Для того, кто обращает грезу в жизнь, а взращивание своих ощущений в оранжерее — в религию и политику, первый шаг — то, что подтверждает в душе, что он сделал первый шаг, — состоит в том, чтобы чувствовать любые мелочи чрезмерно и исключительно. Это — первый шаг, и просто первый шаг есть не более, чем это. Уметь вкладывать в смакование чашки чая крайнее сладострастие, которое нормальный человек может найти лишь в крайней радости, проистекающей от неожиданно удовлетворенного устремления, или от внезапного исчезновения тоски, или же в заключительных плотских действиях любви; обнаруживать в образе заката или в созерцании декоративной детали то обостренное чувствование, которое обычно может подарить не что-то видимое или слышимое, а нечто пахнущее или приносящее удовольствие — та близость к предмету ощущения, которую лишь плотские ощущения — осязание, вкус, обоняние — ваяют на пути к сознанию; превращать внутреннее зрение, слух мечты — все предполагаемые чувства и чувства предполагаемого — в нечто получаемое и осязаемое как чувства, обращенные вовне: я выбираю эти ощущения и подобные им из тех, которые человеку, уже научившемуся чувствовать себя, удается обратить в спазмы так, чтобы они дали конкретное и близкое понятие того, что я пытаюсь сказать.

Однако достижение этой степени ощущений приносит любителю ощущений соответствующую тяжесть или физическое бремя, которое он, соответственно, чувствует с той же сознательной обостренностью, то болезненное ощущение, что довлеет извне, а иногда и изнутри над его мгновением сосредоточенности. Когда мечтатель таким образом замечает, что чрезмерное чувствование иногда означает чрезмерное наслаждение, но порой приводит к бескрайнему страданию, и поскольку он это замечает, он подходит к тому, чтобы сделать второй шаг на пути восхождения к самому себе. Я отложу рассмотрение шага, который он либо сделает, либо нет и который, в зависимости от того, сделает он его или нет, определит то или иное поведение, характер совершаемых им шагов в соответствии с тем, может он или нет полностью отстраниться от реальной жизни (что определяется тем, богат он или нет). Поэтому я считаю, что между строк того, о чем я повествую, подразумевается, что, в зависимости от того, возможно или нет для мечтателя отстраниться и предаться самому себе, он с большим или меньшим усердием должен сосредоточиться на болезненном пробуждении своего восприятия вещей и мечтаний. Тот, кто должен жить активно среди людей, встречаясь с ними — а необходимую близость с ними действительно можно свести к минимуму (по-настоящему вредна близость, а не простое общение с людьми), — должен будет заморозить всю свою поверхность сосуществования для того, чтобы всякий дружественный и социальный жест, обращенный к нему, соскальзывал и не проникал в него или не оставлял следа. Кажется, что это очень много, но это мало. Отдалиться от людей легко: достаточно лишь не приближаться к ним. В общем, я оставляю этот пункт и возвращаюсь к тому, что объяснял.

Придание остроты и непосредственной сложности самым простым и неизбежным ощущениям приводит, как я сказал, в случае неумеренного увеличения наслаждения, приносимого чувствованием, также к несообразному усилению страдания от чувствования. Поэтому вторым шагом мечтателя должно стать избегание страдания. Он не должен будет избегать его как стоик или ранний эпикуреец — покидая себя, потому что так он становится менее чувствительным как к наслаждению, так и к боли. Напротив, он должен будет искать удовольствия в боли и затем воспитывать себя в том, чтобы чувствовать ложную боль, то есть, испытывая боль, чувствовать определенное удовольствие. Для этого есть различные пути. Один из них — чрезмерно усердствовать в изучении боли, предварительно расположив дух к тому, чтобы, столкнувшись с удовольствием, не анализировать его, а лишь чувствовать; разумеется, для высших людей очевидно, что этот подход легче, чем представляется, когда о нем говорят. Анализировать боль означает привыкнуть к тому, чтобы инстинктивно, не задумываясь, подвергать ее анализу всякий раз, когда она возникает, усиливая удовольствие от боли удовольствием от ее анализа. Когда сила и инстинкт анализа развиты, короткое упражнение в нем поглощает все, и от боли остается лишь неопределенная материя для анализа.

Другой метод, более тонкий и более сложный, заключается в том, чтобы приучиться воплощать боль в определенной идеальной фигуре. Создать другое «Я», которое будет обязано страдать в нас, страдать от того, чем мы страдаем. Затем создать внутренний садизм, совершенно мазохистский, который будет наслаждаться своим страданием так, как если бы его испытывал кто-то другой. Этот метод — который, на первый взгляд, представляется невозможным — непрост, но вовсе не содержит трудностей для тех, кто поднаторел во внутренней лжи. Однако он, очевидно, осуществим. Если достичь этого, какой привкус крови и болезни, какую странную горечь далекого и упадочного наслаждения приобретают боль и страдание! Боль уподобляется беспокойному и досадному апогею судорог. Страданию, долгому и медленному, присуща внутренняя желтизна неясного счастья, вызываемого глубоко прочувствованным выздоровлением. И изощренность, истраченная на непокой и недуг, приближает то сложное ощущение беспокойства, которое вызывают удовольствия мыслью о том, что они ускользнут, и ту боль, которую наслаждения извлекают из предвкушения усталости, рождающейся от размышлений об усталости, которую они принесут.

Есть третий метод, чтобы обратить боль в удовольствие и превратить сомнения и беспокойства в мягкое ложе. Он состоит в том, чтобы посредством взбудораженного приложения внимания придать тревогам и страданиям такую насыщенность, что они будут приносить удовольствие от избытка за счет самого избытка, так же, как посредством насилия тот, кто в силу привычки и воспитания души всецело предается удовольствию, обретает удовольствие, которое причиняет боль вследствие своей силы, и наслаждение, пахнущее кровью, потому что ранит. И когда, как во мне — шлифовальщике, оттачивающем ложное изящество, архитекторе, выстраивающем себя из ощущений, утонченных посредством разума, отречения от жизни, анализа и самой боли — все три метода применяются вместе, когда боль, ощущаемая мгновенно и без промедлений для внутренней стратегии, анализируется вплоть до бесстрастности, помещается во внешнем «Я» вплоть до тирании и хоронится во мне вплоть до апогея боли, тогда я действительно чувствую себя триумфатором и героем. Тогда передо мной останавливается жизнь и искусство падает к моим ногам.

Все это составляет лишь второй шаг, который мечтатель должен сделать ради своей мечты.

Третий шаг, который ведет к богатому порогу Храма, — кто, кроме меня, смог его сделать? Он тяжело дается, потому что требует намного более трудного внутреннего усилия, чем усилие в жизни, но приносит вознаграждение душе, которого жизнь никогда не сможет дать. Этот шаг, когда все это произошло, когда все это сделано полностью и одновременно — да, путем исчерпывающего применения трех тонких методов, — заключается в том, чтобы мгновенно провести ощущение сквозь чистый разум, пропустить его через высший анализ, чтобы оно вылилось в литературную форму и обрело собственные очертания. Тогда я его полностью зафиксировал. Тогда я превратил нереальное в реальное и поставил недосягаемому вечный пьедестал. Тогда я внутри себя был коронован Императором.

Не думайте, что я пишу, чтобы издать это, или чтобы писать, или даже ради искусства. Я пишу, потому что в этом и состоит цель, высшая утонченность, темпераментно нелогичная утонченность ‹…› взращивания во мне состояний души. Если я ухватываю какое-нибудь свое ощущение и разматываю его настолько, что могу выткать для него внутреннюю реальность, которую я называю либо Лесом Отчуждения, либо Никогда Не Совершённым Путешествием, поверьте, я это делаю не для того, чтобы проза звучала ясно и звонко, и даже не для моего собственного наслаждения прозой — хотя и этого я хочу и добавляю этот окончательный штрих, подобный падению занавеса перед воображаемыми мною декорациями, — а для того, чтобы придать полную наружность внутреннему и осуществить тем самым неосуществимое, сопрячь противоречивое и, вернувшись к внешней мечте, наделить ее максимальной силой мечты чистой, чтобы сделал это я, вносящий оцепенение в жизнь, гравирующий неточности, болезненный паж моей души-Королевы, которой я читаю в сумерках не поэмы о моей жизни из книги, лежащей у меня на коленях, а поэмы, которые я выстраиваю и притворяюсь, будто читаю, а она притворяется, будто слушает, пока Вечер там, снаружи, не знаю где и как, гасит над этой метафорой, возведенной во мне в Абсолютную Реальность, последний слабый свет таинственного духовного дня.