Я знаю, что проснулся и что все еще сплю. Мое древнее тело, истерзанное тем, что я живу, говорит мне, что еще очень рано… Я чувствую жар издалека. Я сам себя тягощу, не знаю почему…

В прозрачном оцепенении, отягощенный и бестелесный, я коснею между сном и бодрствованием, в мечтании, которое представляет собой лишь тень грезы. Мое внимание колеблется между двумя мирами и слепо видит глубину моря и глубину неба; и эти глубины проникают друг в друга, смешиваются, и я не знаю, ни где нахожусь, ни о чем мечтаю.

Ветер теней дует пеплом мертвых намерений над тем, чем я стану, проснувшись. С неведомого небосвода льется теплая роса тоски. Неподвижная тревога треплет мне душу изнутри и волнует меня своей неясностью, словно ветер колеблет очертания бокалов.

В мягкой и теплой спальне рассвет снаружи кажется лишь дыханием полумрака. Я весь — спокойное смятение… Зачем должен забрезжить день?.. Мне тяжело знать, что он забрезжит, как если бы от меня требовалось усилие для того, чтобы он появился.

Я успокаиваюсь смятенно и медленно. Цепенею. Плыву в воздухе между бодрствованием и сном, и вот возникает другая разновидность реальности, и вот я посреди нее, не знаю, из каких краев, но не из этих…

Та реальность странного леса возникает, но не гасит эту реальность, реальность теплой спальни. В моем скованном внимании сосуществуют две реальности, словно два перемешивающихся дыма.

Как отчетлив в обеих реальностях этот трепетный прозрачный пейзаж!..

А кто эта женщина, которая вместе со мной облекает своим наблюдением этот чужой лес? Зачем я на мгновение задаюсь этим вопросом?.. Я не умею хотеть это знать…

Неясная спальня — это темное стекло, через которое я осознанно вижу этот пейзаж… И пейзаж этот я уже давно знаю, и уже давно с этой не знакомой мне женщиной я скитаюсь в другой реальности, через ее нереальность. Я чувствую внутри, что уже много веков знаю эти деревья, и эти цветы, и эти никуда не ведущие пути, и это мое существо, которое там блуждает, древнее и очевидное моему взгляду, который облекается в полумрак знанием о том, что я нахожусь в этой спальне…

Время от времени в лесу, где я вижу и чувствую себя нездешним, медленный ветер развеивает дым, и этот дым — отчетливый и темный образ неясной мебели и гардин и их ночного оцепенения, открывающийся из спальни, в которой я сейчас нахожусь. Потом этот ветер минует, и вновь остается один лишь пейзаж того, другого мира…

В другие разы эта узкая комната — лишь туманный пепел на горизонте этой разнообразной земли… И бывают мгновения, когда земля, по которой мы ступаем, является этой зримой спальней…

Я вижу грезы и теряюсь, раздваиваясь между собой и этой женщиной… Сильная усталость — это черный огонь, пожирающий меня… Пассивная сильная тревога — это ложная жизнь, меня подавляющая…

О тусклое счастье!.. Вечное пребывание на развилках дорог!.. Я грежу, и позади моего внимания кто-то грезит со мной… И, быть может, я — всего лишь сон этого Кого-то, которого не существует…

Там, снаружи, рассвет так далек! А лес так близок здесь, перед другими моими глазами!

И я, который, находясь вдали от этого пейзажа, почти его забываю, тоскую по нему, когда его вижу, плачу и рвусь к нему, когда по нему прохожу…

Деревья! Цветы! Ветвистые прятки дорог!..

Иногда мы прогуливались, держась за руки, под кедрами и багряниками, и никто из нас не думал о жизни. Наша плоть была для нас смутным ароматом, а наша жизнь — эхом журчащего источника. Мы брали друг друга за руки, и наши взгляды спрашивали, что значит быть чувственным и хотеть осуществить во плоти иллюзию любви…

В нашем саду были цветы самой разной красоты… — розы со свернутыми очертаниями, ирисы желтеющей белизны, маки, которые были бы сокрыты, если бы их присутствие не выдавал их красный окрас, немного фиалок на взъерошенном краю клумб, маленькие незабудки, лишенные аромата камелии… И, застыв на высоких стеблях, отдельные подсолнухи, словно глаза, пристально смотрели на нас.

Мы соприкасались душой, которая была полностью видна сквозь свежесть мхов, и, проходя среди пальм, проникались ясным осознанием других земель… И нас охватывал плач при воспоминании, потому что даже здесь, будучи счастливыми, мы не были счастливы…

Наши ноги спотыкались о мертвые щупальца корней дубов, полных узловатых веков… Столбами стояли платаны… А там, дальше, между деревьями вблизи, висели в тишине беседок чернеющие гроздья винограда…

Наша мечта о жизни неслась перед нами на крыльях, и мы улыбались ей одинаковой и отстраненной улыбкой, сочетавшейся в душах, хотя мы не смотрели друг на друга и не знали друг о друге ничего, кроме присутствия руки, опиравшейся на самозабвенно внимательную другую руку, ее чувствовавшую.

У нашей жизни не было нутра. Мы были снаружи и были другими. Мы не знали друг друга, мы словно явились нашим душам после путешествия сквозь грезы…

Мы забыли о времени, а безбрежное пространство съежилось в нашем внимании. Было ли за пределами этих близких деревьев, этих отдаленных беседок, этих последних гор на горизонте что-то реальное, достойное открытого взгляда, устремленного на существующие вещи?..

В клепсидре нашего несовершенства размеренно падавшие капли грез отмечали нереальные часы… Ничто не достойно, о моя далекая любовь, кроме знания о том, как приятно знать, что ничто не достойно…

Застывшее движение деревьев; беспокойное спокойствие источников; неопределимое дыхание внутреннего ритма жизненных соков; медленное наступление вечера вещей, которое словно идет изнутри для того, чтобы протянуть руки духовного согласия далекой грусти, а вблизи души — из высокой тишины неба; опадание листвы, равномерное и бесполезное, капли отчуждения, в которых пейзаж перетекает для нас в слух и грустнеет в нас, как воспоминание о родине, — все это, как развязывающийся ремень, неясно опоясывало нас.

Там мы проживали время, которое не умело течь, пространство, о возможности измерения которого не нужно было заботиться. Течение вне Времени, протяженность, которой были неведомы привычки пространственной реальности… Сколько часов, о бесполезная спутница моей тоски, сколько часов счастливого непокоя притворно принадлежали нам там!.. Часы духовного пепла, дни пространственной печали, внутренние века внешнего пейзажа… И мы не спрашивали себя, зачем все это, потому что наслаждались знанием того, что все это было ни к чему.

Там, благодаря интуиции, которой у нас, разумеется, не было, мы знали, что этот страдающий мир, в котором нас было бы двое, если бы он существовал, лежал за крайней линией, где горы суть дыхание форм, а за ней не было ничего. И вследствие противоречия этого знания наш час там был темен, как пещера в краю суеверных, а наше осязание этого часа было странным, как очертания мавританского города на фоне сумеречного осеннего неба…

На горизонте того, что охватывал наш слух, волны неведомых морей касались пляжей, которые мы никогда не смогли бы увидеть, и для нас было счастьем слышать и почти видеть в нас это море, которое, несомненно, бороздили каравеллы, преследуя цели, отличные от целей полезных и навязываемых Землей.

Как тот, кто замечает, что живет, мы вдруг замечали, что воздух полон пения птиц и что, словно старые ароматы на сатине, шелест соприкасающихся листьев проникал в нас глубже, чем осознание того, что мы его слышим.

Так, благодаря бормотанию птиц, шепоту аллей и однообразному и забытому фону вечного моря наша жизнь в одиночестве обретала ореол нашего незнания ее. Мы днями спали там бодрствуя, довольные тем, что не были ничем, что у нас не было ни желаний, ни надежд, что мы забыли цвет любви и вкус ненависти. Мы считали себя бессмертными…

Там мы проживали часы, ощущая их иначе, часы пустого несовершенства и потому такие совершенные, такие диагональные по отношению к прямоугольной определенности жизни… Низложенные имперские часы, часы, облеченные в изношенный пурпур, часы, упавшие в этот мир из мира другого, гордого тем, что в нем больше рухнувших тревог…

И нам было больно наслаждаться этим, было больно… Потому что этот пейзаж, хотя и были в нем нотки спокойного изгнания, создавал в нас впечатление, что мы принадлежим этому миру; весь пейзаж был влажен от великолепия неясной тоски, грустной и безбрежной и порочной, как упадок безвестной империи…

На занавесках нашей спальни утро — как тень света. Мои губы бледны, и я знаю об этом; каждая из губ ощущает, что у другой — вкус нежелания жизни.

Воздух в нашей безликой комнате тяжел, словно гардина. Наше сонное внимание к тайне всего этого вяло, как шлейф платья, влачащийся в сумеречной церемонии.

Ни у одной из наших тревог нет разумного основания. Наше внимание — абсурд, допускаемый нашим крылатым бездействием.

Не знаю, какие масла полумрака умащивают наше представление о собственном теле. Усталость наша есть тень усталости. Она приходит к нам издалека, как и наше представление о том, что наша жизнь существует…

Ни у кого из нас нет ни имени, ни правдоподобного существования. Если бы мы могли быть шумными настолько, чтобы представлять, как мы смеемся, мы, без сомнения, смеялись бы над тем, что считаем себя живыми. Теплая свежесть простыни ласкает (тебя, как и меня, наверное) наши ноги, которые одна рядом с другой чувствуют себя обнаженными.

Разочаруемся же, любовь моя, в жизни и в ее манерах. Убежим, чтобы быть собой… Не будем снимать с пальца волшебное кольцо, которое призывает, когда его покрутят, фей тишины и эльфов тени и гномов забвения…

И вот, когда мы собирались помечтать о том, как говорим в лесу, он вновь возникает перед нами, разнообразный, но еще более смятенный от нашего смятения и грустный от нашей грусти. От нее бежит, как развеивающийся туман, наша богиня реального мира, и я снова обладаю собой в моем странствующем сне, обрамленном этим таинственным лесом…

Цветы, цветы, которыми я жил там! Цветы, которые взор, зная их, переводил в названия и аромат которых принимала душа, не в них самих, а в мелодии названий… Цветы, чьи названия повторялись последовательно, словно оркестры звучных ароматов… Деревья, чье зеленое сладострастие дарило тень и свежесть тому, как они назывались… Плоды, которым давали название зубы, впивающиеся в душу их мякоти… Тени, которые были реликвиями минувших счастливых времен… Поляны, светлые поляны, которые были открытыми улыбками пейзажа, зевавшего вблизи… О многоцветные часы!.. Цветы-мгновения, деревья-минуты, о застывшее в пространстве время, мертвое время пространства, покрытое цветами и ароматом цветов и ароматом названий цветов!..

Безумие грез в той чуждой тишине!..

Наша жизнь была всей жизнью… Наша любовь была ароматом любви… Мы проживали невозможные часы, полные нашего бытия… И это потому, что мы знали всей плотью нашей плоти, что мы не были реальностью…

Мы были безличны, мы были пустотой себя, чем угодно другим… Мы были тем улетучивающимся пейзажем в собственном сознании… И подобно тому, как раздваивался этот пейзаж — пейзаж реальности и иллюзии — неясно раздваивались и мы, и ни один из нас точно не знал, не был ли другой самим собой, жил ли неясный другой…

Когда мы вдруг оказывались перед застывшими озерами, мы чувствовали, как хотим рыдать навзрыд… Там у этого пейзажа были глаза, остановившиеся глаза, полные слез и неисчислимой тоски бытия… Да, исполненные тоски бытия, необходимости быть чем-то, реальностью или иллюзией — и у этой тоски была своя родина и свой голос в немоте и в отчужденности озер… А мы все время шагали, того не зная и не желая, и даже так казалось, что мы останавливались на берегах этих озер, потому что так много от нас оставалось с ними, становясь символами и поглощенностью…

И каким свежим и счастливым был ужас оттого, что там никого не было! Даже нас, шагавших там, там не было… Потому что мы не были никем. Мы даже не были ничем…

У нас не было жизни, которую бы Смерти нужно было убить. Мы были так слабы и низменны, что уплывающий ветер оставил нас никчемными, и час проходил, лаская нас, как легкий бриз ласкает верхушку пальмы.

У нас не было ни эпохи, ни устремления. Все предназначение вещей и существ для нас осталось у двери этого рая отсутствия. Замерла, чтобы почувствовать, как мы чувствуем его, морщинистая душа стволов, широкая душа листьев, возмужавшая душа цветов, склонившаяся душа плодов…

И так мы умертвили нашу жизнь; мы так внимательно умертвили ее каждый по отдельности, что не заметили, что мы были одним, что каждый из нас был иллюзией другого и каждый внутри себя был простым эхом своего собственного бытия…

Жужжит муха, неуверенная и мелкая…

В моем внимании брезжат смутные, отчетливые и рассеянные звуки, заполняющие в наступившем дне мое осознание нашей комнаты… Нашей комнаты? Кого нас двоих, если я один? Не знаю. Все сливается, и остается лишь убегающая реальность-мгла, в которой моя неуверенность тревожится, а мое понимание себя, убаюкиваемое опиумом, засыпает…

Утро прорвалось, словно падение, с бледной верхушки Часа…

Перестали гореть, любовь моя, в очаге нашей жизни щепки наших снов…

Разочаруемся же в надежде, потому что она предает, в любви, потому что она утомляет, в жизни, потому что она докучает и не насыщает, и даже в смерти, потому что она приносит больше, чем хочешь, и меньше, чем ожидаешь.

Разочаруемся же, о Сокрытая, в нашей собственной тоске, потому что она стареет сама по себе и не решается быть всей печалью, которой она является.

Не будем ни плакать, ни ненавидеть, ни желать…

Покроем, о Молчаливая, простыней из тонкого льна строгий мертвый профиль нашего Несовершенства…