Приложения
Тексты, в которых упоминается имя Висенте Гедеша

Мое знакомство с Висенте Гедешем состоялось совершенно случайно. Мы часто встречались в одном и том же дешевом ресторане, в который мало кто заходил. Мы знали друг друга в лицо; естественно, обменивались молчаливым приветствием. Однажды мы оказались за одним столом и, по воле случая, перекинулись парой слов; завязалась беседа. Мы стали встречаться там каждый день, за обедом и за ужином. Иногда мы выходили вместе после ужина и немного прогуливались, беседуя.

Висенте Гедеш терпел эту никчемную жизнь с мастерским равнодушием. Стоицизм слабого служил прочным основанием для всей его умственной деятельности.

Конституция его духа обрекала его на то, чтобы переживать все тревоги; конституция его судьбы — на то, чтобы предаваться им всем. Я никогда не встречал душу, которая настолько бы меня изумляла. Не будучи сторонником какого-либо аскетизма, этот человек отказался от всех целей, для которых природа его предназначила. Естественным образом предрасположенный к честолюбию, он медленно наслаждался отсутствием каких-либо устремлений.

…Эта нежная книга. Она есть то, что остается и останется от одной из самых утонченных в своем бездействии душ, самых разнузданных в чистом мечтании, которые видел этот мир. Никогда, как мне кажется, не было существа, внешне человеческого, которое сложнее проживало осознание самого себя. Денди по духу, он выгуливал искусство мечтания через случайность существования.

Эта книга — биография человека, у которого никогда не было жизни… О Висенте Гедеше не известно, ни кем он был, ни что он делал, да и книга эта не его — она и есть он. Но мы должны всегда помнить, что за всем тем, что здесь сказано, в тени всегда таинственно вьется.

Для Висенте Гедеша осознавать себя всегда было искусством и моралью; грезы были религией.

Он определенно создал внутреннюю аристократию, то поведение души, которое больше похоже на позу тела, свойственную настоящему аристократу.

Невзгоды человека, чувствующего отвращение к жизни на террасе своего богатого дома, это одно; другое дело — невзгоды того, кто, подобно мне, должен созерцать пейзаж из моей комнаты на пятом этаже в Байше и не может забыть, что он — помощник бухгалтера.

«Tout notaire a rêvé des sultanes…»

Я испытываю внутреннее наслаждение от иронии незаслуженной смехотворности, когда, не вызывая ни у кого удивления, заявляю в официальных документах, где необходимо указать профессию: торговый служащий. Не знаю, как выглядит мое имя, записанное таким образом, в «Торговом ежегоднике».

Эпиграф к Дневнику:

Гедеш (Висенте), торговый служащий, улица Галантерейщиков, 17–4.

Торговый ежегодник Португалии.

II. Отрывочный материал для «Похоронного марша для короля Баварского Людвига Второго».

К тебе, о Смерть, отправляется наша душа и наша вера, наша надежда и наше приветствие!

Владычица Последних Вещей, Плотское Имя Тайны и Бездны — ободри и утешь того, кто стремится к тебе, не осмеливаясь тебя искать!

Госпожа Утешения, Озеро под лунным светом, среди скал, Далекое от грязи и позора Жизни!

Девственница-Мать нелепого Мира, форма непонятного Хаоса, простри и распространи твое царствие на все — на цветы, предвкушающие собственное увядание, на диких зверей, содрогающихся от приближения старости, на души, рожденные, чтобы любить тебя среди заблуждений и обманов жизни!

Жизнь, спираль Небытия, бесконечно встревоженная тем, чего не может быть.

Принесите себе покров золота и смерти, рыцарь бесполезной расшифровки. Среди крови и роз вспомните бесполезный сон, который разбился в кувшинах до того, как их уронила белая рука. Ступайте осторожно, словно глашатай шелков, по тихому залу, в предсиянии тоски, в мертвенный час светлых канделябров, среди блеска драгоценных камней, запертых на ключ в скуке.

Тот, кем были вы, господин, остался среди сирен, в лунном забвении мертвых морей. Он услышал песни болезни вод, которые достигают луны лишь посредством желания, и оборвал один за одним лепестки роз в саду дворца прерванного обретения. Звук скрипок, возвещавших о существовании лучшего, отвлек внимание его слуха от властных слов, раздававшихся среди шума.

Ваша рука отпустила руку прервавшего, потому что нужно было подойти ближе к дали, принесенной вздохами. Озеро среди деревьев было подобно грезе воды среди аллей островов, а желание? Оно было словно час лунного света, замершего при появлении тучи, словно неясное небо и прохождение пажей…

…И опустился подъемный мост, чтобы он вошел, когда прибудет, чтобы войти.

Худой мужчина небрежно улыбнулся и посмотрел на меня с недоверием, в котором не было неприязни. Потом он снова улыбнулся, но с грустью. Затем он вновь опустил глаза на блюдо и молча, отрешенно продолжил ужинать.

(копия письма в Преторию)

На здоровье я не жалуюсь и, что любопытно, нахожусь в не таком плохом расположении духа. Тем не менее, меня терзает смутное беспокойство, нечто, что я не могу назвать иначе, как умственным нетерпением, как если бы у меня на душе были волдыри. Лишь таким нелепым языком я могу описать Вам то, что чувствую. Все это, впрочем, не совсем похоже на те грустные состояния духа, о которых я Вам иногда рассказываю и которые отличаются беспричинной грустью. У моего нынешнего состояния души причина есть. Вокруг меня все удаляется и рушится. Я не использую эти два глагола в печальном смысле. Я просто хочу сказать, что в людях, с которыми мне приходится иметь дело, проявляются или должны проявиться перемены, завершаются жизненные этапы, и что все это — подобно тому, как старику, который видит, как вокруг него умирают друзья детства, кажется близкой его смерть, — таинственным образом подсказывает мне, что моя жизнь тоже должна измениться и изменится. Заметьте, я не считаю, что эти перемены будут к худшему, напротив. Но это все равно перемены, а для меня меняться, переходить от одного к другому означает частичную смерть; что-то в нас умирает, и грусть от того, что умирает и уходит, не может не ранить нам душу.

Смотрите: завтра отправляется в Париж мой лучший и самый близкий друг. Вполне вероятно, что тетушка Аника (см. ее письмо) вскоре поедет в Швейцарию вместе с дочерью, уже замужней. В Галисию на довольно длительный срок уедет другой юноша, мой добрый друг. Переезжает в Порту еще один молодой человек, который, после первого из тех, что я Вам упомянул, является моим самым близким другом. Так, в моем человеческом окружении все организуется (или дезорганизуется) то ли так, чтобы я остался в одиночестве, то ли так, чтобы призвать меня ступить на новый путь, которого я не вижу. Даже то обстоятельство, что я собираюсь издать книгу, меняет мою жизнь. Я теряю нечто — то, что я еще не издавался. Поэтому перемены к лучшему, поскольку перемены плохи, это всегда перемены к худшему. И утратить изъян или недостаток или отказ всегда означает что-то потерять. Представьте себе Мать, которая не будет испытывать болезненные повседневные ощущения из-за создания, чувствующего таким образом!

Каким я буду через десять, даже через пять лет? Мои друзья говорят, что я буду крупнейшим современным поэтом — они это говорят, глядя на то, что я уже сделал, а не на то, что я смогу сделать (иначе я бы не упоминал то, что они говорят…). Но точно ли я знаю, что это означает, даже если это сбудется? Знаю ли я, какой у этого вкус? Быть может, слава имеет вкус смерти и бесполезности, а триумф пахнет гнилью.

Еще «мысли».

Рождественский день. Гуманизм. «Реальность» Рождества субъективна. Да, в моем бытии. Переживание пришло и ушло. Но на мгновение я ощутил надежды и переживания бесчисленных поколений с мертвым воображением целого мертвого племени мистиков. Рождество во мне!

Социология — бесполезность политических теорий и практик.

Жестокость боли — наслаждаться страданием, наслаждаясь собственной личностью, сопряженной с болью. Последнее искреннее прибежище желания жизни и жажды наслаждений.

Ты будешь такой, как я захочу. Я превращу тебя в украшение моих переживаний и помещу куда захочу и как захочу, внутри меня. У тебя нет ничего. Ты — никто, потому что ты несознательна; ты просто живешь.

Qu’est-il de frère en toi et ceux qui veulent vivre?

Мой дух привержен тому, как поступают классики и что говорят декаденты.

Любовь с китаянкой, изображенной на фарфоровой чашке.

Причины:

Наша любовь текла спокойно, как того хотела она, всего в двух измерениях пространства.

Общество, в котором я живу…

Полностью пригрезившееся. Мои воображаемые друзья. Их семьи, привычки, профессии и…

Есть техника мечтания, как есть техники различных реальностей, от той…

Ощущения рождаются изученными.

Совершенство между ощущением и осознанием его, а не между ощущением и «фактом».

Правило жизни: социально всему подчиняться.

Женитьба хороша, потому что искусственна. — Притворство и абсурд — признак человеческого.

Другая тоска или та же самая, более низменная, более приближенная к нам, больше наедине с нами, но она — с нами.

Я изумился всем телом.

Непоследовательный подданный всех ощущений, которые ранят за пределами причины, обусловленной их происхождением от раны, ревнующий ко всем прямым последствиям абсурда и…

Как ребенок, что бежит и останавливается, волоча высокие взмахи коротких ног и учащенно дыша…

Г. Жункейру? Его творчество мне глубоко безразлично. Я его уже видел… Никогда не мог восхищаться поэтом, которого смог увидеть.

Мне любопытны все, я жаден до всего, ненасытен от мысли обо всех. Меня тяготит, как потеря ‹…›, представление о том, что всего нельзя увидеть, прочитать, помыслить…

Но я не смотрю внимательно, не читаю со значением, не думаю последовательно. Во всем я — полный и никчемный дилетант.

Моя душа слишком слаба даже для того, чтобы обладать силой собственного энтузиазма. Я создан из развалин неоконченного, и мое бытие мог бы охарактеризовать пейзаж отказов.

Я блуждаю, если сосредоточиваюсь; все во мне декоративно и неопределенно, словно спектакль в тумане.

Эта плотская склонность превращать всякую мысль в выражение или, скорее, мыслить всякую мысль как выражение; видеть всякое переживание в цвете и форме и даже всякое отрицание в ритме ‹…›

Я пишу с высокой насыщенностью выражения; я даже не знаю, что есть то, что я чувствую. Я наполовину лунатик, наполовину ничто.

Женщина, которой я являюсь, когда знаю себя.

Опиум царственных сумерек и чудо, раскинувшееся в темноте, к руке, освобождающейся от лохмотьев.

Иногда так велик, так быстр, так обилен сосредоточенный поток образов и точных фраз, который течет в моей невнимательной душе, что я злюсь, скручиваюсь, плачу оттого, что должен их потерять — потому что я их теряю. У каждого из них было свое мгновение, за пределами которого его невозможно вспомнить. И во мне остается, как во влюбленном — тоска по любимому лицу, которое он едва увидел и не запомнил, память о моем состоянии, подобном состоянию мертвых, о том, как я склонялся над бездной быстрого прошлого образов и идей, мертвых фигур из тумана, из которого они и образовались.

Текучий, отсутствующий, несущественный, я теряюсь в себе, как если бы тонул в небытии; я — минувший, и это слово, которое говорит и останавливается, выражает все.

Ритм слова, образ, который оно вызывает, и его смысл как идеи, непременно соединившись в каком-нибудь слове, становятся для меня объединенными посредством разделения.

Просто подумав о слове, я бы понял понятие Троицы. Я думаю о слове «бесчисленный» и выбираю его как пример, потому что оно абстрактно и бесполезно. Но если я слышу его в моем существе, большие волны катятся с шумом, который не прекращается в бесконечном море; образуют созвездия небеса, причем не из звезд, а из музыки всех волн, в которых сопрягаются звуки, и мысль о бесконечно текущем, словно развевающееся знамя, открывается звездам или звукам моря и мне, отражающим все звезды.

То, что дон Себастьян возвращается сквозь густой туман, не противоречит истории. Вся история блуждает туда и обратно среди туманов, и самые крупные битвы, о которых рассказывают, самая изысканная роскошь, самые значительные достижения суть не более чем спектакли в тумане, свиты в угасающей сумеречной дали.

Душа во мне выразительна и материальна. Я либо цепенею в небытии чувствительного льна, либо пробуждаюсь, и если пробуждаюсь, то проецирую себя в словах, как если бы в них открывались глаза моего существа. Если я думаю, мысль возникает в самом моем духе в виде сухих, размеренных фраз, и я никогда не могу как следует различить, думаю ли я перед тем, как это говорю, и есть ли во мне слова после того, как я это скажу. Во мне всякое переживание есть образ, а всякая греза — положенная на музыку картина. То, что я пишу, может быть дурным, но оно еще более ‹…› чем то, что я думаю. В это я иногда верю.

С тех пор как я живу, я повествую себя, и самая незначительная тоска, испытанная мной, если я склоняюсь над ней, рассыпается вследствие магнетизма ‹…› на цветы, окрашенные в цвета музыкальных бездн.