Книга: Мои Воспоминания
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3

Глава 2

 

Прадед реб Вельвель. – Мой дед Арон-Лейзер. – реб Йодл. – Юность Арон-Лейзера. – Свадьба. – Бабушка Бейле-Раше. – Перемена, которая произошла с Арон-Лейзером. – Смерть прадеда. – Исправник. – Его отношения с дедом. – Дед как помесячный староста. – Советы бабушки. – Дед – сборщик налогов. – Писарь. – Споры из-за писаря. – Влияние деда. – Дед и помещики. – Ревизор. – Новый сборщик налогов. – Споры в городе. – Новый исправник. – Мой дед – снова сборщик налогов.

 

Дед мой реб Арон-Лейзер был умным и удачливым евреем. Он имел огромное влияние в местечке. Родился он в 5559, т.е. в 1798 году. Его отец, реб Вельвель сын Арона, был в Каменце помесячным старостой. Раз в три года в те времена евреями в каждом городе выбирался глава общины, которого сначала утверждал исправник, а потом губернатор.
Помесячный староста был в городе полным хозяином, как в смысле собственно еврейских интересов, так и касающихся общегородских взаимоотношений с начальством.
Помесячный староста должен был распределять и собирать налоги и другие поборы, налагавшиеся на общину, и через него исправник проводил все свои требования. Из этого уже можно понять, какую большую роль помесячный староста играл в городе. Достаточно сказать, что он имел право арестовать на срок до трёх дней, а если требовалось на дольше – посылал за исправником в Бриск и при этом писал, что, по его мнению, человеку причитается месяц заключения. Исправник при этом выполнял приговор помесячного старосты, который мог даже выпороть и еврея, хотя, конечно, никакого формального права он на это не имел. Но каждый исправник в те времена значил больше у себя в уезде, чем сейчас губернатор, и постоянно давал помесячному старосте большую власть. То, что делал помесячный староста, исправник всё утверждал.
В Виленской губернии была история, когда помесячный староста миснагид выпорол хасидского ребе, приехавшего к хасидам, и не помогли хасидские мольбы и слёзы.
Хоть по закону помесячный староста должен каждые три года переизбираться, но исправник на это не смотрел и с самого начала велел выбрать того, кого хотел, а потом уже тот оставался на столько времени, на сколько хотел исправник.
Прадед реб Вельвель был всю жизнь в городе помесячным старостой и богатым евреем: состояние его оценивали в три тысячи рублей. Жил он очень широко. У него был свой винокуренный завод. Тогда ещё не было никакого акцизного налога, и он выручал по двенадцать грошей за горшок водки, а в позднейшие годы – до восемнадцати. Но так как винокуренный завод производит брагу, то естественно, при нём была скотина - десять-двенадцать коров, питавшихся остатками от производства браги, и каждая скотина давала молока по четыре горшка в день. Молоко, творог и масло просто не знали, куда девать. Ещё он торговал лесом, лесничие приносили мёд из ульев. Он также держал в городе «коробку», и у него воистину питались молоком и мёдом, а также и мясом. В доме бывала такая жрачка, какую редко встретишь.
Прадед был по натуре гораздо мягче деда, и к людям бедного класса, таким, как ремесленники и меламеды, был снисходителен и все налоги и выплату нагружал на больших хозяев, а на самых могущественных налагал самые тяжёлые поборы.
Власть его простиралась повсюду. Если кто-то не хотел идти в раввинский суд, он за таким посылал и при этом говорил: «Даю тебе три дня та то, чтобы явиться вместе с противной стороной в раввинский суд». И тому уже приходилось идти.
Был случай с неким Р.М., богачом и большим учёным, но только очень плохим человеком, который поступал нечестно с теми, кто с ним торговал. Он ни с кем не хотел идти в раввинский суд, и помесячному старосте, то есть моему прадеду, на него часто жаловались. Он позвал за жалобщиками и сказал им:
«Позовите его все в раввинский суд, и не только за этот год. Споры, которые вы с ним когда-либо вели, и он отказывался от раввинского суда, можете сейчас разрешить. Одним словом, сейчас вы сможете с него стребовать - уж он у меня явится в раввинский суд».
Прадед тут же его позвал, но тот сделал вид, что ничего не знает. Дед тогда прислал своих десятских, трёх евреев – Хацкеля, Мошку и Арон-Лейба, и прямо в его квартире ему связали верёвкой руки и ноги, и никто не посмел вмешаться. Знали, что в случае сопротивления в доме окажется вся полиция. Связанного Р.М. помесячный староста отправил к исправнику с письмом, что тот должен его посадить и держать до тех пор, пока он не попросит в письме к деду, чтобы его выпустили.
Можно себе представить, как такого уважаемого, богатого и учёного еврея из хорошей семьи везут связанного из Заставья через весь город по Брискской улице. Собралась вся его родня, и было много шума. Естественно, что всё это было довольно грубо, но для тех времён вполне типично. Город, понятно, был возмущён, шумел и шумел, но силой его освободить никто не посмел. Его доставили в Бриск и прочно посадили.
Поднялись все евреи Заставья и написали исправнику жалобу на помесячного старосту, что он делает в городе, что хочет и что с ним невозможно жить. Но бумагой они не ограничились. Пятеро типов с хорошо подвешенными языками поехали к исправнику. Тот их принял холодно и сказал:
«Ничего вам не поможет, если даже вы обратитесь к губернатору. Он ведь спросит меня, а я скажу, что помесячный староста – храбрый еврей. А вас – за дерзость, за то, что пришли жаловаться – я проучу». И у них на глазах порвал бумагу.
Две недели сидел так Р.М., пока не попросил исправника, чтобы тот позволил ему написать помесячному старосте письмо с просьбой о прощенье. Он написал, что пойдёт со всеми в раввинский суд, даже за прошлые споры. И вообще – с сегодняшнего дня он со всеми будет ходить в раввинский суд. Тогда помесячный староста послал письмо исправнику, чтобы тот освободил Р.М. Освобождённый прямо из Бриска приехал к прадеду и обещал ему в присутствии десяти человек выполнить всё, что написано в письме.
И с пятью слишком смелыми жителями Заставья он тоже свёл счёты: положил каждому заплатить семьдесят пять рублей налога вместо рубля или двух. Такой большой суммы денег сразу в те времена никто не мог выложить, никто, кстати, и не захотел бы выкладывать.
И в течение часа были все их пожитки, вместе с домашней утварью в общинном доме. После долгих просьб и слёз каждый дал по двадцать пять рублей, и он на эти деньги купил книги Талмуда для большого бет-ха-мидраша.
Во всех спорах между мужем и женой, отцом и детьми, братьями и сёстрами обращались к нему. В этих случаях он всегда звал умных хозяев и пользовался их советом. А однажды, в особенно трудном случае, обратился к раввину. Решение прадеда было всё равно, что губернатора.
Особенно его заботила судьба сирот. Он следил, чтобы их не обижали мачехи, а особенно зловредных приказывал посадить, а после освобождения не пускать в бет-ха-мидраш. Это действовало: мачеха приходила с плачем, клялась быть добрее к детям, которые её прощали, и наступал мир.
Он был учёный еврей и каждый день прочитывал дома лист Гемары. Мидраш мог цитировать наизусть, а в начале каждого месяца постился и в полночь молился.
Он также оберегал всех евреев от помещиков, чтобы никто не был обижен. В случае обиды со стороны помещика, еврей шёл к помесячному старосте и тот передавал его жалобу исправнику. И как бы это ни было, по понятным причинам, трудно, но делалось всё, чтобы у помещика чего-то добиться. Оттого, что прадеда ценило начальство, он и у помещиков имел определённое влияние. Сам он имел с ними мало контактов, никаких особых дел с ними не вёл, кроме случаев, когда приходилось о чём-то просить помещика за евреев. Тогда он ехал к помещику, и это обычно помогало.
В доме у него стоял шум от людей, по большей части бедняков. Водка тогда стоила восемнадцать грошей за горшок, а жареное и копчёное телячье мясо на закуску после шнапса всегда висело в кладовке, так что у него стоило посидеть. Люди эти были ему всецело преданы.
Зато большие хозяева его смертельно ненавидели – за его резкость и за то, что драл с них столько денег, сколько хотел.
Городской раввин был мудрый еврей, к тому же прадед ему достаточно давал на жизнь. И он советовался только с раввином, постоянно заходившим к нему на чай. И можно сказать, что в тот период был в Каменце порядок и евреи жили более или менее мирно. Помесячный староста реб Вельвель, сын Арона, был наверное самым лучшим и самым честным.
Детей у реб Вельвеля было два сына и две дочери. Старший сын, Арон-Лейзер, мой дед - фактически главное действующее лицо моих воспоминаний - проявил себя очень способным мальчиком. Учиться он не хотел и мог себе позволить этого не хотеть: отец его очень баловал, меламеды его боялись, и поскольку он не хотел учиться, они об этом тоже не очень беспокоились. Так и не стал дед Арон-Лейзер учёным евреем, хотя голову имел золотую. Совсем даже не знал Гемары – настолько не хотел учиться, и настолько ему подчинялись и так его баловали. Он любил учить Танах, хотя в те времена это считалось ересью, и заглядывал иной раз в Талмуд или в «Эйн-Яков».
В одиннадцать лет он женился на дочери реб Юдла из местечка Семятичи Гродненской губернии.
Реб Юдл был очень учёным, знал наизусть несколько сот листов Гемары из раздела «Ущербы», к тому же имел интерес к науке и хорошо, по тем временам, знал астрономию. По своей профессии он был лейпцигским торговцем и дважды в год ездил в Лейпциг в собственной коляске, запряжённой тройкой лошадей, и с кучером. Брал с собой большой ящик с серебряными деньгами и маленький – с золотыми монетами, а также книги Гемары и разные учёные книги, и по дороге читал. Была у него слабость к музыкальному инструменту под названием кларнет, на котором он любил играть, что казалось странным.
Потом перестал торговать с Лейпцигом и стал военным подрядчиком. В тот период он часто бывал в Петербурге и постоянно рассказывал истории об этом месте, о царе и о царской семье. Мне было двенадцать лет, когда он умер. Помню, что у него в ящике нашли письмо от подрядчиков всего Виленского округа. В другом письме подрядчики излагали свои претензии к казне и поручали ему поехать в Петербург, чтобы там это вытребовать. Ещё были письма из разных городов, в которых его просили к ним переехать и обещали всяческое к нему почтение. Он уже был к тому времени старым человеком.
Молодой паре, то есть моим деду и бабушке, было по одиннадцати-двенадцати лет и жили они на хлебах у прадеда в Каменце.
Дед Арон-Лейзер, будучи большим шалуном, любил играть в строящихся домах, раскачиваясь на наваленных там досках. Бабушка его оберегала, беспокоилась за него и не позволяла ему раскачиваться. Он от неё прятался, уходил куда-нибудь подальше, где она не могла его найти. Однажды – рассказывала бабушка, – она его долго искала и с большим трудом нашла. Он в этот момент сидел высоко на доске и раскачивался. Увидев её, он испугался и спрыгнул. От прыжка упал и сильно ударился. «Жена» расплакалась, и он ей тогда поклялся, что больше не будет качаться.
Годам к двенадцати-тринадцати стал он очень распущенным и диким парнем. А бабушка была не по возрасту умной и постепенно и осторожно отучала его от множества шалостей и баловства. Когда после свадьбы они стали отцом и матерью, она ему сказала, что сейчас он должен начать вести себя серьёзно, как подобает отцу семейства, и поскольку к его отцу приходит масса народу, среди которых много уважаемых людей, и в доме обсуждают важные городские дела, то он должен, как взрослый, начать входить в отцовские дела. Он её послушался. И благодаря ей стал человеком, стал входить в отцовские дела и в городские дела, и соответственно начал всем нравиться.
Отец, конечно, был очень рад, что его сын Арон-Лейзер стал себя вести, как полагается, что есть, с кем разговаривать и с кем делить заботы о городе, что обычно требует очень много времени. У него были ещё собственные дела. И он понемногу стал передавать сыну городские дела. Он видел, что сын повзрослел и что к молодому хозяину относятся с уважением. Однажды он даже высказался публично:
«Я вижу, что могу передать ему город» (словно город вместе с людьми был его имуществом).
Так начал дед Арон-Лейзер заниматься всеми городскими делами, стал человеком города, что легло в основу его будущей карьеры.
Бабушка Бейле-Раше была, как тогда говорили, мудрой, доброй и благородной. Она, молоденькая жена, следила за тем, как себя ведёт её муж, но не показывала вида при людях, если что не так, не делала замечаний, когда он, как мальчишка, собирался сделать какую-то большую глупость. Только оставшись с ним наедине в комнате, указывала на все ошибки, совершённые им за день. Но сначала перед ним извинялась, прося не обижаться на то, что она, простая еврейка, учит его, мужчину, что делать и как себя вести. «Ты ведь человек, - убеждала она его тихо, - к тому же молодой. Каждый может сделать глупость. Хорошо, что за твоим поведением слежу я, полными любви глазами. И больше не хочу говорить, что ты совершил хорошего, а что плохого». И дальше в таком роде, тихо и спокойно его убеждала.
Её добрая, умная речь так действовала на молодого хозяйчика, что он часто начинал плакать. Она тогда говорила: «Ну, ша, не плачь, мой дорогой муж. Я надеюсь, что ты ещё много совершишь хорошего. А я с тобой буду говорить, как добрая, преданная жена».
В результате получалось, что дед ничего не делал, не посоветовавшись с женой. Говорил всем, что должен до утра подумать. Ночью всё обговаривал с Бейле-Раше, и как с ней решалось, так он и поступал. В городе уже знали, что он советуется со своей мудрой Бейле-Раше, это ему добавляло уважения: муж ведь должен жить с женой в согласии.

 

Со временем, повзрослев и уже имея несколько детишек, Арон-Лейзер стал искать себе какого-то заработка. Заработать на городских делах, при тогдашних грошовых хозяевах, было трудно. Кстати, на городских делах, которые стали ему надоедать, он и не хотел зарабатывать. Также и отцовские дела с лесом, которые он вёл в небольшом масштабе, ему не нравились, а винокурня со скотиной – просто противны.
Видя, как широко живут помещики вокруг местечка, он подумал: почему бы с этими людьми не сделать гешефта? Помещикам сын помесячного старосты был знаком, относились к нему с уважением, что-то из этого могло получиться. Кругом так много евреев, живущих с помещиков и на этом богатеющих, чем он хуже?
В городе говорили, что и эта идея зародилась в голове Бейле-Раше.
Короче, молодой человек попросил у отца триста рублей и стал ездить к помещикам – сначала, конечно, к более известным и проживавшим близко от города. Принимали молодого человека вполне вежливо, он даже нравился, и постепенно, довольно быстро, он стал с ними делать дела. Но зарабатывал он мало – набрался терпения и не хотел, чтобы помещик, не дай Бог, сказал о нём, что он его обдурил. Другой на его месте, говорили, мог бы в золоте ходить. Как-то он на это ответил:
«Другого на моём месте помещики бы на порог не пустили. Ничего, я с ними познакомлюсь постепенно. Ещё много есть мест, где можно заработать. Пока мне многого не надо».
И постепенно он стал у помещиков популярен. Держался он с ними тактично, спокойно и серьёзно.
У деда Арон-Лейзера был брат, моложе его на шесть лет. Но того держали за шлимазла, в городские дела он совсем не вмешивался, сидел у отца и там питался, иногда ему помогая. Прадед его не любил, только один Арон-Лейзер был вся его жизнь, любил он также невестку, жену Арон-Лейзера, и часто называл её праведницей.
Имел он двух дочерей и взял им в мужья больших учёных. Учёные эти стоили ему много денег. В те времена он мог себе позволить дать дочерям по тысяче рублей приданого и взять в зятья илюев, которых он кормил, а они сидели день и ночь и учились.
Дед Арон-Лейзер уже тогда не хотел жить у отца и питаться со всеми сёстрами и зятьями. Всецело занявшись своими делами с помещиками, он зажил самостоятельно. По натуре он был очень широким человеком, и его единственным желанием было, чтобы у него из кармана сыпались деньги, а другие чтобы их подбирали.. Он уже имел несколько детей, и в городе хотели бы, чтобы он занимался городскими делами. Дед по своему внешнему виду и по своей широте очень подходил для того, чтобы быть городским деятелем.
Прадед реб Вельвель умер в шестьдесят лет. Когда он заболел, об этом узнал исправник и уже не уезжал из города. Он очень жалел больного, чьё состояние было опасным. Перед смертью реб Вельвель послал за исправником и попросил, чтобы тот взял помесячным старостой на его место умного и честного человека, который сможет вести город, и назвал при этом несколько умных хозяев. Исправник, который, как видно, уже обратил внимание на деда, сказал:
«Я бы хотел сделать помесячным старостой твоего сына, Арон-Лейзера, хоть он и очень молод. Он мне нравится».
«Оставьте в покое моего дорогого сына. Должность эта трудная. Сколько человек ни старается, ничего не выходит. Все его ненавидят».
Исправник попрощался и уехал. Через несколько дней помесячный староста умер. Тогда асессор послал курьера к исправнику, сообщить о его смерти. Тот приехал со стряпчим, и они оба, вместе с асессором, проводили его на кладбище. Наутро исправник послал за дедом Арон-Лейзером, которому в то время было двадцать восемь лет, и предложил ему отцовское место. Дед отказался наотрез, объяснив исправнику, что он ещё слишком молод для такой ответственной должности.
«У меня есть свои дела, - сказал он исправнику, - я сплю спокойно, ем спокойно, и для меня это слишком большая работа».
Но исправник настаивал на своём:
«Послушай же, - объяснял он деду, - у меня нет никого другого, кроме М., вашего кровного врага. Если он станет помесячным старостой, семья ваша от этого пострадает», - исправник знал, как надо говорить с евреями. «И так как я любил твоего отца, - продолжал он, - и знаю, что ты – храбрый парень и хват, поэтому не отказывайся. Если помесячным старостой станет М., у тебя точно будут проблемы. – припугнул он по-дружески.
Это уже деду совсем не понравилось. М. был ужасным ненавистником прадеда и всей семьи. Был он тем самым М., которого реб Вельвель арестовал за нежелание идти в раввинский суд. Деда это совершенно лишило мужества и он обещал исправнику сегодня же дать ответ.
Он долго совещался со своей Бейле-Раше и не мог прийти ни к какому решению. Брать должность было смертельно горько, не брать – тоже плохо. Долго думали и обсуждали, наконец решили, что надо брать. Понятно, что если бы не кандидатура М., дед бы точно отказался. При этом было решено, что дед, беря должность, должен держаться в своих отношениях с городом спокойно, хладнокровно, честно и осторожно. И Арон-Лейзер заявил исправнику, что берёт должность. Исправник, с обычной для того времени сердечностью поцеловал его в голову и пожелал успеха в новой должности. Тут же приказал созвать совещание в городе и… выбрать Арон-Лейзера, сына бывшего помесячного старосты.
Город его «выбрал» и даже с большой радостью. Он нравился людям за ум и энергию.
Нового помесячного старосту Арон-Лейзера исправник взял к себе в карету и повёз в Бриск, где продержал несколько дней, передавая все касающиеся города дела. Причём суждения молодого человека его прямо воодушевили.
Арон-Лейзер вернулся в Каменец и стал управлять городом, как его отец. Был он, однако, умнее и энергичнее отца, и представители городской верхушки, тратившие целые вечера на споры об общинных делах, теперь почувствовали себя лишними.
Городскую работу Арон-Лейзер вёл так великолепно, что в собраниях, в которых так нуждался бывший помесячный староста, вообще не было нужды. Постепенно он избавился от городской верхушки и перестал их совсем звать, даже для совета. Разве что должен был решать очень сложный вопрос. Тогда уже приходилось их звать.
«Нет ли у вас получше предложений, - спрашивал он их, - моё мнение такое и такое…»
Но главным его советчиком была его жена Бейле-Раше. По вечерам он с ней всё обговаривал с глазу на глаз – и странное дело – он был решительным, властным человеком и большим деспотом, но на удивление слушался своей жены, и всю жизнь для него было свято то, что говорила или советовала жена. Он был помесячным старостой два с половиной года, пока эту неограниченную власть не отменили Помесячный староста не был уже ответственным за весь город лицом и получил новое имя – сборщик, который должен был собирать все налоги для казны, и за это тоже не он был ответственен, а город.
Арон-Лейзер не хотел быть никаким сборщиком. Опять его сильно просил исправник и даже пообещал, что власть его и дальше останется прежней. Городу должность сборщика была ещё незнакома, они ещё не знали, что с этим делать и как, например, себя должен сборщик вести, и горожане его с готовностью выбрали.
Арон-Лейзер стал сборщиком, но управлял всем городом, как прежде, ни на волос не меньше, и не знаю, имел ли ещё какой-нибудь сборщик в Литве такую власть, как он. Другие хозяева стали на него поглядывать сердито. Они знали, что власти, которую забрал себе Арон-Лейзер, нет ни у какого другого сборщика. Поэтому он стал приобретать врагов.
Арон-Лейзер на это не смотрел. Для него они не играли вовсе никакой роли. За него был исправник – и довольно! И всё-таки это его грызло, а кого-нибудь, кому он мог передать должность, он не находил. Чему, кстати, не рад был бы и исправник. Этот исправник тоже знал, что Арон-Лейзер – большой хват по части взимания налогов, на что другой на его месте, возможно, будет неспособен, и это было для него особенно важно.
Арон-Лейзер решил взять энергичного писаря, чтобы тот вёл городские дела. Тогда он, Арон-Лейзер, сможет освободиться и спокойно заняться своими делами с помещиками. Надо же иметь какой-то доход со стороны, ведь расходы большие.
Он поехал в Бриск к исправнику, поделился с ним своим планом – что он ищет энергичного, умного человека. Может, у того есть кто-то в Бриске? Исправник дал ему одного молодого человека – Й.Х.П., – частного адвоката, который писал прошения и вёл дела. Деду он понравился и он его привёз в Каменец. Прежнего писаря, простого еврея, делавшего в слове «русский» семь ошибок, он уволил, купил ему дом за двести рублей, устроил шинок и сказал:
«В патентах ты не разбираешься, но дохода у тебя будет больше прежнего».
Новый писарь явился в Каменец как аристократ: в коротком пиджаке, с кольцом на пальце и в общественном месте сидел без шляпы. Город был взволнован. Рассердились, понятно, на деда. Сердились так сильно, что кое-кто говорил, что такого, как Арон-Лейзер позволительно убить даже в Йом-Киппур. Но что поделаешь с исправником?
Как обычно, дед делал вид, что ничего не знает, и передал команду Й.Х.П. Последний был умный малый и способный в Ученье – мог понять лист Гемары, но получив образование и став «адвокатом», превратился в «апикойреса».
Писарь приехал, и дед снова принялся за дела с помещиками. Три дня в неделю объезжал помещиков, а остальное время занимался с писарем. Врагам своим он попросил писца назначить налог в десять раз выше, чем они до сих пор платили. Это было нечто вроде мести, и тут уж поднялась настоящая буря. Пламя споров распространилось по всему городу, и стоял крик: «Это что же такое?! Арон-Лейзер взял секретарём гоя!»
Бейле-Раше, жена деда, приняла это близко к сердцу. Она ни за что не желала слушать эти обвинения с криками и проклятьями и с плачем требовала, чтобы он отказался от должности сборщика.
«Город – не за тебя, - плакала она, - и евреи города – тоже не за тебя. И ты – не за них. Не беспокойся, обойдутся они и без тебя. Не могу видеть, во что ты превратился. Какое несчастье!»
Арон-Лейзер поехал к исправнику и изложил ему, как обстоят дела, решительно заявив, что хочет освободиться от должности. Город недоволен, жена плачет, он больше не может. Не могут ему простить писаря.
Исправник согласился. «Только смотри, - сказал он, - как бы я снова не назначил тебя сборщиком. Нет никого другого на твоё место».
Исправник тут же поехал в Каменец, созвал городскую верхушку и приказал им к утру выбрать другого сборщика вместо Арон-Лейзера. Но писарь должен остаться тот же. И тут как раз была загвоздка.
«Что значит!? – вспылил город. – Не хотим писаря! Дадим ему двести рублей, и пусть уходит!»
Исправник послал за писарем и спокойно его спросил, что он хочет: остаться писарем или взять двести рублей и уйти. Писарь на это ответил, как и следовало ожидать:
«Даже если мне ничего не заплатят, не хочу быть писарем у таких скотов!» - что взять с апикойреса…
В городе начались радость и веселье: новый сборщик, новый писарь – и Каменец успокоился.
Дед стал чаще ездить к помещикам, делать с ними дела, и чем дальше, тем он становился среди них всё известнее – и настолько, что иногда они сами подбрасывали ему какой-нибудь заработок и советовали друг другу вести дела только с ним.
Со временем он стал у помещиков трёх уездов настоящим ребе: давал им советы, помогал дурить головы (помещики ведь тоже иногда дурят головы), и не будет преувеличением сказать, что иных из них – попавших в переплёт, проигравшихся в карты - именно он снова поставил на ноги. То, что появились у них в имениях винокуренные заводы, маслодавильни, лесопильни и водяные мельницы с цилиндрами– во всё это он влезал своей головой.
Был у деда один необъяснимый изъян: для себя он ничего не искал – как если бы единственным его желанием было – сделать из помещиков людей. Он объяснял это дико и непонятно: если помещики будут богаты, то будет заработок и у евреев. Потому что – куда идут их деньги? К евреям же и идут. И теперь понятно, что когда два помещика спорят, то им нужен Арон-Лейзер, чтобы их рассудить. И если помещик воюет с женой, то он, дед, служит миротворцем.
Ну, он, понятно, имел приличный доход, но он и проживал много. Но главное, что они с Бейле-Раше были очень довольны, что наконец-то избавились от городских дел. Не надо беспокоиться, идёт ли кто-то в раввинский суд или не идёт, платят ли богачи налоги или нет. И так прошло три года.
У помещиков он бывал каждый день. Приезжал на бричке, запряжённой парой лошадей, с кучером-евреем. Возвращался домой обычно ночью. Пили чай. В доме всегда было полно народу – приходили поговорить, спросить совета, что-то перехватить. И постепенно опять укрепились его связи с городом. Сделает помещик еврею какую-нибудь кривду – без Арон-Лейзера не обойдётся. Опять же – одна вещь, с которой никто в городе, кроме него, не мог справиться, это был ревизор, приезжавший проверить ревизские сказки – действительно ли в Каменце имеется не больше, чем четыреста пятьдесят душ, записанных в «сказках»? «Говорить» с ревизором – на это уже дед был как никто мастер. Такой «разговор» всегда кончался двумястами рублей, которые ревизор опускал в карман. В день ревизии многие дома закрывались, народ уходил из города, куда глаза глядят, и город выглядел мёртвым, как кладбище. Почти не видно было живой души на улицах, ревизор шёл со всей городской полицией и считал души. Всегда находилось примерно четыреста. Пятидесяти не доставало. О них говорилось, что они уехали по делам. И каждый год ревизор уезжал, отметив в протоколе, что всё в порядке.
И этот традиционный «разговор» с ревизором проводился, как сказано, дедом, даже при другом сборщике. Были даже времена, когда он, сердясь на город, отказывался от этой работы, но в конце концов уступал. Не оставлять же город тонуть.
Новый сборщик с новым писарем взяли к себе все книги, бумаги и печать и начали работать. Сборщик созвал депутатов, то есть тех из городской знати, кто был выбран вести городские дела – и устроил заседание. Прежде всего взялись просматривать реестр налогов – только с богатых. С народа дед не брал ничего. Решено было начать брать с представителей среднего и бедного классов, а важным хозяевам сделать облегчение. Стали слать требования об уплате налога беднякам, ремесленникам, не пропустив ни одного бедняка. Снова в городе поднялся шум. Стали бегать ежедневно в общинный дом, кричать и скандалить; и женщины приходили с плачем и проклятьями: что это – у них нет хлеба, и разве мало здесь богачей, которые могут платить! Всё кипело.
Но ничего не помогало. Наоборот – стали вытаскивать добро бедных людей: сковородки, подсвечники, посуду и т.п. домашние вещи, и крик стоял до неба. Пока не приехал асессор и не арестовал нескольких нищих (у асессора было два сарая – один служил для лошадей, а второй был чем-то вроде арестной избы). Стало тихо. Бедняки покряхтели и скрипя зубами заплатили. Понятно, что богачи и хозяева были довольны новым сборщиком.
Но хорошая жизнь богачей со сборщиком продолжалась недолго. Они захотели совсем его оттеснить. Они ведь богатые и знатные, так почему бы ему не быть просто инструментом в их руках, чтобы он с ними во всём соглашался. Понятно, что сборщик, как бы он ни был слаб, не хотел, чтобы его совсем проглотили. И не было такого собрания, на котором бы не шла борьба. Все всегда рвали и метали. И асессор, который обо всём знал, написал исправнику о том, что происходит – что постоянно идёт война.
Кончилось тем, что городская верхушка разделилась на два лагеря: на тех, кто считал, что не надо брать с бедных, и на тех, кто считал, что надо брать. Каждый старался своему лагерю помочь, и поэтому в городе разгорелся грандиозный спор, что-то вроде войны.
Спор этот разгорался всё сильнее, и тут явился исправник. Арестовали троих из городской знати и пятерых из низов, отправили в Бриск, где они просидели месяц. В городе стало спокойней – если не на самом деле, то хотя бы с виду.
Исправник сменился, уехал в Слонимский уезд, а тамошний приехал в Бриск. Понятно, что один другого предупредил, что собой представляют городские евреи, а также помещики. Брисксий исправник, естественно, отзывался плохо о каменецких евреях, а про Арон-Лейзера сказал, что это еврей, который знает дело, и поэтому, когда новый исправник явился в первый раз в Каменец, он прежде всего велел позвать сборщика и городскую знать, прочёл им мораль и сказал, что предыдущий исправник отзывался о них плохо. Он также послал за Арон-Лейзером и предложил ему должность сборщика. Дед заупрямился и отказался. Исправник ему тогда заметил:
«Будешь в Бриске, зайди ко мне».
В то же время состоялись новые выборы нового сборщика с депутатами. Выбрали некоего А.Б. Новый сборщик, человек более энергичный, сначала вёл себя с городской верхушкой мирно. Но не прошло и полугода, как начались споры. Всё та же песня. И когда дошло до набора, когда надо было сдавать в солдаты, тут разгорелся настоящий пожар. Взяли одного портного с тремя маленькими детьми, а тогдашняя служба была двадцать пять лет. Понятно, какое это было несчастье для человека с детьми. Поднялся большой гвалт, в общинном доме выбили все стёкла, надавали оплеух сборщику и депутатам. Разразилась страшная драка, и асессор тут же послал письмо с нарочным исправнику, чтобы тот приехал. Исправник приехал, составил протокол на тридцать человек, самых богатых людей в городе, и их арестовал. Он их всех собирался отправить в Бриск и при этом угрожал, что если они откажутся назначит Арон-Лейзера сборщиком, то он передаст управление городом асессору и его помощнику.
Исправника просили подождать один день, чтобы устроить большое собрание и тогда решить. На собрании, после больших криков решили, что с тех пор, как Арон-Лейзер оставил должность, город стал, как лодка без вёсел и ни в чём нет толка. Бет-ха-мидраш и – не рядом будь помянута – баня совсем запущены. Люди живут и работают в постоянных баталиях, а Арон-Лейзер – хороший хозяин, при нём не будут враждующих друг с другом лагерей. Он, кстати, в хороших отношениях с исправником, что, конечно, важно.
Исправник получил ответ, что они хотят Арон-Лейзера.
«Ну так идите и попросите его, велел им исправник, - потому что он не хочет».
Городская верхушка, важные хозяева во главе с раввином, явились просить Арон-Лейзера, чтобы он взял обратно вожжи в свои руки. Тот не соглашался. И лишь после того, как исправник пригрозил передать управление городом асессору и взять одного из членов семьи деда в солдаты, ему пришлось подчиниться. Посовещался ночью со своей Бейле-Рашей и между ними было решено, что он должен вернуться на должность сборщика.
«Но только я знаю, - посетовала она, - что это – Божье наказание».
Он велел бросить жребий, и был выбран единогласно. Так он снова стал сборщиком. Сразу же послал за тем же писарем в Бриск, где тот занимался частной адвокатурой. Жена его и дети жили в Каменце. Дед снова стал вести городские дела твёрдой рукой, как прежде, всё шло, как следует, и город успокоился.
Как привычный к власти человек, он продолжал управлять, как раньше, в бытность помесячным старостой, о чём город уже давно забыл. Лишь для вида он приглашал иногда верхушку города на собрания. Сидели и молчали, боялись рот открыть, сказать что-то против. Просто боялись его ума, его власти. Все, к тому же, знали, что никаких денег он с города не берёт, что достаточно зарабатывает своими делами, что для него никакой роли деньги не играют, что вообще на него можно положиться – если он что-то скажет, то так и сделает.
У деда уже были такие люди, которые докладывали ему обо всём, что говорят в городе. И если кто-то выражал о нём плохое мнение, то попадал в «чёрный список» и должен был платить вдесятеро больше налогов, чем прежде, а преданные ему люди, то есть его настоящие друзья, были почти свободны ото всех городских выплат и от военной службы.
Дел с помещиками он не забрасывал, а городские дела вёл писарь. Так прошло несколько лет почти без столкновений.
Я уже сказал, что Арон-Лейзер жил широко. Имея прибыль от коробочного сбора, он получал мясо даром. Готовясь справить свадьбу дочери, он послал во все окрестные города сообщить в синагогах, чтобы все бедняки пришли к нему в Каменец на пир в честь свадьбы дочери, и три дня продолжались пиры. Он закалывал быков, и бедняки съели целую гору мяса.
На двух горах – на Башенной горе и на Адолиной для бедняков кипели котлы, как будто для солдат, и их пришли толпы. Город был похож на лагерь нищих.
На свадьбе играли клейзмеры из Кобрина и от обедов в течение всех семи праздничных дней никто из городских хозяев не посмел уклониться.
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3