Дела государственные и городские над нами не властны. Нас нисколько не интересует, что министры и власть предержащие притворно управляют делами нации. Все это находится там, снаружи, как уличная грязь в дождливые дни. Мы к этому не имеем никакого отношения, равно как и с нами это никак не связано.

Подобным же образом нас не интересуют великие потрясения вроде войн и кризисов в разных странах. Пока они не входят в наш дом, нас не интересует, в какие двери они стучат. Кажется, будто это зиждется на презрении к остальным, но на самом деле в основе этого лежит наше скептическое суждение о себе самих.

Мы не добры и не милосердны — не потому, что мы являемся противоположностью этого, а потому, что мы не обладаем ни тем, ни другим качеством. Доброта — это утонченность грубых душ. Для нас она представляет интерес как эпизод, имевший место в других душах и посредством другого образа мысли. Мы наблюдаем, не одобряя и не отвергая. Наше дело — быть ничем.

Мы были бы анархистами, если бы родились в классах, которые называют сами себя незащищенными, или в любых других, из которых можно опуститься или подняться. Но на самом деле мы, как правило, представляем собой создания, рожденные в промежутках между классами и социальными различиями — почти всегда в том декадентском пространстве между аристократией и (крупной) буржуазией, в социальном месте гениев и безумцев, которым можно симпатизировать.

Действие сбивает нас с толку, отчасти вследствие физической неспособности, еще больше вследствие нравственной бездеятельности. Действие кажется нам безнравственным. Нам кажется, что любая мысль мельчает, когда ее выражают словами, которые превращают ее в нечто принадлежащее другим, которые делают ее понятной для тех, кто ее понимает.

Мы испытываем большую симпатию к оккультизму и к тайным искусствам. Однако мы не оккультисты. Для этого нам недостает врожденной воли и даже терпения, дабы воспитать ее так, чтобы она стала идеальным инструментом магов и гипнотизеров. Но оккультизм нам симпатичен, прежде всего потому, что он, как правило, изъясняется так, что многие читающие и даже многие полагающие, что понимают его, не понимают ничего. Это таинственное поведение возвышенно и заносчиво. Кроме того, оно представляет собой богатый источник ощущений тайны и ужаса: личинки астрального, странные существа с различными телами, к которым церемониальная магия взывает в своих храмах, бестелесное присутствие материи такого рода, которое витает вокруг наших замкнутых чувств, в физической тишине внутреннего звука, — все это нас ласкает липкой, ужасной рукой в бесприютности и темноте.

Но мы не симпатизируем оккультистам, когда они выставляют себя апостолами, любящими человечество; это лишает их тайны. Единственная причина, по которой оккультист действует в астральной сфере, заключается в том, чтобы делать это ради высшей эстетики, а не ради зловещей цели творить добро ради какого-то человека.

Мы этого почти не знаем, и нас искушает древнее пристрастие к черной магии, к запретным формам трансцендентной науки, к Могущественным Властителям, которые продались Осуждению и позорному Воплощению. Наши очи слабых и неуверенных людей теряются с женской ревностью в теории опрокинутых ступеней, в совершаемых наоборот обрядах, в зловещем повороте нисходящей иерархии.

Хотя мы этого и не хотим, у Сатаны для нас есть предложение, как у самца для самки. Змей Материального Ума обвился вокруг нашего сердца, словно вокруг символического Кадуцея вещающего Бога — Меркурия, властителя Понимания.

Те из нас, кто не относится к числу педерастов, хотели бы отважиться ими быть. Всякая неспособность к действию неизбежно лишает мужественности. Мы потерпели неудачу на нашем настоящем поприще домохозяек и кастелянш, не изменив пол в нынешнем своем воплощении. Хотя мы совершенно в это не верим, есть ирония в том, чтобы притворяться, будто мы в это верим.

Все это является следствием не злобности, а слабости. Наедине с собой мы обожаем зло не потому, что оно — зло, а потому, что оно сильнее и насыщеннее Добра, а все сильное и насыщенное привлекает нервы, которые должны были быть женскими. «Pecca fortiter»� — не для нас, ибо у нас нет силы, даже силы ума, единственной, которая у нас есть. Думай о том, чтобы смело грешить — вот максимум того, что может значить для нас это проницательное указание. Но даже это иногда для нас недосягаемо: в самой внутренней жизни есть реальность, которая иногда причиняет нам боль, поскольку является какой угодно реальностью. Существование законов сочетания идей, как и всех операций духа, оскорбляет нашу врожденную распущенность.