Глава 8

Мой первый меламед. – Вопросы, которые я задавал. – Второй меламед. – Мой дядя Исроэль. – Вундеркинд Исроэль. – Как вундеркинд Исроэль нас выпорол в поле. – У меламеда Мотэ. – Ад. – Зимний вечер. – Рассказы о чудесах. – Моя набожность. – Дибук. – Реб Липе Цукерман.

В два с половиной года мать отдала меня Якову-Беру, детскому меламеду. У неё не было времени ждать до лета, когда мне исполнится три года, и после Суккот она отдала меня в хедер. Я с детства имел желание учиться и не отходил от Якова-Бера ни на шаг, не хотел даже уходить домой. Я сидел рядом с ним на печке, было тепло, приятно. У него училось около сотни мальчиков, и богатые дети, когда им больше не хотелось учиться, сидели на большой печке и играли.

Мне так было хорошо на печке, что я не хотел оттуда слезать, только когда снимали всех детей и нельзя было оставаться одному, я шёл с помощником меламеда домой.

Но меламед Яков-Бер не был мною доволен. Я с детства имел недостаток – был спорщиком и любил задавать трудные вопросы. И Яков-Бер, бедняга, не знал, что ответить. Например, начав учить со мной алфавит, он меня учил: комец-алеф – о; комец-бет (с точкой внутри буквы) – бо, а комец-бет (без точки внутри буквы) – во. Я у него спрашиваю: «Но если комец-бет (без точки внутри буквы) – во, зачем тогда нужно, чтобы было ещё и комец-вав-вав – тоже во?) .«Станешь старше, - недовольно отвечает ребе, - тогда узнаешь».

Есть дети, которые только и знают всё время задавать вопросы: «Мама-папа, зачем надо то, зачем надо сё?» Так и я всё время спрашивал раби:

«Кто сделал стол?»

«Столяр».

«А кто сделал столяра?»

«Бог».

«А кто сделал Бога?»

«Бог! – кричал он сердито. – Бог вечен, его никто не делал».

«Бог сам себя сделал?» – спрашивал я, глядя раби прямо в глаза.

«Ты ещё мал и глуп!» – кричал он в ярости.

Раби рассказал папе, что я всё время задаю вопросы. Папа ему посоветовал отругать меня, когда я что-то спрошу.

«Скажи ему, - посоветовал папа, - что мальчик не должен ничего спрашивать, он должен только учиться и молчать".

Однако вопросы, которые мальчик задавал, сильно обеспокоили его отца. И он стал задумываться – не вырастет ли из такого ребёнка, не дай Бог, апикойрес? Может, будет лучше ребёнка поменьше учить и вовремя отдать хасидским меламедам, которые его научат только быть хасидом и честным евреем?

У Якова-Бера я учился три срока. Я уже мог довольно быстро молиться, как большой. И тогда папа меня действительно отдал хасидскому меламеду, Шае-Бецалелю, у которого учили Тору и начало Гемары.

Я начал учить у меламеда Тору, и папа устроил пир для всех хасидов. Пели и пили много водки и ели целый день, но без деда, который никогда с хасидами не праздновал. Я хорошо учился, и раби со мной начал Раши. Я всё быстро схватывал и к шести годам уже хотел учить Гемару. Но раби считал, что ещё слишком рано:

«Достаточно, если ты начнёшь Гемару к семи годам».

Я, бывало, стоял у стола, за которым дети учат Гемару, прислушивался и не хотел толкаться с ребятами, учившими Тору. Так я всё хорошо улавливал, что когда наступал четверг, я говорил раби, что могу ему пересказать весь урок Гемары за неделю наизусть. Я говорил, и слова лились потоком, кусок из «Леках тов»: « Если Реувен украл деньги у Шимона…». Раби изумлялся и вечером приходил к отцу и рассказывал ему, какой у него замечательный сын – без того, чтобы учить, только со слуха, читает наизусть урок.

Но отца это мало радовало. Он стал таким фанатичным хасидом, что для него ученье не имело никакого значения. Он хотел, чтобы я знал только Тору и немного Мидраш. большего не надо, я должен быть только честным евреем, то есть хасидом.

Шая-Бецалель уже начал учить со мной Гемару, и я хорошо успевал. Я всё быстро схватывал и каждый четверг быстро отвечал из «Леках тов», и слова лились потоком.

Со временем Шаи-Бецалеля с его «Леках тов» стало для меня недостаточно. Мне нужен был меламед покрупнее, который уже учит с мальчиками страницу или целый лист Гемары.

Но отец не торопился. Он держал меня у Шаи-Бецалеля девять сроков, и я учил одно и то же, вместе с маленькими детьми. Отец видел, что учиться я способен, но человеку многого не надо, главное, чтобы я стал хасидом.

Я плакался отцу, что уже хочу учить Гемару, а не какой-то «Леках тов», что хочу учиться вместе с большими детьми, но он по известной причине не соглашался.

У отца был брат Исроэль, одного со мной возраста. Дед отдал маленького Исроэля под присмотр отцу и тот отправил нас обоих в один хедер, одинаково одевал и укладывал вместе спать.

У Изроэля была ещё лучше голова, чем у меня. Но он не хотел учиться, и его совсем не волновало, что нашим раби был Шая-Бецалель. Ему было всё равно: он не хотел себя утруждать. При своей хорошей голове он даже отрывка «Леках тов» к четвергу не знал, предпочитая проводить время в шалостях.

В семье нашей был ещё один мальчик по имени Исроэль, на два года старше меня, с гениальной головой. Отец его был Йозл Вишняк, большой учёный, просто совершенство, и дедова брата Юдла сын. Он занимал должность в Люблине, а его жена Баше-Фейге жила с детьми у своего отца, реб Зелига.

Их мальчик Исроэль к восьми годам измучил лучших меламедов. На каждый отрывок из Гемары он задавал кучу вопросов, и учёные не могли ему ответить. Поэтому понятно, что вся наша семья его очень любила и что он часто у нас бывал, ел, пил и играл с нами, и из-за него нас с Исроэлем не замечали. Все цацкались только с ним одним.

Но мы с моим другом Исроэлем, который одновременно был и моим дядей, от души его ненавидели - когда бы не он, мы считались бы вполне способными мальчиками: я, возможно, был бы лучшим мальчиком в городе, и в семье меня бы ещё больше ценили.

Но несмотря на нашу ненависть, мы к нему чувствовали также и почтение и бывали польщены, когда он с нами разговаривал. Характер у него был плохой, и все мальчики в городе страшно перед ним трепетали. Когда он нас бил, мы это ему позволяли, как ученики позволяют себя бить учителю.

Помню, однажды в пятницу, когда мы были свободны от хедера, ему захотелось выбрать лучших мальчиков в городе и послушать, как они читают отрывок из Гемары. Он взял, помнится, «Бава Меция» и с двенадцатью мальчиками пошёл через луг к реб Симхе-Лейзеру).

Был прекрасный солнечный день. Исроэль срезал перочинным ножиком хорошие, мягкие прутья на лугу и держал в руке Гемару. Каждому из мальчиков он дал отдельный отрывок из Гемары, и если тот не знал, то должен был лечь, и Исроэль сёк его мягкими прутьями столько раз, сколько считал нужным. Плакать никто не плакал – сдерживались: принимали всё это с любовью и в самом деле считали, что заслужили порки – мы форменные гои, что не знаем Гемару, а он, Исроэль, такой учёный. Но кое-кто уже не в силах был больше выдержать порки и начал плакать, а Исроэль не слушал и продолжал сечь, приговаривая:

«На тебе, эдакий гой, на тебе!…» - и оставляя на теле голубые полосы с запекшейся кровью.

Мне он дал пересказать отрывок «Сдающий на хранение». Но я тогда ещё не учил Гемару, а только «Леках тов», и совсем не знал отрывка «Сдающий на хранение». Он мне выдал восемнадцать розог, и таких крепких, что я помню их поныне.

Потом мы все, выпоротые, отправились вместе с тем, кто нас порол, домой, с заплаканными глазами, опозоренные, подавленные, но без претензий: мы это заслужили! Мальчики уже стали больше бояться розог Исроэля, чем учительских, потому что раби бьёт всё-таки милосердно и не такими мягкими, свежими и длинными прутьями, какие Исроэль нарезал на лугу.

Всевышний помог, и вскоре реб Евзель Вишняк забрал своего сына к себе в Люблин, поскольку в Каменце для него не нашлось меламеда.

Мы были рады: избавились от Исроэля!

Когда мне исполнилось восемь лет, отец меня передал наконец меламеду Моте, у которого я должен был учиться ещё два года назад. Это был хороший меламед. К тому же он не так бил мальчиков, и они у него хорошо учились. Он учил с детьми Гемару и добивался замечательных результатов. Час в день он также рассказывал детям истории о мудрецах и обо всём, что творится в ином мире, а именно: как мучаются грешники после смерти сто лет подряд. Ещё он рассказывал подробно маршрут мёртвых, например, как грешник встречает ангелов-мучителей по пути в ад, о свойствах ада, как жгут грешников и т.п.

По его рассказам, каждый праведник должен страдать после смерти от побоев ангела-мучителя (и о чём я уже писал). Получив свою порцию побоев, он должен идти в ад, и каждый праведник, даже самый великий, должен находиться двенадцать месяцев в аду. По дороге в ад его встречают ангелы-мучители, которые стегают его железными прутьями и швыряют на груду огня. С груды огня его швыряют на груду льда. Так его перебрасывают с груды огня на груду льда и обратно. Потом, если он большой злодей, ангелы-мучители бросают его от одного к другому все двенадцать сотен лет ожидания, то есть двенадцать сотен лет проходит, пока он упадёт на ту груду огня. И словно этого мало, по пути он встречает шестьдесят раз по десять тысяч ангелов-мучителей, и каждый бьёт его железными и раскалёнными прутьями. Потом ему велят идти в ад. И там он должен очищаться двенадцать месяцев. Больше времени никто в аду не бывал. Попасть в ад – это уже хорошо. Но перед этим мучится человек сотни лет в огне и в воде, во льду и в страхе…

Для пущего реализма наш раби даже обозначал краской и пером на бумаге размеры ада. Он считал что размеры ада – двенадцать сотен лет в длину и четыреста в ширину.

С адом ещё беда, что человек не знает, где находится его дверь. Если бы знать, если бы сразу войти в дверь, можно было бы избавиться от ударов со стороны ангелов-мучителей. Он крутится туда и сюда, ищет двери и при этом схватывает удары.

И раби нам показывает пальцем, как человек стоит, кажется, у самой двери и идёт как раз назад. Он уже прошёл четыреста лет в ширину в одну сторону и двенадцать сотен лет в длину; и дальше четыреста лет в ширину, и дальше двенадцать сотен девяносто девять лет и тысяча месяцев. Дверь – узкая и запрятанная, и вот он ходит и ходит, бедняга, по аду среди ангелов-мучителей три тысячи сто девяносто девять лет.

Но праведник обычно сразу находит дверь в ад и не должен ходить вокруг да около так много лет.

Ещё раби любил рассказывать чудесные истории о Виленском гаоне, как он постиг все семь отраслей знаний, как рассматривал звёзды, а когда захотел узнать, как велика звезда и что на ней происходит, то пригласил все звёзды к своему столу и их как следует рассмотрел и изучил.

Однажды, рассказывал ребе, Виленский гаон был на свадьбе большого богача, и сват попросил его повеселить жениха и невесту.

«Я сяду возле музыкантов», - сказал Виленский гаон, сел возле музыкантов и прислушался, как они играют. Потом сказал, что если сделать в кларнете, на котором играет музыкант, там-то и там-то дырочки, он будет хорошо звучать и гости получат удовольствие. Сделали дырочки там, где он указал. И кларнет так зазвучал, что от сладостной музыки все попадали в обморок. Пришлось заткнуть эти дырочки. Такие истории рассказывал нам каждый день Мотке-меламед, и мы сидели, как зачарованные…

В зимние вечера мы приходили из хедера в восемь-девять часов. Поужинав, я шёл в комнату к бабушке Бейле-Раше, где она и вся семья большей частью сидели. Там обычно бывали женщины с Лейбке-шамесом, жившим у бабушки на кухне со своей кухаркой-женой. И Лейбке этот тоже рассказывал много историй о чертях и дьяволах, о колдунах и о водяных и т.п.

Он рассказывал, как ехал однажды извозчик с группой евреев. Видят – стоит на дороге большой хороший гусь; извозчик, конечно, взял гуся и привёз домой. И ночью, когда все уснули, гусь начал кидаться и бросаться; извозчик зажёг свечу и увидел, что гусь, который наполовину был похож на человека и наполовину – на гуся, всё кругом разбросал. Извозчик, не жив, не мёртв, помчался к раввину. Тот послал десять человек, и те стали читать громким голосом псалмы. И когда прочли все псалмы, гусь взмахнул крыльями и улетел.

«Черти, - рассказывал он, - любят скакать на лошади, и не на помещичьей, а как раз на еврейской. Приходят раз евреи-извозчики утром в конюшню и видят, что лошади мокрые, в поту, хрипят – словом, такие измученные, будто только что вернулись после долгой поездки. А другой раз извозчик обнаружил утром в конюшне мёртвую лошадь, колёса телеги поломаны, вожжи – порваны…

Рассказов о чудесах он имел целую кучу. Однажды, он рассказывал, была в Каменце еврейка, муж которой, портной, уехал в Одессу. Сначала он слал письма и деньги. Но потом перестал – ни писем, ни денег. Она поехала в Шерешево, местечко возле Каменца, к колдуну, и тот ей велел дать ему десять рублей, и муж к ней вернётся верхом на кочерге. Так и случилось. На следующую ночь муж стучит в окно, плачет и просит пустить его поскорее в дом – он сильно устал от поездки, вот-вот потеряет сознание. Она ему тут же открыла, он влетел в дом на кочерге и упал без сознания. Она подняла шум, сбежались люди и прочли псалмы. Он встал на ноги и рассказал, что ночью ему в Одессу явилась большая железная рука, стащила с кровати, посадила на кочергу и сказала:

«Поезжай домой, за ночь доберёшься до своей жены и попросишь у неё прощенья».

Он заплакал: как он сможет за одну ночь проехать такое большое расстояние? Здесь езды недель на шесть!

Но ему было сказано:

«Езжай!» - И он поехал.

Да не поехал – полетел, над горами и долинами, над крышами и над реками, и вот он здесь - в чём душа держится…

Помню одну любопытную историю. Раз умер один и после того, как промучился сотни лет за все свои грехи, привели его в высший суд, чтоб выяснить, нет ли уже возможности допустить его в рай. Верховный судья собрался уже вынести решение, что можно ему идти в рай, как вдруг является сатана и заявляет: есть на нём ещё один большой грех, а именно – он съел два пуда животного жира. Человек заплакал:

«Что значит: два пуда жира? Когда, что – да это пустой навет!»

Но сатана доказал, что когда тот курил трубку, то всегда зажигал её с помощью свечи, а со свечи при закуривании всегда капал жир. И так за всю жизнь собралось два пуда жира. Тут же его отдали ангелу-мучителю и снова стали мучить – за два пуда жира, поглощённых им при курении.

Такие-то зловещие истории я слушал у своей умной бабушки от Лейбке-шамеса. Можно себе представить, каким страхом это наполняло мою детскую жизнь. Какой страх вызывали черти, злые духи и загробный мир, где величайшие праведники должны страдать от ударов ангелов-мучителей и двенадцати месяцев ада, где жгут, жарят и подвешивают мужчин за язык, а женщин за грудь и за волосы и где жарятся на самом большом на земле огне по четыреста лет подряд.

Помню, однажды случился у меня дефект в цицес, и днём я заигрался и забыл приделать другую. И ночью, перед сном, я увидел, что у меня всё ещё дефектная цицес. Это было незадолго до «Грозных дней» и в Йом-Киппур, будучи очень благочестивым мальчиком, я горько плакал из-за своего большого греха – дефектной цицес. И на исходе Йом-Киппура, вернувшись из хасидской молельни и поужинав после поста, хотя мне было только 8 лет, я всё ещё был под впечатлением греха дефектной цицес. После ужина я пошёл к деду. Дома стояли близко друг к другу, залитые светом - была лунная ночь - и придя к дому деда и собираясь подняться на террасу, увидел соседа Гершля Меерчева, стоящего у маленькой террасы своего дома. Я обрадовался, увидев рядом Гершля, но только я хотел ступить на террасу, как увидел, что этот Гершль вдруг поднялся, поднялся, выше, выше, пока не оказался аж над крышей и стал белый, как снег. Я испугался и понял, что это чёрт, а не Гершль Меерчев. Из последних сил я бросился на террасу и немного не добежав, упал без сознания. В доме деда слышали, как я упал, выбежали из дома и нашли меня лежащим без сознания. Конечно, поднялся шум – сбежались люди, привели меня в чувство, положили в постель, и я заснул. Позвали знаменитого доктора с Йоселе-фельдшером, который остался со мной ночевать вместе с бабушкой. На утро мне стало лучше, и я рассказал бабушке всю историю с чёртом, бывшим прежде Гершлем Меерчевым. Я также прибавил, что знаю, почему ко мне пришёл чёрт: я ходил с дефектной цицес…

В те времена был знаменитый Авародский дибук, который поселился в девушке. Ездили с ней ко всем цадикам и большим раввинам, чтобы они изгнали дибука. Всю Литву взбудоражил дибук, и много историй крутилось вокруг него: тут он читал псалмы, там учил талмудические трактаты, а там - Гемару и толкования, и таких историй тогда ходило множество. Возили её из города в город и наконец прибыли к раввину в Каменец. Раввин послал на кладбище, и там собрался весь город: мужчины, женщины и дети. Раввин послал шамеса, реб Бейнуша, чтобы он там, на кладбище, прочёл такие и такие отрывки и приказал дибуку выйти по велению раввина и от имени всех раввинов.

Я тоже хотел пойти на кладбище посмотреть, как изгонят дибука, но отец меня не пустил, потому что вокруг дибука бывает много злых духов.

Шамес, реб Бейнуш, пришёл на кладбище и прочёл отрывки со всеми приказаниями, и тут дибук закричал:

«Не хочу выходить. Мне и здесь хорошо».

Поехали с девушкой в Бриск, к раввину, реб Якову-Меиру. Он был большой мудрец и праведник. Реб Яков-Меир тоже велел отвезти дибука на кладбище. И конечно, как везде, все брискские евреи, мужчины, женщины и дети, пришли посмотреть на удивительного дибука, который держится так долго в девушке и ни за что не хочет выходить.

Реб Яков-Меир послал к дибуку шамеса раввинского суда, реб Лейба, чтобы тот от имени городского раввина повелел тому сейчас же выйти. Раввин сказал реб Лейбу, чтобы тот приказал дибуку выйти через мизинец руки. Так сообщалось в Кабале, что для дибука самый лёгкий путь – выйти через мизинец.

Реб Лейб так и повелел дибуку. Дибук стал плакать, что выходить он не хочет. Реб Лейб ему объяснил, что если он не послушается, то раввин вкупе с другими раввинами объявит ему херем, и он попадёт навечно туда, где душу швыряют из конца в конец того света, и вовек не будет иметь спасенья.

Дибук ответил, горько рыдая:

«Я выйду уже, но пусть раби скажет, куда мне деваться…»

Реб Лейб не знал, что ответить дибуку и решил пойти к раввину и спросить, куда тому деваться.

Рядом стоял реб Липе Цукерман, большой богач, учёный еврей и немного апикойрес, которого тогда очень ценил губернатор, и особенно знаменитый тем, что знал почти наизусть несколько сот страниц Гемары. Этот Цукерман, также большой любитель шутки, нарочно пришёл на кладбище, чтобы посмеяться. И услышав, как плачет дибук и спрашивает, куда ему деваться, а реб Лейб собрался бежать и спрашивать раввина, Цукерман вдруг заявил:

«Стой, стой, я ему скажу, куда деваться. У меня для него есть хорошее место…»

Он подошёл, широко раскрыл рот и сказал:

«Иди ко мне в рот».

Рот он держал прямо перед лицом девушки.

Реб Лейб испугался, что дибук захочет войти в апикойреса, но дибук ничего не ответил. Похоже было, что он «не хочет». Но стоявшие там люди были поражены и напуганы тем, что еврей мог выступить и сказать дибуку, чтобы тот в него вошёл, и подставить ему свой открытый рот!

И если бы это был не Цукерман, его бы убили и закопали на месте. Но Цукермана в городе боялись. А раввин сожалел, что дибук таки не вошёл в апикойреса – знал бы, как глумиться над такими вещами. Раввину было также немного стыдно. Он велел ехать с дибуком к ляховицкому раввину, и чем кончилось дело с дибуком, я уже не помню.