Глава 1
Моё местечко. – Башня. – Ревизские сказки в прошлом. – Высокая. – Торговля в прежние дни. – Евреи и помещики. – Русская и польская церковь. – Русский и польский священники. – Осеревский. – Наследник Осеревского. – Асессор. – Как проходил у евреев день. – Скупые богачи. – Уважаемые семьи местечка. – Шебсл-клейзмер. – Мордхе-Лейб. – реб Симха Лейзер. – Суббота в местечке. – Местечковые интриганы. – Былые споры. – Иче Шейтес-доносчик. – Заставье. – Меламеды. – Ученье в прошлом. – Гоим. – Доктор. – Врачи. – Талмуд-Тора. – Баня. – Миква. – Река. – Каменецкие пловцы. – Богадельня. – Раввин. – Проповедники. – Кладбище. – Похоронная компания.
Местечко Каменец, где я родился, знаменито своей старинной исторической башней. Откуда она взялась, никто не знает. Полагают, что это остаток былой крепости. Башня эта кирпичная, с толстыми стенами, высокая, с бойницами для стрельбы из пушек и ружей. Ещё во времена моего деда находили ядра весом фунтов в десять - знак, что через бойницы когда-то действительно стреляли. Кирпичи этой башни были такие крепкие, что нельзя было отколоть от них ни кусочка. В Каменце говорят, что кирпичи башни делали на яичном белке, поэтому она такая крепкая... Когда царь Александр II вместе с европейскими князьями охотился в Беловежской Пуще в семи верстах от Каменца, все министры и генералы приезжали в местечко посмотреть на эту историческую башню.
Я умышленно начал с башни, потому что стоит мне вспомнить моё местечко, она сразу всплывает в моей памяти, как некий знак, как символ, имеющий некое неясное значение. А теперь я могу перейти к самому моему местечку. Лет шестьдесят назад - время, с которого я начну свои воспоминания, Каменец состоял из двухсот пятидесяти домов, старых, почерневших, низких, с покрытыми дранкой крышами и с населением, то есть «душами», записанными в «сказки» – правительственные реестры – числом в четыреста пятьдесят человек. Тут встаёт в отношении их логический вопрос: двести пятьдесят домов, а душ - четыреста пятьдесят, как это получается? Ответ на это очень простой. До 1874 года, когда была введена новая система рекрутского набора , почти две трети еврейского населения не было нигде записано. Власти об этом, конечно, знали, но молча допускали такое положение. Первым делом включили в списки всех «несуществующих» (не записанных) к 1874 году, когда царём был выпущен манифест о том, что те, кто запишутся в «сказках» сейчас, не получат никакого штрафа. Во всех городах и сёлах ездили комиссии и записывали «несуществующих».
Но очень интересно, как в прежние годы сдавались рекруты от записанных четырёхсот пятидесяти душ моего местечка.
В четырёх верстах от Каменца находится местечко Высокое, в чьих «сказках» насчитывалось пятьсот душ. Высокое и Каменец сдавали рекрутов все годы вместе, но так как солдат брали согласно определённому проценту, скажем, одного на тысячу, и так как Высокое и Каменец составляли вместе, скажем, тысячу, то при Николае I оба местечка сдавали только одного солдата. Но от Каменца приходилось меньше половины солдата, а от Высокого немного больше половины – Высокое ведь больше. И главам общины пришлось потрудиться, пока они пришли к соглашению. И соглашение было такое: один год Каменец сдавал солдата, другой год – Высокое. А один раз в десять лет Каменец никого не должен был сдавать, и расчёт был простой: каждый год на пятьдесят человек меньше, за десять лет получается на пятьсот человек меньше, это значит, что ничего не надо давать. Так сдавали рекрутов в былые годы: приходили к взаимному соглашению…
Как было принято, в центре города стояли два ряда магазинов, с дверями для покупателей, открывавшимися внутрь. Между рядами тянулась узкая улочка, в которую с трудом могла протиснуться фура. Два-три магазина торговали мануфактурой высшего качества: для евреев и помещиков всего города; в двух-трёх – продавали фартуки, платки, платочки и т.п. В остальных торговали галантереей, смолой, дёгтем и т.п.
Торговали в магазинах исключительно женщины – старые, молодые, девушки и девочки. Весь женский пол сидел друг против друга, кипятясь и волнуясь. Достаточно было, конечно, и помощниц – женщин и девушек, которые хватали, тянули и зазывали покупателей, главным образом, крестьян и крестьянок. У высшего сорта покупателей, евреев и помещиков, имелся у каждого свой продавец, и такого покупателя никто не смел тянуть, как селёдку, к себе в магазин. Потихоньку, может, обругают следом, вместе с занятой им продавщицей.
Кроме как по воскресеньям, продавали мало, так как кроме, как в воскресенье, крестьянин в городе почти не появлялся. Так и сидели у магазинов, не имея, что делать. Но в воскресенье была большая торговля. Приходила масса крестьян, и у дверей магазинов начиналась такая толкучка, такая давка, точно, как мухи на подоконнике вокруг рассыпанного сахарного песка.
Самая большая торговля в городе шла в шинках, и их было приличное количество. И крестьяне находили там, чем закусить: сыр, селёдку, огурцы. И в сладком вине тоже не было недостатка, а шляхтич или молодой помещик уже могли себе позволить закусить шнапс не сыром и селёдкой, как крестьянин, а гусятиной или рыбой. Этими шинками тоже заправляли женщины, точно, как и магазинами. Но в воскресенье, в дни большой выручки, мужчины тоже помогали.
Чем же были заняты мужчины? Они тоже не сидели без дела. Вокруг Каменца жили сотни две помещиков, при каждом помещике - две или больше сотни крепостных, крепостные эти день и ночь были заняты тяжёлой работой. Помещикам, конечно, полагалось хорошо жить – и у каждого помещика было в местечке по одному или по несколько евреев, с которыми он имел дело, а они с этого могли более или менее иметь доход.
Если вокруг помещика крутилось два еврея, то один был представительный еврей и уважаемый купец, а второй - «мелкий еврей» - как по виду, так и по делам. Оба еврея были при помещике за всё про всё. Более представительный служил ему больше для советов, второй – для разных поручений и проделок. И оба испытывали перед ним большой страх, и хотя частично жили за его счёт и он был для них большой царь в смысле начальства – но всё-таки надо десять раз в день благодарить Бога, что отношения еврея с помещиком сошли со сцены.
Если помещик хотел, он мог выпороть своего еврея, да ещё и приговаривал:
«Будешь молчать – останешься у меня дальше, а если нет – возьму другого еврея, а ты всё равно ничего со мной не сделаешь, потому что и асессор у меня в руках, и исправник».
Еврей молчал, а про себя думал: Ладно - порка. На то он и помещик, а я за то имею с него кусок хлеба. А умру – мой сын будет иметь с него доход.
И это даже была правда. Умер ли у помещика еврей - он на его место берёт сына или зятя этого еврея, кто больше понравится, как при сватовстве. Еврей, со своей стороны, оставлял помещика в наследство. Помещик становился своего рода наследством.
Может, здесь стоит также напомнить, что помещик имел в местечке и своего ремесленника и только ему поручал у себя работу. Ремесленников в местечке было много – сапожники, портные, жестянщики и т.п. Понятно, что им было труднее заработать, чем торговцам, и хотя квартирная плата была очень низкой – что-то десять-двенадцать рублей в год – всё равно они были не в состоянии снимать отдельную квартиру, и в одном домике жили по две-три семьи.
В те времена власть асессора и исправника была полной. Поспорят было два еврея в местечке, тут же бегут к асессору с жёнами и детьми, с помощниками и добрыми друзьями и родными – и асессор судит в пользу того, кто больше даст или больше ему понравится. А если кто-то был очень агрессивен или большой ябедник и не соглашался с приговором асессора и бежал в Бриск к исправнику с жалобой на асессора, это редко помогало, а жизнь такого хвата уже не стоила ломаного гроша - асессор его гробил и преследовал, как только мог, вплоть даже до битья и ареста. Опять же исправник обычно брал сторону асессора.
Исправник в те времена был главной силой во всей округе, а о губернаторе тогда имели смутное представление. Губернатор в те времена считался чем-то вроде царя, и занимать его еврейскими делами совсем не приходило в голову.
Помещик имел фактора-еврея, который жил у него в поместье. Он также имел арендатора, обычно также еврея, а если у помещика было несколько поместий и несколько деревень, то там тоже сидели евреи – фактор и арендатор. Понятно, что эти евреи дрожали перед помещиком.
В те времена, когда помещику ничего не стоило пороть крестьян и крестьянок, старых и молодых, то какую роль играл такой еврейчик у помещика? Можно себе представить, как боялись помещика фактор и арендатор со своими детьми. Если, не дай Бог, у фактора или арендатора имелись хорошенькие дочки, это было большой бедой. Приходилось дрожать, как бы дочки не понравились помещику, который при его власти мог сделать всё, что ему заблагорассудится.
Чтобы скрыть свою красоту, хорошеньким дочкам ешувников часто приходилось ходить с чёрными, перепачканными, немытыми лицами. Только когда они ехали в город и как следует мылись с мылом, было видно, что дочка такого ешувника – хорошенькая.
Всё, что было надо помещику, он обычно получал через своих евреев, поскольку считал, что еврей – умное создание, что он хитрый и честный (каждый помещик считал, что только его еврейчик – честный, а прочие – мошенники и воры).
Он их посылал с поручениями к другим помещикам, своим товарищам. И хотя имел эконома, который был полным хозяином в его поместье и хозяином над крестьянами, он любил командовать именно евреями. Еврей сделает лучше – так он считал, и без «Мошки» и «Шмулика» не трогался с места.
Каменецкие помещики в большинстве были не очень богатые – земля в Каменце песчаная и неплодородная: с одного акра скашивали не больше 4 копен, с каждой копны получали пять-шесть пудов ржи. Пшеница плохо росла на каменецкой земле. Только кое-где попадался кусок хорошей земли площадью в несколько квадратных вёрст, который мог дать по 12-15 копен с акра.
Те помещики, которые сидели в трёх-четырёх вёрстах один от другого, часто устраивали балы - то один помещик, то другой. Балы устраивались с большим размахом, подавались на них лучшие вина. Из-за этих балов немало помещиков попадали в трудное положение и постоянно нуждались в деньгах.
Зерно, водку, шерсть и скот у них покупали евреи. Платили большие деньги, платили вперёд и часто больше реальной цены, и не было недостатка в таких, кто бежал к помещику и предлагал больше постоянного покупателя. Зато для собственных своих покупок помещик имел «своих евреев», с которыми нельзя было конкурировать.
Как обычно, помещики любили собак. У каждого из них были собаки разных пород. Были охотничьи собаки и такие, которые бросались на посторонних безо всякого лая и почти разрывали его на части. А были третьего сорта - которые только лаяли, но не кусались, а также и такой сорт, что и лаяли, и кусались – такую шкалу собак держал каждый помещик у себя в поместье, и мучения, которые переносили евреи, приходя к помещику, от этих собак, способны заполнить приличную страницу в истории галута.
Приезжая к помещику, еврей ставил свою фуру у ворот поместья и ждал, не появится ли крестьянин или крестьянка. Крестьянин или крестьянка в какую-нибудь минуту провожали его к фактору, и уже оттуда его кто-нибудь отводил к помещику. Назад помещик уже отсылал его с прислугой с парадного входа. Если еврей выходил из парадной двери, помещик его пускал через двор с прислугой, но если он не заслуживал этой милости, то должен был в смертельном страхе ретироваться из замка к фактору, чтобы уже тот его вывел за ворота.
Но пока еврей доходил до ворот, он не был застрахован от злых собак. В случае малейшего недовольства им со стороны помещика его жизнь не стоила ломаного гроша. В этом случае он велел еврею идти к воротам без сопровождения. И тут была выработана целая система издевательств и мучений. Сначала помещик посылал несколько псов, которые только лают, но не кусаются. Сразу после этого – псов другой категории, и потом – настоящих кусак. На еврея нападали со всех сторон, не давая двинуться ни взад, ни вперёд, и тут уж он получал настоящую порцию укусов.
Крики его подымались в небо, страх был смертельным, а помещик стоял со всей семьёй на террасе и смеялся.
В другой раз - помещик при малейшей досаде на еврея, даже на родовитого, посылал слугу вывести его из ворот и мигал тому, чтобы он оставил того посреди двора и дальше его не провожал. В этом случае этот родовитый еврей имел настоящую свадьбу, совсем, как еврей обыкновенный (не следует, конечно, обобщать, говоря, что все помещики так плохо относились к евреям, бывали и приличные помещики, которые вели себя иначе).
Понятно, что человек возвращался домой ни жив, ни мёртв, и нередко заболевал от страха. Жена и особенно дети, видя отца в таком состоянии -, дрожащего и бледного, начинали все плакать, и в одну минуту в доме наступало подобие Йом-Киппура. Но через несколько дней помещик снова посылал за тем же евреем, прося срочно явиться: ему, помещику, он очень нужен, и еврей, конечно, опять сломя голову бежал – что еврей не сделает для заработка?
Еврей утешал свою жену, говоря, что помещик по природе не так уж плох, служить у него можно, плохо бывает лишь в дурную минуту, в момент затмения ума. Так или иначе, всё от Бога. Ничего не происходит без Его воли. Бог хотел меня наказать и втемяшил помещику в голову безумие, каприз. Чтоб на этом уже кончились мои несчастья, и Бог чтоб защитил меня от злых псов.
Почти каждое воскресенье жившие вокруг Каменца помещики ездили в церковь. На большие христианские праздники съезжались все помещики. Каждый старался превзойти другого богатым убранством карет и упряжи. И богатство этих карет с лошадьми воистину не поддаётся описанию. Ехали со всех концов города, останавливались по всей длине улиц. Один ехал в дорогой карете с четверкой дорогих лошадей, и лошади с упряжью все были в серебре и золоте; кучер с лакеем тоже были разукрашены золотом и серебром. Второй помещик ехал тоже четвёркой, но цугом, по две пары в ряд, ещё больше разукрашенные, а у третьего упряжка состояла из шести лошадей: четыре при карете и две впереди.
Для пущей красоты иные лакеи держали красивые серебряные трубы и трубили при въезде в город, а кучера щёлкали длинными кнутами – всё это наводило страх на всех. Даже и те из шляхты, кто владел поместьицем всего в несколько десятков крепостных, тоже не жалели денег на карету с парой лошадей.
Выйдя из церкви, начинали разъезжаться. Иные помещики заезжали к Хайче Тринковской, взять там бутылку доброго вина и хороший чай. За каретами бежали высокие длинноногие охотничьи псы в дорогих, отделанных серебром ошейниках.
В Каменеце было две церкви. Одна – польская церковь для помещиков. Крестьяне-католики ходили в деревенские церкви, а не, Боже сохрани, в помещичью. На улице, где стояла церковь, крестьян было не видно.
Польский священник со своими двумя помощниками жил недалеко от церкви на большом дворе, с прекрасным фруктовым садом, а также и с цветочным садом, с красивейшими и ароматнейшими цветами. От двора священника исходил такой запах, что еврейский нос не мог этого выдержать, от запахов у людей начиналось головокружение.
Священник жил по-княжески, с серебряной и золотой посудой. Прямо-таки, как царь. Большие помещики заезжали по воскресеньям из церкви к нему на завтрак. Кареты у него были разные – крытые и открытые, и дорогие сильные лошади для езды цугом – по две пары в ряд, одна за другой. Владел он также многими полями и лугами, и крестьяне, помещичьи крепостные, обрабатывали ему землю. От помещиков он часто получал в подарок по паре крестьян. Этот подарок давался ему пожизненно.
Ещё он имел много скота и разной птицы, и во дворе его был искусственный пруд с большим количеством рыбы. Ко всему прочему, служили священнику неслыханной красоты горничные, подаренные помещиками крестьянки.
В мои времена, когда я был мальчиком, мы жили против двора священника, прямо у него в корчме - красивом доме, построенном им с целью на этом заработать. Поскольку священник свободен от всяких выплат, которые причитаются помещику от города, как например, за водку, пиво, соль, свечи, табак и т.д., и поскольку мы держали в городе аренду, мы были должны также снимать у священника и его корчму, чтобы не было свободной конкуренции. Мы платили священнику триста рублей в год за корчму, где мы жили. Я помню, что у священника были четыре сестры - высокие, стройные, редкой красоты, они ходили, богато разодетые и так были разукрашены и выхолены, и так богато разодеты, как занимающие самое высокое положение богачки.
В доме у него день и ночь было полно гостей, которые танцевали вокруг дивно прекрасных сестёр. День и ночь там стоял пир горой. При этом играли разные музыкальные инструменты, и от щёлканья кучерских кнутов и от звуков труб нельзя было уснуть всю ночь.
Но только бедный русский священник, готовый лопнуть от зависти, глядя на богатую жизнь католического священника, клялся крестьянам, помещичьим крепостным, а также и евреям, что молодые красотки - вовсе не его сёстры, что они ему – совершенно чужие, что они – его любовницы, но поскольку католический священник не должен иметь жены, он распространил слух, что это его сёстры. Оказалось, что бедный православный священник прав: они действительно были любовницы его, а не сёстры.
Вторая церковь - русская и бедная, стояла в городе на горе (в Каменце было четыре горы посреди города: Башенная гора, Церковная гора, Адолиная гора и Дворцовая гора, где жил комиссар помещика. Все горы были высокие). В церковь ходили молиться русские православные крестьяне. Естественно, что никаких православных помещиков и шляхты не было вообще, и понятно, как мог жить тот русский священник со своей женой и ребёнком. Он жил в каком-то бедном домишке и ходил всегда пешком. К тому же он был большой шлимазл: как-то он всё же купил конягу с бричкой за тридцать рублей, так у него эта коняга сдохла, и он и дальше ходил пешком, одетый в выгоревшую, старую, заплатанную одежду с простой палкой в руке, которую ему принёс в подарок крестьянин, срезав в помещичьем лесу.
Говорят, что помещик, узнав о подаренной палке, послал к священнику асессора, чтобы тот отдал палку и сказал, кто из крестьян её ему дал. Будучи сам православным, асессор, естественно, не мог обидеть священника. Палку асессор не отобрал, но крестьянина священнику пришлось выдать. И за свой невинный подарок он получил от помещика шестьдесят розог. И таки сделанных из тех же прутьев, и с того же дерева.
У священника был кусок поля, с которого он собирал урожай, который продавал. Но он настолько обеднел, что евреи платили ему вперёд, ещё до нового урожая.
Каменец принадлежал помещику по имени Осеревский. Он был старым холостяком и бывшим польским полковником со времён ещё до первого восстания. Крепостных у него было до пяти тысяч. Вокруг Каменца было у него очень много владений, в том числе и сам город. Ещё он имел пятнадцать миллионов злотых.
Говорили, что всё своё состояние он собрал игрой в карты. Наверное, это правда, т.к. картёжник он был великий и на редкость удачливый. Он постоянно сидел в Варшаве и играл с богатейшими помещиками. Говорили также, что он занимался колдовством и свои деньги выиграл с помощью колдовства.
Раз в год он наезжал в своё живописное имение Пруска, находящееся в восьми вёрстах от Каменца.
Был помещик, кажется, его звали Моциевский, и как-то он, играя с Осеревским, в одну ночь полностью проигрался. Игра была не на жизнь, а на смерть. Сначала он проиграл Осеревскому тридцать тысяч рублей наличными. Потом начал ставить на кон кареты с лошадьми, большое поместье с шестьюстами крепостных. И всё это он проиграл, о чём и подписал бумагу своим полным именем и фамилией.
Хотя бумага эта не имела никакой цены, поскольку недоставало подписи нотариуса, но Осеревский был в хороших отношениях с варшавским наместником, также и виленский генерал-губернатор был его большим другом, поэтому в бумагах он был уверен. И в этом случае все подписанные помещиком бумаги имели железную силу. Однако дело на этом не закончилось. После того, как Моциевский с большим треском всё проиграл и не имел больше ничего, чтобы поставить на кон, он поставил на кон свою жену на сумму в двадцать пять тысяч рублей, и проиграл её тоже. Тогда он спросил Осеревского:
Если я застрелюсь, ты придёшь на мои похороны?
Как типичный польский помещик, Осеревский ответил со смесью жалости и дикой жестокости:
«Мне тебя жаль. Предлагаю сделку: ты меня поцелуешь в …, и за этот пустяк я тебе всё верну».
Моциевский согласился. Но Осеревский предупредил:
«Сделать ты это должен на глазах у всех помещиков, а также и на глазах жены. Ты её продал без её ведома, поэтому ей следует присутствовать..
Условие Моциевскому не понравилось.
«Я лучше застрелюсь», - сказал он.
«А я тебе этого не позволю», - пригрозил Осеревский и тут же распорядился отвести его в отдельную комнату и запереть. Двое слуг должны были при нём находиться и его стеречь.
Назавтра Осеревский созвал всех помещиков и устроил бал, на который привели проигравшегося помещика, и где присутствовала также его жена. За столом Осеревский рассказал о своём необычном выигрыше и добавил, что выигрыш ему не нужен. Он только хочет, чтобы тот поцеловал его в такое место, о котором некрасиво упоминать, а если не его, так пусть - старого крестьянина.
Понятно, что диким помещикам история понравилась. Привели старого крестьянина, и проигравшемуся помещику пришлось, бедняге, трижды поцеловать… Его жену в этот момент всё-таки вывели из комнаты, чтобы она не видела ужасной сцены с поцелуями. После экзекуции Осеревский вернул ему деньги со всеми бумагами.
Но домой жена уже не захотела ехать вместе с мужем. Он поехал один и наутро застрелился.
Видно, поцеловать Осеревского он ещё был в состоянии, но поцеловать крепостного – этого он уже не мог перенести.
На похоронах не было ни Осеревского, ни жены застрелившегося. Они оба вскоре уехали в Варшаву. От позора она больше ни разу не приезжала в Каменец, хотя имела там отца с матерью - больших помещиков, и всю семью.
В пятнадцати поместьях вокруг Каменца у Осеревского было пятнадцать специальных комиссаров, которые вели себя там, как полные хозяева. Были также эконом и войт – волостной старшина. Войт исполнял наказания, которые комиссар или эконом налагали. Наказанием была порка. Войт был исполнителем, и не смел делать никаких уступок, то есть, давать меньше. Но если давал больше – это никому не мешало, да и жаловаться никто не смел – за малейшую жалобу полагались новые розги. Главный комиссар над всеми владеньями жил посреди города, на горе, в большом дворце.
В Каменеце ежегодно каждый платил помещику налог за площадь, занимаемую его домом, никто также не смел купить ни пива, ни водки, кроме как у помещика. К этому существовали ещё разные налоги: на соль, на кожу – одним словом, всё, что нужно человеку для жизни, облагалось налогом. И умный Осеревский так много тянул по контракту с жителей, что в этом смысле Каменец был наверно единственным в своём роде городом.
Впрочем, он часто совсем забывал брать налог из-за своего страшного богатства. Ну, что для него составляют городские деньги евреев, когда он весь набит золотом?
По всем трём сторонам города (а с одной стороны текла река) стояли барьеры, где в воскресенье, а также по ярмарочным дням брали по пять копеек с каждой приезжающей лошади. Между Каменцем и Заставьем была также большая плотина с тремя мостами и тремя водяными мельницами. Это тоже принадлежало помещику, который это всё сдал моему деду, Арон-Лейзеру Котику. Это называлось «аренда», и дед с братьями и со всеми детьми с этого жили.
Осеревский в старости перестал приезжать в Каменец, где ему не с кем было проводить время. Обычно он сидел в Варшаве. Всё же раз в три года он туда на месяц являлся. Прожил он восемьдесят пять лет и всю жизнь был холостяком, и приезжая в Каменец, вёз в отдельной большой карете свою посуду. Четвёрка лошадей еле тащила карету с посудой, а при большой грязи приходилось запрягать шестерых лошадей.
Ближе к восьмидесяти годам, Осеревский составил завещание, в котором приказал разделить своё большое состояние на тридцать человек из числа знакомых помещиков. Естественно, что среди этих людей было много таких, кто вовсе не нуждался в наследстве, но своей семье он копейки не оставил. Даже своим родным сёстрам, которые, может, как раз нуждались в материальной помощи, он ничего не оставил.
Деньги он отписал разным помещикам, но для своих имений, для пяти тысяч крепостных и для города Каменца, он выбрал наследника из знатных, обедневших помещиков. Наследник был сиротой семнадцати лет, и чтобы посмотреть на его поведение, он его назначил на пробу, послав в Пруску с письмом к своему верховному комиссару. В письме говорилось, что он, комиссар, должен дать молодому помещику управлять поместьем под своим наблюдением и научить того, как быть настоящим хозяином, поскольку юноша – будущий владелец этих поместий, и.т.п.
Комиссар, отметил Осеревский, должен внимательно следить за поведением наследника и посылать ему каждый месяц специальный отчёт о его поведении. Конечно, он должен его содержать, как помещик – собственное дитя, и выдавать на расходы каждый месяц по двести рублей, но при этом строго следить за тем, как тот эту сумму тратит.
Наследник приехал в Пруску, тут же познакомился с окрестными помещиками, побывал у них на всех балах и через несколько месяцев знал уже всю местную золотую молодёжь. Но вот беда: к себе на бал он не мог пригласить помещиков, поскольку Осеревский предупредил, что огромное наследство его тот получит только тогда, когда он убедится, что ведёт себя наследник тихо, солидно и прилично, а главное – занимается хозяйством.
Но так как он связался с золотой молодёжью, ему стало не хватать двухсот рублей в месяц, которые были для него, как капля в море: в карты играть надо, тратить деньги ещё на другие вещи – надо. В долг давать деньги – надо; и его товарищи, зная его нужду в деньгах, посоветовали ему поехать в Каменец и познакомиться с евреями, у которых он, конечно, сможет получить столько денег, сколько понадобится.
Наследник так и сделал. В дорогой карете, запряжённой четвёркой лошадей цугом, с нарядным лакеем, он поехал в Каменец и прибыл к Хайче Тринковской - известное в городе место. Наследник заявил Хайче, что хочет взять ссуду под определённый процент и просил рекомендовать ему нужных людей. Та сразу же сообщила об этом нескольким каменецким евреям, которые не заставили себя долго ждать. Этим евреям наследник заявил, что он – будущий хозяин поместий Осеревского вместе с городом, и хотя не имеет в данный момент всех полномочий, фактически это ничего не значит: Осеревский – восьмидесятилетний старик… и сколько живёт человек?… Поэтому он, наследник, желает сделать заём под хороший процент, что на самом деле для кредитора – большая удача.
Евреи, ничего не зная об этом деле - о том, что Осеревский назначил наследника на пробу, дали ему, конечно, столько денег, сколько этот распущенный малый просил. Вскоре их он, вместе с молодыми помещиками и их девицами, спустил и был так много должен в Каменце, что больше там получить не мог и поехал в Бриск – тоже, слава Богу, город - где отхватил тысяч пятьдесят рублей.
Вначале он остерегался комиссара, но через короткое время тот узнал, что наследник – настоящий жулик, что он нахватал, где можно, большие суммы денег и прославился на всю округу.
Комиссар написал Осеревскому о поведении наследника. Тот велел сообщить всем кредиторам, которым задолжал наследник, что им будет заплачено, но в следующий раз, если они захотят ссудить того деньгами, то больше ничего не получат. Так им должен сообщить комиссар, что тот и послав список всех держателей векселей Осеревскому, который велел заплатить взятые суммы. И ещё кое-что приказал: дать наследнику пятьдесят плетей и сразу после этого отослать домой, в Калишерскую губернию.
Примерно через полгода Осеревский прислал другого наследника, красивого молодого человека двадцати двух лет. Вместе с наследником комиссар получил письмо, в котором говорилось то же, что и в первом, посланным с первым наследником.
Второй наследник, однако, был ещё большим шарлатаном, чем первый, только гораздо умнее. Видя, что без комиссара не обойтись, что иначе конец будет тот же, что у первого, он решил его перетянуть на свою сторону и тогда уже делать всё, что заблагорассудится.
Он стал приходить к комиссару домой, держался скромно, подолгу сидел с его семьёй, в особенности с женой комиссара, пожилой, но умной женщиной, стараясь ей доказать, что муж её был несправедлив с первым наследником. Так не поступают. Её муж того наследника, сына таких почтенных родителей, сделал несчастным. Желая угодить Осеревскому, он, комиссар, не понимал, что делает.
«Я тоже говорила своему мужу, - соглашалась она, - что он не должен был показывать вида, что что-то замечает. Зачем было беспокоиться о старом холостяке, у которого столько миллионов? И муж мне признался, что после порки наследника он несколько сожалел из-за всего этого дела».
Этими разговорами он перетянул жену комиссара на свою сторону. Она поняла его намерение и подготовила мужа. Расчёт, который наследник ей представил, был прост: он, наследник, может вместе с её мужем получить в долг сотни тысяч рублей. Каждый им одолжит, и как-нибудь можно будет не возвращать, пока старик не закроет глаз. Понятно, что чем больше взятая сумма, тем больше достанется её мужу, а после смерти Осеревского её мужу будет и вовсе счастье. Он, наследник, ему отпишет, подарит, уделит. Одним словом, редкая удача. Обдумали сделку и составили план, как получить деньги.
Решено было, что наследник станет часто наезжать в Каменец и познакомится там с неким Мойшеле К., услужливым, удачливым и ловким евреем, который сможет ему помочь во многих отношениях, в особенности, чтобы занять деньги.
Наследник познакомился с Мойшеле и привёз его к себе в Пруску. По дороге он ему, конечно, рассказал, для чего он ему нужен, и в Пруске сразу позвал к себе комиссара, чтобы обсудить втроём, на каких условиях можно тут же получить деньги.
Мойшеле предложил, что занимая деньги, надо прямо оговорить, что вернуть их следует после смерти Осеревского. Так и так ждать осталось недолго; ему уже больше восьмидесяти, он слаб и болен, каждый день надо быть готовым к его смерти. Понятно, что наследнику придётся платить немалый годовой процент, но для него это не должно играть никакой роли. Поэтому так важно, что комиссар – на его стороне: можно взять деньги и как-то выкрутиться до смерти Осеревского. Можно отдавать и брать снова, отдавать и брать снова, и так до бесконечности. План понравился, и Мойше посоветовал, чтобы комиссар подобрал для наследника ловких лакеев, с которыми можно иметь дело, способных хорошо справляться с разными поручениями, в особенности, занимать деньги, чтобы наследник мог быть спокоен.
И принялись за дело вовсю. Сам Мойшеле выискал таких евреев, у которых есть деньги и которые не знают, что с ними делать. Эти евреи пошли навстречу, и перед молодым помещиком открылся новый мир.
Как-то раз Осеревский неожиданно приехал в Пруску. Обычно там за три месяца было известно о его приезде, к этому бывали готовы, и Осеревский всё находил в лучшем виде.
Но теперь он нагрянул внезапно, чтобы проверить поведение наследника, на которого он оставлял своё огромное состояние. Обманувшись с первым наследником, он желал узнать характер нового.
Приехав в поместье, Осеревский застал «панича» в компании с комиссаром, евреем Мойшеле К., и ещё с несколькими евреями и помещиками. Внезапный приезд Осеревского всех испугал. Взглянув на их лица, он сразу понял, что дело нечисто, тут же взял молодого панича в отдельную комнату для допроса с пристрастием.
«Что за дела у тебя с евреями и со всеми прочими?» – Допрашивал он его с пристрастием, на свой манер.
Наследник растерялся и нечленораздельно бормотал, что у евреев есть дела с комиссаром, ради которых они сейчас встретились. Осеревский тут же вызвал лакеев и допросил каждого в отдельности, что тот знает о поведении «панича». И лакей, который обычно ездил с «паничем» и знал все его секреты, связанные с денежными займами и прочими делами, подробно рассказал обо всём Осеревскому.
Тут же Осеревский вызвал к себе комиссара и сказал, что ему всё известно о том, что он заодно с «паничем» в его авантюрах, что он его обкрадывает. Комиссар только должен ему признаться, и он ему подарит жизнь, а не то он его запорет до смерти.
Комиссар упал Осеревскому в ноги и рыдая признался, что всё это правда. Он у него, у Осеревского, в руках и взывает к милосердию. Осеревский позвал «панича» и лакея Степана. «Панич», бедняга, должен был подтвердить, что рассказали Степан с комиссаром. Комиссара Осеревский простил и отослал, а «паничу» приказал дать столько плетей, сколько тому было лет – двадцать два удара. И после этого снова искал наследника, которому мог бы передать своё огромное состояние.
Наконец, наследник как-то нашёлся, уже не такой молодой, двадцати восьми лет. Осеревский послал его в Пруску и примерно через полгода умер.
Наследник стал помещиком, а крепостное право отменили. Он продал поместья вместе с городом Каменцем какому-то русскому. Но этот русский оказался таким пьяницей, что сразу влез в большие долги и скоро умер. Поместья после этого были проданы одно за другим. Евреи покупали под именем христиан.
Асессор, кроме своего жалованья, имел хороший доход с евреев. Лавок было больше ста, а разрешение на торговлю было, может, у четверых, Асессор получал в год с каждого продавца по три рубля – и порядок. Так же было и с шинками: платили асессору по десять рублей – и готово. Ревизор являлся раз в год, чтобы проверить разрешения, о чём асессор знал дня за два и приказывал к этому времени закрыть магазины. Прежде всего ревизор являлся к асессору, они вместе, как положено, отправлялись на проверку с волостным старшиной и восемнадцатью десятскими и оказывались на улице с закрытыми магазинами. Асессор говорил ревизору: а это – мелкие лавки, они так стоят уже давно. Потом он его приводил в те немногочисленные магазины, хозяева которых имели-таки разрешения, и тот уже подписывал: «кошер», и между делом брал свои пятьдесят. Такой была уже несколько лет такса. Асессор приказывал собрать деньги ещё до приезда ревизора, и потом уже приходил еврей, говорил, что он – представитель города и именно он совал деньги в руку ревизору.
Ещё имел асессор доход с того, что был арбитром в спорах между евреями. Плата за арбитраж зависела от «дела» – начиная с трёшки и до десятки.
Жил асессор, как граф, в большом доме с просторным садом, со всеми удобствами. За это он платил пятьдесят рублей в год одной помещице, у которой в доме жили все асессоры. Он держал пару коров для молока, пару лошадей с коляской и кучером, который ему ни гроша не стоил.
Каменецкие помещики посылали асессору сено и овёс и ото всего, что у них было в именье. В слугах тоже не было недостатка: барину служили десятские. Помещики знали, что делали: ведь за подарки асессор скрывал все их преступления – и они могли засекать крестьянина или крестьянку до смерти и избивать евреев, сколько душе угодно – никто не смел ни жаловаться, ни протестовать. Для того они асессора и ублажали.
Он часто ездил в гости к помещикам и там с карт тоже имел пару целковых. Никогда не проигрывал – уж помещик старался, чтобы асессор вернулся домой с парой рублей в кармане. Прямо дать деньги в такой вечер – неудобно, лучше сделать вид, что проиграл.
В мои времена, помню, асессором был Ширинский – хитрый гой, который знал, как брать деньги и с евреев, и с помещиков. У него был настоящий бочонок, набитый деньгами. Говорили, что, может быть, тридцать тысяч рублей. Кто только нуждался в деньгах – еврей или помещики – все брали у Ширинского. А тот за каждый рубль брал ещё рубль. Через какое-то время, выложив большие деньги, он стал исправником в Соколке, в Гродненской губернии.
День мужчины, естественно, начинался с молитвы. Молился каждый в своём бет-ха-мидраше. При бет-ха-мидраше была обычно библиотека, там мог заниматься каждый член общины, там жили учащиеся ешив, а иногда ночевали бедные странники). Их было два: большой, так называемый «старый», и «новый», поменьше. Ещё был совсем маленький «бет-ха-мидраш реб Хиршля», как его называли, а также «шуль» и два «штибля». Все они стояли в одном дворе, перед которым дорога пересекалась большим рвом – в несколько человеческих ростов глубиной. Этот ров доходил до реки. Во время большого дождя вода так заливала берега рва, что по улице было трудно и опасно проехать фуре. Никакой ограды у рва не было. И ещё один бет-ха-мидраш находился на следующей улице, Адолиной, на одной стороне которой стоит очень высокая гора.
В этом бет-ха-мидраше уже говорили о политике, а после молитвы часть учили Гемару, а часть – Мишнайот. За отдельным столом евреи слушали, как один из них читает вслух «Эйн-Яков». Иные говорили о городских делах, о цадиках и мудрецах. Особо башковитые евреи были большими политиканами и целый день – над столом и у стола, до и после молитвы, рассуждали о войне и мире, о мировых новостях и о политике. Эти политиканы ездили дважды в неделю в Бриск по делам и оттуда привозили все новости.
А один был стол, за которым сидели совсем старые евреи с белыми бородами и рассказывали истории о древних царях и царицах, о Екатерине и о Петре, о Павле и о войне с Россией, которую вёл Наполеон в двенадцатом году.
И ещё был один стол. Там сидели набожные евреи и поруши – те, кто покинули жён с детьми, пошли учиться в другой город и кормились по очереди у местных евреев и при этом пользовались всеобщим уважением. Они рассказывали об ином мире, о рае и аде и тому подобные истории, тихие и грустные.
У столов крутились молодые ешиботники, которые жили на хлебах в доме тестя, хозяйские дети и зятья, которые болтали о своих тесте и тёще и о хорошей еде. Они уже открыли Гемару и приготовились было учить, но болтать-то слаще – и Гемара так и лежала открытой.
В десять часов идут домой поесть. Поели, и если это не воскресенье и больше нечем заняться, идут обратно в синагогу, садятся опять за столы, опять открывают Гемару и опять заводят беседу и, исчерпав все другие темы, говорят о грехах города, о запретных книгах, о вольнодумстве и т.п.
В мои времена в Каменце было трое еврейских скупцов-богачей, которые себя вели, как нищие. Некий М.Г. имея сто тысяч рублей, жил в маленьком, низеньком домике с соломенной крышей. Вместо свечей у него жгли постное масло и ели чёрный хлеб и картошку в мундире. Носил он рваный кафтан, а покупать у помещиков товар ходил пешком. Был он крупнейшим торговцем пшеницей и водкой.
Говорят, что разбогател он благодаря помещику Буховецкому из Ристича, что возле Каменца, для которого он всё покупал, а счёт писал палкой на песке. Палка была выстругана из принадлежавшего помещику дерева, и М.Г. ему писал на песке и стирал. И таким образом за несколько лет собрал капитал.
Второй скупой богач, Ш.С., стал известен внезапно, при обрезания сына своего друга. Прежде он был мельником на помещичьей мельнице за десять злотых в неделю. Потом он построил маслодавильню, с прессом и лошадьми. Но никто не знал, откуда у него взялось так много денег, может, пятнадцать сотен рублей, сколько должна была примерно стоить давильня. Потом она в одну ночь сгорела. Он стал ездить с купцом А.Т. в его бричке. Ш.С. гнал коня, а А.Т., который имел, может, тысячу рублей, стал вдруг большим торговцем зерном и водкой. Он сидел в бричке сверху, ездил ко всем помещикам и вёл десятитысячные дела. И тут также никто не знал, откуда у А.Т. взялось так много денег, и так прошло несколько лет.
Однажды Ш.С. был вместе с А.Т. на обрезании. Там оказалось несколько бутылок крепкого спирта, сделали пунш – чай со спиртом – и довольно сильно напились. Пошли плясать в круговую, и пьяный Ш.С. сказал:
«Не зря пляшет А.Т. Эти десятки тысяч рублей, которые он имеет – это всё мои деньги».
Поднялся шум. И уже на другой день оба пошли на суд к раввину – поделить между собой деньги. Спор был о пяти тысячах. А.Т. поклялся на Торе, и Ш.С. сам стал купцом и богачом. И стали у него есть горох вместо картошки в мундире.
Третьим скупым богачом был Д.Б, богач-выскочка, наживший состояние на охоте Александра П. Что это была за охота, трудно себе представить. Такого не было с сотворения мира. Целый год туда ездили солдаты, участок площадью в квадратную версту оградили со всех четырёх сторон, а в середине устроили зверинец, куда привезли тысячи разных зверей со всего света, и царь со всеми европейскими принцами стояли на стене и стреляли в зверей, у которых было достаточно места, чтобы убежать.
У Д.Б была корчма возле Беловежья, точно, где собрался весь свет и где квартировали войска. Во время охоты он выручал за рюмку водки тридцать копеек, а за водку высшего сорта рубль. За булку брал тридцать копеек, за лист бумаги, чтобы написать прошенье царю – рубль. Брал, сколько хотел, и почти никто ему не перечил. И так собрал двести тысяч рублей, и его жена, которая тем временем тоже делала гешефт, заработала шестьдесят рублей серебром.
Д.Б. купил поместье возле реки, в двух километрах от Каменца, поставил на реке водяную мельницу и сдал её родичу за 160 рублей в год. Но заметив, что родич имеет доход, отобрал мельницу, и его сыновья таскали на мельнице мешки.
От речной рыбы он тоже имел пользу. Нанял крестьян, чтобы те ловили рыбу. Пойманную рыбу держали в реке в больших ящиках с маленькими отверстиями, и каждый четверг к нему приходили из Каменца торговцы за рыбой, которую покупали по цене до 12-ти грошей за фунт.
С рыбы он получал достаточно, но есть её себе не позволял, кроме, как в субботу, когда хозяйка давала каждому по кусочку.
Скупость его проявлялась во всём. Даже масла от своих тридцати коров он себе не позволял попробовать, а не то, что поесть.
Был он, однако, вполне умный еврей, и даже просвещённый. Тогда уже читал русскую газету. Как раз это он себе позволял покупать и совсем неплохо понимал лист Гемары.
Отправляясь в Варшаву, чтобы купить два мельничных жёрнова за триста рублей в Праге у Соркина, он останавливался в харчевне в Праге, где спал и обедал за 15 копеек. А в Варшаву не хотел ни ехать, ни идти пешком: вдруг там захочется чего-то купить. Так и уезжал из Праги, не побывав в Варшаве.
Из богатых семей, игравших большую роль в городе, первым был реб Йони Тринковский. Он держал шинок для помещиков, дом был обставлен по первому классу. Жена его Хайче была настоящей хозяйкой, образцовой женой, удачливой и умной женщиной. В шинке распоряжалась она, и у неё регулярно бывали помещики. Приезжали обычно на богатых лошадях, с нарядными кучерами, цугом – по две пары лошадей, одна за другой. Иные трубили в трубу.
У Хайче всегда можно было получить дорогие вина, лучшие сигары и хорошую еду, и выручала она от помещиков вполне достаточно, к тому же её муж, реб Йони, был агентом белостокских фабрикантов и закупал шерсть в России. Случалось ему получать в былые годы, когда копейка стоила, как теперь стоит рубль, по три тысячи рублей в год. Но они жили неслыханно богато и проживали все деньги.
Вернувшись домой, Йони звал банщика, давал ему три рубля на покупку двух возов дров, чтобы приготовить баню, и банщик шёл по улице и созывал в баню; и так как это бывало обычно посреди недели, все уже знали, что реб Йони вернулся из поездки, и хотя банщик звал в баню, всё же хозяева шли просить у реб Йони позволения прийти к нему в баню. Реб Йони, который от природы был большим гордецом, имел от этого большое удовольствие.
У себя в городе он играл роль кого-то в роде Ротшильда. И такими же были его сыновья, дочери и невестки. Вполне приличная молодёжь из богатых семей чувствовала себя польщённой, разговаривая с детьми реб Йони, а когда реб Йони или его дети с кем-то говорили, было ясно, что с их стороны это невероятное одолжение.
Реб Йони никогда нельзя было увидеть идущим по улице. Бет-ха-мидраш был у него во дворе, в его доме, под самой крышей. Посуда в доме была серебряная, субботние свечи – в подсвечниках за пару тысяч рублей. Но тысячи рублей наличными у него конечно не имелось.
Другой семьёй такого рода была семья зятя реб Йони, Довид-Ицхока. Он тоже владел шинком и играл ту же роль, что и его тесть. Жрачка у него в доме была ещё получше, чем у Хайче, а именно: среди недели ели котлеты, жареные в шмальце, а также гусей, кур и индеек.
У Довид-Ицхока был в Тиктине богатый отец, реб Исай-Хаим, тот тоже имел большой шинок и шестьдесят тысяч рублей наличными. О нём говорили, что серебряной посуды в доме он имеет, может, до 10-ти пудов. Он подражал большому белостокскому богачу, реб Ицеле Заблудовскому, игравшему у евреев России роль Ротшильда.
С губернатором Гродно, который в его время сменился, жил он как с братом, и когда белостокский полицмейстер не пришёлся по вкусу еврейской городской верхушке, то пришли к Ицеле просить, чтобы назначили другого. Он на это ответил: «Через восемь дней будет у вас другой полицмейстер, евреи», послал письмо губернатору Гродно о том, что полицмейстер не годится, и губернатор тут же отослал того в другой город, а белостокские евреи получили нового полицмейстера.
Отец Довид-Ицхока, реб Исай-Хаим, жил очень хорошо с реб Ицеле и подражал ему в своём поведении. Сыну своему он очень помогал. Устроить свадьбу кому-то из детей – уже не было заботой Довид-Йцхока. Отец дал тысячу рублей приданого. Тогда это было одно из самых больших приданных. К тому же и оплатил щедрой рукой все расходы на свадьбу, включая одежду. Для свадьбы дочери Довид-Ицхока отец послал фургон столового серебра, свечей и субботних подсвечников, а на свадьбе подсвечники стояли на земле, достигая высоты столов, на всех окнах сверкали серебряные подсвечники и другая серебряная утварь.
И если такая свадьба приходилась на время перед пасхальной неделей, когда бывала большая грязь, то улицу застилали досками от дома Довид-Ицхока до синагоги.
А клейзмеры приезжали из двух уездных городов: Бриска и Кобрина. Весь город кипел. Особенно в то время отличались клейзмеры из Кобрина во главе с реб Шебслом, который не знал никаких нот, но игрой своей заставлял всех плакать. Сладость его игры описать невозможно.
Шебсл стал так знаменит, что его имя дошло до русского наместника в Польше Паскевича. Тот за ним послал, и Шебсл сыграл ему на скрипке. Паскевич, тронутый его игрой, предложил ему креститься и тут же спросил, может ли он играть по нотам.
Шебсл с виноватым видом ответил: «Не могу».
«Ничего, - похлопал его по плечу Паскевич, - я тебя научу нотам, только крестись».
Тут уж реб Шебсл почувствовал досаду и ответил, что если бы ему даже предложили стать принцем, он бы не согласился.
Паскевич всё же подержал его у себя три дня. Каждый вечер приглашал к себе самых знаменитых гостей, и Шебсл играл за обедом у стола по два-три часа.
Ни вина, ни водки Шебсл не соглашался у него попробовать, а еду Паскевич распоряжался приносить ему из еврейского ресторана.
Увидев, что ничего с ним нельзя поделать, Паскевич дал Шебслу тысячу рублей и диплом, где написал, что он обладает божественным музыкальным талантом, хотя нигде не учился. На прощанье предложил представить его царю, говоря, что это принесёт счастье ему и его семье, а может, и всему еврейскому народу. Шебсл, однако, уклонился и с миром отбыл.
На тысячу рублей он купил дом и впредь ездил по всей Гродненской губернии играть на всех богатых свадьбах. Не было ни одной богатой свадьбы, где бы Шебсл не играл. Он завёл у себя капеллу музыкантов на восемь персон. Кроме того, у него был один очень удачный бадхан по имени Тодрос, исполнявший на каждой свадьбе новые куплеты, посвящённые всей присутствующей родне, с упоминанием имён и фамилий. На церемонии закрытия женихом лица невесты фатой он говорил так трогательно, что даже сделанный из железа растаял бы от слёз, а тут ещё игра Шебсла!
На каждой богатой свадьбе, когда доходило до церемонии закрытия лица невесты, начинался такой плач с воплями, а женщины просто таяли от слёз, не имея больше сил плакать, что приходилось просить Тодроса и реб Шебсла прекратить.
В самой капелле тоже был остряк, Рувеле, пожилой уже еврей, но от его шуток у праздничного стола тоже все лопались со смеху. Женщины, бывало, так смеялись, что совсем лишались сил. Опять приходилось просить: хватит уже, у женщин больше нет сил смеяться.
Помню, однажды на свадьбе у кого-то из нашей семьи – я ещё был мальчиком – Рувеле громко сказал за ужином:
«Хочу загадать загадку, и тот, кто не угадает, должен будет заплатить десять копеек».
Поставили тарелку, и Рувеле спросил:
«Господа! Как может быть, чтобы четыре человека разделили между собой три яблока, и чтобы каждому досталось по целому яблоку?»
Естественно, что никто не угадал. Бросили в тарелку по десять копеек, и когда набралось восемнадцать рублей, Рувен спокойно взял тарелку с деньгами и опрокинул себе в карман. Потом поставил на стол пустую тарелку и сказал:
«Господа! Я тоже не знаю, вот вам двадцать грошей, как мы договорились».
Понятно, что раздался дружный смех, а Рувеле заработал этой шуткой, столько с трудом зарабатывал на трёх свадьбах.
После смерти жены Довид-Ицхока, дочери Хайче и прекрасной хозяйки, он взял другую жену. Через короткое время – третью, и начал терять свой статус и перестал играть такую большую роль.
Только Исай-Хаим поддерживал своего сына и помогал ему удержаться на ногах. Но тот уже не играл в городе прежней роли, как тогда, когда его жена, дочь реб Йони, была жива. Была она большой умницей и разбиралась в делах; к ней также часто приезжали помещики, но после её смерти, когда Довид-Ицхок стал менять жён, почти все помещики стали ездить к реб Йони, у которого был первый в городе шинок до самого восстания 1863 года. После смерти его жены дело вели невестка с дочерью.
Третья семья были мой дед Арон-Лейзер и его брат Мордхе-Лейб Котик. Они тоже широко жили, хотя у них в большой квартире были простые, широкие столы и скамейки и всё велось больше по-народному. Они тоже держали шинки, но простого типа, а жили широко, богато, с размахом – так, что нынешний варшавский богач им мог бы позавидовать.
Брат деда Мордхе-Лейб Котик был учёным человеком и понятно, что в юности мало был пригоден к тому, чтобы зарабатывать. Когда умер его отец, остался большой дом посреди рынка, с шинком и тремя тысячами рублей денег. Дед передал дом брату Мордхе-Лейбу, а деньги разделил между учёными тестями и семьёй. Он сказал, что не нуждается в деньгах, так как может на жизнь заработать, а они нет.
Брат Мордхе-Лейб всегда имел вдоволь дохода, но так как доход бывал только по воскресеньям и по базарным дням, то всю неделю он жил очень спокойно. Всю неделю и в субботу он собирал у себе миньян, молились у него в большинстве простые люди, а он и Тору читал, и молитвы, и в шофар трубил, а по субботам читал собравшимся Тору. На неделе он ежедневно читал для себя лист Гемары и Мидраша перед молитвой, совсем рано утром и ночью, а целый день у него постоянно был полон дом народу – домохозяев, с которыми обсуждались все новости и велись разговоры о Ротшильдах, о том, что ест и пьёт царь, а потом он, Мордхе-Лейб, играл со знакомыми домохозяевами в шашки.
За большим столом продолжали разговоры о царях и о князьях и о чудесах, которые вершили наши мудрецы, а Мордхе-Лейб, играя в шашки, слушал как бы между прочим, эти рассказы.
Он был очень честным и достойным человеком и двигая шашку, слышал, иногда, как кто-то пересаливает в своём рассказе или рассказывает небылицы, и он тогда просил:
«Не надо говорить неправду, это нехорошо!»
Он был первым мохелем в городе. Почти каждый день, с восьми утра до двенадцати дня, он находился в городе и в окрестных деревнях на обрезаниях, и там ни на волос не пробовал с накрытого стола еды, тем более питья. Взять с собой кусочек пирожка – это да. Этот кусочек пирожка он приносил домой для жены и детей: пусть хоть крошку попробуют с праздничного стола.
«Это мицва», – говорил он.
На праздниках в его собственной семье его делом было обслуживать. На свадьбах и обрезаниях он суетился в поте лица, накрывая на стол, расставляя тарелки, и молодые люди, юноши и девушки, ему помогали. Когда доходило до благословений трапезы, он прежде всего, подняв стакан сладкого вина, говорил всем: «ле-хаим» и закусывал жёстким сыром, который у него всегда был готов для такого случая.
У него велось что-то вроде ссудной кассы для рыночных торговцев, а в долг он давал до двадцати пяти рублей. У самого у него денег никогда не было, поскольку его выдающийся единственный сын жил очень широко. Мордхе-Лейбу приходилось занимать у других, чтобы дать в долг продавцам. Так он себя вёл всю жизнь, до семидесяти с чем-то лет.
Неизвестно, случалось ли Мордхе-Лейбу за всю его жизнь пообедать в чужом доме, хотя бы за деньги. Отправляясь за чем-то в Бриск, за пять вёрст от Каменца, он брал кибитку, т.е. двухколёсный экипаж, хорошую лошадь и отправлялся один. Он любил быстро ездить и за пять часов приезжал в Бриск. В Бриске он проводил максимум часов десять.
В кибитке он имел с собой бутылочку сладкого вина с жёстким сыром и парой лепёшек, и по дороге закусывал. В Бриске он уже не должен был есть. Дальше он не ездил, чтобы не пришлось есть в чужом доме, хотя бы и за деньги.
Жена его Хая-Гитль была прилежной хозяйкой и большой филантропкой. Часто жертвовала, и помногу, всегда ходила с кожаным кошельком, откуда брала и раздавала, не считая, одному – небольшую горсть серебра, другому – горсти побольше, медяками.
Обычно у неё питались человек по шесть учеников Талмуд-Торы. Ежедневно и от всей души получали они у неё всё самое лучшее; у неё часто питались старые, бедные евреи. Не было недостатка за столом в проповедниках, толкователях, хазанах и раввинах, регулярно ездивших в Каменец и из него. Особенно часто у неё питался один поруш, который сорок с чем-то лет учился в Каменце в новом бет-ха-мидраше. Его прозвали Панчошник. Его считали каббалистом, и в бет-ха-мидраше у него был большой мешок с книгами по каббале, он каждый день их учил, распевая на особый лад.
У него был чистый, тонкий голос, который всех привлекал. По субботам он учил в доме Мордхе-Лейба «Пиркей авот» и мидраш. Рассказывал он о рае, и это было нечто такое, чего не найдёшь ни в какой еврейской книге. Об аде он не упоминал никогда. Находились в раю все самые лучшие, прекрасные и вкуснейшие вещи, которые только можно описать человеческим языком, и сообщал он о них собравшимся таким чудным распевом, таким сладостным голосом, что казалось, он сам там побывал.
Когда однажды прибыл в Каменец келемский проповедник, чтобы читать мораль, Мордхе-Лейб держал его у себя месяц. Его кормили и поили по-царски, и возвращаясь из Каменца, он выглядел, как после дачи.
В счастливой жизни Мордхе-Лейба был один недостаток – он плохо жил со своей женой Хаей-Гитль. Он часто на неё сердился и в этих случаях назло ей ничего не ел. Как видно, он по природе был раздражительным – сердился то на сына, то на внука. Это ему часто мешало жить. Но кроме этого, он был, может быть, самым счастливым человеком в мире. К тому же, он был исключительно красив: крупный, со свежим, кровь с молоком, лицом, с большой чёрной бородой – очень представительный!
Была ещё пятая семья: свёкра Хайче, реб Симхи-Лейзера. Это был большой знаток Торы, благочестивый и мудрый, достойного поведения, редкий еврей. Кроме того, ему ещё и везло, и однажды, лет восемьдесят назад, он выиграл в «саксонскую лотерею» двадцать пять тысяч рублей чистыми. И деньгами он распорядился так: пять тысяч дал на бедных, хотя по закону человек не должен давать на благотворительность больше пятой части. Три тысячи дал приданого своей дочери и получил большого илюя из Белостока. Зять вскоре заболел и умер. Стоил он ему шесть тысяч рублей, а на остаток денег он купил два каменных магазина, с которых имел дохода пятьсот рублей в год.
Ещё он купил в Каменце землю – небольшое именьеце с очень плодородной почвой, какую евреи называют «золотой жилой», с которой имел-таки хороший доход. Жена его Лейке вела дела на участке, а он день и ночь сидел и занимался. Помню, как он сидит в старом бет-ха-мидраше после вечерней молитвы и занимается до одиннадцати ночи. Я его очень любил.
Большие знатоки приходили к нему, чтобы выяснить с ним трудное место из Торы. Вернувшись домой – очень издалека, больше, чем за версту, он завтракал и занимался дальше. Книг у него было на пять тысяч рублей. И раньше у него было много книг, а после выигрыша он купил ещё. Книги были очень красиво переплетены.
По натуре он был добрым и скромным. Ко всем относился ровно, и малые дети его любили, как пророка Шмуэля. Когда говорил, то тихо, спокойно. И никакой злобы, не дай Бог, в нём не было, как нет воды в огне.
Каждое лето он звал знатоков из города, чтобы приготовить «охранённую мацу». «Охранённая маца», для особо набожных, готовится с принятием особых мер для предотвращения процесса ферментации, что и описано дальше). Как известно, такую мацу готовят из не перезревшей сверх необходимого пшеницы, во избежание проникновения влаги. Но пшеницу обычно жнут гои, молотят гои и мелят гои, а это уже для нашего реб Симхи-Лейзера проблема. Он готовил для жатвы пшеницы маленькие, острые серпики и, позвав два миньяна знатоков-каббалистов, порушей, молодых, прилежных в учении людей, шёл с ними в поле и учил, как жать.
Сжатую и связанную в снопы пшеницу он держал для просушки в специальном помещении, а после просушки реб Симха-Лейзер с учениками били её палками, вымолачивая зерно. У него в доме была настольная мельница, купленная за пару сот рублей, с камнями и коленом, ученики вращали колено, собирали в красивую банку муку и складывали в ящики большого шкафа с дырочками для проветривания.
Мука там оставалась до после Пурима Тогда он звал тех же учеников, и «охранённая маца» выпекалась; для этого он изготовлял стеклянные скалки и вся работа делалась с радостью.
Перед началом работы вдоволь ели и при этом говорили о Торе. А после работы снова ели и снова говорили о Торе. И кто не видел их радости во время жатвы, сушки и помола пшеницы, а потом выпечки – тот не видел в своей жизни настоящей радости.
Вынутую из печи мацу Симха-Лейзер делил между участвовавшими в работе учениками, чтобы хватило на весь Песах. И так как каждая часть была не такой уж маленькой, ученики продавали «охранённую мацу», имея обычно к празднику недурную выручку.
Так было каждый год, и так жил добрый еврей в прежние годы: много делал добрых дел, соблюдал Закон и был красив.
Умер реб Симха-Лейзер не старым: в шестьдесят лет.
Эти пять семей были украшением города. К тому времени они ещё были богатыми. Но само местечко обеднело. И люди надрывались ради малого куска хлеба. На неделе никто не видел мяса. Даже булочки и свежий хлеб ели в считанных домах. Всю неделю ели чёрный хлеб, который каждый пёк для себя раз в неделю или два, поскольку считалось, что чем черствее хлеб, тем меньше его съешь. Утром ели крупник - перловку с картошкой, или в большой горшок с крупником на семью из шести человек клали, может, две унции масла или полкварты молока или даже целую кварту молока, что стоило копейку.
На обед ели борщ с хлебом и с куском селёдки или с маслом. На ужин варили клёцки или лапшу с тем же количеством молока. Кто победнее – готовил лапшу из кукурузной муки.
В субботу все евреи, даже самые бедные, ели рыбу. Богатые покупали большую рыбу, а бедные – маленьких рыбок, которых перемалывали с луком и делали котлетки. Рыбу ловили у себя в реке, и пол-злотого за фунт считалось дорого. А когда заламывали двадцать грошей за фунт рыбы, в городе подымался большой крик и возмущение против торговцев рыбой, скупавших рыбу и увозивших в Бриск, из-за чего в городе нет в субботу рыбы; торговцев грозили избить и никогда не приглашать к Торе, если они и дальше будут увозить рыбу из Каменца и устраивать подорожание.
Мясо было телятина, баранина и говядина, но тощее. Мясники покупали самых худых коров, у которых уже не было сил стоять на ногах. Корову можно было купить за шесть-восемь рублей, десять считалось дорого. Богатые, понятно, покупали говядину, а бедные – телятину, а совсем бедняки, например, меламеды и ремесленники, у которых не было помещиков, покупали баранину.
Кугели были разные, но все – жирные и вкусные, даже у бедняков. В субботу все евреи хорошо жили. По сравнению с тем, как ели среди недели, субботняя еда была царской.
В каждом доме пекли халу и ставили чолнт. В пятницу вечером шамес шёл по улице и кричал: «Благословляй свечи!». И все евреи, выкупавшись и вымыв голову, шли молиться в бет-ха-мидраши, а потом садились за большую субботнюю трапезу. Звучали субботние песнопения, свечи горели у каждого в подсвечниках и в висячих светильниках, и каждый радовался дорогой и любимой субботе. Беды и убожество всей недели отступали, весь субботний день человек радовался, изо всех углов дышало субботой, святостью, о делах никто себе не позволял говорить, что считалось большим грехом.
Днём в субботу много занимались и много спали. И в летние, и в зимние дни учились после сна и в компании. За одним столом в бет-ха-мидраше учили Гемару вместе с раввином, за другим учили Мишнайот, за третьим – Мидраш, за четвёртым – «Шульхан арух», и всё – с раввинами. За всеми столами сидели простые, рядовые евреи, которые совсем не умели учиться. Зато они умели красиво читать псалмы – с чувством, со вкусом, стих за стихом, по порядку, и это трогало сердца. Потом читали послеобеденную молитву, а после этого шли на третью трапезу – кусок рыбы для хозяев, для всех остальных – селёдка с халой, что уже было скудно.
Потом шли на вечернее богослужение, когда читали большую главу из псалмов «Счастливы те, чей путь непорочен»– с трогательным напевом, говорящим о том, что опять идёт неделя с её горестями и заботами, снова потянется будничная тоска.
На исходе субботы в богатых домах пили чай, заваренный в кувшине, в прикуску с куском сахара. С одним куском можно было выпить два-три стакана чая. Если не ленились, то заваривали ещё кувшин и снова хлебали.
Покончив с чаем, брались за будничные расчёты. Торговцы снова обсуждали с жёнами список товаров, нужных на всю неделю, шинкари – количество спиртного, а евреи, торговавшие с помещиками, решали, что делать у помещика, как с ним стоит себя вести и как говорить.
Обсудив на исходе субботы с женой дела, начинали наутро в воскресенье обычный будничный труд.
Каменец был знаменит как город учёных знатоков; раввины его были из самых известных, хоть жалованья там платили не больше трёх-четырёх рублей в неделю.
К приезду раввина каменецкие знатоки, старые и молодые, готовили вопросы и возражения, чтобы его испытать, и перед своей первой проповедью он чувствовал, что сердце у него чуть не падало от страха перед каменецкими знатоками. Первая проповедь была чем-то вроде пробы. Она должна была состоять из острых толкований и перетолкований, и если знатоки оставались им довольны, он уже знал, что прошёл экзамен.
В те времена было принято среди молодых людей, женатых и имеющих детей, покидать свои дома и ехать учиться в другие города. Потому что дома невозможно спокойно учиться, и они ехали в чужие города и там сидели день и ночь и учились. О пропитании не нужно было беспокоиться: каждый такой поруш у кого-то питался – в соответствии со своим знанием Гемары: самые способные удостаивались питаться у столов богачей, а похуже – ели в бедных домах. Каждый самый мелкий хозяин кормил по крайней мере один или два раза в неделю поруша, так же, как самый бедный хозяин давал есть ученику Талмуд-Торы.
Кроме учёбы, был у поруша ещё один расчёт. В те времена, как известно, городские заправилы сдавали в рекруты, кого хотели, и для этой цели имели хаперов, с помощью которых хватали юношей, которых городские заправилы хотели заполучить. Хаперы для этого не ограничивались своим городом, а ехали на поиски в другие города, где юноши прятались, и хотя в ревизских сказках они не числились, ничего было нельзя поделать. Помесячный староста их записывал, и когда сдавали такую не записанную душу, ей давали имя одного из сыновей богатых хозяев, таки записанных в «сказках». Душа превращалась в хозяйского сына, а несчастный отправлялся служить. Такое освобождение от обязанности поставлять солдата хозяин получал даже тогда, когда у него было шестеро сыновей, но за это он давал городу деньги – сотни было достаточно…
В те времена сдавали в солдаты даже мужчин старше тридцати лет, которые уже имели по пять-шесть детей. Тридцатилетнего холостяка было вообще трудно найти. Неженатый парень семнадцати лет считался старым холостяком, и это было уже большим позором. Взятые в солдаты поэтому бывали отцами, иной раз, нескольких детей.
Понятно, что поруша в те времена привечали и ни в какие солдаты не сдавали. В своём родном городе, однако, он сидеть боялся. Но беда в том, что иной раз кто-то из влиятельных граждан, рассердившись на его отца или на его тестя, мог его сдать в солдаты. Такое случалось, и ничего нельзя было поделать.
В Каменце было много порушей, которые сидели и учились. Мои деды, в бытность помесячными старостами, к тому же сборщиками никогда не сдавали никого, кто хоть как-то мог учиться. Пока он ещё сидел в бет-ха-мидраше и мог что-то учить, он был уверен, что от службы он свободен.
В Каменце были лучшие поруши, величайшие знатоки ученья. В большом бет-ха-мидраше стояло больше шестидесяти экземпляров Талмуда – старых и местами потрёпанных, но обходились и такими: дойдя по порванного листа, брали у другого ненадолго его Гемару. В большом бет-ха-мидраше испытывали благоговение перед святостью: там учили величайшие авторитеты, там молились самые крупные хозяева, там за большим столом возле большой печки сидели старейшие люди и рассказывали всякие истории.
В целом, Каменец считался благороднейшим городом во всей Гродненской губернии. Там были учёные и философы, которые учили и философствовали и регулярно были заняты толкованием Гемары, изощряясь в едкости. Придя в бет-ха-мидраш, можно было всегда встретить евреев за всеми столами, занятых или Гемарой, или Дополнениями , или Махарша. Особенно отличались молодые люди в изучении Махарша. Их так и называли - «головки Махарша»; дни и ночи изощрялись они, объясняя такие выражения раби Эдельса, как «будь точным» и «вопрос всё ещё сильней ответа».
Новый бет-ха-мидраш, «завидывавший» старому, привлекал к себе порушей и учёных знатоков, благодаря своему габаю, очень энергичному еврею. Там же оказались самые способные из хозяйских детей. Но старшие знатоки и просто пожилые люди не оставили старый бет-ха-мидраш, и таким образом существовало два бет-ха-мидраша, полных Торой.
Выше говорилось, что Каменец был благороднейшим городом в Гродненской губернии. И всё же не было недостатка в ссорах. Городские проблемы сразу делили местечко на два лагеря, и в праздничную неделю, когда никакой большой работы не полагалось делать, народ толпился группами на базарной площади, у магазинов, ища, о чём бы поспорить. Там были известные интриганы, способные так дать кулаком, что человек заболеет, острые на язык, известные грубияны. А когда в городе происходило собрание, местом которого был старый бет-ха-мидраш, они являлись со своими кулаками и своими криками срывали собрание. Был там один штукатур, настоящий городской хулиган. Он всегда поддерживал бедных, до которых ему вовсе не было дела. Дело ему было только до своих выходок - он знал, что криками ничего не добьётся, но всё равно был должен кричать, чтоб считалось, что он прав.
Были и тихие интриганы, которые на собраниях не умели рта раскрыть, но между собой, на базаре, переворачивали всё вверх дном, нападали друг на друга, и почти не проходило ни одной праздничной недели без войны. Уж они находили, из-за чего сразиться.
В Каменце было немало ремесленников, но только очень бедных. Помещики обращались по большей части к ремесленникам в Бриске.
В те времена не было города без доносчика. Понятно, что и в Каменце такой имелся, по имени Иче Шейтес. Он был портным, чинил одежду, но мало получал за своё ремесло. Главной его работой было доносить. Но он себя не ограничивал доносами на отдельных лиц, а доносил на весь город. Шёл пешком в Гродно и доносил на весь город, особенно по части «сказок». От губернатора являлась ревизионная комиссия по поводу «сказок», и город впадал в бедность, так как чиновникам из комиссии приходилось давать взятку, и не малую. Под конец пришлось заплатить самому Иче Шейтесу, чтобы перестал доносить. Он просто обездолил всю Гродненскую губернию, стал причиной горя и печали, хотя свой город Каменец он ещё жалел, и потому все должны были быть ему благодарны, не скупясь на лесть, и каждый в душе благодарил Бога, когда доносчик оставил Каменец в покое.
На Рош-ха-Шана и Йом-Киппур он молился в синагоге на возвышении и всю молитву плакал и стенал таким тонким голосом, так взвизгивал, что даже те, кто неспособны были заплакать во время молитвы, начинали плакать от плача и стенаний Иче Шейтеса. Плачем своим он сотрясал молящихся до костей. Он плакал, как человек, которого всё время бьют и мучают.
Помню, как в канун Йом-Киппура, когда мне было девять лет, плач Иче Шейтеса так на меня подействовал, что я, залившись слезами, потерял сознание и в разгар послеобеденного богослужения меня пришлось увести домой. Но сразу же после Йом-Киппура он отправился пешком в Гродно доносить на город.
У Каменца был пригород под названием Заставье, начинавшийся у реки, над которой стояло три моста с тремя водяными мельницами. По реке сплавляли большие брёвна из Беловежской Пущи. Оттуда доставляли в Европу всякую древесину, даже мачтовый лес для кораблей. Высокие деревья рубить запрещалось, и торговцы деревом из Беловежской Пущи – ещё до того, как реб Ицхак Заблудовский из Белостока стал миллионером благодаря этому лесу – воровали высокие деревья, подкупая лесничего. На Заблудовского донесли, что он ворует мачтовый лес, приехала комиссия из Петербурга, и Заблудовский подкупил главу комиссии. Так он вышел из трудного положения, которое пахло каторгой.
После него право рубить лес купил один немец по имени Зигмунд. Он наворовал ещё больше. Жил он так широко, что в местечке говорили, что прусский герцог приказал построить свой дворец по образцу дворца Зигмунда. Он стал одним из первейших представителей золотой молодёжи в Пруссии и так много украл мачтового леса, что зарабатывал в год по миллиону рублей, потом, понятно, их проматывая.
Когда казна запретила продавать в Беловежье лес, Зигмунд купил за полмиллиона рублей именье в Сельце Гродненской губернии и переехал туда из Берлина. Для Берлина его денег не хватало. Пожил в своём имении несколько лет, потом, из-за великолепных балов, которые он устраивал, промотал и это имение и умер бедняком.
Отправленные из Беловежья в Данциг брёвна сплавлялись через Каменец. От Зигмунда и других немцев Каменец имел большой доход. В то время, когда всё это происходило над каменецкой водой, Зигмунд жил у реб Довида-Ицхока, который тогда немало заработал.
Заставье географически находилось недалеко от Каменца. Но по характеру они друг от друга отличались, как восток от запада. Хотя Заставье не имело ни своего раввина, ни раввинского суда, ни резника, ни кладбища – даже товар Заставье покупало в Каменце – зато у Заставья были другие достоинства. Там были сады, и все почти жили с этих садов. Женщины и девушки сидели всё лето в саду и его обрабатывали. Брали с собой ржаной хлеб и ели с огурцом и редькой. Жили бедно, но имели заработок. Только пара семей были там состоятельными хозяевами, со своим положением в городе, со способными детьми. Зато они регулярно интриговали и во всех городских спорах были первыми вояками. Сторонников у них была масса, и раз начавшись, споры могли тянуться много лет. Ещё они постоянно спорили с моим дедом, стоявшим во главе руководства городом; и хотя его они таки боялись, но всё же и копали под него – но так, чтобы никто не заметил.
Воспитателями детей, по обыкновению, были меламеды. Главным из них был меламед Яков-Бер, у которого начинали учиться почти все городские дети. Ребёнок трёх лет или ещё меньше уже начинал у него учить алфавит и у него же продолжал, пока не обучался хорошо и быстро молиться. Это продолжалось примерно два года. Затем дети переходили к специальным меламедам для изучения Торы и начатков Гемары - избранным, лёгким мишнайот для детей под названием «Леках тов». От этих меламедов переходили к всё более и более серьёзным, пока не достигали больших, выдающихся знатоков, у которых учились зрелые юноши и хозяйские дети. Но самые большие и выдающиеся бывали и самыми злыми.
Из больших меламедов были в городе двое, которые страшно били и пороли детей. Самые большое наказание называлось «сделать пакет». Для этого меламед спускал мальчику штаны и закатывал наверх рубашку. Раби в этот момент держал в руке хорошую розгу или плётку, и в таком положении мальчик должен был читать урок из Гемары. И если он не знал какого-то слова, раби его с силой хлестал, так что на теле оставался синий след. Так он читал в течение часа, и это происходило по четвергам: мальчики должны были читать самостоятельно Гемару, которую раби с ними проходил всю неделю, поскольку в субботу меламед приходил с каждым мальчиком к его отцу, чтобы тот послушал, как сын читает Гемару. Отец, который сам не умел заниматься, просил какого-нибудь учёного знатока или поруша, чтобы тот послушал, и если мальчик чего-то не знал, отец не слушал никаких оправданий и во всём винил меламеда. Понятно, что тому это не нравилось и всю свою злость он срывал на той части тела мальчика, которую не принято упоминать в литературе.
Одним из двух упомянутых злых меламедов был Довид Лохматый. Он имел целую голову лохм. В злобе он становился страшен и мальчиков просто истязал. У него было принято подымать мальчика вверх и бросать на землю, чтобы тот падал замертво; и такой случай, действительно, произошёл. После похорон убитого мальчика его отец и мать не посмели даже спросить реб Довида, за что он убил их ребёнка. Так, видно, хотел Господь, чтобы раби его убил, так, видно, должно быть, и никто в городе не подумал, что Довид Лохматый совершил настоящее убийство. Даже сыновья М.С., выискивавшие грехи во всём городе, чтобы спорить и интриговать, тут тоже промолчали, и реб Довид Лохматый остался меламедом. У него учились взрослые юноши, хозяйские дети и все от него уходили калеками.
Вторым меламедом, более учёным, чем реб Довид Лохматый, был Довид Слепой. При том, что видел он одним глазом, он стал большим знатоком Ученья, и многие дети с его помощью тоже становились учёными. Но жесток он был неслыханно и постоянно безжалостно бил и порол детей. У этого меламеда учился и я, но об этом позже.
Как уже говорилось, в брак вступали очень рано, как юноши, так и девушки, а именно в возрасте от тринадцати до семнадцати лет. Юноши получали приданое, в зависимости от учёности, от двухсот до тысячи рублей, и свёкор обеспечивал молодым жильё и стол. В «условиях» записывали – кто именно, отец мужа или тесть, должен содержать для него меламеда. Если, отпраздновав свадьбу, молодой муж продолжал питаться у отца, то он продолжал учиться у того же меламеда, что и до свадьбы, и меламед его продолжал пороть, как и до свадьбы.
В мои времена уже вышло из моды, чтобы после свадьбы продолжали ходить в хедер, но мой раби, реб Довид Слепой, на это таки сетовал и скучал по тем временам, когда порол хозяйских сыновей. Бывало, он рассказывал, как это происходило. Например, как мать ученика пришла в хедер, чтобы поздравить его с новорожденным и наткнулась на запертую дверь, и в тот момент – рассказывал раби – как она подошла к окну, чтобы постучать по стеклу и поздравить, я его как раз поздравлял розгой. С каждым ударом я поздравлял: «мазл-тов, мазл-тов, эдакий прохвост, с мальчиком тебя».
В Каменце не было профессиональных писарей. Писать на идиш учили всё те же меламеды. Единственно, чему учили, была Гемара с толкованиями, Тору учили, но не по целой главе, а по половине. Танаху учил только один Мотка-меламед. Он учил детей среднего возраста, 9-10-тилетних, Гемаре с кусочком Дополнений. Час в день он учил Танаху и час в день рассказывал о чудесных поступках мудрецов и очень живо описывал ад (о рае он имел самые ничтожные сведения). Он даже рисовал на бумаге план ада – его размеры и даже в какой стороне находится дверь. Но размеры рая и в какой стороне находится дверь в него, он, бедняга, не знал. Из Танаха он учил не дальше первых пророков: Иехошуа, Шофтим, Шмуэль-алеф и Шмуэль-бет, Мелахим, алеф и бет, и больше ничего. Но все меламеды, учившие со взрослыми юношами Гемару с Дополнениями и со всеми комментариями, совсем не учили с ними Танах. Учить Танах считалось ересью.
Плата за обучение была от шестидесяти рублей за срок до сотни. Меламед, получавший в неделю около четырёх рублей, считался богатым.
У меламедов, начинавших проходить с детьми алфавит, было по 60-80 трёхлетних детей. За таких малышей назначалось жалованье по рублю за срок. Богатые платили по десять злотых за срок. По достижении пяти лет мальчик поступал в распоряжение меламеда по Торе, которому причиталось по три рубля за мальчика.
В честь начала изучения Торы папаши устраивали угощение для меламеда и для всех мальчиков хедера вместе с их семьями. Каждый хозяин устраивал этот пир в честь Торы по своим возможностям. Мой дед Арон-Лейзер устраивая пир для своего сына или внука, распоряжался заколоть небольшого бычка и заказывал у Тринковского вина с богатыми закусками.
Два-три года мальчики учили Тору, то-есть первый раздел – максимум три раздела из главы - потом их передавали к меламедам по Гемаре для начинающих, у которых бывало от пятнадцати до двадцати мальчиков. Плата за обучение за такого мальчика была по четыре рубля за срок, за богатого – по пять.
Были такие меламеды, которые обучали и Торе, и началам Гемары. С самыми способными из учивших Тору они уже начинали проходить «Леках-тов».
После двух-трёх сроков обучения Гемаре с меламедом для начинающих отец передавал мальчика более продвинутому меламеду, проходившему с ним в первый период страницу Гемары, а во второй – лист. У такого меламеда было уже двенадцать мальчиков, и за каждого плата за обучение была шесть-семь рублей за срок. После трёх сроков отец опять передавал мальчика следующему меламеду, учившему Гемару с Дополнениями. Такой меламед имел десять мальчиков по восемь рублей за срок, и т.д. Каждый меламед учил с мальчиками другой трактат, не спрашивая учеников, какой трактат они проходили раньше у другого меламеда. Понятно, что в учении поэтому не было никого порядка, и смена трактатов у каждого меламеда каждый год или чаще вконец разрушала систему обучения.
Малоспособные головы подолгу сидели в одном хедере, однако малоспособные дети из богатых домов переходили к следующим меламедам так же точно, как способные, при этом отцы просили более продвинутых меламедов учить с их детьми то, что они могут понять, а не то, что учат способные дети. Они же дают ему на три рубля больше за срок. Хозяева стыдились, если их сын, уже большой парень, учился у менее продвинутого меламеда. В каждом хедере были простые, неотёсанные, учившиеся вместе со способными мальчиками. Но этого не стеснялись. Поскольку большинство способных учеников было из бедного класса, то таким образом поддерживалось некое равновесие в смысле «ихуса». Способные мальчики не кичились своей учёностью, а дети из знатных семей не кичились своим происхождением, и так все были равны.
Учились мальчики с девяти часов утра до двух часов дня. Потом шли обедать на час. Ровно в три часа надо было снова идти в хедер, а нет – получишь шлепок, затрещину или даже розгу.
С трёх часов учились: летом до захода солнца, когда меламеды отправлялись в бет-ха-мидраш на послеобеденную молитву, зимой – с маленькими мальчиками до восьми, а с большими – до девяти. Зимой послеобеденная и вечерняя молитвы бывали уже в хедере, вместе с мальчиками. И так проходила вся неделя, кроме пятницы. В пятницу мальчики учились: зимой до двух часов, а летом – до трёх-четырёх часов дня. Но и в субботу мальчики не имели отдыха. Во-первых каждого из них меламед приводил пред очи отца или другого знатока со стороны, чтобы мальчик мог пересказать, что он выучил за неделю. Потом он должен был пойти в хедер и поучить с меламедом отрывок или мидраш.
Мальчики никогда не имели свободного времени, кроме праздников: Песах и Шавуот, Рош-ха-Шана, Йом-Киппур и Суккот – в общей сложности - двадцать шесть дней в году.
Неевреи, жившие в городе вместе с евреями, не были крепостными. Численно они составляли примерно четверть от еврейского населения. Жили они в двух разных частях города в домах с крытыми соломой крышами. Большинство их были католики, православных было, может, несколько десятков.
Каждый имел свою землю и дом с гумнами и конюшнями, быками, коровами и птицами - и все были богатыми. Недостатка у них не было ни в чём. Бывали среди них даже отдельные богачи с состоянием до нескольких сотен рублей, посылавшие детей учиться в Бриск. И был некий Ермолович, состояния которого никто не знал. Говорили, что он торгует с чертями и они, черти, приносят ему много денег. В прежние времена, если у кого-то имелось много денег и никто не знал, откуда они у него взялись, говорили, что он торгует с чертями. Такого человека боялись раздражать, чтобы не натравил на них своих чертей.
Ермоловича все боялись и каждый выражал ему своё почтение из-за его чертей; в Каменце всем, от мала до велика, уже было известно, что Ермолович торгует с чертями. Люди боялись ходить мимо его дома, как боятся заходить в лес, полный злых зверей.
Жил он, однако, с расчётом – сына послал в гимназию в Вильну. Яш был дикий, избалованный парень, которого боялись и еврейские, и нееврейские дети. Гимназию он закончил с золотой медалью и благодаря большим связям стал асессором в одном местечке Гродненской губернии.
По тогдашним правилам у асессора должно было быть восемнадцать десятских во главе с ключ-войтом. Десятские все были католиками, как этого хотели помещики, которых, понятно, слушался исправник. Немногочисленные православные смотрели на это без претензий, так как всё равно чувствовали себя ниже католиков и были их беднее.
Доктор в Каменце как раз был хороший – знаменитый доктор из Вильны по фамилии Лясовский. В Каменце он поселился из-за жены, у которой был небольшой фольварк рядом с Мещанской улицей и которая располагала суммой в тридцать тысяч рублей. В Каменце он прожил долго. Лекарства надо было возить из Бриска, и если доктор велел больному лишний раз ехать в Бриск за лекарством, то для этого лишний раз слали извозчика. Часто бывало, что при доставке лекарства разбивалась бутылка, тогда ехали ещё раз, а больной тем временем выздоравливал либо умирал.
Плата за визит доктора была пятнадцать копеек, он приезжал в коляске, запряжённой парой добрых лошадей.
Врачей в городе было несколько. Самый лучший из них, врач Яшка, был знаменит. Проживал он у доктора Лясовского.
Авигдор, Хацкель и Довид, простые врачи, приходили в пятницу в баню и ставили кому надо банки. Десятки еврейских хозяев, здоровых людей, ставили себе по пятницам в бане банки. У кого болела рука, нога, живот или голова – было одно лечение: банки, и побольше. Иной раз кровь текла из плеч, словно человека резали.
Но крупные хозяева, такие, как мой дед или Йоня Тринковский, уже приглашали врачей на дом. Мой дед ставил себе банки несколько раз в год. Если что-то болело, тут же звали врача Довида ставить банки.
По воскресеньям врачи и врачихи, их жёны, делали прививки или пускали кровь крестьянам и крестьянкам.
Давид и Авигдор жили на нашей Брискской улице и по ней в большинстве приходили крестьяне. Я помню, как у врачей в квартире бывало битком набито крестьянами и крестьянками. Летом окна были открыты, можно было заглянуть. На террасе их тоже было полно. Врачи держали большие миски с кровью под руками крестьян и крестьянок. Банки, они считали, мало берут крови: надо больше!… Верили они только в кровопускание, при котором вытекало почти полгоршка крови. Но врач Яшка был настоящий доктор. В одиночку он операций не делал, но он имел парня, который учился на врача, и именно он резал жилы. После смерти доктора Яшка стал в Каменце полным доктором и делал все мази, которым научился у доктора Лясовского.
В нашей Талмуд-Торе было двадцать мальчиков и два меламеда. Питались мальчики по очереди в разных домах. При Талмуд-Торе было три габая, которые собирали деньги, по большей части по деревням и посёлкам. В период Хануки брали с собой троих важных хозяев и ехали в деревни собирать деньги на Талмуд-Тору. Они не пропускали ни одной деревни вокруг Каменца и просили денег. Поселения поддерживали Талмуд-Тору, которая действительно содержалась в большом порядке. Помещалась она в красивом здании, мальчики были хорошо одеты, почти как дети богатых, не было недостатка и в еде. Два хороших меламеда учили мальчиков. Один, поменьше ростом, учил начаткам Гемары, а второй, крупный, как следует учил лист Гемары с Дополнениями. В субботу габаи привозили знатоков, чтобы те послушали детей. Тогдашняя Талмуд-Тора, существовавшая шестьдесят-семьдесят лет назад, определённо превосходила нынешнюю, даже в больших городах.
Вслед за Талмуд-Торой невольно вспоминается баня. Каменецкая баня стояла во дворе, за синагогой, у реки. Парная баня была совсем даже не плохая. При входе с одной стороны навалена была груда горячих камней, нагревавшихся с помощью печки, расположенной под ними. Каждый, кто хотел, мог вылить ковш воды, и второй и третий, и начинали закипать пары, от которых было можно свариться. В банной комнате была холодная миква. В предбаннике стоял вмурованный в стену железный котёл, кипевший в пятницу весь день. Оттуда все черпали горячую воду ковшами. Банщик всё время добавлял воду с помощью ворота, установленного на колодце в другом конце предбанника.
В большой прихожей стояли по стенам широкие скамьи, и там все раздевались. Стены в предбаннике были старые, с большими трещинами и щелями, со всех сторон сильно дуло. Выходя из горячей бани и одеваясь, все дрожали. Каждую пятницу бывало много простуженных, но никто не догадывался сказать, что следует починить стены, чтобы так не дуло.
Также и ступеньки, ведущие к колодцу в предбаннике, были промёрзшие – чистый лёд, и зимой приходилось голыми ногами проходить восемь ледяных ступенек за водой. Проходить было надо по несколько раз, и просто удивительно, что от этого не умирали. Банщик брал баню в аренду у города. В год платил сто рублей, что было добавкой к жалованью раввина. Плата за баню была от трёх грошей до трёх копеек.
Река возле бани была мелкой и очень грязной, зелёной от плесени. Понятно, что в наше время, когда гигиена стала по-настоящему вопросом жизни и каждый понимает её значение, могут сказать, что от этой лужи, которая тогда была в Каменце, произошли все эпидемии в городе. Эпидемии маленьких детей, действительно, бывали ежегодно, и ни в одном городе не умирало так много маленьких детей, как в Каменце. Бывала корь, оспа, скарлатина и ещё разные детские болезни. Но кто в те времена мог думать, что от такой вещи может произойти болезнь? Было известно, что болезнь – от Бога, а заплесневевшая лужа – это лужа.
Немного подальше от лужи уже текла река, по которой сплавляли из Беловежья в Данциг самые большие брёвна. Недалеко от синагогального двора, против большого бет-ха-мидраша, было в реке чистое место с песчаным грунтом. Там купались мужчины. Раздевались под открытым небом, вещи клали на доски, которые там держали торговцы деревом, но чтобы украсть вещи или часы – не было такого понятия. Раздевались, заворачивали вещи в кафтан или не заворачивали, и так купались часами. Потом каждый приходил за своими вещами.
Женщины купались в отдалении от мужчин, но там вода была почти такой, как возле бани: мелкой, грязной и заплесневелой. Дальше по течению вверх вода была чище, там сплавлялся лес, но туда было далеко ходить и, к тому же, там местами было глубоко. В сущности, по нынешним моим понятиям, мужчины должны были с женщинами поменяться. Мужчинам следовало купаться там, где женщины: они бы не ленились добираться до чистой воды, что для женщин было слишком далеко, и женщинам не пришлось бы купаться в такой страшной грязи. Но мужчины в те времена ещё не были так рыцарски настроены, чтобы заботиться о чистой воде для женщин.
Каменец был знаменит своими пловцами. С одной стороны река была узкой, с глубокой и спокойной водой, где мальчики могли проплыть версту-две, а устав, выйти на луг, расположенный с двух сторон реки, отдохнуть и плыть дальше.
Возле бани стояла богадельня. Предназначалась не для больных, не дай Бог, а только для прохожих, для проезжавших через город бедняков. Там постоянно жили по три-четыре семьи бедняков.
Вид богадельни был ужасен. Нечто вроде старой развалины с покосившейся крышей. Окна с разбитыми стёклами, заткнутые чёрными грязными тряпками, со сломанной дверью. Часто там жили вместе с малютками. Описать это невозможно, и я до сих пор не могу без содрогания вспомнить отчаяние, тоску и страшную нищету находившихся там и взрослых, и маленьких. И почти никто из городской верхушки и хозяев, пользовавшихся большим авторитетом в городе, не заглядывал в богадельню, будто так и надо.
Раввин был большим знатоком Талмуда и очень родовитым: он был зятем автора книги «Основы и корень служения». Отцом его был реб Ехезкель, зять Виленского гаона и сыном реб Шмуэля, раввина Минского округа. Этот реб Ехезкель вместе со своей женой добровольно обрекли себя на скитание. Они ходили пешком по деревням, зимой – в летней одежде, а летом – в шубах, питались водой с хлебом и спали на голой земле. Жена реб Ехезкеля от таких страданий в конце концов умерла. Реб Ехезкель взял дочь реб Симхи, гродненского раввина. Реб Симха попросил графа Радзивилла заплатить ему сто тысяч дукатов, которые тот был ему должен. Из-за такого требования Радзивилл его хотел арестовать. Реб Симха убежал и стал раввином в Гродно. У реб Ехезкеля было четверо сыновей, все – гаоны, раввины в других городах, а один из них стал каменецким раввином.
Жалованья он получал три рубля в неделю и сидел день и ночь над Торой. Детей у него было пятеро сыновей и одна дочь, и все очень трудно жили. Раввинша убеждала мужа просить прибавить ему хотя бы ещё рубль в неделю, но он ничего не хотел просить. Потом, так как она ему сильно докучала, он стал заговаривать о том, чтобы ему прибавили рубль жалованья в неделю. Просить ему пришлось долго. Наконец, созвали большое собрание в старом бет-ха-мидраше. И было решено, что каждый хозяин из богатых должен дать при каждом зажигании свечей копейку на расходы для раввина. Шамес ходил каждую пятницу и собирал копейки, из которых с трудом сколачивали рубль, а потом ещё меньше. Так трудно жил раввин всю жизнь. Чтобы сыграть свадьбу детям, ему приходилось ездить к богатой родне. Там ему давали на свадебные расходы.
В Каменце любили магидов, не пропускали ни одного. из тех, кто ездил по стране с нравоучительными речами перед миром. Так же и хазаны, разъезжавшие со своими подголосками по городам и местечкам для заработка, бывали и в Каменце.
Приехав в город, магид прежде всего представлялся раввину и объявлял, что он, например, хочет прочесть поминальную речь в честь одного, двух, трёх раввинов, умерших в тот год. Раввин обычно соглашался: надо ведь о человеке сказать несколько слов – и посылал к габаю большого бет-ха-мидраша, чтобы тот объявил о приезде магида. Шамес объявлял в бет-ха-мидраше, что назавтра, между послеобеденной и вечерней молитвами, выступит магид.
Бет-ха-мидраш уже бывал переполнен людьми, и на женской половине тоже стояли голова к голове. Обычно магид начинал поминальную речь громким стоном и плачем, чуть не растаяв: «Раввин скончался, господа, последняя по счёту жертва. Кто теперь искупит великие наши грехи (забыл он, что ещё двадцать раввинов могут умереть) Собравшиеся рыдали навзрыд.
И так как магид мог заставить так много людей плакать, считалось, что он хороший магид. Его приглашали назавтра, и назавтра плакали снова, снова собирали для него деньги, а дня через три после его отъезда являлся новый магид, с новой поминальной речью, который, естественно, был ещё способней вызывать слёзы, и так город плакал круглый год.
Помню, раз магид говорил поминальную речь в честь трёх раввинов одновременно. Резким, слегка дрожащим голосом он кричал, что праведник умирает не за свои грехи, а за грехи всего Израиля, и так как Господь взял за наши грехи троих мудрецов и праведников, и совсем не осталось таких больших праведников, которых может взять Господь в качестве жертвы за наши грехи, потому Всевышний возьмёт малых детей, прямо от материнского лона.
Всё это он возглашал ужасным криком, и все в голос рыдали: и малых детей тоже возьмут!…. И женщины чуть не падали в обморок.
У меня тогда тоже была маленькая сестричка по имени Фейгеле, годовалое дитя с чудесными волосиками, которую я очень любил. И вот я слышу, что Господь возьмёт малых детишек, а значит, что и мою любимую сестричку… Я так разрыдался, что упал без чувств на землю.
Магид уехал, и с Божьей помощью случилась эпидемия кори, и много маленьких детей умерло, и среди них и моя сестричка. Город рассердился на магида, говорили, что он наслал на город проклятье. Его хотели поймать и доставить в Каменец, чтобы с ним рассчитаться, но ничего из этого не вышло и наши каменецкие евреи, бедняги, так и продолжали регулярно плакать.
Несколько раз в году приезжал на субботу знаменитый хазан со своим хором. От них в городе уже было веселье. Приезжали такие хазаны, как реб Изроэль Скудер, реб Борух Карлинер, Яша Пинскер и т.д. и т.п. Такой хазан мог взять двадцать пять рублей за субботу.
Дед регулярно приглашал хазанов на субботу к себе, а другие хазаны ели в домах у других больших хозяев. На исходе субботы дедушка устраивал пенье, сзывая самых больших хозяев города. Пили чай, провожали царицу-субботу ужином, и хазан со своим хором пели до утра. На следующий вечер то же – у Тринковского, на третий вечер – у Довид-Ицхока, и т.п. Каждый хозяин клал хазану в карман по серебряной монете, и тот уезжал из Каменца и сытый, и с деньгами.
Был в городе обычай – молодой человек, который женился и ехал к тестю на хлеба в другой город, прощался перед свадьбой со всеми важными хозяевами. Шамес из большого бет-ха-мидраша шёл с женихом во все дома, чтобы попрощаться.
Хупу ставили возле большого бет-ха-мидраша, и раввин, который жил поблизости, справлял свадебную церемонию. Во время торжества, в момент закрытия лица невесты, жених читал проповедь, которую учил месяца за два до этого. Естественно, что способные молодые люди готовили большие, изощрённые проповеди. Даже и простоватые женихи тоже учили какую-нибудь проповедь. Пусть маленькую, лёгкую, лишь бы была проповедь. Не абы как, лишь бы отделаться, а настоящую свадебную, «подарочную» проповедь.
Кладбище было довольно большое, если судить по ревизским сказкам. Но так как и не записанные в сказках тоже умирали, то не мешало бы иметь кладбище побольше. Огорожено оно было, конечно, деревянным забором, и памятники были почти все одинаковые: из простого камня, не очень большие, с выбитой надписью.
Перед Песах, во время больших дождей, вода текла, опрокидывая памятники, и могилы заливало водой – как раз могилы самых уважаемых граждан. Немного дальше была площадка повыше, докуда не достигала вода, но жители Каменца предпочитали это место для менее уважаемых, и именно там, где регулярно лилась вода, регулярно хоронили всех знатных. Как-то на это не смотрели. Предпочитали рыть могилы в низине, а почему – я до сих пор не понимаю.
Никаких похоронных организаций, как теперь, не было, кроме одной хевра-кадиша. Они брали деньги с богатых, и не было у них нехватки в хлебе с борщом. Цена с богатых была с трёх до десяти рублей. Помню, когда жена известного скупца умерла где-то перед Новым годом, город с него хотел взять пятьсот рублей, но он настаивал на десяти. Покойница лежала три дня, а скупец пришёл к моему деду, главе общины, и кричал:
«Хоть засолите её, я так много не дам!»
Сто пятьдесят он, однако, дал. Такой суммы денег, с тех пор, как Каменец стоит, ещё не бывало.
Всю пасхальную неделю похоронная кампания готовила пунш. Помню, как пили горячий мёд, что было совсем неплохо. Раз в три года во время Хануки задавали большой пир, на который собиралась масса народу. Ели большие порции рыбы и гусятины. Один из габаев хевра-кадиша имел большой живот и был большим едоком. Он знал, что тут – такое место, где можно поесть, сколько хочешь. Но что делать, если больше не лезет? Посреди пира он выходит из дому, суёт палец в горло и выбрасывает съеденное. Вернувшись, опять съедает пол гуся. Стоили такие пиры уйму денег.
Предрассудки в городе были очень сильны. Верили в чертей, бесов, во всяких злых духов. Меламеды вбивали в головы своих учеников разные байки про чертей. Также все знали, что происходит с людьми в будущем мире с момента смерти. Что сразу случается, и как он попадает на небо – точно, будто видел это своими глазами.
Как только человек умер, его кладут пол, но не на голый пол, а на солому. Солома его колет, как иголками, и тут же являются рядом злые духи, сопровождают его во время похорон, а после опускания в могилу является злой демон и спрашивает:
«Как тебя звать?»
Но тот, на своё горе, забыл. Ангел смерти вскрывает ему живот, вынимает кишки и бросает в лицо. Потом переворачивает, бьёт железными прутьями, терзает и рвёт на куски, и т.д. Каждый в это верил, как верил в то, что живёт на свете.
У нас несли мёртвого до кладбища. Несли обычно по очереди. И обычно в таком городе, как наш, все уже всё знали, и так как провожать мертвеца - это мицва, то на похороны являлся весь город. Впереди шёл могильщик с большой жестяной кружкой, гремел большими николаевскими трёх - и четырёх-грошовыми монетами, которые бросали люди, и жалобно кричал:
«Милостыня спасёт от смерти!»
Помню, как страх проникал до костей. Каждый страшился злых демонов, которые крутятся вокруг покойника, каждый размышлял об ужасном положении покойника и при этом помнил, что и его собственный конец будет такой же.
