Глава 9

«Хаперы». – Арон-Лейбеле, Хацкель и Мошка. – Йоселе. – Служба в старое время.

Как раз к моему восьмилетию вышел знаменитый указ о том, чтобы брать в солдаты евреев с восьми лет, чтобы их можно было крестить. Таких цыплят брали только один год. Позже поняли, что это было большой ошибкой. Может, один процент всех детей крестились, и даже это происходило под большим давлением. Их очень мучили, пока добивались, чтобы, может, один из сотни крестился.

А до этого матери всячески убеждали своих детей, чтобы те не крестились, и давали с собой каждому кантонистику пару тфиллинчиков. В сердце у них оставался материнский запрет вместе с её слезами, и они ни в коем случае не хотели изменять еврейской вере.

В Каменеце то время было в три «хапера», и один их них, Арон-Лейбеле, был настоящим злодеем, не имел в сердце ни искры жалости. Кроме него, было ещё двое – Хацкель и Мошка; и эти хаперы должны были хватать маленьких восьмилетних мальчиков и сдавать в солдаты.

В нашем хедере, у Моте-меламеда, учился среди хозяйских детей постарше, сирота Йоселе, сын богатого извозчика. Поскольку он был очень хорошим, способным мальчиком, а мать-вдова была богатой, она платила за своего сына большие деньги, чтобы он только учился у хорошего меламеда, с детьми из знатных семей.

Как-то днём в хедер пришли два хапера. Открыли дверь, стали на пороге и оглядели детей. Мы с моим дядей Исроэлем сразу поняли, что они пришли взять Йоселе в солдаты, схватили свечки раввинши, собираясь швырнуть им в голову. Потом мы на них закричали, что если они будут ходить к нам в хедер, мы им разобьём голову. Они попугали детей, но убежали.

В другой раз Арон-Лейбл воспользовался тем, что мы, дети, пошли из хедера на обед, чтобы попытаться схватить Йоселе. Тот его заметил и в меня вцепился. Арон-Лейбл отступил. Я, однако, успел швырнуть в него камень, попал в плечо, и он долго от этого страдал.

Я взял Йоселе за руку, отвёл к себе домой и попросил маму, чтобы пока пройдёт набор, она его у нас подержала, кормила бы его, а спал бы он со мной. Все мы, мальчики, очень любили Йоселе за его ум и мягкость. Был он, кстати, очень красивый - прямо кровь с молоком.

Но городские старейшины твёрдо приказали хаперам схватить именно Йоселе. Никого другого хаперы не имели права взять и всё время его подстерегали. Один сидел в конюшне против нашего дома и день и ночь следил, не выйдет ли Йоселе из дома Арон-Лейзера, чтобы его схватить.

Три недели жил у нас Йоселе. Но, к сожалению, он соскучился по матери и выбежал из дому. Никем не замеченный, он быстро прибежал к матери. Но тут его схватил Мошка. И ничего не помогло. Мать, конечно, горько плакала. Можно себе представить: ребёнок уходит с солдатами, взрослыми гоями, до двадцати лет будет где-то пасти свиней, а потом двадцать пять лет служить!

Несколько недель Йоселе сидел в избе с зарешёченным окном и с железной дверью, возле большой синагоги. Там каждый год сидели новобранцы перед отправкой в Бриск к исправнику.

Йоселе в избе горько плакал, а рядом у матери чуть не разорвалось от плача сердце.

Потом асессор взял трёх десятских с телегой и посадил туда мальчика. Тот не хотел выходить из избы, вырывался, его связали, не жалея при этом ударов. Мать тут же лишилась чувств. Она оплакивала сына и умоляла его, чтобы он, Боже сохрани, не крестился, даже если его будут жечь, поджаривать, пороть и рвать тело на куски клещами: он должен всё выдержать, зато его святая душа вознесётся на небо.

Плач матери с сыном слышался на весь город, и там царил траур. Все женщины и мужчины послабее присоединились к плачу. Мальчики из нашего хедера все как один пришли (из других меламеды прийти не позволили), когда его забирали из камеры в большую телегу, запряжённую парой лошадей, чтобы увезти.

Мать поехала в Бриск на другой телеге и весь путь была в обмороке. Гоям приходилось приводить её в сознание, а у ребёнка не осталось сил плакать и он лежал полумёртвый в телеге. О том, что он уже несколько дней не видел никакой еды, нечего и говорить.

По приезде в Бриск волостной старшина рассказал исправнику, что они с помощником выдержали от матери с её рыданиями и обмороками. Поэтому исправник приказал десятскому вернуть её тут же в Каменец. Вернувшись домой, она пролежала два дня и умерла.

Исправнику было приказано никому не сообщать, куда он отправляет кантонистов. Их посылали далеко вглубь России.

Мне рассказывал крещёный кантонист, как в Саратове обратили в христианство за один раз шесть кантонистов из тридцати. Это случилось так: после того, как никакая порка не помогла, полковнику пришла в голову новая идея, как заставить креститься: посадили тридцать кантонистов в баню и поддавали больше и больше пару, пока не стало совсем невыносимо. Шестеро не выдержали и крестились. Остальные потеряли сознание. После попыток привести их в чувство, трое оказались мёртвыми.

Мой кантонист очень сердился на Бога. По его мнению, не может быть никакого Бога, если он способен видеть такие страдания и боль. А если он всё-таки есть, то это Бог зла…

Как сказано, восьмилетних мальчиков брали только в 1855 г. Вскоре увидели, что это непрактично с одной стороны, а с другой – трудно крестить еврейских мальчиков, даже и восьмилетних. И это отменили.

Йоселе пропал, как в воду канул, но примерно через год, на Хануку, прибыла в Каменец рота солдат, которая должна была там простоять, как это обычно бывало, несколько месяцев,. Каждые два-три месяца являлась новая рота, останавливалась на несколько месяцев и уходила. На её место являлась другая.

И как же мы были поражены, узнав, что вместе с ротой явился также сирота Йоселе. Арье-Лейб тут же попросил офицера, чтобы тот разрешил Йоселе к нам приехать. Несколько солдат пришли с Йоселе в дом деда. Йоселе был босиком, в большой, грубой, гойской рубашке, длинной, до щиколоток, без штанов, в кожухе. Лицо опухшее, бледный, как смерть. Увидев его, мы заплакали, и больше всех я, так как я его любил, он был моим другом.

Я подошёл к нему и сказал:

«Йоселе, Йоселе..»

Бесполезно. Он не отвечал, он превратился в идиота, и что я ему ни говорил, как ни просил и ни плакал: «Йоселе! Йоселе! Йоселе!» - ответа не было. Ему дали чай с булкой, он не хотел ни есть, ни пить. Говорить было не с кем.

Можно представить, какой плач стоял во всём городе. Немногие его смогли повидать, поскольку офицер приказал, чтобы помногу не приходили. А я был совсем разбит и плакал по нему недели и месяцы.

Спросили офицера, откуда явился сюда кантонист, и тот рассказал, что когда всех кантонистов послали вглубь России, Йоселе заболел: ничего не хотел есть и только плакал, лёжа в лазарете в крепости. Лежал он долго и от недоедания и плача впал в идиотизм.

Но можно считать, что больше всего на него повлиял страх перед хаперами. Шутка ли – чтобы восьмилетний ребёнок чувствовал, что должен скрываться, чтобы его не схватили, как хватает кошка мышь. Это больше, чем страшно. За что его хотят схватить, он не понимал. Он только чувствовал, что его вот-вот схватят, схватят, схватят.

Впав в слабоумие, он начал есть и встал на ноги. Его выписали из лазарета и отдали солдатам. Его таскали за собой, но капитан его послал назад в крепость. Зачем ему возиться с идиотом? Солдаты ещё загубят ему «жидочка».

На следующий (5616) год указ уже отменили, но пришла другая беда к евреям: было приказано, что город вместо своих может сдавать в солдаты евреев другого города.

Тут пошло у евреев настоящее хватание. Игра в хватание. Грандиозная кровавая игра. Чтобы схватить солдата, хаперы приходили из дальних городов,. Приходили ночью и забирали самых богатых и красивых молодых людей, у которых уже было по несколько детей.

Сцены были – из самых ужаснейших, какие бывали в еврейской среде. Хаперы приходили в город в тишине - никто не должен был об их приходе знать, являлись в полицию, с бумагой от местных сборщика и асессора. В бумаге говорилось, что они – хаперы. Полиция давала в их распоряжение десятских и солдат, сколько им требовалось, и посреди ночи они стучали в двери. И если двери открывались не сразу, у них на этот случай были инструменты для взлома дверей вместе с замком. Врывались в дом, попросту хватали с большой жестокостью молодого человека и убирались прочь.

Стоило в доме услышать, как полиция стучится в дверь, на всю семью нападал смертельный страх. Иной раз хаперам и полиции оказывали сопротивление. Брали топор, ножи, железные прутья, молотки или готовились заранее. И когда те являлись, домашние на них нападали и били вусмерть.

Но хаперы, со своей стороны, тоже не терялись. Они брали с собой ломы и железные палки, и в доме начиналась настоящая война. Кровь лилась рекой, дрались из последних сил, и на чьей стороне было больше силы, та и побеждала. Естественно, что чаще побеждали хаперы.

Если молодого человека хватали, ничто уже не могло помочь. Это могло дорого стоить. Хаперы ставили на карту свою жизнь – либо они брали, либо убирались покалеченные.

Матери рекрутов в большинстве умирали от горя, отцы и жёны оставались калеками после домашней битвы. Крики и вопли семьи достигали неба. И главное, ты имел уголовное дело за сопротивление полиции, за убийство, за драку железными прутьями и т.п.

Людей сажали в тюрьмы, судили, они беднели. Прежде богатые семьи вконец разорялись. Но никого не удивляло, что семья готова жертвовать жизнью и имуществом, чтобы спасти сына от солдатчины. Все тогда хорошо знали, какие жестокие испытания приходилось вынести солдату за двадцать пять лет службы.

Помню, как у нас стояло полроты солдат, и я мог видеть, как идёт николаевская служба.

Солдат муштровали на базарной площади, и если солдат не так хорошо обращался с ружьём или не так хорошо стоял, то унтер-офицер крутил ему ухо или нос, лупил без жалости, и мне казалось, что ухо и нос остались у унтер-офицера в руке. Или он так жестоко бил солдата железным прикладом, что тот сгибался вчетверо и аж становился синим.

Пороли жестоко, у всех на глазах, за малейшую провинность. Розги были каждый день свежие, только что нарезанные в лесу и принесённые в город. И каждый удар такой розги вырывал полосу из тела.

У Мошки в корчме, помню, остановился офицер, настоящий убийца. Это был красивый дом с большим овином, куда могли въехать несколько телег

У Мошки всё было сдано офицерам. В овине пороли солдат. Хорошо помню розги, каждый день слышались их удары. Иногда пороли одного солдата, иногда – троих за раз. А после порки, когда мы, дети, пробирались в овин, земля была пропитана кровью.

Раз офицер запорол трёх солдат до смерти. Он приказал дать по пятьсот ударов, и на восьмидесятом-девяностом ударе они умерли. Сам офицер стоял и кричал: «Покрепче, покрепче!» А если офицер сказал «пятьсот», то и должно быть пятьсот. Двое секли, а один считал удары.

Солдатский хлеб был грубый, чёрный, без соли, без вкуса, невозможно было его взять в рот. Офицеры хорошо жили, вовсю воровали у солдат, которым не давали мяса, а если уже давали, то это была костлявая падаль. Офицеры всё продавали: выдавали подрядчикам квитанции, что получено от них столько-то муки и столько-то мяса, но на самом деле не получали и трети продуктов. Солдаты регулярно были смертельно голодны и потому большинство воровали, и никакие розги не помогали, так как они были голодны, измучены недостаточной и плохой едой, битьём и розгами. Видя эту тяжкую, горькую жизнь николаевских солдат, с долгими, трудными годами службы, неудивительно, что члены семьи готовы были жизнью пожертвовать, лишь бы не отдать своё дитя чуть не навсегда в такие жестокие руки.

Система «хватания» с помощью посторонних хаперов тоже продержалась не больше двух лет, пока не увидели, что она бесполезна и не отменили её. Каждый город стал отдавать солдат только из своих жителей, а не со стороны. Но так как многие жители проживали не в своём городе, а в чужом, то от каждого города посылались хаперы, чтобы хватать своих жителей. При этом на деле происходило жульничество. Города давали имена тех, кто у них не был записан, кто не был записан нигде, и их хватали как записанных и сдавали в солдаты. Города также вписывали в реестры много лишних имён. Тут тоже было жульничество, и очень простое. У каждого еврея бывало тогда, по большей части, по два-три имени. Например, кого-то звали Яков-Йосл-Лейб. И один получал паспорт как Яков Минц, второй – как Йосл Минц, третий – как Лейб Минц, а четвёртому просто выдумывали имя. Так жил еврейский мир в России до 1874 года.

Если в солдаты сдавали тех, кто не уехал, таких ещё надо было поймать. Сам человек был не обязан являться. Но если уже схватили, то всё пропало. Можно понять доходящие до драк жестокости, происходившие между семьёй рекрута и хаперами. И трудно представить, какие железные сердца надо было иметь хаперам. Они были отвратительнее нынешних палачей. Постоянно приходилось бить, забивать – и плач отцов с матерями, сестёр и братьев и всей семьи, все те душераздирающие сцены – их ни на волос не трогали.

Хапер Арон-Лейбл в глазах людей был чем-то вроде зверя. На лице было написано: убийца. Его страшно ненавидели. Им пугали детей, он служил для всех примером всего самого безобразного. Желая кого-то покрепче обругать, говорили:

«Вылитый Арон-Лейбеле».

Такое оскорбление было трудно простить.

Я уже рассказывал, как по-детски воевал с «хаперами» – по своему почину - от отвращения, от того, что не мог на это смотреть. Вот ещё один случай:

Помню, что однажды я и ещё несколько мальчиков стояли у дома магида. Вдруг видим – мимо со странной поспешностью бежит столяр Довид. Я тут же понял, что за ним охотится Арон-Лейбеле, чтобы схватить и отправить в солдаты. Так оно и было: тут же за ним следом мчался Арон-Лейбеле. Совершенно инстинктивно, лишь по внутреннему побуждению, я ринулся вперёд и подставил ему подножку. Он упал и раскровянил себе, как свинья, нос. Мальчики разбежались, а я стоял и кричал:

«Арон-Лейбеле, чтоб ты умер насильственной смертью!»…

Он встал и вытер текущую из носа кровь своим большим, грязным платком. Мне он не посмел сказать ни слова, но доложил обо всём отцу. Отец мне отпустил оплеуху, приговаривая:

«Он-таки Арон-Лейбеле, но ты ему подножку ставить не должен».

Дед постепенно совсем отошёл от городских дел, только если требовалось вмешательство исправника, то кто-то из городских старейшин приходил и просил его тому написать. И исправник делал всё, о чём дед просил.

А во время набора семьи попавшихся рекрутов всегда приходили к бабушке Бейле-Раше и плакались перед ней, прося её повлиять на мужа, чтобы освободить рекрута. Они не шли ни к сборщику, и ни к кому из старейшин и не плакались перед ними - только перед бабушкой. Потому что знали, что хотя Арон-Лейзер не вмешивался в дела набора и даже не знал, кого назначили взять в рекруты, но если он скажет, что того рекрута, которого уже взяли, надо освободить, его тут же освободят без разговоров; и вместо него пойдёт другой. Такое уже бывало, поэтому к ней и шли плакаться, и она просто не имела сил жить.