XXXIV
Юджин вернулся в Алтамонт за две недели до начала занятий в Пулпит-Хилле. Город и вся страна бродили от дрожжевой закваски войны. Страна превращалась в один огромный военный лагерь. Колледжи и университеты преобразовывались в офицерские курсы. Каждый «вносил свой вклад».
Людям было не до туризма. И Юджин застал «Диксиленд» почти пустым, если не считать горстки постоянных жильцов. Миссис Перт была там, тихая, кроткая, немного более подвыпившая, чем обычно. Мисс Ньютон, страдающая астмой, худая и нервная старая дева, которая постепенно стала неофициальной помощницей Элизы, тоже была там. Мисс Мелоун, тощая наркоманка с отвислыми серыми губами, тоже была там. Фаулер, гражданский инженер со светлыми волосами и красным лицом, появлявшийся и исчезавший всегда незаметно, оставляя после себя густой запах перегара, тоже был там. Гант, который теперь окончательно перебрался из дома на Вудсон-стрит (его он сдал) в большую заднюю комнату Элизы, тоже был там — став чуть более восковым, чуть более капризным, чуть более слабым, чем раньше. И Бен был там.
Он приехал недели за две до Юджина. Его снова не взяли в армию и во флот, признав негодным; он вдруг бросил свою работу в табачном городе и тихо и угрюмо вернулся домой. Он еще больше похудел и, как никогда прежде, казался вырезанным из старой слоновой кости. Он бесшумно бродил по дому, курил бесчисленные сигареты и ругался в кратких приступах свирепой ярости, проникнутой отчаянием и бессилием. Былая хмурая усмешка, сердитое ворчание исчезли; тихий презрительный смешок, в котором было столько скрытой нежности, уступил место сдержанной, но бешеной злобе.
Те короткие две недели, которые Юджин провел дома до отъезда в Пулпит-Хилл, он жил с Беном наверху в маленькой комнате со спальной верандой. И молчаливый заговорил — он говорил, пока тихое яростное ворчание не перешло в воющую анафему горечи и ненависти, и его страстный крик разносился по спящему миру ночи и шелестящей осени.
Что ты с собой сделал, дурачок?— начал он, разглядывая торчащие ребра мальчика.— Ты похож на воронье пугало.
Это ничего,— сказал Юджин.— Одно время я не ел. Но я им не писал,— добавил он гордо.— Они думали, что я один не продержусь. А я продержался. Я не попросил помощи. И вернулся домой с собственными деньгами. Видишь? — Он сунул руку в карман, вытащил засаленную пачку банкнот и хвастливо показал их брату.
Кому нужны твои паршивые гроши? — яростно завопил Бен.— Идиот! Вернулся домой похожий на мертвеца и думает, что тут есть чем гордиться. Что ты делал? Что ты делал, кроме того, что валял дурака?
Я жил на свои деньги,— возмущенно крикнул Юджин, обиженный и уязвленный.— Вот что я делал!
А! — сказал Бен со свирепой усмешкой,—Дурак ты! Этого они и добивались! А ты думаешь, что доказал им что-то? Да? Думаешь, им не все равно, жив ты или умер, лишь бы не пришлось тратиться на тебя? Чем ты хвастаешь? Получи что-нибудь от них, вот тогда хвастай…
Приподнявшись на локте, он несколько секунд глубоко затягивался в горьком молчании. Потом продолжал покойнее:
— Нет, Джин. Забери их деньги — любым способом. Заставь их! Выпроси, отними, укради — только заполучи эти деньги! Если ты этого не сделаешь, они их сгноят. Получи деньги и беги от них. Уезжай и не возвращайся назад. Ну их к черту! — завопил он.
Элиза, которая поднялась наверх, чтобы погасить свет, и некоторое время стояла за дверью, прислушиваясь, теперь постучала и вошла. Одетая в старый рваный свитер и во что-то вроде юбки, она немного постояла, скрестив на груди руки, повернув к ним белое озабоченнее лицо и прищурившись.
— Дети,— сказала она, с упреком поджимая губы и качая головой,— всем давно пора спать. Вы никому не даете уснуть своими разговорами.
— А-ах!— сказал Бен со злобным смехом.— Ну их к черту!
Хоть присягнуть, милый! — сказала она раздраженно.— Ты нас разоришь. У вас и на веранде свет горит? — Ее глаза подозрительно шарили по сторонам.— Ну, зачем вы жжете столько электричества!
Только послушать! — сказал Бен, вздергивая голову с уничтожающим смехом.
Мне не по карману оплачивать такие счета,— сердито сказала Элиза, резко мотнув головой.— Я не настолько богата, и я этого не потерплю. Мы все должны экономить.
О, бога ради! —усмехнулся Бен.— Экономить! Зачем? Чтобы ты отдала все это старику Доуку за один из его участков?
Можешь не задирать носа,— сказала Элиза – Ведь не ты платишь по счетам. Если бы платил ты, то запел бы по-другому. Мне не нравятся такие разговоры. Ты бросал на ветер все, что зарабатывал, потому что ты и понятия не имеешь, сколько стоит доллар!
— А-ах!— сказал он.— Сколько стоит доллар! Черт побери, я это знаю лучше тебя. Во всяком случае, за свои доллары я хоть что-то получал. А ты? Что ты за свои получилa, хотел бы я знать? Какая от них польза была хоть для кого-нибудь? Ну-ка, скажи мне! — закричал он.
– Можешь смеяться сколько хочешь,— строго сказала Элиза,— но если бы мы с вашим папой не приобрели немного недвижимости, у вас не было бы и крыши над головой. Вот какую благодарность получаю я за все мои труды на старости лет,— сказала она, разражаясь слезами.— Неблагодарность! Одна неблагодарность!
Неблагодарность! — усмехнулся он.— А за что нам быть благодарными? Ты же не думаешь, что я благодарен тебе или старику? Что вы мне дали? Вы послали ме
ня ко всем чертям, едва мне исполнилось двенадцать лет. С тех пор ни один из вас не дал мне ни цента. Погляди на этого малыша. Ты позволила, чтобы он таскался по
стране как полоумный. Ты хотя бы одну открытку послала ему за это лето? Ты знала, где он? Пока ты можешь нажить пятьдесят центов на своих паршивых постояль
цах, тебе на все наплевать.
Неблагодарность! — хрипло прошептала она, зловеще покачивая головой.— Грядет день расплаты.
— О, бога ради! — сказал он с презрительным смешком. Он глубоко затянулся и потом продолжал уже спокойнее: — Нет, мама. Ты ничего не сделала, чтобы заслужить нашу благодарность. Мы все бегали без призора, а малыш вырос здесь среди проституток и наркоманок. Ты экономила каждый грош и все вложила в недвижимость, от которой никому нет никакой пользы. Так не удивляйся, что твои дети не испытывают к тебе благодарности.
— Сын, который так говорит с матерью,— сказала Элиза с оскорбленной горечью, — плохо кончит. Погоди, и ты увидишь!
— Как бы не так! — усмехнулся он.
Они глядели друг на друга ожесточенными глазами. Бен на мгновение отвернулся, хмурясь от свирепой досады, но он уже испытывал острое раскаянье.
Ну, хорошо! Ради всего святого, уйди! Оставь нас в покое. Я не хочу, чтобы ты здесь была! — Он закурил, чтобы показать свое равнодушие. Тонкие белые пальцы дрожали, и огонек погас.
Не надо этого! — устало сказал Юджин.— Не надо этого! Никто из нас не переменится! Ничто не станет лучше. Мы все останемся такими, как были. Все было уже много раз сказано. И не надо больше говорить. Мама, пожалуйста, иди спать. Давайте все ляжем спать и забудем об этом.— Он подошел к ней и поцеловал ее, испытывая острый стыд.
Ну, спокойной ночи, сын,— медленно и торжественно сказала Элиза.— На твоем месте я бы погасила свет и легла спать. Выспись хорошенько, милый. Следи за своим здоровьем.
Она поцеловала его и вышла, не взглянув на старшего сына. И он не глядел на нее. Их разделяла жестокая и мешкая вражда.
Она ушла, и Бен мгновение спустя сказал без всякого гнева:
Я ничего не добился в жизни. Я неудачник. Я слишком долго оставался с ними. Мои легкие никуда не годятся: меня даже в армию не берут. Не хотят даже дать немцам шанс убить меня. Мне так ничего и не удалось достичь. Черт побери! — воскликнул он с нарастающим бешенством.— Зачем все это? Ты способен это понять, Джин? Действительно ли все так или кто-то сыграл с нами дурную шутку? Может быть, нам все это снится. Как по-твоему?
Да,— сказал Юджин.— Именно так. Но я хотел бы, чтобы нас разбудили.— Он помолчал, задумчиво глядя на свое худое голое тело, на секунду изогнувшееся в
Постели.— А может быть,— сказал он медленно,— может быть, ничего нет и некого будить.
— К черту! — сказал Бен.— Поскорее бы уж все это кончилось!
Юджин вернулся в Пулпит-Хилл в разгар военной лихорадки. Университет превратился в военный лагерь. Юноши, достигшие восемнадцати лет, набирались в офицерские школы. Но ему еще не исполнилось восемнадцати. До его дня рождения оставалось две недели. Напрасно умолял он комиссию о снисхождении. Какое значение имеют две недели? Не могут ли его зачислить сразу после дня рождения? Нет,— сказали они. Что же ему делать? Они сказали, что он должен ждать следующего набора. Сколько придется ждать? Всего два-три месяца,— уверяли они. Он воспрянул духом. Его снедало нетерпение. Не все еще было потеряно.
Если ему повезет, к рождеству он будет достоин надеть хаки, а к весне, с божьей помощью, приобщится к высоким привилегиям, сулящим окопных вшей, горчичный газ, размозженные мозги, пробитые легкие, распоротые кишки, удушение, грязь и гангрену. Из-за края земли доносился великолепный топот марширующих ног, яростная манящая песня труб. С нежной улыбкой, адресованной любимому себе, он видел на своих юных смелых плечах полковничьи орлы. Он видел себя асом Гантом, соколом воздушных небес с шестьюдесятью тремя гуннами на счету в девятнадцать лет. Он видел, как идет по Елисейским полям с красивой сединой на висках, с левой рукой из самой лучшей пробки и в обществе пышной молодой вдовы французского фельдмаршала. Впервые он узрел романтическую прелесть увечья. Безупречно сложенные герои его детства казались ему теперь дешевкой — они годились лишь на рекламу воротничков или зубной пасты. Он жаждал того скрытого благородства, той умудренности жизнью и страданиями, достичь которых никак невозможно без деревянной ноги, восстановленного носа или багрового шрама от пули на виске.
А пока он усердно ел и выпивал галлоны воды в надежде увеличить свой вес. Он взвешивался раз десять на дню. Он даже пытался систематически заниматься гимнастикой: разводил руки в стороны, делал наклоны корпусом и прочее.
И он обсуждал свою дилемму с преподавателями. Истово, серьезно он вел схватку со своей душой, со смаком пускал в ход вдохновенный жаргон этого крестового похода. Но разве,— говорили преподаватели,— пока eго место не здесь? Велит ли ему идти его совесть? Если так,— говорили они торжественно,— им больше нечего добавить. Но подумал ли он обо всем в более широком аспекте?
:— Разве не здесь,— убедительно говорил заместитель декана,— ваш Сектор? Разве ваш фронт не здесь в университете? Разве не здесь должны вы Приложить Вес Свои Силы? О, я знаю,— продолжал он с горестной улыбкой,— было бы гораздо легче отправиться туда. Мне са» мому пришлось выдержать такую же борьбу с собой. Не ведь все мы теперь часть Армии; мы все — Солдаты Свободы! Мы все Мобилизованы во имя Истины. И каждый должен Вносить Свой Вклад там, где он всего полезнее.
Да,— сказал Юджин с бледным мученическим лицом,— я знаю. Я знаю, что не прав. Но, сэр, когда я думаю об этих кровожадных чудовищах, когда я думая
о том, чем они грозят всему, что Нам Дорого, когда я думаю о Маленькой Бельгии, а потом о Моей Собственной Матери, Моей Собственной Сестре…— Он отвернул
ся, сжимая кулаки, без памяти влюбленный в себя.
Да, да,— мягко сказал заместитель декана,— юноши с такой душой, как ваша, это очень нелегко.
О сэр, это тяжко!— страстно воскликнул Юджин. — Уверяю вас, очень тяжко!
— Мы должны терпеть,— сказал декан негромко.— Мы должны закалиться в огне. На весы брошено Будущее Человечества.
Глубоко взволнованные, они немного постояли молча, осиянные лучезарной красой своих героических душ.
Юджин был заместителем редактора университетской газеты. Но, поскольку редактор был в армии, вся работа лежала на нем. Все были в армии. За исключением нескольких десятков худосочных первокурсников, горстки калек и его самого, все, казалось, были в армии. Все члены его землячества, все его однокурсники, которые не ус-пели завербоваться раньше, и многие молодые люди, прежде и не помышлявшие об университете,— все были в армии. «Папаша» Рейнхарт, Джордж Грейвс, Джулиус Артур, некоторое время неудачно подвизавшиеся в других университетах, и множество молодых алтамонтцев, никогда не переступавших порог высших учебных заведений, все были зачислены в студенческую армию.
В первые дни, пока не установился новый порядок, Юджин виделся с ними часто. Затем, когда шестеренки машины заработали более плавно и университет превратился в большой военный лагерь с размеренной монотонностью учений, еды, занятий, смотров и сна, он опять оказался в стороне, одиноким, занимающим особое и влиятельное положение.
Он Исполнял Свой Долг. Он Высоко Держал Факел. Он Вносил Свой Вклад. Он был редактором, репортером, цензором и выпускающим. Он писал последние известия. Он писал передовицы. Он опалял их пламенными словом. Он возвеличивал крестовый поход. Им владела вдохновенная жажда убийства.
Он приходил и уходил, когда хотел. Когда ночью в казармах гасли огни, он бродил по парку, презрительно не обращая внимания на электрические фонарики и на небрежные извинения усердных желторотых лейтенантов. Он поселился в городе вместе с долговязым трупом — студентом-медиком с ввалившимися щеками и куриной грудью, по фамилии Хестон. Три-четыре раза в неделю его возили по разбитой дороге в Эксетер, где в маленькой типографии он впивал добротный теплый запах стали и краски.
Потом, когда вспыхивали фонари, он бродил по унылой главной улице города, ужинал в греческом ресторане, флиртовал с двумя-тремя случайными, пугливо озиравшимися женщинами, пока к десяти часам ресторан не затихал, а тогда он возвращался обратно в автобусе, сидя рядом с пьяным старым моржом, который гнал, как бешеный, и которого звали «Пьянчуга» Янг.
Начался октябрь и период холодных моросящих дождей. Земля стала размокшим месивом грязи и гнилых листьев. Деревья устало и беспрерывно роняли капли. Настал его восемнадцатый день рожденья, и он снова, в трепещущем напряжении, обратился к войне.
Он получил короткое больное письмо от отца; несколько страниц от Элизы — практичных, прямолинейно-конкретных:
«Дейзи была у нас со всем своим выводком. Она уехала домой два дня назад, оставив у нас Каролину и Ричарда. Они все переболели инфлюэнцей. У нас здесь была настоящая эпидемия. Нет никого, кто бы не заболел, и неизвестно, кто будет следующим. Первыми она как будто укладывает самых сильных и здоровых. Мистер Хэнби, методистский священник, умер на прошлой неделе. Перешло в воспаление легких. Это был крепкий здоровый мужчина в расцвете лет. Доктора сказали, что он был обречен с самого начала. Хелен пролежала несколько дней. Говорит, опять почки. В четверг они позвали Макгайра. Но меня им не провести, что бы они ни говорили. Сын, я надеюсь, что ты никогда не поддашься этой ужасной наклонности. Это было бы проклятием всей моей жизни. Твой папа чувствует себя как всегда. Он хорошо ест и много спит. С прошлого года он, по-моему, нисколькв не изменился. Он, наверное, будет жив еще долго после того, как многие из нас упокоятся в сырой земле. Бен все еще здесь. Он весь день бродит по дому и жалуется на отсутствие аппетита. По-моему, ему следует снова взяться за работу, чтобы поменьше думать о себе. Постояльцев почти не осталось. Миссис Перт и мисс Ньютон, как обычно, тут. Кросби вернулись в Майами. Если наступят холода, я тоже соберусь и уеду. Наверное, это старость. Я не могу переносить холод, как раньше, в молодости. Купи себе хорошее теплое пальто до наступления зимы. И ешь как следует — много и сытно. Не трать деньги зря, но…»
После этого письма из дома несколько недель не было никаких известий. Затем в один моросящий вечер, когда он в шесть часов вернулся в комнату, где он жил вместе с Хестоном, на столе его ждала телеграмма. В ней говорилось: «Приезжай домой немедленно. У Бена воспаление легких. Мама».
