Продолжение разговора

Когда я предложила Летти подумать, где после ее мужественного извинения мог бы продолжиться их разговор с дочерью, она дала мне вполне предсказуемый ответ:

– Я буду ждать, когда Ким сама заговорит об этом. Я буду следовать за ней в этом вопросе.

Мы почти всегда предоставляем страдающей стороне право возобновить разговор о болезненном или травматическом событии прошлого. Наше поведение продиктовано лучшими намерениями. Но так быть не должно. Эта ответственность ложится на плечи страдающей стороны, потому что мы сами перекладываем ее.

В ходе нашего разговора Летти начала понимать, что нужно поговорить с Ким, чтобы закрепить значимость сеанса, на котором присутствовала ее дочь. Полное молчание – это форма дистанцирования. Или, по крайней мере, упущенная возможность.

Поэтому, выходя от меня, Летти преисполнилась решимости позвонить Ким. И она сделала это. Она поблагодарила дочь за то, что та согласилась прийти на сеанс, а потом добавила:

– Я думала о том, что все эти годы никогда не спрашивала тебя, как ты пережила сексуальное насилие, как это повлияло на твое взросление, какие тревоги и гнев все еще живут в твоей душе. Тот фильм, что мы смотрели после смерти отца, тяжело на меня подействовал, но я не нашла в себе сил заговорить об этом во время ужина.

– Неважно, – ответила Ким. – Я не хотела говорить об этом.

– Для меня это важно. Я хочу, чтобы мы с тобой могли говорить обо всем, что важно для нас.

– Не вижу смысла, – отрезала Ким.

– Надеюсь, мы сможем поговорить позже, – согласилась Летти.

Никто не хочет быть навязчивым и копаться в прошлом, если другой человек сам не поднимает этой темы. Но прошлое уже было разворошено. Я посоветовала Летти самой начать разговор, руководствуясь собственной интуицией. Главная ее задача заключалась в том, чтобы поддерживать коммуникацию открытой. Тогда со временем разговор мог бы состояться. Не нужно зацикливаться на сексуальном насилии и не нужно торопить события.

Одно ведет к другому

Задача Летти была сложной, словно балансирование на канате, но ей удалось сохранить равновесие. Она не стала давить на Ким и вынуждать ее к разговору, но в то же время и не вернулась к прежнему молчанию. Летти нашла иные способы общения с дочерью. При любой возможности она стала задавать Ким фактические (а не эмоционально окрашенные) вопросы: «Знала ли о сексуальном насилии твоя лучшая подруга Линда? И что она сказала? Были ли другие люди, которым ты доверяла настолько, чтобы рассказать об этом?»

Летти осознала собственную роль в этой болезненной истории и глубоко сожалела об этом.

– Ким, – сказала она, – после смерти твоего отца я постоянно думаю о том, что ни разу не спросила тебя о сексуальном насилии после завершения курса семейной терапии. Я не заговаривала с тобой об этом, хотя постоянно думала. Мне казалось, что если ты не говоришь об этом, то и мне не следует. Это была ошибка. Я оставила тебя наедине с трагедией. Мне так жаль.

– Не стоит извиняться снова, – ответила Ким. – Достаточно.

– Но я не извиняюсь. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я готова выслушать тебя, когда ты будешь готова – и захочешь.

Через несколько месяцев мать и дочь вернулись к болезненному разговору. Летти казалось, что дочь ее не понимает. Тяжелее всего ей было слышать, когда Ким говорила о браке родителей.

– Ты осталась с отцом, даже зная, что он сделал со мной, – сказала Ким однажды за обедом. – Но ты развелась с ним, когда мне было семнадцать, из-за супружеской измены. Значит, его измена была для тебя важнее насилия над собственной дочерью? Так?

Летти ничего не могла сказать. Слова застряли у нее в горле.

– Ты просто никогда не думала о насилии, – негодовала Ким. – Вы с отцом взяли и оставили это в прошлом. А я не могу! Это случилось со мной!

Этот разговор не состоялся бы, если бы Летти не открыла коммуникацию. А ведь мало кто решился бы подвергнуть себя новым обвинениям – вот почему мы так часто стараемся максимально оттянуть неприятный разговор. Заговорить на подобную тему можно лишь в том случае, если мы уверены, что со всем справимся, а наша самооценка достаточно высока, чтобы не бояться стыда.

Летти держалась даже в период страданий. Она честно поговорила с дочерью, объяснила, что ее нежелание прощать измену и отказ от семейной терапии перед подачей документов на развод были связаны именно с сексуальным насилием. Измена послужила причиной развода, потому что стала последней каплей после насилия над дочерью. Летти сказала Ким, что никогда не забывала о том, что с ней случилось. Эти воспоминания жили в ее душе всегда. Она призналась дочери, что после этого у них с ее отцом не было сексуальных отношений, а сама она постоянно думала о разводе.

Летти сказала, что не оправдывает себя, не может в полной мере объяснить собственные поступки – даже себе самой. Но она абсолютно твердо заявила, что никогда в жизни не сравнивала супружескую неверность с сексуальным насилием, которому Ким подверглась в детстве.

– Я не могу подобрать слов, чтобы выразить, как раскаиваюсь, что оставила тебя наедине с происшедшим, – сказала Летти. – Я хотела бы повернуть время вспять и все изменить. Могу ли я что-то сделать?

– Не можешь, – отрезала Ким, но потом, смягчившись, добавила: – Но, по крайней мере, у меня теперь снова есть мать.

Глава десятая

«Нужно простить» и другая ложь, которая портит нам жизнь

Мы с коллегой обсуждали книгу афроамериканской поэтессы Клодии Рэнкин «Гражданин», посвященную теме расизма в белой Америке. Вот как она описывает общение с белым психотерапевтом.

Новый психотерапевт специализируется по душевным травмам. Записаться к ней можно только по телефону. В ее доме есть боковая калитка, которая ведет ко входу для пациентов. Проходишь по дорожке, окруженной высокими травами и розмарином, к калитке. Калитка заперта. Дверной звонок – маленький диск. Решительно нажимаешь. Когда дверь, наконец, открывается, видишь женщину, которая начинает орать во все горло: «Убирайся из моего дома! Что ты делаешь в моем дворе?»

Кажется, что дар речи обрел раненый доберман-пинчер или немецкая овчарка. И хотя ты отступаешь на пару шагов, но все же объясняешь, что тебе назначено. «Назначено?!» – осекается женщина. Умолкает. Все умолкает. «О да, – говорит она сквозь зубы. – О да, верно. Извините».

Извините… Мне так жаль, так жаль.

Это очень тяжелое чтение. Слова «извините, мне так жаль» до абсурдности неадекватны, даже если сказаны искренне. Психотерапевт не может ничего исправить. Доверие, которое должно было стать основой отношений с пациентом, безвозвратно утрачено.

– Думаю, автору было трудно простить психотерапевта, – сказал мой коллега.

Наш разговор с темы расизма плавно перешел на тему прощения.

– А почему она должна прощать? – удивилась я.

– Ей нужно простить, – объяснил коллега, – потому что без прощения нет мира и исцеления. – Он помолчал, потом добавил: – Мне кажется, самая тяжелая часть моей работы – учить клиентов прощению. Им нужно научиться не забывать, но прощать, даже если они решают никогда больше не встречаться с обидчиком.

Мой коллега и дальше продолжал превозносить дар прощения как величайшую добродетель, высшую форму любви, жизненно необходимую для ментального и физического благополучия. Он сказал то, что я в тот же день прочитала в Facebook: «Простить – значит освободить узника из тюрьмы и обнаружить, что этот узник – ты сам». Только прощение, по его словам, может освободить страдающего человека от привязки к собственному гневу и ненависти.

Подобные идеи продиктованы лучшими намерениями, но они таят в себе серьезный вред. И я с ними не согласна. Я не считаю, что прощение – это единственный путь к жизни, не окрашенной горечью и ненавистью. Я не считаю тех, кто не может простить обидчика, не принесшего искренних извинений, менее духовно развитыми людьми с эмоциональными и физическими проблемами. И той же точки зрения придерживается психолог Дженис Абрамс Спринг. Ее книги – превосходный контраргумент традиционным культурным представлениям и клише касательно добродетельности и необходимости прощения. Спринг пишет, что прощение – это бесценный дар. Стремление к преждевременному и поверхностному миру может дорого обойтись.

Однако мне известно, что идеи моего коллеги весьма распространены среди экспертов по прощению, религиозных лидеров, а также в массовой культуре. Но в литературе нет единого мнения о том, что такое прощение. Мои исследования этой проблемы показывают, что единого определения не существует. Более того, многие пути к исцелению не требуют прощения. Давайте же сначала договоримся о терминах – или хотя бы попытаемся.