Действительно, почему бы Джейн не отправиться в Лондон? Ей-то ничто не помешает. Поедет, когда захочет, и вернется, как только соскучится. К услугам барышни коляска, чтобы доставить ее в столицу, и родственники, которые станут там о ней заботиться. Дом Гардинеров на Грейсчёрч-стрит готов ее принять, а тетушка – сопроводить в город, когда бы племяннице ни вздумалось выйти поразвлечься и между делом присматривать за своим мистером Бингли.

Так рассуждала про себя Сара, прекрасно понимая, что это несправедливые мысли. Джейн не виновата, что имеет возможность развлекаться, и не следует ее корить только потому, что для самой Сары эти радости недоступны. Джейн – сама доброта и к тому же красавица, уж кто-кто, а она заслуживает всего самого доброго и прекрасного. А если ты сама ворчунья и растрепа (Сара, начищавшая каминную решетку в комнате для завтрака, улыбнулась; она стояла на коленях, с перемазанными сажей пальцами, а в носу у нее щекотало), то и достанется тебе что-нибудь мрачное и растрепанное, например Джеймс.

После Рождества дом обезлюдел. Гардинеры отбыли, прихватив с собой Джейн и армию своих докучливых малолеток. Лонгборн как будто сделался просторнее, в нем стало легче дышать.

Мистер Коллинз, как разузнала миссис Хилл, вернулся, но остановился не в Лонгборне. Поскольку бракосочетание было уже не за горами, он предпочел поселиться в Лукас-Лодже. Миссис Хилл испытывала по этому поводу смешанные чувства. С одной стороны, это лишало ее возможности еще раз попытаться восхитить молодого священника и произвести на него достойное впечатление, с другой – она уже выбилась из сил и впала в уныние, поскольку так и не смогла понять, удалось ли ей добиться своего.

Экономку утешала мысль, что в Лукас-Лодже мистеру Коллинзу не от чего особенно приходить в восторг, кроме разве что сладких пирожков его будущей супруги, а у миссис Хилл и в мыслях не было с нею состязаться. Напротив, она вознамерилась смастерить для мисс Лукас изящную сумочку из розовато-серого норвичского шелка, которая, по разумению миссис Хилл, будет как нельзя лучше соответствовать положению жены особы духовного звания. Сумочка была торжественно вручена невесте в среду, когда Шарлотта побывала в Лонгборне с прощальным визитом. Молодая дама приняла подарок с благодарностью, выказав при этом неподдельное удовольствие. Она не была высокомерна и не отвергала подобные милые услуги, тем более что судьба, по всей вероятности, не сулила ей существенных денег на расходы. Можно было твердо надеяться, что сумочкой будут пользоваться, всякий раз поминая добрым словом миссис Хилл и усердных лонгборнских слуг.

Мисс Лукас вышла замуж в четверг, и прямо из церкви невеста с женихом отбыли в Кент. Миссис Хилл, Сара и Полли стояли на дороге, у входа на кладбище, и махали им вслед.

– А миссис Коллинз выглядит очень недурно, – заметила Сара, когда новобрачные садились в экипаж.

– Все невесты хороши, – отозвалась миссис Хилл. – Это единственный день, в который любой женщине позволяется быть красавицей.

– А каким был день вашей свадьбы, миссис Хилл?

– Холодным, – ответила она. – Да и давно это было.

Когда в церковном дворе иссяк поток поздравляющих, Беннеты и их слуги пешком направились домой, в Лонгборн. По дороге миссис Беннет говорила без умолку. Она выражала надежду на то, что у новобрачных все сложится неплохо, но по ее тону миссис Хилл поняла, что в действительности хозяйку занимает не миссис Коллинз, а будущее собственных дочерей, и надежды ее на сей счет не слишком радужные.

У самой миссис Хилл, однако, основания для надежды появились. Миссис Коллинз, сидя в экипаже, держала на коленях розовато-серый ридикюль – экономка сочла это хорошим знаком. Бракосочетание мистера Коллинза и мисс Лукас оказалось для слуг не худшим из возможных событий, далеко не худшим. Зато Мэри, бедняжка Мэри, брела, понурив голову, чуть поодаль от всех, а дома прошла прямо к фортепиано и весь остаток дня играла печальные мелодии.

– Мисс Лукас – хорошая девушка, – вздохнула позднее миссис Хилл над шитьем. – Мне она всегда нравилась, и надеюсь, благодаря ей мы теперь в безопасности.

Но Саре весь вечер было не по себе. Судьба слуг семейства Беннет (как, впрочем, и членов этого достославного семейства) представлялась ей непредсказуемой и неуправляемой, как погода. Жизнь, до такой степени зависящая от чьих-то желаний, настроений и прихотей, думалось Саре, – это и не жизнь вовсе.

В ту ночь сучья за окном трещали от мороза, лед на речке стал толще на несколько дюймов, а плотно жавшихся друг к другу овец на холме окутывал пар. Саре не спалось. Часы на колокольне только что пробили полночь. У нее замерз нос, а каждый выдох повисал облачком. Дом погрузился в тишину, если не считать тихого дыхания Полли и астматических хрипов мистера Хилла из другой комнаты.

Чердачные оконца над конюшней изнутри затянуло льдом. У Джеймса от холода болезненно сводило мышцы, уснуть никак не удавалось. Тусклая свеча не грела, а лишь распространяла чад прогорклого бараньего жира. Замерзнуть окончательно не позволяло слабое тепло лошадиных тел, поднимающееся снизу. С ним в комнатку проникал и запах конюшни: пахло сеном, навозом, теплым мускусом лошадиного пота.

Джеймс к этим запахам привык. Неделями он почти не обращал на них внимания. Но сейчас запахи будто заново вошли в его сознание и нахлынули с новой силой. Здесь, в этом месте, запахи были особыми, близкими, а его мысли рвались далеко отсюда.

Он сидел на кровати в одной сорочке, набросив на плечи одеяло, с картой Шотландского нагорья, разложенной на коленях. Такой способ представления сухих сведений о ландшафте был ему в новинку: штришки-галочки, нанесенные пером, изображали горы, крохотные деревца – леса, голубые кляксы передавали очертания озер. Ему хотелось посмотреть карты других краев, тех, где он когда-то побывал. Хотелось, глядя на них, мысленно пройти по дорогам, по которым он однажды ступал своими ногами. Вот бы показать эти карты Саре… но он запрещал себе думать о Саре. Нельзя позволять себе испытывать к ней тягу, нельзя заставлять ее так рисковать. Всякий раз, как Сара появится в его мыслях, он будет поднимать ее и отставлять в сторонку, возвращаясь к этим любопытным обозначениям на карте. Смотри-ка, да ведь это лес, станет он думать. Ух ты, какие скалы… Но она явилась снова и встала перед ним. Из-под чепца выбились пряди, она хмурится, собираясь выплеснуть содержимое ведра… Ну уж нет! Джеймс поднял ее и отставил в сторону. Он не должен думать о Саре.

Расправив бумагу, он снова закутался в одеяло. Область Дамфрис и Галлоуэй. Поразительно интересно.

Хлопнула дверь на кухне, и Джеймс замер, прислушиваясь. Это Сара – он узнал ее шаги. Что ей понадобилось в этот ночной час? Он встал, подошел к окну, потянул в сторону занавеску, как раз вовремя, чтобы заметить внизу окутанный морозной дымкой силуэт. Девушка, нагнув голову, входила в дверь конюшни, расположенную прямо под окном.

Джеймс скинул одеяло, схватил куртку, начал ее натягивать, но остановился, поморщившись, расслабил судорожно сведенные мышцы. Одеяло свисало со стула, он поднял его, свернул и положил в изножье кровати. Потом снова сел на кровать и сделал вид, что рассматривает карту.

Она вошла. Она у него в комнате. Неподдельная, как сама жизнь, и пугающая его даже больше, чем жизнь. Темные волосы, по-птичьи острые плечики, хрупкую фигуру не разглядишь: она целиком замотана в истертый синий плащ, что всегда висел у черного хода. Этот цвет очень ей к лицу. Сара протиснулась внутрь ровно настолько, чтобы присесть на краю люка, спустив ноги в мускусный воздух конюшни и обратив к нему свое милое, такое волнующее лицо, освещенное пламенем свечи.

– С добрым утром, – произнесла она.

У него пересох рот.

– Что?

– С добрым утром.

Она подтянула ноги и встала. Чулок на ней не было, башмаки надеты на босу ногу.

– Сара…

Топая тяжелыми башмаками, она подошла к нему вплотную. Посмотрела вниз, на карту.

– Что это?

– Сара…

– Это картина?

– Это карта.

– Что за карта?

– Шотландии.

– Шотландии? – Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть. – Как красиво!

Завиток волос упал ей на лоб. Через приоткрытый ворот синего плаща Джеймс краем глаза видел белую кожу. Под плащом ничего не было, кроме тонкой сорочки. Он отвернулся, но девушка стояла так близко, что он чувствовал ее запах – запах работы, твердого мыла, ванили.

– Сара.

– А ты там бывал? – Она присела рядом с ним. – В Шотландии, я имею в виду.

– Нет, но… Сара, прошу…

Ее ясные глаза изучали его.

– Что такое?

– Иди к себе. Пожалуйста. Возвращайся в свою постель.

Она сидела совсем рядом, так что их бедра соприкасались. Полотно, шерсть, бархат, полотно. По обе стороны от тканей – тепло и биение их разделенной плоти. Джеймс поднялся и отошел, стараясь увеличить дистанцию между ними.

– Понимаешь, я не могу… – начал он.

– Я подумала, – перебила Сара, – что мы всё неправильно начали. И еще подумала: надо начать заново. Ну вот я и пришла, чтобы начать заново. Доброе утро.

– Сара.

– Да. – Она по-прежнему сидела там, на его кровати, глядя на него снизу вверх.

– Сара, я не знаю, чего ты от меня ждешь. Но это, – обвел он рукой тесную комнатушку, единственную свечу, взятую у хозяина карту, – это все, что у меня есть. И вряд ли когда-нибудь будет больше.

Она пожала плечами:

– Какая разница.

– Мне нечего тебе предложить.

– С какой стати ты должен что-то мне предлагать?

– Сара, прошу тебя!.. – Он отвернулся к окну, отодвинул занавеску, чтобы не смотреть на нее. Щурясь, Джеймс вглядывался во мглу. Там, за заиндевелым стеклом, лежал весь мир и жило великое множество людей. Англичане и французы, турки, индейцы и американцы. Миллионы и миллионы мужчин, а Сара повстречалась лишь с жалкой горсткой. Он не имел права позволить ей остановить свой выбор на нем. – Уходи к себе, – повторил он, не оборачиваясь.

Ответом ему было молчание. Потом раздался стук сброшенных на пол башмаков и звук босых ног, прошлепавших по доскам. Его ладонь обхватила маленькая холодная рука.

– Отойди от окна, – шепнула она.

Занавеска закрылась. Он уступил Саре, позволил ей увести себя от ночи.

Стоя на цыпочках, она коснулась губами его губ. Поначалу он только сжимал ее плечи, такие хрупкие в его руках, все еще отстраняя ее от себя. Но сопротивляться становилось все труднее, и он привлек ее к себе, позволил ей прижаться всем телом, почувствовал ее всю: ее косточки и округлости, ее тепло.

Сарина рука лежала на его затылке, кожей щеки она чувствовала колкую щетину и щербинку на его переднем зубе, прижатом к ее губе. Она знала, что это делают птицы, пчелы и кошки, овцы и коровы и никто их за это не винит. Что касается девушек вроде нее и мужчин вроде него, у алтаря никто не станет косо смотреть на округлившийся живот, если он прикрыт не шелком, а простой тканью вроде ситца.

Джеймс слегка отодвинул ее от себя, но не выпустил из рук:

– Сара, ты не должна.

Она расстегнула верхнюю пуговицу его сорочки:

– Обо мне не волнуйся.

– Это невозможно, Сара. Пойми наконец, что это невозможно!

Она спустила куртку с его плеча и, хмурясь, одну за другой старательно расстегнула мелкие пуговицы. Джеймс знал, что должен ее остановить, схватить за руки и остановить. Но тут Сара нагнулась к нему, губами прижалась к его ключице, и он почувствовал ее теплое дыхание и ледяные руки на своей коже. Он погладил ее по волосам, раскрыл было рот, чтобы заговорить, – еще оставалось время все изменить. Но в этот миг кончики ее пальцев коснулись шрама, и у него перехватило дыхание. Странное ощущение в том месте, где кожа утратила чувствительность. А потом стало уже слишком поздно. Ее рука замерла, снова скользнула по шраму, Сара провела пальцами дальше, по плечу до острого выступа, перекочевала на спину. И замерла. Ее ладонь, обмякнув, легла на страшное месиво шрамов.

– Это было давно, – сказал Джеймс и сглотнул. – И в другой стране.

Сара, отстранившись, пристально смотрела на него, наморщив лоб. Вот-вот на ее лице появится гримаса отвращения. Он станет умолять ее о молчании, она, конечно, сжалится над ним, а потом уйдет. И ему придется видеть ее каждый день. Он будет жить как на пороховой бочке… Но выражение Сариного лица не менялось, и она не произносила ни слова. Только стащила с него рубаху, и та соскользнула вниз. В неярком свете свечи Джеймс стоял полуобнаженный, не дыша, боясь шевельнуться. Ощупав плечо, Сара подошла сзади, ни на миг не отрывая руки, продолжая держать ее там, где вся его кожа была когда-то изорвана в клочья и долго, мучительно срасталась.

Это было странное, неописуемое чувство. Перехваченное горло, проглоченные, невысказанные слова.

Ему следовало все объяснить. Рассказать о том, что произошло. Следовало оправдываться, умолять о прощении. А потом с благодарностью принять ее молчание и жизнь на пороховой бочке.

Но тут Сара обхватила его обеими руками, скользнувшими по груди и животу, прижалась горячей щекой к истерзанной, искалеченной спине и так замерла.