Глава 3
«Паника». – Айзикл-мясник.
Свадьбу одной из дочерей он справлял во время «паники». Вдруг распространился слух о новом указе, запрещающем девушкам и юношам вступать в брак до 20-ти лет. И этот указ, вышедший в году 5592 (1842), вызвал знаменитую панику по всей Литве и Волыни. Где только имелись восьмилетнего возраста дочь или сын – устраивали свадьбы, а чтобы не узнала полиция, устраивали тихо, тайно, без лишних церемоний.
Родители встречались, приводили мальчика и девочку в дом одной из пар родителей, ставили в комнате хупу при участии миньяна евреев, выпивали вина, закусывали куском пирога – и довольно. Потом отец брал мальчика, покупал ему талес, и уже назавтра он молился в талесе, но без тфиллин. Также и отец невесты – брал «жёнушку», брил ей волосы на голове, надевал чепчик с лентами, и «женушка» с «муженьком» и не знали, что они теперь муж и жена.
Родители часто сводили детей вместе, чтобы они получше познакомились друг с другом. И как они раньше играли и шалили, как свойственно детям, так продолжали и дальше. Часто в драке «муженёк» срывал с головы «жёнушки» чепчик с лентами и смеялся над тем, что она ходит с бритой головой и кричал, что у неё парша. И она возвращалась домой с плачем, и ей говорили, что она не должна ходить с непокрытой головой, снова надевали на неё чепчик с лентами, приговаривая, что если она ещё раз вернётся домой с непокрытой головой, её отшлёпают. В двенадцать лет им сообщали, что они муж и жена и желали произвести хорошее потомство. Жену обучали всяким женским законам, потом их оставляли вдвоём, научив, как себя вести.
В год паники всем маленьким детям в Каменце справили свадьбы. Несколько хозяев собирались вечером, договаривались в ту же ночь породниться, и в 10 часов вечера детей уже будили:
«Вставай и иди к хупе», - говорили сонному ребёнку. Помню рассказ Айзика-мясника о том, как он женился:
«Мне было восемь лет, я лежал в кровати одетый и спал. Мама меня будит:
«Айзикл, Айзикл, вставай, иди к хупе!».
Что хупа, где хупа, – я ничего знать не знаю и не хочу вставать. Мать зовёт отца, чтобы он меня поднял. Он по-отцовски кричит:
«Вставай, Айзик, пойдёшь к хупе!»
Я говорю: «Никуда не хочу идти, хочу спать».
Отец говорит: «Вставай, тебе говорю».
«Не хочу». Отец даёт мне оплеуху, приговаривая: «Вставай!».
Я плачу, отёц берёт плётку и меня хлещет. Тут я, понятно, совсем проснулся, встал с заплаканными и сонными глазами и спрашиваю:
«Куда идти?» Он говорит:
«К хупе».
«Где хупа?»
«Идём к свату, там будет хупа».
Я ещё ничего не понял из того, о чём со мной говорит папа: какие сваты, какая хупа? И опять говорю:
«Не пойду».
Но отец снова берёт в руку плеть, и я замолкаю. Мама меня моет, надевает пальто, застёгивает штаны и велит надеть шапку. Шапки не было, я её куда-то дел, когда играл перед сном. Началась история с шапкой, и отец сказал:
«Если бы тебе не идти к хупе, задал бы я тебе за шапку».
Тем временем уже пришли от свата спросить, отчего задержка. Все искали и не находили шапку, и был переполох. Что делать? Было уже около двенадцати. Папа с мамой очень боялись, что сват тем временем передумает, и у них стало плохо с сердцем. Стали думать, кого бы разбудить, чтобы достать мальчику шапку до утра. Думали, думали и ничего не придумали. Тем временем стало поздно.
Плохо дело, нет шапки. Папа с мамой просто не могли вынести такой неприятности. Но делать нечего – не пойдёшь к хупе без шапки. Папа пошёл к свату и попросил отложить свадьбу до утра, так как жена нездорова. Папа там задержался, и мама не могла сидеть спокойно. Слава Богу – папа вернулся и сказал, что хупа состоится завтра, в десять часов вечера.
Назавтра мне купили шапку. Утром я был в хедере в отцовской ермолке и рассказал мальчикам, что папа меня хотел взять к хупе, но у меня не было шапки, и я не пошёл. Сегодня мне папа купит шапку, и я пойду к хупе.
Бейниш, сын жестянщика, сказал, что вечером он таки стоял под хупой с Двойрой, дочкой Баруха-столяра. Вокруг них покрутились, что-то сказали, дали кольцо, которое он надел Двойре на палец. Отец сказал вместе с ним молитву, а потом плясали, ели коврижки и лепёшки с селёдкой, и это было очень вкусно.
Я пришёл из хедера, и мама мне надела новую шапочку с каёмкой. Я спросил:
«Ну, когда я пойду к хупе?» Мама сказала:
«Не надо так крепко сегодня спать. Тебя с трудом подняли». Я сказал:
«Сегодня уже не пойду спать до хупы».
Но в девять часов я снова уснул, и меня с трудом подняли. Я пошёл с папой и мамой к хупе. Пришёл и увидел Зисль, девочку, с которой в прошлую субботу в доме её дяди мы подрались. Она плохая, мы с ней не водимся.
Потом поставили хупу, подвели меня под неё и примерно через минуту привели Зисль и поставили рядом. Я отбежал и крикнул:
«Не хочу стоять с Зисль под хупой, я с ней не вожусь». Мама говорит:
«Айзикл, это ж твоя невеста». Я говорю:
«Не хочу Зисль в невесты, дайте другую невесту!» И не желал стоять вместе с Зисль под хупой.
Отец уже начал, как обычно, говорить со мной сердито, но я не соглашался, и он сказал:
«Вот пошлю кого-нибудь домой за плетью и хорошенько тебе всыплю – только попробуй не встать под хупу. А ну дайте сюда пару розог, и я тут же этого жениха проучу». Зисль говорит:
«Очень хорошо – это за то, что он меня в субботу таскал за волосы. Я с ним тоже не стану под хупу». Та же история началась с невестой – сначала – просьбы матери, потом угрозы отца плетью.
Короче, проходит два часа, а «жених и невеста» не хотят стоять под хупой. Приглашённые для миньяна гости уже хотят уйти. Уже взяли веник и начали выдёргивать прутья для нас с Зисль. Мы разревелись и так, плача, стояли под хупой.
Мне велели взять её палец и надеть на него кольцо. Я не хотел брать её палец. Отец мне дал оплеуху и пригрозил плетью. Я взял её палец, сердясь, что меня принуждают брать её палец. Я её ущипнул. Она заплакала. Отец Зисль дал ей два злотых, а мой дал мне два злотых, чтобы мы помирились. Я уже взял её палец и произнёс благословение вслед за дедом, сказал «мазл-тов» и стал танцевать. Потом меня посадили за стол вместе с Зисль и кормили печеньем и вареньем. Зисль вдруг заплакала. Её мать спросила:
«Что ты плачешь, Зиселе?»
«Хочу пи…»
Её вывели.
Я сказал:
«Я тоже хочу».
Меня вывели тоже, а потом мы сидели рядом. Потом мы задремали, и моя сестра Хая повела меня домой, и Зисль тоже уложили спать.
Если была мне какая-то радость, то оттого, что я две недели не ходил в хедер со вторника до воскресенья. Назавтра к нам пришёл на обед сват, сватья и Зисль с бритой головой и в чепце до самых глаз. Мама сварила на обед курицу. В будние дни мяса не ели, разве что был какой-то праздник. Тогда тот, кто празднует, давал деньги мяснику за корову или телёнка и договаривался с ним, сколько будет стоить фунт мяса. Был один мясник, закалывавший на всю неделю телёнка. Он доставлял мясо таким господам, как асессор, писарь, нескольким богатым горожанам. А что оставалось от этого заказанного телёнка, продавал помещичьим экономам.
После еды Зисль осталась у нас. Но она мне со своим чепчиком не нравилась. Только мы начали играть, как я с неё сдёрнул чепчик, увидел белую бритую голову и закричал:
«Фэ, парх, парх!»
Ей стало стыдно и она заплакала. Отец на меня рассердился и выпорол на глазах у Зисль (он меня порол часто), перечисляя во время порки мои прегрешения:
«Не срывай чепчик Зисль, не дразнись «парх»!».
А я кричал и плакал под розгой:
«Я больше не буду, папочка!».
Меня пороли, а Зисль в этот момент перестала плакать и начала смеяться. Потом её отвели домой и мы снова поссорились: она – от позора, который я ей причинил, а я – из-за порки, которая мне из-за неё досталась.
Назавтра папа с мамой пошли к свату на обед, а я отказался. Только сваты друг с другом праздновали, а мы с Зисль не встречались. В субботу сват собрал у себя миньян и отец взял меня на молитву. Меня позвали к Торе шестым, как подобает молодожёну после свадьбы. Поставили скамеечку у пюпитра для чтения, и отец со мной вместе произнёс благословение. Ещё раньше он мне заказал маленький талес через Довида-балагулу, чтобы тот привёз из Бриска, а после молитвы подавали лекех с вином. Меня усадили за стол, но Зисль со мной сидеть отказалась.
Так месяца два мы были в ссоре. Пришёл Песах, и мама пригласила Зисль в гости на праздник. Все хотели, чтобы мы уже помирились. Мама нам дала орехов и тёща тоже дала орехов, чтобы мы играли. Я был единственным сыном и задавал четыре вопроса, и Зисль как видно понравилось, как я задаю вопросы. Потом мы играли в орехи оба праздничных дня. На другие дни пасхальной недели меня звали в дом тестя, куда меня отводила мама. Целый день я проводил у тестя, играл с Зисль, а вечером приходила мама, забирала меня домой, а наутро снова отводила к тестю.
Последний день Песах я целиком провёл с Зисль, играл в орехи. Она так хорошо научилась, что играла чуть ли не лучше меня. Я рассердился, опять сорвал у неё с головы чепчик и у меня невольно вырвалось:
«Парх!»
Этим я себе произнёс приговор. Зисль с громким плачем кинулась к своей матери, и та с большой злостью мне отвесила оплеуху, а отец сказал, что позаботится о том, чтобы раби меня в хедере выпорол. Я убежал домой, и тут же появился тесть с жалобой на меня: такой распущенный мальчик, надо его выпороть, чтобы он раз навсегда запомнил.
Сообщили раби, чтобы за сдирание чепчика с головы Зисль и крики: «парх» меня как следует высекли. Раби с большой строгостью исполнил приговор, и больше я ни разу не сорвал с неё чепчик и не обозвал нехорошим словом. В ссоре мы были целый год, до следующего Песаха.
На Песах тёща снова привела к нам Зисль, и обе мамы буквально выложились, чтобы помирить «молодую пару».
Мы помирились и больше не воевали. Волосы у неё тем временем отросли, чепчик она постоянно снимала и мы им пользовались для игры в орехи, как прежде пользовались для этой цели моей ермолкой.
Когда нам исполнилось по двенадцати лет, мой отец мне открыл тайну, что мы есть муж и жена. То же Зисль сказала её мама, и тогда нас свели вместе.
Мама научила Зисль, как себя вести с мужем, а меня научил отец, как должен себя вести я. Мы стали мужем и женой, и так и живём, слава Богу, до сегодняшнего дня.
Иногда она даже ругается, но я уже привык и не отвечаю. Сейчас, слава Богу, мы выдаём замуж дочь, пусть она будет счастлива».
Эта правдивая история, которую я специально передал подробно, очень характерна для того времени.
Так себя вели все молодые пары. Мальчика забирали домой его родители, а девочку – её. И часто сводили вместе, чтобы они играли, и если они были соседями, то продолжали играть, как прежде. Они часто дрались, он срывал с неё чепчик, и отец его наказывал розгами, как и до этого.
Бить детей было обычным делом. Из-за малейшей провинности сразу били. Били мальчиков, молодых хозяев – то есть 14-15-тилетних, уже имеющих своих детей, и били матерей, имеющих своих детей.
Но надо отметить, что, как это ни странно, большинство таким образом женившихся, повзрослев, жили потом хорошо. Муж с женой друг друга уважали и любили. Лишь малая часть продолжали скандалить и должны были разойтись.
Паника, как сказано, продолжалась не больше года.
Когда слух об указе дошёл до Каменца, городская верхушка обратилась к деду за разъяснениями. Поскольку дело это было по тем временам очень важное, Арон-Лейзер поехал в Бриск и расспросил исправника. Тот ответил, что нечто подобное действительно поступило от министра. Из Петербурга, например, пришла к губернатору бумага с запросом: сообщить, в каком возрасте женятся евреи, поскольку известно, что солдаты-евреи почти все имеют по несколько детей, и исправник предположил, что министр наверное издаст указ, чтобы до двадцати лет молодым людям не жениться, а также и девушкам. И по возвращении Арон-Лейзера в Каменец началась паника.
В Бриске паника началась раньше, и каменецкие жители пока ничего не предпринимали. Они смотрели на Арон-Лейзера. А он не хотел отличаться ото всех евреев и выдал дочь замуж в одиннадцать лет.
