Моя жизнь — трагедия, которая пала под свист ангелов и лишь первая часть которой была представлена.

Друзей — ни одного. Лишь знакомые, которые считают, что я им симпатичен, и которым, возможно, было бы жаль, если бы меня переехал поезд и похороны состоялись в дождливый день.

Естественной наградой за мою отстраненность от жизни стала внушаемая другим неспособность чувствовать вместе со мной. Вокруг меня — ореол холодности, сияние льда, отталкивающее других. Мне пока не удавалось не страдать от моего одиночества. Так трудно обрести ту духовную утонченность, которая позволила бы отстраненности стать отдохновением без тревоги.

Я никогда не доверял дружбе, которую мне выказывали, как не доверял бы и любви, если бы ее ко мне проявили, что, впрочем, невозможно. Хотя у меня никогда не было иллюзий относительно тех, о ком говорили мои друзья, я всегда умудрялся разочаровываться в них — так сложна и тонка моя судьба, полная страданий.

Я никогда не сомневался в том, что меня все могут предать; и всегда изумлялся, когда меня предавали. Когда наступало то, чего я ждал, для меня оно всегда было неожиданным.

Поскольку я никогда не обнаруживал в себе качеств, которые могли бы кого-либо привлечь, я никогда не мог поверить в то, что кто-то мог чувствовать ко мне влечение. Это мнение было бы до глупости скромным, если бы многочисленные факты — те неожиданные факты, которых я ждал — всякий раз не подтверждали бы его.

Я не могу представить, что меня могут уважать из сочувствия, потому что, хотя физически я неловок и неуклюж, я не достиг такой степени органической запущенности, чтобы войти в орбиту сопереживания других, и даже той симпатии, которая привлекает сопереживание несмотря на то, что его заслуженность неочевидна; и к тому, что во мне заслуживает сочувствия, его быть не может, потому что никогда не бывает сострадания к искалеченным духом. Поэтому я попал в тот центр тяжести чужого презрения, в котором я не склоняюсь к чьим-либо симпатиям.

Вся моя жизнь — стремление приспособиться к этим условиям, не слишком чувствуя их жестокость и гнусность.

Человеку требуется некоторая интеллектуальная смелость, чтобы бесстрашно признать себя лишь человеческим отребьем, выжившим выкидышем, безумцем, все еще находящимся за пределами сумасшедшего дома; но нужна еще большая душевная смелость для того, чтобы, признав это, идеально приспособиться к своей судьбе, принять без возмущения, без смирения, без какого-либо жеста или намека на жест то органическое проклятие, которое наложила Природа. Хотеть, чтобы он не страдал от этого, значит хотеть слишком многого, потому что не свойственно человеку принимать зло, хорошо его видя, и называть его добром; а признавая его злом, невозможно от него не страдать.

Постигать себя извне стало моей бедой — бедой для моего счастья. Я увидел себя таким, каким видят меня другие, и стал презирать себя не столько потому, что я признавал в себе такие качества, за которые заслуживал бы презрения, а потому что я стал видеть себя таким, каким меня видят другие, и чувствовать презрение, которое они ко мне чувствуют. Я познал унижение познания себя. Поскольку в этой голгофе нет ни благородства, ни воскрешения через несколько дней, я мог лишь страдать от низменности этого.

Я понял, что меня не может любить никто, за исключением человека, у которого полностью отсутствует эстетическое чувство, — и тогда я бы презирал его за это; и даже симпатия ко мне не могла быть чем-то большим, чем прихотью чужого равнодушия.

Видеть ясно в нас и в том, как нас видят другие! Видеть эту истину прямо перед собой! И в конце — крик Христа на Голгофе, когда он увидел прямо перед собой свою истину: Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил?