XXXVII

Вот так мертвому Бену было отдано больше внимания, больше времени, больше денег, чем когда-либо отдавалось живому Бену. Его похороны были завершающим штрихом иронии и бессмыслицы: попытка компенсировать мертвечине смерти невыплаченную плату жизни — любовь и милосердие. У него были великолепные похороны. Все Пентленды прислали венки и явились каждый со своим кланом. Поспешно принятый погребальный вид не мог отбить запашок ненадолго отложенных дел. Уилл Пентленд говорил с мужчинами о политике, о войне, о состоянии торговли, задумчиво подравнивал ногти, поджимал губы, кивал со странной задумчивостью и иногда каламбурил, подмигивая по-птичьи. Его довольный самосмех мешался с гоготом Генри. Петт стала старее, добрее и ласковее, чем помнил Юджин,— она ходила по комнатам, шелестя серым шелком и смягченной горечью. И Джим был здесь — с женой, имени которой Юджин не помнил, с четырьмя веселыми здоровыми дочерьми, имена которых Юджин путал, но которые все прекрасно закончили колледжи, и с сыном, которого исключили из пресвитерианского колледжа за то, что, став редактором студенческой газеты, он начал проповедовать в ней свободную любовь и социализм. Теперь он играл на скрипке, любил музыку и помогал отцу в его деле; это был женственный и жеманный молодой человек, но, несомненно, той же породы. Был здесь и Тэддес Пентлепд, бухгалтер Уилла, самый молодой и бедный из трех братьев. Это был пятидесятилетний мужчина с приятным красным лицом, каштановыми усами и спокойными манерами. Он сыпал каламбурами и лучился добродушием или цитировал Карла Маркса и Юджина Дебса. Он был социалистом и однажды, баллотируясь в конгресс, получил восемь голосов. Он пришел со словоохотливой женой, которую Хелен прозвала «Тараторкой», и двумя дочерьми, томными красивыми блондинками двадцати и двадцати четырех лет.

Они были здесь во всей своей славе — этот странный богатый клан, невероятная смесь успеха и непрактичности, жесткого корыстолюбия и фанатических видений. Они собрались здесь со всеми своими поразительными противоречиями — делец, который не обладал деловым методом и все же нажил свой миллион; яростный противник капитала, который всю жизнь верой и правдой служил тому, что обличал; непутевый сын, наделенный бычьим жизнелюбием атлета, басистым смехом, животным обаянием — и только; сын — музыкант, бунтарь в университете, интеллигент, фанатик и отличный бухгалтер; безумная скаредность по отношению к себе, щедры» траты на детей.

Они были здесь, и каждый являл фамильные черты клана — широкие носы, пухлые рты, широкие плоские щеки, поджатые губы, протяжные плоские голоса, самодовольный плоский смех. Они были здесь со своей колоссальной жизнеспособностью, со своей нечистой кровью, со своим мясистым здоровьем, со своим здравомыслием, со своим сумасшествием, со своим юмором, со своим суеверием, со своей скаредностью, со своей щедростью, со своим фанатическим идеализмом и своим несгибаемым материализмом. Они были здесь, отдавая запахом земли и Парнаса,— этот странный клан, воссоединявшийся лишь на свадьбах и похоронах, всегда верный себе, неразделимый и вовеки разделенный — он был здесь со своей меланхолией, своим безумием, своим весельем, более стойкий, чем жизнь, более сильный, чем смерть.

И, глядя на них, Юджин вновь ощутил кошмарный ужас судьбы — он был одним из них, и спасенья не было. Их плотоядность, их слабость, их чувственность, их фанатизм, их сила, их порча укоренилась в самых его костях.

Но Бен с его узким серым лицом (думал он) не принадлежал к ним. Их печати на нем не было.

И среди них, больной и старый, опираясь на палку, бродил Гант — посторонний, чужак. Он был подавлен и печален, но иногда с проблеском былой риторики он творил о своем горе и о смерти своего сына.

Дом наполняли женские причитания. Элиза плакала, почти не переставая; Хелен — взрывами, в самозабвенных истерических припадках. И все остальные женщины плакали со вкусом, утешая Элизу и ее дочь, падая друг другу в объятия, стеная с острой жадностью. А мужчины грустно стояли вокруг, одетые в лучшие костюмы, прикидывая, когда все это кончится. Бен лежал в гостиной, покоясь в своем дорогом гробу. В комнате было чушно от ладана погребальных цветов.

Вскоре прибыл шотландский священник; его пристойная душа простиралась над всеми громкими позами горя, как кусок жесткой чистой шерстяной ткани. Он начал заупокойную службу сухим гнусавым голосом, далеким, монотонным, холодным и страстным.

Затем последовал вынос: по указанию «Коня» Хайнса, молодые люди из газеты и города, которые близко знали усопшего, медленно двинулись вперед, крепко держи ручки гроба проникотиненными пальцами. Остальные последовали за ними в надлежащем порядке и растянулись по каретам, которые источали похоронный запах затхлости и старой кожи.

Юджина опять посетила былая вурдалакская фантазия — труп и холодная свинина, запах падали и рубленого бифштекса — повапленная мерзость христианского погребения, непотребная пышность, надушенная мертвечина. Испытывая легкую тошноту, он сел в экипаж рядом с Элизой и попытался думать об ужине.

Процессия быстро покатила вперед, увлекаемая ровной рысцой бархатных крупов. Скорбящие женщины посматривали из закрытых карет на глазеющий город. Они плакали под густыми вуалями и посматривали, глядит ли на них город. Из-за великой маски горя глаза скорбящих сверкали жутким и непристойным голодом, не-называемой жаждой.

Была ненастная октябрьская погода — серая и сырая. Служба длилась недолго — этого требовала осторожность, так как эпидемия свирепствовала по-прежнему. Похоронная процессия вступила на кладбище. Оно былс расположено в красивом месте, на холме. Оттуда открывался прекрасный вид на город. Когда подъехал катафалк, два человека, рывшие могилу, отошли в сторону Женщины громко застонали, увидев зияющую сыруь яму.

Гроб был медленно опущен на широкие ремни, перекинутые через могилу.

Снова Юджин услышал гнусавый голос пpecвитepианского священника. Его сознание возилось с пустяками. «Конь» Хайнс торжественно нагнулся, захрустев края мальной рубашкой, чтобы бросить свою горсть земли могилу. «Прах праху…» Он покачнулся и упал бы, если бы Гилберт Гант не поддержал его. Он был навеселе. «Я воскресенье и жизнь…» Хелен плакала не переставая, хрипло и горько. «Верующему в меня…» Рыдания женщин перешли в визг, потому что гроб соскользнул на ремнях в глубь земли.

Потом скорбящие расселись по каретам, и их быстро увезли оттуда. В этом отъезде была лихорадочная непристойная поспешность. Долгое варварство похорон кончилось. Когда карета тронулась, Юджин взглянул заднее стекло. Могильщики вернулись к своей рабоя Он следил за ними, пока первая лопата земли не упала в могилу. Он увидел свежие могилы, сухую длинную траву и отметил про себя, что венки вянут очень быстро. Потом он посмотрел на серое сырое небо. Ему хотелось, чтобы ночью не было дождя.

Похороны кончились. Карета за каретой отделялась от процессии. Мужчины выходили у редакции, у аптеки, у табачного магазина. Женщины отправились домой. И все. И все.

Настал вечер, по пустым улицам гулял тощий ветер. Хелен лежала перед камином в доме Хью Бартона. В руке у нее была баночка с хлороформовоп мазью. Она мрачно смотрела на огонь, в сотый раз переживая смерть, горько плача и снова успокаиваясь.

Когда я думаю об этом, я ненавижу ее. Я не смогу забыть. А вы слышали, что она говорит? Слышали? Она уже начинает притворяться, будто он ее очень любил. Но меня-то не обманешь! Я знаю! Он не хотел, чтобы она была рядом. Вы ведь это видели? Он все время звал меня. Только меня одну он и подпускал к себе. Вы это знаете? Знаете?

Тебе всегда приходится быть козлом отпущения,— кисло сказал Хью Бартон.— Мне это начинает надоедать. Вот что довело тебя до такого состояния. Если они не оставят тебя в покое, я тебя увезу отсюда.

После этого он вернулся к своим схемам и проспектам, важно хмурясь над сигарой и царапая цифры на старом конверте огрызком карандаша.

Она его тоже вышколила, подумал Юджин.

Потом, услышав пронзительный посвист ветра, она снова заплакала.

— Бедняга Бен! — сказала она.— Как подумаю, что он сейчас там!

Она помолчала, глядя в огонь.

Теперь все,— сказала она.— Пусть сами заботятся о себе. Мы с Хью имеем право на свою жизнь. Ты согласен?

Да,— сказал Юджин. «Я всего лишь хор»,— подумал он.

Папа не умрет,— продолжала она,— я ухаживала за ним, как рабыня, шесть лет, а он еще переживет меня. Все ждали, что папа умрет, а умер Бен. Никогда не

имаешь, что случится. Теперь все.

В ее голосе была злобная досада. Они все чувствовали, какую мрачную шутку сыграла с ними Смерть, которая вышла из подполья, пока они подстерегали ее у окна.

— Папа не имеет права ждать от меня этого,— раздраженно крикнула она.— Он прожил свою жизнь. Он старик. Мы тоже имеем право на собственную жизнь, как и все другие. Господи боже! Неужели они не могут этого понять! Я вышла замуж за Хью Бартона! Я его жена! «Да? — подумал Юджин.— Да?»

А Элиза сидела перед огнем в «Диксиленде», сложив руки, и переживала прекрасное прошлое, полное нежности и любви, которого никогда не было. И пока ветер завывал на унылой улице, а Элиза сплетала сотни сказок об этом утраченном темном духе, светлое и раненое нечто в Юджине извивалось в ужасе, вымаливая спасения из дома смерти. Никогда больше! Никогда! (говорило оно). Теперь ты один. Ты затерялся. Иди ищи себя, заблудившийся мальчик, там за горами.

Это маленькое, светлое и раненое вставало в сердце Юджина и говорило его губами.

О, но я не могу уйти сейчас, сказал ему Юджин (Почему нет? — шепнуло оно.) Потому, что ее лицо такое белое, а лоб такой широкий и высокий, когда черные волосы зачесаны назад, и потому, что тогда, у его постели, она была похожа на маленькую девочку. Я могу уйти теперь и оставить ее здесь одну. (Она одна, сказало оно.— И ты один.) И когда она поджимает губы и смотрит перед собой так серьезно и задумчиво, она похожа на маленькую девочку. (Теперь ты один,— шепнуло оно.— Ты должен спастись, или ты умрешь.) Все это похоже на смерть: она кормила меня грудью, я спал в ее постели, она брала меня с собой в свои поездки. Все это теперь кончено, и каждый раз оно было похоже на смерть. (И на жизнь,— сказало оно ему.— Каждый pаз умирая, ты рождаешься вновь. Ты умрешь сотни раз прежде чем станешь взрослым.) Я не могу! Не могу! Не теперь, позже, медленнее. (Нет. Теперь,— сказало оно.) Я боюсь. Мне некуда идти. (Ты должен найти место, сказало оно.) Я заблудился. (Ты должен сам найти дорогу,— сказало оно.) Я один. Где ты? (Ты должен найти меня,— сказало оно.)

Потом, пока светлое нечто извивалось в нем, Юдж услышал унылый посвист ветра в доме, который он жен был покинуть, и голос Элизы, вызывавшей из про лого прекрасное и утраченное, которого никогда не бы

— …я и сказала: «Да что ты, милый! Тебе надо теплее одеться и хорошенько закутать шею, не то простудишься».

Юджин схватился за горло и бросился к двери.

Э-эй! Куда ты? — спросила Элиза, быстро взглядывая на него.

Мне надо уехать,— сказал он сдавленным голосом.— Мне надо уехать отсюда.

Тогда он увидел страх в ее глазах и серьезный треножный детский взгляд. Он бросился к ней и схватил ее за руку. Она крепко обняла его и прижалась лицом к его руке.

Не уезжай,— сказала она.— У тебя вся жизнь впереди. Побудь со мной день или два.

Хорошо, мама,— сказал он, падая на колени.— Хорошо, мама.—Он отчаянно прижал ее к себе.— Хорошо, мама. Да благословит тебя бог, мама. Ничего, мама. Ничего.

Элиза горько плакала.

— Я старуха,— сказала она. — И одного за другим я теряю вас всех. Он умер, а я так и не узнала его. Сын, не покидай меня пока! Ты у меня остался один, ты был моим маленьким. Не уезжай! Не уезжай! — Она прижала белое лицо к его руке.

Уехать нетрудно (думал он). Но когда мы сможем забыть?

Был октябрь, и листья дрожали мелкой дрожью. Начинало смеркаться. Солнце зашло, западные хребты расплывались в холодной лиловой мгле, по западное небо еще пылало рваными оранжевыми языками. Был октябрь.

Юджин быстро шагал по крутым мощеным извивам Рэтледж-роуд. В воздухе пахло туманом и ужином; окна помутнели от тепла и влаги, духовито шипели сковородки. Раздавались далекие туманные голоса, пахло горящими листьями, огни расплывались в теплые желтые пятна.

Он свернул на немощеную дорогу у большого деревянного санатория. Он слышал звучный кухонный смех негров, жаркое шипение жарящейся еды, сухое покашливание больных на верандах.

Он быстро шагал по неровной дороге, шурша палой листвой. Воздух был холодным тусклым жемчугом; над его головой засветилось несколько бледных звезд. Город и дом остались позади. Пели огромные горные сосны.

Мимо прошли две женщины. Он увидел, что они — деревенские. Одежда на них была черной и порыжелой, одна из них плакала. Он подумал о всех мужчинах, которых погребли в этот день, и о всех женщинах, которые плакали. Вернутся ли они?

Кладбищенская калитка была открыта. Он быстро вошел и торопливо зашагал по вьющейся тропинке, которая огибала вершину холма. Трава была сухой и ломкой; на какой-то могиле лежал увядший лавровый венок. Когда он приблизился к их участку, его сердце учащенно забилось. Кто-то медленно, осторожно пробирался среди могильных плит. Но, подойдя ближе, он увидел, что это миссис Перт.

Добрый вечер, миссис Перт! — сказал Юджин.

Кто это? — спросила она, мутно прищурившись. Она направилась к нему своей сосредоточенной неверной походкой.

Это Джин,— сказал он.

— А, так это старина Джин! — сказала она.— Как поживаешь, Джин?

— Терпимо,— сказал он.

Он стоял неуклюже, похолодев, не зная, как продолжать. Темнело. В великолепных соснах бились длинные одинокие прелюдии зимы, ветер свистел в длинных травах. Под ними, в овраге, настала ночь. Там находился Негритянский квартал. Звучные африканские голоса возносились к ним, стеная в похоронной песне джунглей.

Но в отдалении, на одном уровне с собой и выше, на других холмах, они видели город. Медленно, мерцающими гнездами загорались его огни, и были морозные дальние голоса, и музыка, и смех девушки.

— Очень милое место,— сказал Юджин.— Отсюда очень милый вид на город.

— Да,— сказала миссис Перт,— а у старины Бена самое милое место. Отсюда вид лучше, чем откуда бы ни было. Я была здесь раньше, днем.— Через секунду она продолжала: — Старина Бен превратится в прекрасные цветы. Розы, по-моему.

— Нет,— сказал Юджин,— в одуванчики… и в большие цветы с острыми колючками.

Она стояла, глядя вокруг затуманенным взглядом со смазанной ласковой улыбкой на губах.

Уже темнеет, миссис Перт,— неуверенно сказал Юджин.— Вы здесь одна?

Одна? Но со мной старина Джин и старина Бен, разве нет? — сказала она.

Пожалуй, нам лучше вернуться, миссис Перт, – сказал он.— Ночью будет холодно. Я провожу вас.

Толстушка и сама дойдет,— сказала она с достоинством.— Не беспокойся, Джин. Я оставлю тебя одного.

— Ничего,— сказал Юджин смущенно.— Мы ведь оба пришли сюда по одной причине.

— Да,— сказала миссис Перт.— Кто придет сюда в этот день на будущий год? Старина Джин придет снова?

Нет,— сказал Юджин.— Нет, миссис Перт. Я никогда сюда больше не приду.

Я тоже, Джин,— сказала она.— Когда ты возвращаешься в университет?

Завтра,— сказал он.

Тогда Толстушка должна попрощаться с тобой, — сказала она с упреком.— Я тоже уезжаю.

Куда вы едете? — удивленно спросил он.

Я буду жить у дочери в Теннесси. Вы и не знали, что Толстушка уже бабушка? А? — сказала она со смазанной улыбкой.— У меня есть внучок, ему два года.

— А когда они кладут вас в ящик и зарывают в землю, как старину Бена, как они это называют? — спросила она с мягкой недоумевающей улыбкой.

Он не засмеялся.

Они называют это смертью, миссис Перт.

Смертью! Да, верно,— весело сказала миссис Перт, согласно кивая.— Это один вид смерти, Джин. Бывают и другие. Ты это знаешь?

Она улыбнулась ему.

— Да,— сказал Юджин.— Я это знаю, миссис Перт.

Она внезапно протянула к нему руки и сжала его холодные пальцы. Она больше не улыбалась.

— Прощай, милый, — сказала она.— Мы оба знали Бена, не правда ли? Благослови тебя бог.

Потом она повернулась и ушла по дороге тяжелой неверной походкой и исчезла в сгущающейся темноте.

Большие звезды гордо загорались в небе. А прямо над ним, прямо над городом пылала одна такая яркая и близкая, что он мог бы ее коснуться. В этот день могилу Бена обложили дерном и ее окружал резкий холодный запах земли. Юджин подумал о весне, об остром безъязыком запахе одуванчиков, которые вырастут здесь. В морозной тьме далекий, слабеющий прозвучал прощальный вопль гудка.

И вдруг, пока он глядел на весело мигающие огни города, их теплая весть о жизни людского улья пробудила в нем тупую тоску по всем словам и лицам. Он слышал далекие голоса и смех. И на мгновение мощный автомобиль, следуя изгибу горной дороги, бросил на этот одинокий холм мертвых свой ослепительный луч света и жизни. В онемевшем сознании Юджина, которое все эти дни увлеченно возилось с пустяками, и только с пустяками, как ребенок возится с кубиками, начал разгораться свет.

Его сознание выбиралось из нагромождения пустяков— из всего, что показал, чему научил его мир, он помнил теперь только огромную звезду над городом и свет, который взметнулся над холмом, и свежий дерн над могилой Бена, и ветер, и далекие звуки, и музыку, и миссис Перт.

Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали. Был октябрь, но листья подрагивали. Звезда подрагивала. Занимался свет. Ветер дрожал мелкой дрожью. Звезда была далекой. Ночь, свет. Свет был ярок. Гимн, песня, медленный танец пустяков внутри него. Звезда над городом, свет над холмом, дерн над Беном, ночь надс всем. Его сознание возилось с пустяками. Над всеми нами есть что-то. Звезда, ночь, земля, свет… свет… Утрата! Утрата!.. Камень… лист… дверь… О, призрак! Свет… песня… свет… свет, взметнувшийся над холмом… над всеми нами… звезда сияет над городом… над всеми нами… свет.

Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся. Но на нами всеми, над нами всеми, над нами всеми есть — что-то.

Ветер гнул ветки; засохшие листья подрагивали. Был октябрь, но некоторые листья подрагивали.

Свет, взметнувшийся над холмом. (Мы не вернемся.) А над городом — звезда. (Над нами всеми, над всеми, кто не вернется.) А над днем — тьма. Но над мраком… что?

Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся.

Над рассветом жаворонок. (Он не вернется.) И ветер, и дальняя музыка. Утрата! Утрата! (То, что начнется.) А над твоим ртом земля. О, призрак! Но над мраком… что?

Ветер гнул ветки; засохшие листья подрагивали.

Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся. Был октябрь, но мы никогда не вернемся.

Когда они вернутся? Когда они вернутся?

Лавр, ящерица и камень больше не вернутся. Женщины, плакавшие у ворот, ушли и не вернутся. И боль, и гордость, и смерть пройдут и не вернутся. И свет и заря пройдут, и звезды и трель жаворонка пройдут и не вернутся. И мы пройдем и не вернемся.

Что же вернется? О, весна, жесточайшее и прекраснейшее время года, весна вернется. И чужие погребенные люди вернутся, цветами и листьями чужие погребенные люди вернутся, а смерть и прах никогда не вернутся, ибо смерть и прах умрут. И Бен вернется, он больше не умрет, в цветах и листьях, в ветре и в дальней музыке он вернется.

О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!

Стемнело. Морозная ночь сверкала огромными алмазными звездами. Огни города светились резко и ярко. Пролежав на холодной земле некоторое время, Юджин поднялся и ушел по направлению к городу.

Ветер гнул ветки; засохшие листья подрагивали.