В часы, когда пейзаж представляет собой ореол Жизни, а греза — это лишь мечтание о себе, я выстроил, о любовь моя, в тиши моего непокоя эту странную книгу, подобную открытым воротам заброшенного дома.

Чтобы написать ее, я собрал душу всех цветов и из мимолетных мгновений всего щебета всех птиц выткал вечность и оцепенение. Пряха ‹…› я сел у окна моей жизни и забыл о том, что она тут жила и была, пока ткала саваны, чтобы обернуть мою тоску скатертями из целомудренного льна для алтарей моего молчания ‹…›

И я подношу тебе эту книгу, потому что знаю, что она прекрасна и бесполезна. Она ничему не учит, ни в чем не убеждает, не внушает никаких чувств. Ручей, что бежит к пропасти-пеплу, разметываемому ветром, не оплодотворяя и не причиняя вреда — я вложил всю душу в его создание, но думал не о нем, а лишь о себе, томимом грустью, и о тебе, которая никто.

И поскольку эта книга нелепа, я ее люблю; поскольку она бесполезна, я хочу ее дать; и поскольку незачем тебе ее давать, я даю ее тебе…

Молись за меня, читая ее, благослови меня за любовь к ней и забудь о ней, как сегодняшнее Солнце забывает Солнце вчерашнее (как я забываю тех женщин в грезах, о которых я и не знал, что грезил).

Башня Молчания моих тревог, пусть эта книга будет лунным светом, который изменил тебя в ночь Древнего Таинства!

Река болезненного Несовершенства, пусть эта книга будет лодкой, которой позволено плыть вниз по течению по твоим водам и добраться до моря, о котором мечтают.

Пейзаж Отчуждения и Заброшенности, пусть эта книга будет твоей, как твой Час, и ограничивается тобой, как Час поддельного пурпура.

Текут реки, вечные реки под окном моей тишины. Я всегда вижу другой берег и не знаю, почему не мечтаю о том, чтобы оказаться там, другим и счастливым. Возможно, потому, что только ты утешаешь, только ты убаюкиваешь, только ты умащиваешь и совершаешь богослужение.

Какое белое богослужение ты прерываешь, чтобы благословить меня на то, чтобы я показал твое бытие? В какое мгновение плавного танца ты останавливаешься и Время останавливается вместе с тобой, чтобы превратить твою остановку в мост к моей душе, а твою улыбку — в пурпур моей роскоши?

Плавный лебедь непокоя, лира бессмертных часов, неясная арфа мифических скорбей, ты — Вожделенная и Ушедшая, ласкающая и ранящая, золотящая радости болью, а грусти — венком из роз.

Какой Бог создал тебя, какой Бог, ненавидимый Богом, сотворившим мир для себя?

Ты не знаешь этого, не знаешь, что не знаешь, не хочешь ни знать, ни не знать. Ты избавила от устремлений твою жизнь, окружила сиянием нереальности твое появление, облачилась в совершенство и неприкосновенность так, чтобы даже Часы не целовали тебя, и Дни тебе не улыбались, и Ночи не вкладывали тебе луну в руки, чтобы она казалась ирисом.

Оброни, о любовь моя, на меня лепестки лучших роз, самых совершенных ирисов, лепестки хризантем ‹…› пахнущих мелодией своего имени.

И я умерщвлю в себе твою жизнь, о Дева, которую не ждут никакие объятия, не ищет ни один поцелуй, не бесчестит ни одна мысль.

Преддверие (лишь преддверие) всех надежд, Порог всех желаний, Окно во все грезы ‹…›

Бельведер для всех пейзажей ночного леса и далекой реки, что трепещет под заливающим ее лунным светом…

Стихи, проза, которые никто не думает написать, но лишь увидеть в грезах.

Ты не существуешь, я точно знаю, но знаю ли я наверняка, что существую я? Обладаю ли я, создающий твое существование во мне, более реальной жизнью, чем сама жизнь, проживающая тебя?

Пламя, превратившееся в ореол, отсутствующее присутствие, размеренное и женственное молчание, сумерки бледной плоти, забытый бокал для пиршества, витраж, расписанный художником-грезой в Средние века иной Земли.

Целомудренно изящные чаша и просвира, заброшенный алтарь еще живой святой, венец из воображаемого ириса, сорванного в саду, в который никто никогда не заходил…

Ты — единственная форма, не вызывающая тоски, потому что ты всегда меняешься вместе с нашим чувством, потому что ты, целующая нашу радость, убаюкивающая нашу боль и нашу тоску, ты — опиум, что приносит утешение, и греза, что дарует отдохновение, и смерть, что скрещивает и смыкает руки.

Ангел, из какой материи сделана твоя крылатая материя? Какая жизнь тебя захватывает и на какой земле, тебя, никогда не начинающийся полет, замершее вознесение, жест восторга и отдохновения?

Я создам из грез о тебе надежное бытие, а у моей прозы, когда она будет говорить о твоей Красоте, будут мелодии формы, изгибы строф, внезапное великолепие, как то, что присуще бессмертным стихам.

Создадим же, о Лишь-Моя, ты — потому что существуешь, я — потому что вижу, как существуешь ты, искусство, отличающееся от всего прежнего искусства.

Пусть из твоего тела бесполезной амфоры я сумею извлечь душу новых стихов, а из твоего медленного ритма тихой волны мои трепещущие пальцы отправятся на поиски коварных строк девственной прозы, ибо ее еще никто не слышал.

Пусть твоя мелодичная улыбка, уходя, станет для меня символом и зримой эмблемой заглушенного рыдания бесчисленного мира, узнавшего о своем заблуждении и несовершенстве.

Твои руки арфистки пусть закроют мои веки, когда я умру, отдав свою жизнь ради того, чтобы создать тебя. А ты, никто, всегда будешь, о Величественная, излюбленным искусством богов, которых никогда не было, и девственной и бесплодной матерью богов, которых никогда не будет.