О глубокой любви и ее полезном использовании у меня представление поверхностное и декоративное. Я подвержен зрительным страстям и оставляю нетронутым сердце, предназначенное для более нереальной судьбы.

Я не помню, чтобы я любил что-либо, кроме «картины» кого-то, кроме чисто внешней стороны — куда душа проникает лишь затем, чтобы оживить эту внешнюю сторону и сделать ее такой отличной от картин, что пишут художники.

Я люблю так: замечаю какую-нибудь красивую, привлекательную или в чем-то обаятельную фигуру женщины или мужчины — там, где нет желания, нет и предпочтений относительно пола, — и эта фигура меня ослепляет, захватывает, овладевает мною. Однако я хочу лишь видеть ее, и ничто не кажется мне таким ужасным, как возможность ‹…› познакомиться и поговорить с настоящей личностью, внешним представлением которой эта фигура является.

Я люблю взглядом, а не фантазией. Потому что я ничего не придумываю о той фигуре, которая меня захватывает. Я не представляю себя связанным с ней как-либо иначе, потому что моей любви, очевидно, сказать нечего. Мне не интересно знать, кто это существо, которое представляет моему взору свой внешний вид, чем оно занимается и что думает.

Необозримая череда людей и вещей, образующих мир, для меня подобна бесконечной галерее картин, чья внутренняя сторона меня не интересует. Не интересует, потому что душа однообразна и всегда одинакова у всех; различаются лишь ее личные проявления, и лучшее в ней то, что переливается в грезы, поведение, жесты и проникает тем самым в картину, которая меня захватывает и в которой я угадываю свойственные этой привязанности черты.

Для меня у существа нет души. Душа находится только с самой собой.

Так я проживаю, в чистом образе, одушевленную внешнюю сторону вещей и существ, оставаясь безразличным, словно бог из другого мира, к их содержимому-духу. Я углубляю собственное существо лишь в пространстве, а когда жажду глубины, то ищу ее в себе и в моем понимании вещей.

Что может дать мне личное знакомство с существом, которое я люблю в декорации? Не разочарование, потому что, раз я люблю в нем только внешность и ничего о ней не придумываю, его глупость или посредственность не играет никакой роли, потому что я не ожидал ничего иного, кроме внешности, которой я не должен был ожидать, и именно внешность остается. Но личное знакомство вредно вследствие своей бесполезности, а материальная бесполезность всегда вредна. Знать имя существа — для чего? А это первое, что я узнаю, когда меня ему представляют.

Личное знакомство также требует свободы созерцания, которого желает мой способ любви. Мы не можем разглядывать, созерцать свободно тех, кого знаем лично.

Поверхностное менее значимо для художника, поскольку оно его сбивает с толку и тем самым ослабляет впечатление.

Мое естественное предназначение неопределенного и страстного созерцателя внешностей и проявления вещей — объективизировать грезы, зрительно любить формы и детали природы. Это не тот случай, который психиатры называют психическим онанизмом, и даже не то, что они называют эротоманией. Я не выдумываю, как в случае психического онанизма; я не представляю себе во сне, что я — любовник или даже просто собеседник существа, которое я разглядываю и запоминаю: я ничего не придумываю. И, в отличие от эротомана, я не идеализирую его и не переношу за пределы сферы конкретной эстетики: я о нем думаю и от него хочу лишь того, что оно дает моим глазам, и непосредственной и чистой памяти того, что увидели глаза.

И не в моих привычках плести кружева фантазии вокруг этих фигур, созерцанием которых я себя развлекаю. Я вижу их, и их ценность для меня заключается лишь в том, что я их вижу. Все прочее, что могло бы к ним примкнуть, уменьшило бы их, потому что, скажем так, уменьшило бы их «зримость».

Сколько бы я ни фантазировал о них, я автоматически, в сам момент фантазирования, распознал бы в этом фальшь; и если воображаемое мне приятно, фальшивое мне противно. Чистая греза меня восхищает, греза, не связанная с реальностью и нигде с ней не соприкасающаяся. Несовершенная мечта, отталкивающаяся от жизни, меня раздражает или, вернее, вызвала бы у меня раздражение, если бы я в ней запутался.

Для меня человечество — это огромный декоративный мотив, живущий за счет глаз и ушей и даже психологических переживаний. От жизни я хочу только возможности присутствовать при ней. От себя я хочу только возможности присутствовать при жизни.

Я словно существо, обладающее другим существованием и проходящее сквозь него с неопределенным интересом. Я во всем этому существованию чужд. Между мной и ним словно есть стекло. Я хочу, чтобы это стекло всегда было прозрачным, чтобы я мог изучать существование, не искаженное промежуточным инструментом; но при этом я хочу, чтобы это стекло оставалось.

Для всякого научно устроенного духа видеть в чем-то больше, чем то, что в нем есть, означает меньше видеть это что-то. То, что вырастает материально, духовно уменьшается.

Я отношу на счет этого состояния души мое отвращение к музеям. Музей для меня — это вся жизнь, в которой живопись всегда точна, и неточность может быть обусловлена только несовершенством созерцателя. Но это несовершенство я либо пытаюсь уменьшить, либо, если мне это не удается, довольствуюсь им, поскольку оно, как и все, может быть только таким.