности в Средиземноморье между 3-м и 1-м тысячелетиями до н. э., когда впервые возникли алфавиты, а вместе с ними и тексты, которые благодаря многократному переводу сформировали основу западной цивилизации и с тех пор ее питают. Именно поэтому, вероятно, все те же слова и условия продолжают и поныне фигурировать в спорах о том, как лучше всего переводить.

Но даже в наше время мы не всегда точно знаем, что имеем в виду, объявляя что-то буквально верным, а тем более – называя перевод буквальным.

В конце XIX века франко-египетский шарлатан с медицинской степенью, талантливый карьерист и сочинитель на французском, опубликовал новый перевод «Арабских ночей». Издание имело большой коммерческий и культурный успех, всколыхнув в высших слоях общества волну интереса к чувственному Востоку, и произвело впечатление на писателей того времени, в том числе на Марселя Пруста. Переводчик, Жозеф-Шарль Мардрюс, знал арабский и в основу своей переделки древних восточных сказок положил некоторые тексты на арабском. В дерзком стремлении сохранить арабский дух он назвал свою версию Les Mille Nuits et Une Nuit, с однозначным, не оставлявшим места для сомнений подзаголовком: Traduction littérale et complète du texte arabe (Тысяча ночей и одна ночь: полный и буквальный перевод с арабского).

Этот подзаголовок не столько описывает перевод, сколько утверждает его статус. Слово «полный» явно призвано показать, что эта версия превосходит предыдущие, но почему слово «буквальный» казалось Мардрюсу эффективным средством повышения статуса его труда?

Это не было оговоркой: в своем предисловии Мардрюс подчеркивает и укрепляет значение подзаголовка:

Существует единственный честный и логичный метод перевода: безличный, едва модулированный буквализм… Это величайшая гарантия истинности… Читатель найдет здесь чистый, неизменный перевод слово в слово. Арабский текст просто сменил алфавит: здесь он приведен во французском написании – вот и все…

Мардрюс не был теоретиком перевода в общепринятом смысле, а знатоки ближневосточных языков утверждали, что переводчиком он тоже не был. Специалист по арабскому языку из Сорбонны продемонстрировал, что у многих пассажей и историй из увлекательной компиляции Мардрюса не было оригинальных источников. Но, будучи известной в парижской культурной среде фигурой, Мардрюс не собирался оставлять такие выпады безнаказанными. В его защиту выступили друзья. Андре Жид заявил, что, несмотря на доказательства профессора Годфруа-Демонбина, работа Мардрюса «пóдлиннее оригинала». На этом вызывающем утверждении Жида строил свою защиту и сам переводчик. Высокоученые критики, отмечал он, освоили арабский по учебникам, а не живя на Ближнем Востоке.

Чтобы правильно выполнить перевод такого рода, чтобы убедительно отразить арабский менталитет и его гениальность… нужно родиться и жить в арабском мире… чтобы достойно перевести дух и букву подобных историй, нужно услышать, как их рассказывают вслух на родном наречии с принятыми здесь жестами и подходящей интонацией рассказчики, в полной мере владеющие материалом.

Таким образом перевод Мардрюса становился «буквальной» версией устного, по сути, оригинала. Его письменное французское изложение соответствует устному арабскому. Если ученые критики настаивают на предоставлении письменных источников написанных им «Арабских ночей», то нет проблем: «Чтобы доставить удовольствие г-ну Демонбину, я как-нибудь зафиксирую арабский текст “Арабских ночей”, переведя мой французский перевод на арабский».

Из этой литературной перепалки видно, что трактовка понятия «буквальный перевод» в значительной мере обусловлена сложившейся культурой. Мардрюс хотел сказать, что его труд аутентичен, что он передает истинный голос арабской культуры, носителем которой он – справедливо или нет – считал себя по праву рождения. Его способ разрешения спора – предложение изготовить оригинал, чтобы дать ученым требуемое доказательство, – может показаться безумным, но с точки зрения Мардрюса в нем была своя логика.

С другой стороны, смысл, который все остальные западные комментаторы вкладывают в выражение «буквальный перевод», не имеет отношения к аутентичности, правдивости или простоте изложения. Он относится лишь к письменной форме слов и даже, еще конкретнее, к репрезентации слов в алфавитной записи. Когда эта технология сохранения мысли была относительно новой и в те долгие столетия, пока она не была широко распространена и использовалась для ограниченной области потребностей и задач (в сфере закона, религии, философии, математики, астрономии и, иногда, развлечения элиты), имело смысл придавать письменным текстам особую престижность.

Но в мире почти всеобщей грамотности – то есть на протяжении жизни двух-трех последних поколений, – когда алфавитная запись встречается на каждом шагу (на этикетках продуктов, в рекламе нижнего белья, в блогах, комиксах ужасов и всяческой макулатуре), утверждение, что нечто достойно запечатления буквами, совершенно не повышает статус. «Буквально» больше не «магическое слово», это просто отрыжка прошлого. Пора обновить терминологию в разговорах о переводах и значениях и положить конец давнему спору между сторонниками буквального и вольного перевода.

Однако есть одна важная область, где замена значения на уровне отдельных слов – ценный и необходимый инструмент. Это школа, а именно – уроки иностранного языка.

Языкам можно обучать разными способами. В Османской империи было принято забирать юношей из завоеванных стран в рабство и обучать их в Стамбуле как dil o ğlan, или языковых мальчиков. Современные прямые методы гуманнее, но в их основе лежит та же концепция: лучше всего изучать языки с помощью полного погружения в bain linguistique, своего рода крещения мозга.

В период использования в Западной Европе выученной латыни погружение было невозможно. Не было такого общества, где на латыни говорили бы как на родном языке, поэтому ее преподавали учителя в учебных аудиториях посредством письменных упражнений. Следуя римским методикам изучения греческого, европейские традиции преподавания были в значительной мере ориентированы на перевод как средство обучения письменной речи и одновременно как средство оценки успешности этого обучения. Изучение современных иностранных языков в школах и университетах началось в конце XIX века и шло по стопам преподавания латыни и греческого, опиравшегося на перевод. Ныне принято считать, что этот подход потерпел фиаско. Однако если при изучении латыни (или французского, или немецкого) ставить своей целью научиться свободно читать на этом языке, а возможно, и писать на нем, чтобы переписываться с другими знатоками латыни, французского или немецкого (чьи родные языки могут быть весьма разнообразными), то развитие навыков перевода и сочинения может быть вполне подходящей методикой.

Хотя обучение языку с помощью перевода ныне вышло из моды, его призрак по-прежнему порождает ложные представления о том, что такое перевод или каким он должен быть.

В условиях недоступности реальной языковой среды и при отсутствии технологий для ее имитации (телевидения, радио, кино, аудиоустройств и интернета) обучение иностранным языкам неизбежно основывалось на письме: на глиняных табличках, грифельных досках, в тетрадках или на печати. Опираясь только на эти инструменты, непросто объяснить, что означает русская фраза у меня большой дом, если не объяснить при этом, что она разбивается на слова, соответствующие английским at me big house, и использовать это английское представление иностранного языка для объяснения элементарных грамматических свойств – например, что в русском нет артиклей, что прилагательные согласуются в числе, роде и падеже с существительными, к которым они относятся, что в русских фразах такого типа не используется глагол to be и что принадлежность можно выразить с помощью предлога, предшествующего местоимению, которое должно стоять в соответствующем падеже. Более того, все эти грамматические объяснения, которые я только что привел, почти бессмысленны, пока вы не увидели их в действии в письменном выражении, зная, что обозначает каждый письменный фрагмент.

Некоторые называют это буквальным переводом, но было бы лучше ввести отдельный термин для такого пословного выявления смысла иностранного выражения с целью демонстрации устройства иностранного языка. Пословная подстановка чрезвычайно ценна, и вряд ли даже самый прямой из всех прямых методов преподавания может вовсе без нее обойтись. Да и те, кто учился языку другими способами, обязательно сами изобретают для себя пословную подстановку, когда пытаются понять фразу, выходящую за рамки достигнутого ими уровня.

Пословная подстановка дает первое представление об устройстве и порядке изучаемого языка. Она помогает не столько перевести, сколько породить приемлемые выражения на иностранном языке. Для перевода на иностранный вы прежде всего учитесь одевать оригинал в иностранную одежду. Вы узнаете, что My father has a big car следует переводить как At father big car, еще до того, как начнете подбирать русские выражения, которые сложатся в предложение с нужным смыслом.

Пословная подстановка – не перевод, а просто необычайно полезная промежуточная стадия, помогающая научиться читать и писать на иностранном языке. Кроме того, школьный перевод на L2 позволяет учителю контролировать, насколько ученики усвоили структуру и механизмы иностранного языка. Это не проверка абстрактных грамматических правил, а проверка их практического применения. Именно так я учил языки в школе. Это работает – если учителя хорошие, а ученики у них прилежные.

Но часто и не работает. Хуже того: те, кто в школьные годы не справлялся с контрольными, зачастую испытывают ужас перед необходимостью что-то переводить, а иногда и стойкую неприязнь к тем, кто умеет это делать.

По мере повышения уровня образования с XIX века до наших дней сонмы студентов усваивали грамматику и словарный запас иностранных языков и учились быстрее читать (а значит, и глубже понимать) написанное на этих языках с помощью параллельных текстов – книг, в которых на одном развороте помещены оригинальный текст и его перевод. В некоторых пособиях с параллельными текстами, особенно предназначенных для изучения латыни и греческого, используются переводы, близкие к пословным, – подстрочники. В других переводы звучат более естественно, но необходимость поабзацного (если не построчного) соответствия между двумя текстами ограничивает возможности перестройки переводного текста, характерной для литературного перевода. Британская серия Penguin Parallel Texts и серия французского издательства Folio очень полезны для изучающих итальянский, испанский, русский и другие языки, а также для тех, кто (вроде меня) учил язык давным-давно и теперь при перечитывании книг своей молодости нуждается в подсказках.

Пословную подстановку и параллельные тексты (в которых почти всегда сохраняется длина фразы) нельзя назвать «плохими» переводами. Это языковые операции с определенными условиями, служащие целям общения и обучения, ориентированные именно на эти цели и ни на что другое. Переводы бывают разные; как их лучше делать, зависит от того, для чего вы их делаете.

Однако, называя какой-то перевод буквальным, не имеют в виду пословную подстановку. Так называемый буквальный перевод на английский русской фразы У меня большой дом – I have a big house, а не At me big house. То есть на самом деле под буквальным переводом подразумевают текст, который сохраняет значение оригинала в грамматических формах, присущих языку перевода. Октавио Пас был прав, когда говорил, что буквального перевода не существует! Это всего лишь перевод – простой, обычный, реальный перевод оригинала. Одной из сторон в долгой и мучительной пикировке между «буквальным» и «вольным» попросту не существует. Это лишь призрак древних времен. И пусть мы знаем, что призраков не бывает, – это не мешает нам их бояться.