Ну, Элиза,— сказал Гант, впервые за тридцать лет назвав ее по имени,— у тебя была тяжелая жизнь. Если бы я вел себя по-другому, мы могли бы ладить лучше. Так постараемся не портить оставшихся лет. Никто тебя не винит. В общем-то, ты делала все, что могла.
Есть много вещей, которые я была бы рада сделать по-другому,— грустно сказала Элиза. Она покачала головой.— Никогда нельзя знать заранее.
— Мы поговорим об этом в другой раз,— сказала Хелен.— Сейчас все, наверное, измучены. Я — во всяком случае. Я собираюсь немного поспать. Папа, ляг, во имя всего святого. Теперь ты ничему помочь не можешь. Мама, и ты легла бы…
Нет,— сказала Элиза, покачивая головой.— Вы, дети, ложитесь. А я все равно не засну. Слишком много надо сделать. Сейчас я позвоню Джону Хайнсу.
Пусть о деньгах не думает,— сказал Гант.— Я оплачу все счета.
— Ну,— сказала Хелен,— давайте похороним Бена как следует, во что бы это ни обошлось. Это последнее, что мы можем для него сделать. Я не хочу, чтобы меня потом из-за этого мучила совесть.
Да,— сказала Элиза, медленно кивнув.— Я хочу, чтобы похороны были самые лучшие, какие только можно устроить за деньги. Я обо всем договорюсь с Джоном Хайнсом, когда буду с ним разговаривать. Вы, дети, идите теперь спать.
Бедняга Джин,— сказала Хелен со смехом,— он выглядит, как последняя роза лета. Совсем измучен. Иди-ка выспись хорошенько, дружок.
Нет! — сказал он.— Я хочу есть. Последний раз я ел еще в университете.
Ну, б-б-бога ради! — заикался Люк.— Почему же ты не сказал, идиот? Я бы что-нибудь тебе устроил. Вот что,— сказал он, усмехаясь,— я и сам не прочь переку
сить. Пошли в город, поедим!
Да,— сказал Юджин.— Я буду рад ненадолго выбраться из семейного круга.
Он и Люк захохотали как безумные. Юджин повертелся вокруг плиты и заглянул в духовку.
— А? Э? Чего тебе, милый? — подозрительно спросила Элиза.
— Что у вас есть вкусненького, мисс Элиза? — сказал он, скаля на нее зубы, как сумасшедший. Он взглянул на моряка, и они оба разразились идиотским хохотом, тыча друг друга под ребра. Юджин поднял кофейник, наполовину полный холодной светло-желтой бурдой, и понюхал его.
— Черт подери! — сказал он.— Вот уж это Бену больше не грозит! Ему не придется больше пить маминого кофе.
— Уах! Уах! Уах! — сказал моряк.
Гант усмехнулся и облизнул большой палец.
Постыдились бы! — сказала Хелен с хриплым смешком.— Бедняга Бен!
А чем плох кофе? — спросила Элиза с досадой. — Это хороший кофе.
Они взвыли. Элиза поджала губы.
Мне не нравятся такие разговоры,— сказала она. Ее глаза вдруг налились слезами. Юджин схватил и поцеловал ее шершавую руку.
Ничего, мама! — сказал он.— Ничего. Я не то хотел сказать! — Он обнял ее. Она расплакалась — внезапно и горько.
Никто его не знал. Он никогда не говорил о себе. Он был самый тихий. Теперь я потеряла их обоих.
Затем, вытирая глаза, добавила:
Вы идите поешьте, мальчики. Вам будет полезно немножко прогуляться. И еще,— добавила она,— почему бы вам не зайти в редакцию «Ситизен»? Им надо сообщить. Они каждый день звонили — справлялись о нем.
Они были о нем самого высокого мнения,— сказал Гант.
Все они испытывали усталость, и еще — огромное облегчение. Больше суток каждый из них знал, что смерть неизбежна, и теперь после ужаса беспрерывного удушливого хрипа этот покой, этот конец мучений наполнил их глубокой усталой радостью.
— Ну, Бен умер,— медленно сказала Хелен. Ее глаза были влажны, но она плакала теперь тихо, с кротким горем, с любовью.— Я рада, что это кончилось. Бедняга
Бен! Я узнала его только в эти последние дни. Он был самый лучший из нас. Слава богу, что он отмучился.
Юджин думал теперь о смерти с любовью, с радостью. Смерть была подобна прелестной и нежной женщине — друг и возлюбленная Бена, она пришла освободить его, исцелить, спасти от пытки жизни.
Они стояли все вместе, молча, в захламленной кухне Элизы, и глаза их слепли от слез потому, что они думали о прелестной и ласковой смерти, и потому, что они любили друг друга.
Юджин и Люк бесшумно прошли через холл и вышли в темноту. Они осторожно закрыли за собой большую дверь и спустились по ступенькам веранды. В этой необъятной тишине просыпались птицы. Был пятый час утра. Ветер гнул ветки. Еще не рассвело. Но над их головами густые тучи, которые долгие дни окутывали землю унылым серым одеялом, теперь разорвались. Юджин взглянул вверх на глубокий рваный свод неба и увидел гордые великолепные звезды, яркие и немигающие. Засохшие листья подрагивали.
Петух испустил свой пронзительный утренний клич начинающейся и пробуждающейся жизни. Крик петуха, который раздался в полночь (подумал Юджин), был нездешним и призрачным. Кукарекание того петуха было пропитано дурманом сна и смерти, он был как дальний рог, звучащий в морской пучине; он нес предупреждение всем умирающим людям и всем призракам, которым наступила пора возвращаться к себе.
Но у петуха, который поет по утрам (думал он), голос пронзителен, как флейта. Он говорит: мы покончили со сном. Мы покончили со смертью. О, пробуждайся, пробуждайся к жизни,— говорит его голос, пронзительный, как флейта. В этой необъятной тишине просыпались птицы.
Он снова услышал ясную песню петуха, а из темноты у реки донесся величавый гром чугунных колес и долгий удаляющийся вопль гудка. И он услышал тяжелый, звенящий стук подкованных копыт, медленно поднимающихся по пустынной застывшей улице. В этой необъятной тишине просыпалась жизнь.
Радость пробудилась в нем и упоение. Они вырвалнп. из темницы смерти; они снова включились в яркий механизм жизни. Жизнь, жизнь с рулем и ветрилами, которым можно довериться, начинала мириады своих отплытий.
Разносчик газет деловито шел им навстречу той прихрамывающей деревянной походкой, которая была так хорошо знакома Юджину, и с середины улицы ловко швырнул газету на крыльцо «Брауншвейга». Поравнявшись с «Диксилендом», он свернул к тротуару и бросил снежую газету так, что она упала с мягким шлепком. Он знал, что этот дом посетила болезнь.
Засохшие листья подрагивали.
Юджин выскочил на тротуар с размокшей земли двора. Он остановил разносчика.
Как тебя зовут, парень? — сказал он.
Тайсон Смазерс,— сказал мальчик, повернув к нему шотландско-ирландское лицо, полное жизни и энергии.
Меня зовут Джин Гант. Ты слыхал обо мне?
— Да, — сказал Тайсон Смазерс,— слыхал. У вас был номер семь.
— Это было давно,— высокопарно сказал Юджин, усмехаясь.— Я тогда был еще мальчишкой.
В этой необъятной тишине просыпались птицы. Он сунул руку в карман и нащупал доллар.
Держи! — сказал он.— Я тоже носил эту проклятую штуку. После моего брата Бена я был у них лучшим разносчиком. Счастливого рождества, Тайсон!
До рождества еще долго,— сказал Тайсон Смазерс.
Ты прав, Тайсон,— сказал Юджин.— Но оно все равно будет.
Тайсон Смазерс взял деньги с озадаченной веснушчатой ухмылкой. Затем он пошел дальше по улице, швыряя газеты.
Клены были тонкие и сухие. Их гниющие листья покрывали землю. Но деревья еще не совсем лишились листьев. Листья дрожали мелкой дрожью. Какие-то птицы защебетали на деревьях. Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали. Был октябрь.
Когда Люк и Юджин свернули на улицу, ведущую к площади, из большого кирпичного дома напротив вышла какая-то женщина. Когда она подошла ближе, они увидели, что это миссис Перт. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.
Люк,— сказала она невнятно.— Люк? Это ты, старина Люк?
Да,— сказал Люк.
И Джин? Это старина Джин? — Она тихонько рассмеялась, похлопывая его по руке, комично щуря на него свои мутные дымчатые глаза и покачиваясь с пьяным достоинством. Листья, засохшие листья подрагивали, дрожали мелкой дрожью. Был октябрь, и листья подрагивали.
— Они выгнали Толстушку, Джин,— сказала она.— Они больше не пускают ее в дом. Они выгнали ее, потому что ей нравился старина Бен. Бен. Старина Бен.—
Она тихонько покачивалась, рассеянно собираясь с мыслями.— Старина Бен. Как старина Бен, Джин? — сказала она просительно.— Толстушка хочет знать.
— М-м-мне очень жаль, миссис Перт…— начал Люк.
Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали.
— Бен умер,— сказал Юджин.
Она смотрела на него, покачиваясь.
— Толстушке нравился Бен,— сказала она тихо, немного погодя.— Толстушка и старина Бен были друзьями.
Она повернулась и уставилась перед собой смутным взглядом, вытянув вперед одну руку для равновесия.
В этой необъятной тишине просыпались птицы. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.
Тогда Люк и Юджин быстро пошли к площади, исполненные великой радости, потому что они слышали Звуки жизни и рассвета. И, шагая, они часто заговаривали о Бене со смехом, со счастливыми воспоминаниями, не как об умершем, а как о брате, уезжавшем на долгие годы, который теперь должен вот-вот вернуться домой. Они говорили о нем с торжеством и нежностью, как о том, кто победил боль и радостно вырвался на свободу. Сознание Юджина неуклюже шарило вокруг и около. Оно, как ребенок, возилось с пустяками.
Они испытывали друг к другу глубокую, ровную любовь и разговаривали без напряжения, без аффектации, со спокойной уверенностью и пониманием.
А помнишь,— начал Люк,— к-к-как он остриг сиротку тети Петт — Марка?
Он… надел… ему на голову… ночной горшок… чтобы стричь ровнее,— взвизгнул Юджин, будя улицу диким смехом.
Они шли, хохоча, здороваясь с редкими ранними прохожими преувеличенно почтительно, весело посмеиваясь над миром в братском союзе. Затем они вошли в устало расслабившуюся редакцию газеты, служению которой Бен отдал столько лет, и передали свое известие усталому сотруднику.
И в этой комнате, где умерло столько стремительно запечатленных дней, возникло сожаление и ощущение чуда – воспоминание, которое не умрет, воспоминание о чем-то странном и проходящем.
– Черт! Как жаль! Он был отличный парень! — сказали люди.
Когда над пустынными улицами забрезжил серый свет и первый трамвай задребезжал, подъезжая к площади, они вошли в маленькую закусочную, где он провел в дыму и за кофе столько предрассветных часов.
Юджин заглянул внутрь и увидел, что они были там все вместе, как много лет назад, как кошмарное подтверждение пророчества: Макгайр, Коукер, усталый раздатчик и дальше в углу — печатник Гарри Тагмен.
Люк и Юджин вошли и сели у стойки.
Господа! Господа! — звучным голосом сказал Люк.
Здорово, Люк! — рявкнул Макгайр.— Когда же ты научишься уму-разуму? Как живешь, сынок? Как ученье? — сказал он Юджину и несколько секунд смотрел
на них пьяными добрыми глазами; мокрая сигарета смешно прилипла к его нижней губе.
Генерал, как дела? Что вы пьете теперь — скипидар или лак? — сказал моряк, грубо щекоча его заплывшие жиром ребра. Макгайр крякнул.
Кончено, сынок? — тихо спросил Коукер.
Да,— сказал Юджин.
Коукер вынул изо рта длинную сигару и малярийно улыбнулся ему.
Чувствуешь себя получше, сынок, а? — сказал он.
Да,— сказал Юджин,— гораздо.
— Ну, Юджиникс, — деловито сказал моряк,— что будешь есть?
— Что тут имеется? — сказал Юджин, глядя на засаленное меню.— Не осталось ли жареного китенка?
— Нет,— сказал раздатчик,— был, но весь вышел.
— Как насчет фрикассе из быка? — сказал Люк.— Это имеется?
— Фрикассе из быка не для такого здорового быка, сынок,— сказал Макгайр.
Их бычий смех мычаньем разнесся по закусочной. Собрав лоб складками, Люк заикался над меню.
— Ж-жареный цыпленок по-мэрилендски,— бормотал он.— По-мэрилендски? — повторил он с деланным удивлением.— Разве это не прелестно? — жеманно спросил он, оглядываясь по сторонам.
— Мне дайте бифштекс не больше чем недельной давности,— сказал Юджин,— хорошо прожаренный, а также топор и мясорубку.
— А зачем мясорубку, сынок? — сказал Коукер.
Для мясного пирога,— ответил Юджин.
Мне того же,— сказал Люк,— и пару чашек мокко не хуже, чем дома у мамы.
Он ошалело оглянулся на Юджина и разразился громкими «уах-уах-уах», тыча его под ребра.
Где вы сейчас служите, Люк? — сказал Гарри Тагмен, вытаскивая нос из кружки с кофе.
В н-настоящее время в Норфолке на военно-морской базе,— ответил Люк.— Обеспечиваем безопасность лицемерию.
Ты когда-нибудь бывал в море, сынок? — сказал Коукер.
Всеконечно! — сказал Люк.— За пять центов трамвай домчит меня до пляжа в любую минуту.
В этом парне были задатки моряка еще в ту пору, как он мочил простыни,— сказал Макгайр.— Я это давно предсказал.
Деловито вошел «Конь» Хайнс, но замедлил шаг, увидя молодых людей.
— Берегись! — прошептал моряк Юджину с сумасшедшей усмешкой.— Ты следующий. Он так и вперил в тебя свои рыбьи глаза. Он уже снимает с тебя мерку.
Юджин сердито оглянулся на «Коня» Хайнса и чт то буркнул. Моряк прыснул как безумный.
Доброе утро, господа! — сказал «Конь» Хайнс тоном аристократической печали.— Мальчики,— сказал он, печально подходя к ним,— я был очень расстроен, усль
шав про ваше несчастье. Будь этот мальчик моим родным братом, я не мог бы быть о нем более высокого мнения.
Хватит, «Конь»! — сказал Макгайр, поднимая четыре жирных протестующих пальца.— Мы видим, что вы скорбите. Если вы будете продолжать, то можете впасть от горя в истерику и расхохотаться. А этого мы не вынесем, «Конь». Мы большие сильные мужчины, но у нас была тяжелая жизнь. Молю, пощадите нас, «Конь».
«Конь» Хайнс не обратил на него внимания.
— Он сейчас у меня,— сказал он мягко. — Я чтобы вы, мальчики, зашли попозже поглядеть на-него. да я кончу, вы его не узнаете.
Черт! Исправление ошибок природы! — сказал Коукер.— Его мать будет довольна.
У вас похоронное бюро, «Конь»,— сказал Макгайр,— или институт красоты?
Мы знаем, вы сделаете все в-в-возможное, мистер Хайнс,— сказал моряк с живой увлеченной неискренностью.— Поэтому мы и обратились к вам.
Вы будете доедать свой бифштекс? — спросил раздатчик Юджина.
Бифштекс! Бифштекс! Это не бифштекс! — пробормотал Юджин.— Теперь я понял, что это такое.— Он встал с табуретки и подошел к Коукеру.— Можете вы спасти меня? Я умру? У меня больной вид, Коукер? — спросил он хриплым шепотом.
Нет, сынок,— ответил Коукер.— Не больной, а безумный.
«Конь» Хайнс сел у другого конца стойки. Юджин, Опираясь на засаленный мрамор стойки, запел:
Хей-хо, хей-хо, стервятник,
Дерри, дерри, дерри-о!
— Заткнись, дурак!! — вполголоса хрипло сказал моряк и ухмыльнулся.
Сел стервятник на скалу
Дерри, дерри, дерри-о!
Снаружи в юном сером свете энергично пробуждалась жизнь. Трамвай медленно свернул в поперечную улицу после того, как вожатый высунулся в окно и аккуратно перевел стрелки длинным крюком, выдувая теплый туман дыхания в холодный воздух. Полицейский Лесли Робертс, худой и желчный, апатично прошаркал мимо, помахивая дубинкой. Негр-уборщик из аптеки Вуда быстро вошел в почтамт за утренней корреспонденцией. Дж. Т. Стирнс, железнодорожный агент, ждал на тротуаре напротив трамвая, идущего к вокзалу. У него было красное лицо, и он читал утреннюю газету.
– Вон они ходят! — внезапно крикнул Юджин.— Как будто они не знают про это!
— Люк,— сказал Гарри Тагмен, отрываясь от газеты, мне было очень грустно узнать про Бена. Он был чудесный парень.— И он снова занялся чтением.
— Черт побери! — сказал Юджин.— А мы и не знали!
И он разразился неудержимым всхлипывающим смехом, который рвался из него со свирепой яростью. «Конь» Хайнс хитро посмотрел на него. А потом опять занялся своей газетой.
Братья вышли из закусочной и направились домой среди утреннего оживления. Сознание Юджина продолжало возиться с пустяками. На улицах слышалось морозное потрескивание и грохот жизни: хищное дребезжание колес, скрип ставен; перламутровое небо приобрело холодный розовый оттенок. На площади вожатые стояли среди своих трамваев, громко болтая в клубах пара. В «Диксиленде» была атмосфера изнеможения, нервного истощения. Дом спал; на ногах была одна Элиза, зато в ее плите потрескивал яркий огонь и она была полна деловитости.
— Теперь, дети, ложитесь спать. Нам всем предстстоит много работы днем.
Люк и Юджин пошли в большую столовую, которук Элиза превратила в спальню.
— Будь я п-п-проклят, если буду теперь спать наверху,— сердито сказал моряк.— После этого — ни за что!
— Пф! — сказала Элиза.— Это только суеверие. Меня бы это ничуть не испугало.
Братья проспали тяжелым сном до полудня. После этого они пошли к «Коню» Хайнсу. Он сидел, удобно задрав ноги на письменный стол, в своей маленькой темной конторе, пропахшей папоротниками, ладаном и старыми гвоздиками.
Когда они вошли, он поспешно встал, затрещав накрахмаленной жесткой рубашкой, и торжественно зашуршал черным сюртуком. Потом он заговорил с ними приглушенным голосом, слегка наклонившись вперед.
Как похож на Смерть этот человек (думал Юджин). Он думал о страшных тайнах похорон — темный вурдалакский ритуал, непотребное сопричащение с мертвым, пронизанное черным колдовством. Где чан, куда они выбрасывают части? Поблизости есть ресторан. Потом он взял протянутую ему холодную немощную руку с веснушками на тыльной стороне ладони, и ему показалось, что он коснулся чего-то набальзамированного. Гробовщик держался не так, как утром: манеры его стали официальными, профессиональными. Он был бдительным распорядителем их горя, опытным конферансье. Он тонко дал им почувствовать, что в смерти есть порядок и декорум, что надо соблюдать траурный ритуал. Это произвело на них впечатление.
— Мы решили, что нам с-с-следует сначала п-п-поговорить с вами, мистер Хайнс, по поводу г-г-гроба,— нервно прошептал Люк.— Мы хотим спросить вашего совета. Помогите нам выбрать что нибудь подходящее.
«Конь» Хайнс одобрительно и достойно кивнул. Потом он мягко провел их в большую темную комнату с натертым полом, где в густом мертвом запахе дерева и бархата стояли на подставках с колесиками роскошные гроба, тая гордую угрозу.
Ну, — сказал «Конь» Хайнс негромко,— я знаю, что ваша семья не хочет ничею дешевого.
Да, сэр,— решительно сказал моряк,— мы хотим с-с-самое лучшее, что у вас есть.
Эти похороны представляют для меня личный интерес,— сказал «Конь» Хайнс с мягким чувством.— Я знаю семейства Гантов и Пентлендов больше тридцати лет. Я вел дела с вашим отиом почти двадцать лет.
А я х-х-хочу сказать вам от имени семьи, мистер Хайнс, что мы очень ц-ценим ваше отношение,— сказал Люк очень убедительно.
Ему это нравится, думал Юджин, любовь всего мира. Он должен добиваться ее во что бы то ни стало.
— Ваш отец,— продолжал «Конь» Хайнс,— один из старейших и наиболее уважаемых коммерсантов в городе. А семья Пентлендов — одна из наиболее богатых и видных.
На мгновение Юджин зажегся гордостью.
— Вам не годится что-нибудь поддельное. Это я знаю. Вам надо что-нибудь в лучшем вкусе и благородное. Верно?
Люк энергично кивнул.
— Да, мы именно так к этому относимся, мистер Xайнс. Нам нужно-лучшее, что у вас есть. Раз дело касается Бена, м-м-мы не экономим,— гордо сказал он.
— Ну, в таком случае,— сказал «Конь» Хайнс,— скажу вам свое честное мнение. Я мог бы отдать вам вот этот по дешевке.— Он положил руку на один из гробов.— Но это не то, что вам нужно. Конечно,— сказал он,— он не плох за такую цену. Он стоит этих денег. Он послужит хорошо, будьте уверены. Он окупит свою стоимость…
Вот это мысль, подумал Юджин.
Они все хороши, Люк. Ни одного плохого у меня нет. Ho…
Нам нужно что-нибудь п-п-получше,— убедительно сказал Люк.— Ты согласен, Джин? — спросил он Юджина.
Да,— сказал Юджин.
Ну,— сказал «Конь» Хайнс,— я могу предложить вам вот этот.— Он указал на самый пышный гроб в комнате.— Лучше не бывает, Люк. Это высший класс. Он стоит тех денег, какие я за него прошу.
Ладно,— сказал Люк. — Тут вы судья. Если этот самый л-л-лучший, мы возьмем его.
Нет, нет, думал Юджин. Не перебивай его. Пусть продолжает.
Но,— безжалостно сказал «Конь» Хайнс,— вам не обязательно брать и этот. Ведь вы ищете, Люк, благородство и простоту. Верно?
Да,— сказал моряк покорно.— Вы совершенно правы, мистер Хайнс.
Вот теперь он развернется, думал Юджин. Этот человек извлекает радость из своего дела.
В таком случае,— сказал «Конь» Хайнс решительно,— я хочу предложить вам, мальчики, вот этот.— Он любовно положил руку на красивый гроб, около ко
рого стоял.
Он не слишком невзрачен и не слишком затейлив. Он прост и в лучшем вкусе. Серебряные ручки и вот серебряная табличка для имени. Здесь вы не ошибетесь. Это выгодная покупка. Окупите свои деньги полностью.
Они обошли вокруг гроба, взыскательно его осматривая.
Немного погодя Люк нервно сказал:
Сколько он с-с-стоит?
Продажная цена четыреста пятьдесят долларов, – сказал «Конь» Хайнс,— но,— добавил он, после недолгих темных размышлений,— вот что я сделаю. Мы с вашим отцом старые друзья. Из уважения к вашей семье я отдам его вам за триста семьдесят пять долларов.
— Что ты скажешь, Джин? — спросил моряк.— Как он тебе кажется?
Покупайте рождественские подарки заранее.
— Да,— сказал Юджин,— давай возьмем его. Жаль, что он не другого цвета. Я не люблю черный,— добавил он. – Нет ли у вас другого цвета?
«Конь» Хайнс поглядел на него.
Цвет обязательно черный,— сказал он.
Затем, помолчав, добавил:
Не хотите ли взглянуть на тело, мальчики?
Да,— сказали они.
Он на цыпочках провел их по проходу между рядами гробов и открыл дверь в заднюю комнату. Там было темно. Они вошли и остановились, затаив дыхание. «Конь» Хайнс зажег свет и закрыл дверь.
Бен, одетый в свой лучший темно-серый костюм, лежал в окостенелом спокойствии на столе. Его руки, холодные и белые, с чистыми сухими ногтями, слегка сморщенные, как старые яблоки, были скрещены на животе. Он был гладко выбрит и безукоризненно причесан. Запившая голова была резко вздернута кверху, на лице жуткая подделка улыбки; ноздри поддерживались кусочками воска, между холодными твердыми губами был приложен восковой валик. Рот был закрыт и чуть вздут. Он выглядел более пухлым, чем при жизни.
В комнате стоял слабый сладковато-липкий запах.
Моряк смотрел суеверным нервным взглядом и собирая морщины на лбу. Потом он прошептал Юджину:
— По-видимому, это д-действительно Бен.
Потому что, думал Юджин, это не Бен и мы заблудились. Он глядел на эту холодную блестящую мертвечину, на это скверное подобие, которое не воссоздавало образ даже в той мере, в какой его передает восковая фигура. Здесь не могло быть погребено и частицы Бена. В этом бедном чучеле вороны, хоть его и побрили и аккуратно застегнули на все пуговицы, не осталось ничего от его хозяина. Все это было творением «Коня» Хайнса, который стоял рядом, жадно ожидая похвал.
Нет, это не Бен (думал Юджин). Никакого следа не осталось от него в этой покинутой оболочке. Никакого знака. Куда он ушел? Неужели это его светлая непо-имая плоть, созданная по его подобию, наделенная жизнью благодаря только ему присущему жесту, благодаря его единственной в мире душе. Нет, он покинул свою плоть. И это здесь — только мертвечина и вновь смешается с землей. А Бен? Где? Утрата! Утрата! Моряк, не отводя взгляда, сказал:
— Он с-с-сильно страдал! — и вдруг, отвернувшие и спрятав лицо в ладони, всхлипнул, мучительно горько: его путаная заикающаяся жизнь на миг утратила рыхлость и сосредоточилась в одном жестком мгновении горя.
Юджин заплакал — но не оттого, что увидел здесь Бена, а оттого, что Бен ушел, и оттого, что он помнил все смятение и боль.
Это все кончено,— мягко сказал «Конь» Хайнс. – Он упокоился с миром.
Черт подери, мистер Хайнс,— убежденно сказал моряк, вытирая глаза рукавом.— Он был отличный парень.
«Конь» Хайнс с упоением глядел на холодное чужое лицо.
— Прекрасный молодой человек,— пробормотал он, когда его рыбьи глаза с нежностью обозрели его работу.— Я постарался воздать ему должное.
Они немного помолчали.
— Вы п-прекрасно все сделали,— сказал моряк.— Надо вам отдать справедливость. Что ты скажешь, Джин?
— Да,— сказал Юджин сдавленным голосом.— Да.
— Он н-н-немного б-б-бледноват, вам не кажется? – заикаясь, сказал моряк, не сознавая, что говорит.
Одну минуту! — поспешно сказал «Конь» Xaйнс, подняв палец. Он достал из кармана палочку румян, сделал шаг вперед и ловко, споро навел на серые мертвые щеки жуткую розовую подделку под жизнь и здоровье.
Вот,— удовлетворенно сказал он, и, держа в пальцах румяна, он склонил голову набок и, как живописец, разглядывающий свою картину, отступил в страшную темницу их ужаса.
В каждой профессии, мальчики, есть художники,— помолчав, продолжал «Конь» Хайнс с тихой раостью.— И хоть это и не мне говорить, Люк, но я горжусь своей работой. Поглядите на него! — вдруг энергично воскликнул он, и на его сером лице проступила краска.— Видели вы когда-нибудь в жизни такую естественность?
Юджин обратил на него мрачный багровый взгляд и с жалостью, почти с нежностью, заметил искреннюю радость на длинном лошадином лице, а его горло уже рвали псы смеха.
— Поглядите на него! — снова с медлительным изумлением сказал «Конь» Хайнс.— Мне уже никогда не достгичь такого совершенства! Хоть бы я прожил миллион лет! Это искусство, мальчики.
Медленное задушенное бульканье вырвалось из закрученных губ Юджина. Моряк быстро взглянул на него с сумасшедшей подавленной усмешкой.
— Что с тобой? — сказал он предостерегающе.— Не смей, дурак! — Его усмешка вырвалась на волю.
Юджин шатаясь добрался до стула и рухнул на него, оглушительно хохоча и беспомощно взмахивая длинными руками.
…стйте! — задыхался он.— Нечаянно. Искусство! Да! Да! Именно! — взвизгивал он, выбивая костяшками сумасшедшую дробь на натертом полу. Он мягко съехал со стула, расстегнул жилет и темной рукой распустил галстук. Из его усталого горла доносилось слабое бульканье, голова томно перекатывалась по полу, слезы
текли по распухшему лицу.
Что с тобой? Ты с-с-с ума сошел? — сказал моряк, расплываясь в улыбке.
«Конь» Хайнс сочувственно нагнулся и помог мальчику подняться на ноги.
— Это нервное напряжение,— многозначительно сказал он моряку.— У бедняги истерика.
