Заметки и письма Фернандо Пессоа, касающиеся «Книги непокоя»
Выдержки из некоторых писем

Относительно тоски я вспомнил, что хотел у Вас кое-что спросить… Видели ли в одном из прошлогодних номеров «Орла» мой отрывок под названием «В лесу отчуждения»? Если нет, сообщите, я Вам его отправлю. Я крайне заинтересован в том, чтобы Вы ознакомились с этим текстом. Это единственный мой изданный текст, в котором я превращаю тоску и грезу, бесплодную и утомленную самой собой настолько, что она начинает грезить о себе, в мотив и в сюжет. Не знаю, понравится ли Вам стиль, которым текст написан: это сугубо мой стиль, здесь многие мои друзья в шутку называют его «чуждым стилем», потому что он проявился в этом тексте. И говорят о «чуждом говорении», «чуждом письме» и т. д.

Этот фрагмент относится к одной моей книге, в которую входят и другие написанные, но не изданные фрагменты; но до ее завершения еще далеко; эта книга называется «Книга непокоя» по причине беспокойства и неуверенности, которые являются ее преобладающими чертами. В опубликованном фрагменте это чувствуется. То, что внешне кажется простой мечтой или сном, в повествовательной форме — это ощущается в ходе чтения и должно, если я хорошо написал, ощущаться на протяжении всего чтения — становится воображаемой исповедью бесполезности и болезненной и бесплодной ярости мечтания.

Я не написал ничего такого, что стоило бы Вам отправлять. Рикардо Рейш и Алвару футурист молчат. Каэйру учинил несколько строк, которые, возможно, найдут прибежище в какой-нибудь будущей книге… Я в основном занимаюсь социологией и непокоем. В. полагает, что последнее слово относится к его собственной «книге»; действительно, я создал несколько страниц этого нездорового произведения. Так что работа продвигается сложно и извилисто.

Я не отправляю Вам и другие мелкие вещи, которые написал в эти дни. Одни не очень достойны того, чтобы их отправлять; другие входят в состав «Книги непокоя». Истина в том, что я открыл новый жанр — паулизм…

Мое нынешнее состояние духа — глубокая и спокойная депрессия. Я уже несколько дней нахожусь на уровне «Книги непокоя». И кое-что для этого произведения я написал. Даже сегодня я написал почти целую главу.

Мое состояние духа заставляет меня сейчас работать довольно много над «Книгой непокоя» без моей на то воли. Но это все фрагменты, фрагменты, фрагменты.

Изначально я намеревался начать издавать свои произведения с трех книг в следующем порядке: «Португалия», небольшая книга поэм (всего их 41), второй частью которой является «Современное португальское море»; «Книга непокоя» (Бернарду Соареш, но косвенно, ведь Б. С. — не гетероним, а литературный персонаж); «Полное собрание поэм Алберту Каэйру» (с предисловием Рикардо Рейша и «Заметками в память об Алвару де Кампуше» в качестве послесловия). Позже, на следующий год, последовал бы «Песенник» (или какое-нибудь другое название, столь же невыразительное), один или вместе с какой-нибудь другой книгой, в котором я бы объединил (в Книгах с I по III или с I по V) различные разрозненные мои поэмы, которые невозможно классифицировать иначе как посредством такого невыразительного метода.

Однако обстоятельства складываются так, что в «Книге непокоя» многое нужно уравновесить и пересмотреть; по моим расчетам, это займет не менее года. Что же до Каэйру, то я пребываю в нерешительности…

Как я пишу от имени этих троих? Каэйру — руководствуясь чистым и неожиданным вдохновением, не зная и даже не рассчитывая, что я напишу. Рикардо Рейш — после абстрактного размышления, которое внезапно обретает конкретные черты в оде. Кампуш — когда я вдруг чувствую порыв писать, но не знаю что именно. (Мой полугетероним Бернарду Соареш, который, кстати, во многом походит на Алвару де Кампуша, всегда появляется, когда я устал или хочу спать и потому мои способности к размышлению и подавлению несколько ограничены; эта проза — постоянное фантазирование. Это полугетероним потому, что, хотя его личность — не моя, она представляет собой не отличие от моей, а ее искалечение. Он — это я минус рассудительность и эмоциональность. Проза за исключением того, что рассудительность уступает моей, одинакова, как совершенно одинаков и португальский язык; кстати, Каэйру писал по-португальски плохо, Кампуш — здраво, но с огрехами вроде «собственно я» вместо «я сам» и т. д., Рейш — лучше, чем я, но с таким пуризмом, который мне представляется чрезмерным…)

Объединить позднее в отдельной книге различные поэмы, которые я ошибочно намеревался включить в «Книгу непокоя»; у этой книги должно быть название, которое более или менее должно отражать, что она содержит грязь, или промежуток, или какое-нибудь другое слово, столь же отстраненное.

Впрочем, эта книга сможет стать частью окончательно отверженного и служить опубликованным арсеналом того, что публиковать нельзя и что может выжить как грустный пример. Она несколько похожа на неоконченные стихи рано умершего лирика или на письма великого писателя, но здесь фиксируется не худшее, а отличающееся, и в этом отличии и заключается причина публикации, ведь она не могла бы заключаться в том, что публиковать это не нужно.

Структура книги должна основываться на строгом — насколько это возможно — отборе разнообразно существующих фрагментов и при этом на адаптации наиболее старых фрагментов, не соответствующих психологии Бернарду Соареша в том виде, в котором она теперь проявляется, к этой самой психологии. Помимо этого, необходимо произвести полный пересмотр самого стиля таким образом, чтобы он в своем сокровенном выражении не потерял такие отличающие его черты, как мечтательность и логическая несвязность.

Необходимо изучить, следует ли вставить большие фрагменты, носящие громкие названия вроде «Похоронного Марша для короля Баварского Людвига Второго» или «Симфонии беспокойной ночи». Есть предположение оставить фрагмент «Похоронный Марш» в его нынешнем виде и предположение перенести его в другую книгу, в которой были бы объединены Большие Фрагменты.

Некоторые фигуры я вставляю в истории или в подзаголовки книг и подписываюсь под тем, что они говорят; другие я проецирую абсолютно и подписываюсь лишь под тем, что я их создал. Виды фигур различаются следующим образом: некоторые я создаю, хотя сам стиль мне чужд и даже противоречит моему, если фигура этого просит; в фигурах же, под которыми я подписываюсь, нет отличия от моего собственного стиля, за исключением неизбежных деталей, без которых они бы не отличались друг от друга.

Я сравню некоторые из этих фигур, чтобы показать в качестве примера, в чем состоят эти различия. Помощник бухгалтера Бернарду Соареш или барон де Тейве — оба этих персонажа чужды моему разуму — пишут в одинаковом стиле, с одинаковой грамматикой и даже с тем же видом и формой свойства: просто они пишут стилем, который, плох он или хорош, принадлежит мне. Я сравниваю обоих потому, что они суть проявления одного и того же явления — неприспособленности к реальности жизни и, более того, неприспособленности, обусловленной одинаковыми мотивами и причинами. Но если португальский язык барона де Тейве и Бернарду Соареша одинаков, стиль различается в том, что в дворянине есть интеллектуального, лишенного образов, несколько — как сказать? — строгого и ограниченного; а в буржуа — текучего, сопричастного музыке и живописи, несколько архитектурного. Дворянин мыслит ясно, пишет ясно и владеет своими переживаниями, но не своими чувствами; помощник бухгалтера не владеет ни переживаниями, ни чувствами, а его мысли суть дополнения к чувствованию.

С другой стороны, есть заметное сходство между Бернарду Соарешем и Алвару де Кампушем. Однако у Алвару де Кампуша проявляется более сокровенная и менее нарочитая небрежность к языку и разрозненность образов, чем у Соареша.

В моем различении одних от других бывают случайности, которые тяжелым бременем ложатся на мое духовное суждение. Различать такую музыкальную композицию Бернарду Соареша от композиции такой же тональности, что и у меня…

Бывают мгновения, когда я вдруг это делаю настолько совершенно, что сам тому изумляюсь; и изумляюсь без нескромности, потому что, не веря ни в какую часть человеческой свободы, я изумляюсь тому, что происходит во мне так, как изумлялся бы тому, что происходит в других — в двух чужих людях.

Лишь развитая интуиция может служить компасом в пустырях души; лишь с чувством, которое использует разум, но не уподобляется ему, хотя и исходит из него, можно различать этих воображаемых персонажей в их реальности.

В этих раздвоениях личности или, скорее, в придумывании различных личностей есть две ступени или два вида, чьи отличительные черты раскроются перед читателем, если он за ними следил. На первой ступени личность выделяется своими мыслями и чувствами, отличающимися от моих: так, на низшем уровне этой ступени она выделяется идеями, о которых рассуждает или которые излагает — эти идеи не мои, а если и мои, то я о них не знаю. Банкир-Анархист — пример этой нижней ступени; «Книга непокоя» и персонаж Бернарду Соареша представляют собой высшую ступень.

Читатель должен заметить, что, хотя я и издаю «Книгу непокоя» как бы от имени некоего Бернарду Соареша, помощника бухгалтера в городе Лиссабоне, я еще не включил его в эти «Вымыслы интерлюдии». Дело в том, что Бернарду Соареш, отличаясь от меня мыслями, чувствами, воззрениями и пониманием, не отличается от меня стилем изложения. Я представляю иную личность посредством естественного для меня стиля, в котором присутствует лишь неизбежное отличие особого тона, обязательно проецируемого самóй специфичностью переживаний.

Не одни лишь мысли и чувства авторов «Вымыслов интерлюдии» отличаются от моих: сама техника композиции, сам стиль — иные. Там каждый персонаж создан совершенно другим, а не просто задуман иначе. Поэтому в «Вымыслах интерлюдии» преобладают стихи. В прозе труднее быть иным.

Единственная реальность для меня — это мои ощущения. Я — это мое ощущение. Поэтому я не уверен даже в моем собственном существовании. Я могу быть уверен лишь в тех ощущениях, которые называю своими.

Истина? Это что-то внешнее? Я не могу быть в ней уверенным, потому что это не мое ощущение, а я уверен лишь в них. Мое ощущение? Ощущение чего? Ведь искать мечту значит искать истину, поскольку единственная истина для меня — это я сам. Отстраняться от других, насколько это возможно, значит уважать истину.

Вся метафизика — это поиск истины, если под последней понимается истина абсолютная. Однако, какой бы Истина ни была, если исходить из того, что она чем-то является — если она существует, то существует либо в моих ощущениях, либо вне них, либо и внутри, и вне них. Если она существует вне моих ощущений, то она есть нечто, в чем я никогда не могу быть уверенным, а значит, она не существует для меня, и потому для меня она есть не только противоположность Уверенности, потому что я уверен только в моих ощущениях, но и противоположность бытия, потому что единственное, что существует для меня, — это мои ощущения. Таким образом, существуя вне моих ощущений, Истина для меня тождественна Неуверенности и небытию — она не существует и потому не является истинной. Однако допустим нелепое предположение о том, что мои ощущения могут быть ошибкой и небытием (что нелепо, поскольку они, безусловно, существуют), — в этом случае истина есть бытие и полностью существует за пределами моих ощущений. Но представление об Истине — это мое представление; поэтому оно существует внутри моих ощущений: значит, будучи абстрактной и находясь вне меня, истина существует во мне — это противоречие и, как следствие, ошибка.

Другая гипотеза заключается в том, что истина существует внутри моих ощущений. В этом случае она является либо суммой всех ощущений, либо одним из них, либо их частью. Если она — одно из ощущений, чем она отличается от прочих? Если она — ощущение, она по сути своей не отличается от остальных, а для того, чтобы она отличалась, она должна была бы отличаться по сути. А если она — не ощущение, то она не ощущение. — Если она — часть моих ощущений, то что это за часть? У ощущений есть две стороны — я их испытываю и представляю как нечто испытанное, вследствие чего они отчасти мои и отчасти являются «чем-то». Одна из этих частей, Истина, является, должна являться частью моих ощущений. (Если группа ощущений, соединяясь, каким-то образом составляют одно-единственное ощущение, то оно попадет в когти рассуждения, которое ведет к предшествующей гипотезе.) Если она — одна из двух сторон, то какая? «Субъективная» сторона? Но эта субъективная сторона представляется мне в одном из двух видов — либо в виде моей «индивидуальности», либо в виде «моей» множественной индивидуальности. В первом случае она есть одно из многих других моих ощущений и опровергается предыдущим доводом. Во втором случае эта истина многообразна и различна, она является многими истинами — что противоречит представлению об Истине, что бы оно ни означало. Тогда, может быть, объективная сторона? Здесь применим тот же довод, потому что она есть либо объединение этих ощущений в представлении внешнего мира — а это представление либо не является ничем, либо является моим ощущением, и если оно — ощущение, то данная гипотеза опровергается; либо она принадлежит многообразному внешнему миру, который сводится к моим ощущением, и тогда множественность форм есть сущность представления об Истине.

Остается исследовать, является ли Истина совокупностью моих ощущений. Эти ощущения воспринимаются либо как одно, либо как множество. В первом случае мы возвращаемся к уже опровергнутой гипотезе. Во втором случае Истина как представление исчезает, потому что сопрягается с совокупностью моих ощущений. Однако если истина есть совокупность моих ощущений, пусть даже воспринятых как исключительно мои ощущения, то она рассеивается и исчезает. Потому что она либо основывается на представлении о совокупности, являющемся нашей мыслью (или ощущением), либо ни на что не опирается. Но ничто не подтверждает тождественность истины и совокупности. Значит, истина не существует.

Но у нас есть представление…

Есть, но мы видим, что оно не соответствует какой-либо «Реальности», если предположить, что реальность что-либо означает. Поэтому Истина — это наше представление или ощущение, неизвестно чем вызванное, лишенное значения, а значит, и ценности, как и любое другое наше ощущение.

Поэтому наши ощущения остаются нашей единственной «реальностью», реальностью, «реально» обладающей здесь какой-то ценностью, однако это лишь речевая условность. Из «реального» у нас есть только наши ощущения, но «реальное» (являющееся нашим ощущением) ничего не означает, как и «означает» ничего не означает, и у «ощущения» нет смысла, и в словах «нет смысла» нет какого-либо смысла. Все есть одинаковая тайна. Однако я замечаю, что не все может означать что-либо и что «тайна» — это не слово, имеющее значение.