Глава 10
Заставье. – Большие споры. – Клятва. – Надувательство. – Борьба деда. – Мир. – Помещики и крестьяне. – Порка крестьян.
Молодое поколение жителей Заставья выделялось как большие интриганы. Им хорошо жилось, были они богатые, грубые и ни в чём не знали нужды. Заводить в городе интриги стало для них чем-то вроде спорта.
Они не могли не завидовать тому, что Арон-Лейзер со всеми детьми так широко живёт с аренды, не могли допустить, чтобы Арон-Лейзеру было так хорошо, и за аренду он почти не платит; и незадолго до приезда помещика Осеревского задумали настоящую компанию - явиться к Осеревскому и пообещать ему три тысячи рублей в год вместо тысячи двухсот, которые платит Арон-Лейзер. Для подкрепления - ведь знали, с кем предстоит бороться – к компании примкнули все наглецы, все буйные, заключив между собой союз, и так усилились, что приготовились отобрать аренду насильно: рискнуть всем своим состоянием и даже пролить кровь, лишь бы отобрать у Арон-Лейзера аренду.
Узнав об этом, дед поехал к исправнику и сказал, что хочет быть сборщиком. Исправник тут же поехал в Каменец, забрал печать и книги у сборщика Б. и передал деду. И дед принялся за дело. Во-первых, он послал десятского забрать у «оппозиции» из Заставья кастрюли, подсвечники и часы – всё, что у них только найдётся, и даже постели – то, чего отбирать не было права. Но кого дед слушал? Исправник-то был на его стороне. Потом он нашёл старые долги, которые оставались за городом и потребовал заплатить всю сумму зараз. Он также обложил каждого такими большими выплатами, что многие не смогли справиться. В городе поднялся большой шум и люди убедились, что с Арон-Лейзером бороться очень трудно. Кстати, и они себя с ним вели не совсем честно: хотели ни за что ни про что отобрать аренду.
Послали к Арон-Лейзеру раввина – просить ради мира в городе отказаться от должности сборщика, а они, со своей стороны, поклялись всеми возможными клятвами не перекупать аренду. Дед вовсе даже не желал мира, но мой отец и дядя Мордхе-Лейб, а также и дед Юдл с бабушкой Бейле-Раше – все настаивали, что надо идти на мировую.
Было решено, что вся та публика, что считала, что надо перекупить аренду - всего, как подсчитал дед по записке, человек семьдесят, должны поклясться в большом бет-мидраше, при талесах и китлях, каждый с книгой Торы в руке, при звуках шофара и при горящих свечах - что они больше не будут причинять деду неприятности. Это была одна из самых торжественных клятв.
Помню, как весь город пришёл в старый бет-мидраш. Людей на улице вокруг было – как градом насыпано. Дед явился, когда «оппозиция» уже была в сборе. Поклялись, как постановил дед. В той же клятве было сказано, что не только они, но никто вообще не должен обращаться к Осеревскому, чтобы перекупить аренду. Наутро дед послал письмо исправнику, что отказывается от должности сборщика. Исправник, который прекрасно знал обо всём, согласился.
Но деда всё-таки обманули. Когда пришло время и приехал Осеревский, жители Заставья привели двух евреев из Белостока, которые к нему пришли и дали за аренду ровно тысячу восемьсот рублей.
Явившегося к нему деда Осеревский спросил:
«Дашь тысячу восемьсот?»
«Дам», - сказал дед.
Евреи тут же подняли цену:
«Две тысячи четыреста рублей!»
Но Осеревский на это ответил:
«Для меня не играют никакой роли несколько сот рублей. Пусть аренда останется у прежнего арендатора. Он уже так давно её держит, и пусть держит, пока я жив»…
Так аренда осталась у деда и дальше, но уже не на три года, а навсегда, то есть, пока Осеревский жив, только на шестьсот рублей больше из-за тех евреев, что вызывало у деда большое раздражение и досаду - ведь они нарушили клятву! Дед снова вскипел и стал выискивать в контракте с помещиком все те выплаты, которые город ему должен. И нашёл пошлину за кожу, которая не была получена, что развязало ему руки. Он вызвал мясников и заявил, что перед тем, как заколоть скотину, им следует прийти к нему за справкой и заплатить девяносто копеек за взрослое животное и тридцать за телёнка. Мясники уже знали, что если Арон-Лейзер что-то прикажет, то по-другому не будет. Они повысили цены на мясо, что вызвало в городе такое волнение, какого не было с тех пор, как существует Каменец.
«Оппозиция» в Заставье взбунтовала весь город. Не столько волновало, что подорожало мясо, как важно было поднять шум и крики. Не в состоянии победить в вопросе об аренде, в чём они вели себя недобросовестно, здесь они могли делать, что хотели. Здесь они как будто противились кривде, совершённой против всего города. Борьба стала такой острой, что выглядела, как настоящая война. У нас перестали покупать водку. Банда в пятьдесят человек выехала из города, привезла бочку водки, поставила на базаре, продавая свободно всем желающим.
Вокруг бочки с водкой собралось несколько сот человек. Приготовились драться не на жизнь, а на смерть с полицией Арон-Лейзера, Дед взял у управляющего имением тридцать гоев, у асессора десять десятских и своих двух человек – Хацкеля и Кивку, и с их помощью отобрал бочку с водкой. Понятно, что произошла драка, выглядевшая неслыханно безобразно с обеих сторон.
Дед привёз одного писаря, некоего Тверского, чтобы писал целый день протоколы и отсылал исправнику. Бочку много раз ломали и выливали водку, но через два часа уже стояла новая бочка водки под охраной сотни людей, и целый день шла драка.
По просьбе исправника дед ему послал все протоколы. А они послали доносы губернатору о том, что Арон-Лейзер уже много лет грабит город, беря деньги за такие вещи, которые помещик не записал в контракте и т.п. Губернатор запросил исправника, а тот, конечно, ответил, что арендатор прав, а те – бунтовщики. Стали писать доносы на обоих – на Арон-Лейзера и на исправника, будто они делятся награбленными деньгами.
Война в таком роде тянулась полгода; целыми днями шла драка. Вся наша семья ходила по улице и в бет-мидраш и никто не смел нам сказать дурного слова – так велик был страх перед Арон-Лейзером.
От губернатора таки приехала комиссия из шести человек во главе с исправником, чтобы расследовать, кто прав, а кто виноват. Естественно, что за несколько недель до комиссии исправник дал знать деду, чтобы тот хорошо подготовился и освободил у себя место для проживания двух членов комиссии - для него и ещё для кого-то. Четверо будут жить у асессора.
В борьбе дед использовал все средства. Прежде всего обратился к широкой массе, которая всегда держала его сторону и была готова за него в огонь и в воду. Им выдали в большом количестве водку. На закуску было вдоволь гусиной «пульки». Условились, кто что скажет, и дали с собой по бутылке.
Наш «единственный сын» целый день их обрабатывал, обучая, что им говорить, а тех, кто совсем не знал русского языка, обучили нескольким необходимым словам – для этого у него были специальные помощники, а он стал начальником.
Дед составил список всех свидетелей со своей стороны и послал исправнику. Противники его также составили список своих свидетелей, придерживая его до приезда комиссии, которой они этот список предъявят.
Комиссия приехала в Бриск и представилась исправнику. Исправник подержал почтенных гостей несколько дней у себя. Как обычно, ели и пили. Под конец, он с ними как нужно договорился.
И вот комиссия прибыла. Исправник и ещё один член комиссии остановились у дяди Мордхе-Лейба, а остальные четверо – у асессора. В первый день асессор устроил для комиссии торжественный обед, а на завтра то же повторилось у исправника, в доме Мордхе-Лейба. Деньги на обед у исправника, понятно, были дедовы, и это ему таки обошлось достаточно, так как он не скупился на самые дорогие блюда, вина и коньяки.
На третий день комиссия начала следствие, на которое пришли все жители. Волостной старшина вызвал всех свидетелей по данному дедом списку. Эти свидетели заполнили у асессора все комнаты и коридор – всё было забито свидетелями деда. Их по одному вызывали в комнату, где заседала комиссия и где с ними обращались вежливо и деликатно: это ж свидетели деда!..
Свидетели же со стороны города стояли на улице, возле дома асессора. Три дня они стояли на ногах под дождём и на ветру – время было осеннее.
У асессора во дворе уже готовилась для нуждающихся свидетелей водка с доброй закуской. Городские этого, конечно, не имели и были голодны и измучены ожиданием. Это плохо влияло на свидетелей, а кроме того, с городскими свидетелями, после долгого ожидания, обращались во время допроса грубо и плохо – ругались и кричали, так что было ясно, что у тех, кто на стороне города, положение плохое.
Город охватил мрак, и виновным посчитали исправника. Свидетельство со стороны города совсем не было выслушано.
Ненависть к исправнику усилилась. И однажды, когда он шёл от асессора к себе в контору, его у самой террасы забросали камнями и грязью. Исправник вместе с другим чиновником быстро проникли через террасу в помещение, а все стены осталась измазаны грязью.
Естественно, что тут же пришёл асессор с десятскими и солдатами. Исправник вышел на террасу и велел всех, кто стоял на рынке у дома, связать и послать в Бриск. Первым схватили меламеда Шломо, нищего шлимазла. Когда его стали вязать, он притворился, что ему плохо. Поднялся крик, что Шломо меламед умирает, что десятские его убили; исправник тут же велел отвести меламеда по соседству к доктору Хацкелю. Но поскольку у врача его не смогли привести в чувство, исправник приказал вернуть его на рынок, где Хацкель ему сделает клистир… Меламед тут же очнулся…
Исправник собрался уезжать. Занят он был уже не следствием, а только «мятежниками», а это совсем другое дело.
Домовладельцы все бросились к деду, умоляя помочь замять дело, прося прощения и обещая, что деньги, затраченные им на всю эту историю, как и другие траты, будут ему возвращены.
Дед не хотел с ними вступать ни в какие мирные переговоры. Тогда обратились к моему отцу, к дяде, к деду реб Юдлу и особенно к бабушке Бейле-Раше. Так долго старались и просили семью, пока не добились мира. В этот мир были замешаны также посторонние люди. И первой стояла за мир дорогая сердечная бабушка Бейле-Раше.
После заключения мира деду принесли все деньги по счёту, который он представил, и подписали бумагу о том, что прощают друг другу. Подписалось шестьдесят человек под бумагой, где было сказано, что они ему никогда не будут ни в чём перечить и всегда помогать, когда он попросит. На этом свара закончилась, и после заключения мира налог на кожу тоже был отменён.
Деду пришлось очень постараться у исправника, чтобы тот считал всё дело законченным. Все бумаги ещё были в Бриске, комиссия за изучение следственных материалов не принималась, поэтому хлопотать у исправника пришлось долго.
Мир с тех пор больше не нарушался. Дед вёл свои дела, а в случае, если город должен был что-то для себя устроить, через него всего добивались. Вмешиваться в городские дела он абсолютно отказывался.
Мы держали аренду до самого польского восстания 1863 г., когда аренду у помещиков совсем отменили. Как я уже говорил, дед меня любил за то, что я был мальчиком, который имел привычку прислушиваться к тому, о чём говорили взрослые, о чём говорит дед с людьми, и всё запоминать. Всем нравилось, что я стою и смотрю человеку в рот - что он говорит, и знаю все подробности споров.
Дед любил меня брать с собой к жившему поблизости помещику, также любил со мной говорить и рассказывать о том, что может понять мальчик. Помню, как однажды мы приехали в Рименич в поместье одного помещика (забыл его имя). Приехали мы в час дня, и дед спросил у стоящего возле террасы комиссара:
«Где помещик?»
Тот говорит с насмешкой:
«Сечёт гоя перед обедом».
Бывало, что помещику не хотелось есть, но выпоров крестьянина, он ел с большим аппетитом.
Нас попросили в комнату; где мы ждали целый час. Помещик пришёл, разгорячённый и красный, с горящими глазами, но увидев деда, обрадовался и протянул ему руку:
«Jak sie ma, pan Kotik, moj kochany, кто этот мальчик?
«Это мой внук», - отвечал дед.
Помещик погладил меня по щеке и сказал:
«Ещё молодой, а уже имеете такого хорошенького внука».
Они тут же ушли в другую комнату обсуждать свои дела. Потом мы ехали назад.
Я не понял, что сказал комиссар деду насчёт порки и по дороге спросил деда:
«Почему он вышел такой красный и возбуждённый? Что с ним было?»
Дед мне рассказал длинную историю про помещиков и крестьян, я узнал про крепостных, про все несчастья и про то, что крестьян секут безо всякой жалости и о других подобных вещах. Я спросил деда:
«Просто так сечь людей – как это он не имеет никакого страха перед Богом, и как это у него такое каменное сердце? Я бы с таким помещиком не имел никаких дел».
Дед ответил:
«Если бы так, то ни с кем из помещиков нельзя иметь дело. Но жить-то, дитя моё, надо, что поделаешь?»
Однажды я был с дедом в Пруске, у Вилевинского. Когда мы собрались уезжать, помещик с дедом пошли на винокурню, где делали вино, и я пошёл следом. У винокурни в тот момент гой рубил дерево. Но увидев помещика, тут же отшвырнул топор и стоял, бледный как смерть, дрожа всем телом, будто увидел волка. Это была такая страшная сцена, которую я никогда не забуду. Я в тот раз ясно увидел, что такое помещик и что такое крестьянин, крепостной.
И ещё я помню страшный случай, который произвёл на меня ещё большее впечатление, так что до сих пор мороз подирает по коже при воспоминании о нём.
В том же году Почёша, помещичий комиссар, высокий и толстый гой (в нём было наверное двенадцать пудов), чинил между Каменцем и Заставьем плотину с тремя мостами. Он приказал вывезти пятьсот возов с землёй и прутьями, чтобы насыпать на плотину, повреждённую на Песах во время наводненья. Помню, что в субботу, в десять часов, я пошёл посмотреть, как чинят плотину и как доставляют на возах нужные материалы. Почёша стоял и наблюдал. Один крестьянин опоздал на час. Тут же Почёша приказал ему лечь и, взяв у него же кнут для лошади, хороший, крепкий кнут, сам его выпорол. На пятидесятом ударе крестьянин остался лежать мёртвым. Но Почешу это вовсе не тронуло, он хладнокровно велел сыну этого самого крестьянина с женой увезти на той же телеге мёртвого… Никто не посмел ни плакать, ни стонать…
Однажды я был с дедом в поместье, в нескольких верстах от Каменца. Поместье было небольшое. Небольшие поля с лугами, но земля была «золотой жилой» - сто десятин больших садов, маленький чистый пруд с рыбой и помещичий дом – маленький, но красивый.
Уезжая со двора, я сказал, что мне очень нравится - и так недалеко от города. Дед рассказал, что девять лет назад здесь жил другой помещик, у которого не было детей. Перед смертью он просил позвать священника и деда, чтобы написать в их присутствии завещание. Этот помещик имел, кроме того, и другие имения. Поместье Старшев он хотел подарить деду. Но дед отказался. Тогда помещик ему отписал три тысячи рублей.
«Сейчас я хочу взять поместье в аренду – оно рядом с городом и будет приносить тысячу рублей в год…»
На мой вопрос, почему он не хотел иметь такое красивое поместье бесплатно, дед ответил, что жить в деревне, а не в городе, считалось тогда чем-то неприличным. Лет через двадцать, после освобождения крестьян и после польского восстания, дед таки взял поместье в аренду и платил тысячу пятьсот рублей в год.
