Мистер Коллинз отбыл рано утром в субботу, чтобы на другой день вовремя поспеть в Хансфорд к церковной службе.

Несмотря на все разочарования, которые принес визит мистера Коллинза, день его отъезда вселил новые надежды в истерзанное тревогой сердце миссис Хилл. Причиной тому нежданно-негаданно послужил сэр Уильям Лукас, с нескрываемой радостью объявивший Беннетам о помолвке своей старшей дочери. Он появился в Лонгборне вскоре после самой Шарлотты (та, приехав утром, надолго уединилась с Элизабет – событие столь привычное и заурядное, что миссис Хилл ничего не заподозрила). Главной целью Шарлотты было заранее предупредить подругу, поэтому, когда сэр Уильям сделал свое объявление, Лиззи выглядела несколько подавленной, но не ошеломленной. А вот у Мэри вид был совершенно несчастный, и при первой же возможности она, извинившись, покинула комнату.

Бедняжка Мэри! Она сама отчасти виновата. Однако миссис Хилл будто сбросила со спины мешок кирпичей. Будущее внезапно перестало страшить. Шарлотта Лукас – практичная молодая женщина, умеющая ценить хорошую прислугу. Ей и в голову не придет заменять проверенных слуг просто так, ради новизны или моды. Разумеется, экономка не была в этом до конца уверена, ибо ничего нельзя знать наверное в этой жизни, кроме того, что та однажды закончится, но Шарлотта еще ребенком была частой гостьей на кухне у миссис Хилл, забегала туда за рецептами, кусочком сахара или формочкой для желе. Особенную слабость она питала к лимонным кексам миссис Хилл и не раз говаривала, что никто не сравнится с миссис Хилл в приготовлении этого десерта.

Вернувшись на кухню, миссис Хилл принялась взбивать тесто для лимонных кексов, чтобы отправить их с сэром Уильямом. Скромный знак внимания, но дело, безусловно, того стоило.

Следующий день выдался бурным, ветреным. То было первое воскресенье Рождественского поста, и по этому случаю у аналоя зажгли первую свечу адвента, и дымок от нее курился в холодном нефе.

Беннеты сидели рядком на издавна отведенной семейству скамье, а слуги расположились на свободных сиденьях сзади: Джеймс по одну сторону от внушительных телес мистера и миссис Хилл, а Сара и Полли по другую. Мистер Хилл беззубо причмокивал, а миссис Хилл с довольным видом теребила подбородок. Когда пришла пора преклонить колени, Сара, воспользовавшись тем, что молодым удалось проделать это проворнее, чем пожилой чете, под общий шорох и скрип умудрилась поверх голов Хиллов перехватить взгляд Джеймса. После чего ей, увы, так и не удалось сосредоточиться на словах мистера Лонга, фамилия которого вполне соответствовала размерам его проповеди.

Беннеты, как обычно, долго прощались с соседями, обмениваясь рукопожатиями, кивая и беседуя; две младшие мисс Беннет тем временем прогуливались под ручку и хихикали с фермерскими дочерьми. В общей суматохе Сара получила возможность как следует рассмотреть лицо мисс Лукас. Было любопытно, каково это – знать, что выходишь замуж, что у тебя будет свой дом, доход, что жизнь твоя отныне устроена. Чтобы всего этого достичь, Шарлотте всего-навсего пришлось согласиться терпеть рядом с собой некоего мужчину… всю жизнь терпеть, пока тот не умрет.

Мисс Лукас выглядела встревоженной и усталой. Вероятно, это утомительно, в столь короткий срок столь многого добиться.

– Как ты себя чувствуешь?

Сара даже не сразу сообразила, что вопрос обращен к ней. Джеймс случайно или намеренно, приложив к тому немало стараний, оказался рядом. Они спустились с крыльца, пробрались сквозь толпу и вместе прошли еще несколько шагов. Сара краем глаза видела высокую мощную фигуру в рыжем и сером. Левой рукой девушка придерживала капор, чтобы ветер не сорвал его с головы. Порывы ветра ерошили ветви тиса, колыхали траву на лужайке, и по ней шла рябь, так что трава становилась волнистой, как овечья шкура. Сара заговорила тихо, опустив голову, чтобы ни миссис Хилл, ни миссис Б., ни кто-либо еще из двух дюжин матрон и нянюшек, собравшихся во дворе, не заметили, что она обращается к Джеймсу.

– Я сейчас даже понять не могу, – почти прошептала она, – как это я такое натворила. Просто в толк не возьму, о чем думала тогда, в ту минуту. И как только мне могло показаться, что это хорошая мысль – пойти и сделать все то, что я задумала!

Он нагнулся поближе к ее уху и тихо спросил:

– Когда поцеловала меня?

Сара живо обернулась, сияя:

– Нет!

Джеймс прищурил глаза, и Сара поняла, что он улыбается. Он пошел прочь, затерялся среди деревенских, пробираясь между приземистыми крестьянскими девушками и крепкими плечистыми работниками в тесноватых праздничных нарядах.

В детстве Сара очень быстро росла и постоянно хотела есть. Глядя на торт, воздушный, обсыпанный сахарной пудрой, приготовленный миссис Хилл из муки, яиц и сливочного масла, Сара больше не позволяла себе даже смотреть в ту сторону, потому что знала – это не для нее. Она смиренно относила торт наверх, где от него оставались одни крошки, и девочки Беннет, лизнув палец, подчищали эти крошки, а она уносила пустое блюдо прочь. Поджидая, пока торт будет съеден, Сара приучила себя смотреть под ноги, на ковер, или рассматривать висящую в глубине холла картину, где была нарисована лошадь со странно маленькой головой, или любоваться сборчатыми желтыми гардинами в гостиной. Она старалась не дышать, чтобы не чувствовать запаха ванили, лимона или миндаля: даже случайный взгляд на торт грозил немыслимой мукой.

Теперь она понимала, почему Джеймс месяцами старался даже не смотреть в ее сторону.

В подобной ситуации (хотя ни один из них не принимал этого в расчет) зародившееся влечение неизбежно должно было усилиться во сто крат. С того воскресного утра у Джеймса и Сары не было решительно никакой возможности поговорить, даже перекинуться украдкой словечком-другим. Потому первые недели декабря стали временем тайных переглядываний, обмена улыбками и торопливых рукопожатий при передаче какой-нибудь ноши.

По ночам Сара, сбивая простыни, вертелась в кровати, разгоряченная, несмотря на зимнюю погоду. Полли безмятежно сопела рядом. Губы Сары тосковали по его губам, тело помнило его прикосновения, ее второй поцелуй глупо было даже сравнивать с первым. В памяти сами собой всплывали расстегнутый ворот его рубахи, отогнутый край нижней сорочки, вкус соли на губах, прижатых к его ключице. Она отодвигалась на край кровати, комкала ночную сорочку и просовывала руку между бедрами.

Днем, оказавшись рядом с Джеймсом, она, разумеется, заливалась румянцем. И все из-за того, чем занималась с ним в темноте, когда его не было рядом.

Мистер Уикхем в эти дни особенно зачастил в Лонгборн. Он, казалось, питал особую слабость к всевозможным проходным местам вроде коридоров, вестибюлей, холлов, даже просто порогов, чтобы и слушать болтовню светской компании, и наблюдать за тем, как сбивается с ног прислуга. Отсюда ему было особенно удобно обращаться к любой проходящей мимо женщине независимо от ее возраста, семейного положения и сословия, рассыпаясь в пустых льстивых комплиментах.

Как-то раз Сара шла с тяжело нагруженным подносом, и стоящий в дверях Уикхем преградил ей путь. Опершись плечом о косяк, он поставил на порог ногу, не позволяя дверям закрыться. Он даже не двинулся, чтобы дать ей пройти. Саре это не понравилось, не понравился и его взгляд – долгий, оценивающий. Теперь, чуть-чуть набравшись опыта и научившись понимать себя, она начала различать опытность и искушенность в других.

– Тяжело носить этакое, – заметил он, кивнув на поднос.

– Вы позволите мне пройти, сэр?

Он словно не слышал:

– Тяжело для тебя, такой хрупкой крошки.

Сара половчее перехватила поднос.

– Чем могу быть полезна, сэр? Чего желаете?

– О нет. Обо мне не беспокойся, я ведь сын дворецкого, так что…

Сара незаметно приподняла правую ногу и перенесла вес на левую, чтобы усталые щиколотки поменьше ныли. Так значит, он сын дворецкого, вот как. Ну и что с того? Что-то он не торопится помочь ей донести до кухни тяжеленный поднос!

– Если вам правда ничего не нужно, с вашего позволения, сэр…

Он покачал головой, губы под усами изогнулись.

– Нет, ничего. Я превосходно обеспечен.

Сара осторожно присела в реверансе, стараясь не уронить ничего с подноса, и шагнула к офицеру. Он отступил и приоткрыл для нее двери, однако недостаточно широко, вынуждая девушку пройти слишком близко, коснувшись юбкой его ног. Сара знала, что он провожает ее взглядом, но сама не обернулась – не доставила ему такого удовольствия.

Вскоре в Лонгборн вернулся мистер Коллинз. Для миссис Хилл этот визит послужил источником хлопот и беспокойства: она по-прежнему изо всех сил пыталась угодить, услужить ему, но сейчас у нее было не в пример меньше возможностей проявить свое гостеприимство, так как гость ежедневно отбывал в Лукас-Лодж к своей невесте и проводил там бóльшую часть дня. Миссис Хилл как могла ублажала мистера Коллинза. Вода для умывания у него в комнате каждое утро была свежа и подогрета, полотенца, надушенные лавандой, – самые тонкие, какие только нашлись в бельевых сундуках. В камин подкладывались лучшие ясеневые дрова, а когда гость, завершив ухаживания, возвращался и собирался отойти ко сну, на столике у кровати его ждало теплое подслащенное молоко. Замечал ли он эти скромные знаки внимания и понимал ли, кто в действительности за ними стоит, – сие было миссис Хилл неведомо, а мистер Коллинз никак не давал ей этого понять. Впрочем, он вообще мало разговаривал с обитателями Лонгборна, настолько его мысли занимали предстоящая женитьба и его нареченная.

Мэри тоже вызывала тревогу и чувство вины: не следовало миссис Хилл подогревать в барышне интерес к кузену, ведь это не принесло добра ни одному из них. Но теперь уже ничего не поделать, во всяком случае экономке.

Наконец гость отбыл. Наступление очередной субботы вынудило его покинуть Лонгборн и расстаться с драгоценной Шарлоттой. Миссис Хилл не находила себе места от огорчения и разочарования: ах, если бы ей довелось хоть недолго побыть с Шарлоттой Лукас, успеть угостить ее хорошим обедом или напечь еще порцию лимонных кексов, тогда было бы куда спокойнее! Шарлотта Лукас понимала толк в хороших обедах и знала им цену.

Но надежды на подобную оказию не было: Шарлотта по причинам вполне очевидным держалась от Лонгборна на почтительном расстоянии.

Через десять дней после второго визита мистера Коллинза в Лонгборне появились Гардинеры. Брат миссис Беннет с супругой и детишками приехали, чтобы провести здесь Рождество. Они предполагали остаться на неделю, и миссис Беннет так усердно старалась развлечь брата и невестку, что им ни разу не пришлось пообедать в узком семейном кругу: дом либо наполнялся гостями, либо его обитатели суетились, готовясь к разного рода увеселениям как приватным, так и публичным; затем гости и хозяева устремлялись на эти самые увеселения, и тогда в опустевшем доме никого не оставалось, кроме слуг.

Подготовка к развлечениям шла и на кухне: в дни Рождества требовалось постоянно стряпать всевозможные лакомства и особые блюда, непрерывно стирать скатерти и салфетки. В кухне было шумно и тесно из-за чужого люда: горничная Гардинеров, ожидающие гостей кучера, сутолока приходящих и спешащих назад посыльных с приглашениями от соседей и ответами. И у каждого из них имелось тело, как назло заслоняющее нужный предмет, ноги, через которые приходилось перешагивать, и локти, норовящие задеть дорогую посуду или шаткий шкафчик. Ни на минутку не удавалось Джеймсу и Саре остаться наедине, даже когда дом пустел. Сара, как и миссис Хилл, сносила испытания стиснув зубы. Обе они работали в буквальном смысле до седьмого пота и, едва ступив за порог, чувствовали, как их охватывает ледяным холодом.

Мистер Уикхем, казалось, ухитрялся поспеть всюду, появляясь в самых неожиданных местах, будто ртутный шарик. Бежишь по лестнице, а он там, на середине пролета, внимательно изучает висящую на стене картину. Входишь в безлюдную комнату для завтрака, и он тут как тут: пристроился у края стола и, смакуя кусочек копченой лососины, рассеянно ковыряет ногтем облицовку мебели. А однажды Джеймс уловил в конюшне аромат сигары. Держа подпругу в одной руке и ведро в другой, он выглянул из-под кобыльего брюха – и увидел молодого офицера, стоящего в дверях и наполняющего зимний воздух табачным благоуханием.

Уикхем браво отсалютовал.

Джеймс кивнул в ответ и вернулся к работе. Отстегнув пряжку, он снял с лошади дамское седло, стремена, подпругу и отошел, чтобы разложить все по местам. Он чувствовал, что Уикхем не сводит с него глаз. Повесив седло, Джеймс протер его сухой тряпицей.

– Чем это ты занимаешься, братец? – заговорил наконец Уикхем.

Кобыла шумно выдохнула, обдав Джеймса теплом.

– Лошадь расседлываю, – коротко ответил он, вынимая изо рта лошади измусоленный трензель. Уикхем оторвался от дверного проема и подошел поближе. Джеймс невозмутимо продолжал снимать и раскладывать части упряжи.

– Все это, – рукой с зажатой в ней сигарой обвел Уикхем чистые стойла, гору соломы, кожаную сбрую, лоснящиеся шкуры лошадей, – все это хорошо для безусых юнцов, девиц да старикашек. Такая работа недостойна мужчины.

– Вам виднее, сэр.

– А ведь настоящей работы немало, уверяю, стоит только захотеть.

Джеймс выпрямился, аккуратно сложил ремни упряжи. Уикхем, со всей его развязностью и язвительностью, просто щенок и не более того. Огрызается и рычит без повода.

Молодой офицер склонил голову, изображая раздумья:

– По-моему, здешний старик дворецкий – просто мешок с костями, никому не нужная рухлядь, вот ему простительно прозябать в деревне и бить баклуши. – Уикхем ткнул сигарой в сторону Джеймса. – Но ты-то, любезный, ты – другое дело.

– Вот как, сэр?

Джеймс занялся теперь недоуздком и не поднимал от работы глаз, высвобождая гриву из-под затылочного ремня.

– Мужчина без семьи на руках, не имеющий других перспектив!.. – Уикхем приложился к своей почти уже докуренной сигаре и, выпустив клуб дыма, продолжал: – Тебе, братец, нужно обратиться к офицеру-вербовщику. Вот как ты должен поступить. В наши времена это долг каждого здорового и крепкого мужчины, любящего свою страну.

– Мне и здесь неплохо, – буркнул Джеймс, вешая на стену упряжь и отряхивая ладони.

– Вон оно как. Что ж, понятно. – Уикхем бросил окурок и загасил его носком начищенного сапога. – Ты, как я вижу, отъявленный трус, и с этим ничего не поделаешь.

– Неужели?

– Да, именно так.

– Тогда скажите, сэр, – вдруг услышал Джеймс собственный голос, – будьте так добры…

Уикхем, уже отвернувшийся было, чтобы уйти, замер и оглянулся:

– Что?

– С вашего позволения…

– Ну…

– Где проходили последние боевые действия, в которых вы участвовали?

Уикхем уставился на него, озадаченно мотнув головой.

– В Испании это было или в Португалии?

Офицер нахмурился:

– О чем ты, парень?

– Может, вы принимали участие в осаде Росаса? Или сражались при Вимейру? Или бились с французами в Корунье?

У молодого офицера пылали щеки.

– Да как ты смеешь…

Джеймс поднял глаза, воплощенная невинность:

– Я всего только хотел узнать, где именно вы завоевали право называть меня трусом.

– Будь у меня порядочное состояние, я бы служил…

Джеймс отвесил поклон:

– Приношу свои извинения, сэр. Я забыл, что вы лишь недавно купили свой офицерский патент.

– Я предприму все, от меня зависящее…

Джеймс, взяв кобылу за повод, провел ее вплотную к Уикхему и выпустил во двор.

– Осмелюсь предположить, совсем скоро вам представится возможность обагрить руки кровью. На севере ситуация многообещающая. Казнить рабочих – поистине подходящее дело для мужчины.

– Но луддиты опасны…

Джеймс подошел к старому пегому жеребцу, который горделиво шагнул ему навстречу, переступив копытами, обросшими густой длинной шерстью.

Уикхем тем временем успел собраться с мыслями:

– Да-да, опасны, они преступники, все эти луддиты, они угрожают собственности, процветанию нации, всему роду человеческому…

– Склоняю голову перед вашей осведомленностью, сэр. – И Джеймс действительно поклонился.

Не произнеся более ни слова, он повел лошадей через двор и вниз, на поле, которое им предстояло вспахать под яровые. Лошади шли по обе стороны от него, выпуская в холодный воздух клубы пара и мерно кивая, словно молчаливо сочувствовали и одобряли.

Джеймс натворил глупостей, и сам это понимал. В лучшем случае, если повезет, Уикхем не станет утруждаться и преследовать его, сочтя, что простой конюх не стоит его внимания. С наступлением весны полк милиции наверняка переведут в другое место. Джеймс поэтому не чаял дождаться прихода весны.

А также окончания рождественских праздников.

Четверо ребятишек Гардинеров, точно озорные щенята, носились по всему дому и всюду совали любопытные носы. Саре с Джеймсом не удавалось пройти по коридору или даже по лестнице для слуг без того, чтобы кто-то из малышей не крутился под ногами или не шмыгал мимо них, очевидно в поисках неких удивительных приключений. Иной раз кто-то из детей прямо-таки повисал на Саре, хныча и дергая ее за тесемки передника. Ей оставалось только, улыбнувшись Джеймсу уголком рта, проходить мимо, стараясь не наступить на ребенка.

У них не было ни минутки для себя, ни мига покоя, даже по вечерам. В спальню к Саре и Полли подселили горничную Гардинеров, Марту, обладательницу ярко-рыжих кудряшек, которыми она очень гордилась. Устроившись на полу на тюфяке, набитом, по ее словам, не соломой, а битыми горшками, она непрестанно тараторила о Лондоне, танцах, пивнушках, поклонниках, клубах «петушков и курочек» и прочих воскресных увеселениях. Полли, намотав на себя теплые платки и одеяла, сидела, похожая на гусеницу в коконе, и, открыв рот, внимала россказням девицы. Сара, подперев голову рукой, слушала с натянутой улыбкой, страшась, что вот-вот услышит о некоем Птолемее Бингли, эсквайре, бывшем лакее из дома Бингли, открывшем табачную лавку, в которую теперь стекаются джентльмены со всего Лондона. Она ужасно боялась покраснеть: румянец и смущение могли выдать ее, и тогда над ней стали бы потешаться. Впрочем, она не сожалела о Толе Бингли, раскаиваясь, что когда-то забивала себе голову мыслями о нем.

Самые младшие Гардинеры еще не носили панталон, поэтому у дверей в прачечную стояло ведро с замоченными пеленками, и вонь вырывалась даже из-под плотно закрытой крышки. Приходилось ежедневно их оттирать, полоскать и кипятить – эту работу нельзя было откладывать, пеленки пахли ужасно, – а потом, если на улице шел дождь, развешивать в прачечной для просушки. Иногда этим приходилось заниматься Полли, которая с отвращением морщила нос, поскольку была слишком юна и не имела опыта ухода за младшими девочками Беннетов; в другие дни Саре – горничная Гардинеров, по всей видимости, решила, что в Лонгборне может устроить себе выходной и отдохнуть от стирки. Как-то тихим морозным утром Сара, подойдя к кадке с пеленками, обнаружила, что та пуста, а выскочив во двор, увидала на выгоне ровный ряд висящих на веревке пеленок. Они отчего-то показались ей похожими на сигнальные флажки на корабле. Джеймс старательно расправлял на веревке полотняный квадратик и, увидев, что за ним наблюдают, немного смутился, но продолжал работать и аккуратно развесил оставшиеся пеленки.

– Вы очень добры, – от души сказала Сара, подходя ближе.

– У тебя же болят руки.

Сара почувствовала, что на глаза вдруг навернулись слезы, в носу защипало, так что поневоле пришлось отвернуться и подхватить корзинку. Вместе они дошли до дома, и в эти короткие мгновения она ощущала легкость и свободу, которые – это она поняла значительно позднее – и были счастьем.

За столом Уикхем всегда находился в центре внимания, дамы неизменно внимали трогательным рассказам о трагедии его жизни с видимым участием и интересом. Сара слышала эти рассказы урывками, пока расставляла и убирала тарелки и подносы. Церковный приход, служить в котором ему предстояло, жизнь, которая была ему уготована. Положение в обществе, которое он мог бы занимать, если бы не этот заносчивый верзила мистер Дарси со своей гнусной гордыней. Сара пыталась представить себе Уикхема в черном сюртуке священника, таком же, как у мистера Коллинза. Вот он стоит на кафедре и оглядывает паству проницательными глазами, которые не просто скользят по поверхности вещей, видят не только оболочку, наружность, внешний лоск, но пронизывают насквозь, заглядывая в самые потаенные глубины.

В тот вечер, раздав расходящимся гостям их шляпы и плащи, Полли шла по коридору, перебирая монетки в кармане передника. На кухне она принялась пересыпать фартинги из ладони в ладонь.

– Ну и где же ты это взяла? – поинтересовалась Сара.

Полли тряхнула головой:

– Вы все думаете, я простая девчонка и ни на что не гожусь, только камин разводить да выносить ночные горшки. А вот и нет! Кое-кто считает, что я очень даже способная и умею прислуживать людям благородным, и мною премного довольны, потому что я об них забочусь, и обед подаю, и шляпу ихнюю!

Правдиво ли описывал Уикхем свою жизненную драму, Сара судить не бралась, однако была твердо уверена в одном: ей он не нравится. Не нравятся монетки, звякавшие в кармане у Полли, а также замеченный как-то мимоходом жест: сняв с руки перчатку, он потрепал девочку по нежной щечке. Но опасности в том Саре не виделось. Ведь Полли совсем девчушка, голенастый жеребенок, у нее даже месячных еще нет, неужто она может представлять для него интерес? Только не в этом смысле.

Джеймс в тот вечер наблюдал за разъездом офицеров с облегчением, какое испытывает осужденный, узнав об отсрочке казни. Он подвел лошадей к крыльцу, но после постарался держаться поодаль, в густой тени. Офицеры, помахав хозяевам на прощание, пустили лошадей рысью – красивые, умные молодые джентльмены в мундирах с сияющими пуговицами и с красиво уложенными волосами. Вместе с ними Лонгборн покидала веселая суматоха, весь этот радостный шум, праздничное настроение, принесенное ими с собою. Теперь оно сопровождало их в ночи на темной дороге до самого Меритона.

Они же еще совсем мальчишки, говорил себе Джеймс, мальчишки, которые просто играют в солдатики. А Уикхем, по-видимому, трусоват и слишком ленив, он не станет давать делу ход. У него очень скоро найдутся дела более важные и интересные, чем травля лонгборнских слуг. Но, как ни утешал себя Джеймс, он чувствовал: отныне все переменилось, он уже не может спокойно оставаться в Лонгборне. Он не уберегся, позволил маске упасть, позволил выглянуть своему другому «я», а выпускать эту сущность на свободу было ни в коем случае нельзя.