Пройти в тюрьму Сен-Лазар можно было через четырехметровой высоты ворота в железной ограде. Потом через двор, вымощенный булыжником, вы проходили в еще одни ворота и по каменному туннелю со стенами полутораметровой толщины попадали в коридор, а затем и в довольно просторное помещение со сводчатым потолком, где размещалась охрана. Воздух здесь был влажный, со сладковатым запахом плесени. Окон в караульном помещении не было, и было тихо, как в винном погребе или в находящейся глубоко под землей пещере; лишь некий странный неприятный, но едва слышимый шумок за дальними стенами и дверями свидетельствовал о том, что тишина здесь не абсолютна, что вокруг не пустота, а забитые арестантами камеры. Луиза Палюдескар старалась держаться с достоинством и чуть надменно, пока вместе с представителями властей, сопровождавшими ее, ожидала тюремного писца. Одной рукой она чуть приподняла край шелкового платья, чтобы он не касался влажного грязного пола, и стояла, гордо выпрямив спину, не глядя по сторонам и не произнося ни слова. То был час ее победы. Ради этих мгновений она боролась целых два года и два месяца.

Поспешно вошли два писца, утирая рты после обеда, а за ними невообразимо высокий и толстый человек в форме лейтенанта полиции Поланы. Чиновник, сопровождавший Луизу, открыл было рот, собираясь что-то сказать, но она его опередила и звонким голосом сообщила о том, чего так долго добивалась:

— Лейтенант, господин Коневин привез вам постановление Верховного суда за подписью премьер-министра страны, отменяющее прежний приговор, вынесенный заключенному Итале Сорде.

Великан в замешательстве протянул руку, взял у чиновника, сопровождавшего Луизу, конверт с документами и пробормотал, не сводя глаз с Луизы:

— Приветствую вас, господин Коневин. Меня уже известили. Рад служить вам, сударыня…

— Это баронесса Палюдескар, лейтенант Глей, — подсказал еле слышно Коневин; похоже, здесь вообще не принято было разговаривать нормально, в полный голос. — Все в порядке, Глей. Вот, смотрите сами: освободить немедленно. — Они склонили головы над документом; их бормотание стало еще более невнятным. Лейтенант держал бумагу на расстоянии от себя, словно боялся, что она его обожжет.

— Да, да… Ларенцай, найдите в списке Итале Сорде. Поступил 27 ноября.

Оба писца встрепенулись. До сих пор они сидели как истуканы — один за столом, второй за конторкой, — не говоря ни слова и стараясь не смотреть на Коневина и Луизу. У того, что сидел за столом, голова росла, казалось, прямо из плеч, а серое лицо было все покрыто какими-то бородавками. Второй, за конторкой, был тощий, хлипкий, с длинными прямыми волосами и узкой щелью вместо рта, точно прорезанной бритвой.

— Сорде? — громко переспросил тощий, и это имя на фоне давящей тишины и монотонного бормотания тюремного начальства прозвучало поистине оглушительно. — Сорде умер.

— Умер? Когда?

— В конце прошлой недели.

— Ясно. У нас тут эпидемия, знаете ли, — обратился лейтенант к Коневину и Луизе. — В этом году просто сладу нет с болезнями. Проверьте по списку, Ларенцай.

— Он в главном списке. Как особо опасный, — глубоким басом сообщил второй писец, без шеи.

— Достаньте список умерших в феврале, Ларенцай. Пожалуйста, присядьте, баронесса, прошу вас. — Великан принес стул и вытер его собственным рукавом. Но Луиза не села. Она боялась пошевелиться: голова кружилась, в ушах стоял звон. Длинноволосый клерк спорил с тем, что без шеи, лейтенант бормотал, что-то втолковывая им обоим… Коневин в отчаянии попытался что-то сказать им, но Луиза не могла разобрать ни слова — сквозь непрерывный звон в ушах их голоса доносились до нее, точно кваканье каких-то адских лягушек.

— Прошу вас, баронесса, присядьте. Возможно, потребуется некоторое время, чтобы во всем разобраться, — услышала она наконец слова Коневина и послушно села, не обращая внимания на то, что шелковая юбка метет грязный пол. Немного успокоившись и призвав на помощь все свое самообладание, она очень тихо спросила у Коневина, стоявшего рядом:

— Так что же, он действительно умер?

— Похоже, что все-таки нет, баронесса, — постарался он шепотом успокоить ее, но здесь, видно, умели улавливать даже тишайший шепот, потому что тощий клерк с длинными волосами заорал, сердито глянув на Коневина:

— Я же сказал: он в списке больных, а вовсе не покойников!

А второй, без шеи, прогудел:

— Ну да, как особо опасный.

Луиза задрожала всем телом и невольно прижала руки к щекам. Вся кровь, до того отхлынувшая от ее помертвевшего сердца, теперь, казалось, разом прилила к нему горячей волной, вызвав головокружение. Луиза сидела совершенно неподвижно, пока не почувствовала, что вполне овладела собой и в обморок уже не упадет. Затем она — ровным голосом и даже чуть улыбаясь — заметила, обращаясь к Коневину:

— Интересно, как может человек остаться жив, проведя здесь два года?

— Здесь многие куда больше проводят, баронесса, и ничего, живут, — сухо ответил ей чиновник. Он уже достаточно ясно показал ей, еще в кабинете губернатора, что ему очень не нравится то, что она затеяла; а с тех пор, как они вошли в тюрьму, Коневин совершенно застыл, и с его круглой красной физиономии не сходило выражение отвращения и раздражения.

— Что это за эпидемия, о которой говорил лейтенант?

— Тюремная лихорадка, наверное, — ответил Коневин и коротко вздохнул. Боится заразиться, догадалась Луиза, и эта мысль доставила ей странное удовольствие.

— Так, значит, Сорде тоже был болен? Но они, надеюсь, собираются его выпустить?

— Да, баронесса, конечно. Послушайте, Глей, я не могу торчать здесь весь день! Скажите им, чтоб поторопились.

— Минуточку, господин Коневин, минуточку! — угодливо пробормотал великан, ничуть, впрочем, не встревоженный; здесь была его вотчина, и Коневин здесь был не властен, и оба они это понимали. Длинноволосый клерк что-то писал, перо скребло по бумаге с отвратительным писком, удивительно похожим на пронзительный голос самого писца. Лейтенант подошел к столу, порылся в бумагах и что-то вполголоса сказал второму писцу. Часов в комнате не было. Луиза сидела молча, крепко сжав руки и машинально вертя перстень на пальце; от этих легких движений серый шелк ее юбки переливался, точно поверхность воды. Она с огромным трудом заставляла себя сидеть спокойно, ее совершенно измучило это бесконечное ожидание, однако немереные минуты все текли и текли, и невозможно было сказать, много или мало прошло времени и не остановилось ли оно вообще. Наконец в коридоре послышался шум, и охранник в мундире ввел высокого лысого человека лет шестидесяти. Они остановились у самой двери. Лысый человек стоял, сгорбившись и глядя в пол мутными глазами; на нем были бесформенные серые штаны и старое пальто, висевшее, как на вешалке. Заключенный стоял босиком на ледяном каменном полу, и Луиза поспешно отвела глаза.

— Сорде, Итале… — прочитал в какой-то бумаге лейтенант, и охранник подтвердил:

— Ну да, Сорде. Особо опасный.

Луизу подташнивало от гнева и отвращения, но она, стараясь сохранять спокойствие, сказала негромко:

— Это не он. Скажите, лейтенант, вы наконец займетесь тем заключенным, которого, согласно доставленному вам приказу, должны освободить, или мне придется привести сюда начальника тюрьмы?

— Как не он? Это какой заключенный, Лийвек?

— Да он это, — сказал охранник. — Только болеет.

— Удивительный у вас все-таки здесь беспорядок, лейтенант, — возмутился Коневин, и лейтенант, вдруг рассвирепев, заорал, выпрямившись во весь рост и нависая над охранником:

— Ты кого это привел? Немедленно увести!

Но охранник остался на месте, тупо повторяя:

— Да он это, он!

Сам же заключенный, казалось, не проявлял к происходящему ни малейшего интереса. Случайно взгляд его упал на Луизу, и он, точно не веря собственным глазам, протер их рукой. И Луиза тут же с ужасом узнала такой знакомый ей жест!

— Да, это он! — прошептала она, обернувшись растерянно к Коневину. И все остальные, конечно же, тоже услышали ее шепот. Лейтенант Глей так и уставился на нее; глаза его горели праведным гневом. Охранник отступил назад, клерки что-то недовольно забормотали. Коневин тоже смотрел на нее весьма холодно. Но поскольку Луиза продолжала сидеть неподвижно, именно Коневину пришлось подойти к заключенному. Остановившись на некотором расстоянии от него, он спросил тихо и растерянно:

— Так вы Сорде?… Господин Сорде, это вы?…

Человек терпеливо ждал продолжения и не отвечал.

— Мы привезли приказ о вашем освобождении, господин Сорде. Ваш приговор отменен Верховным судом. Вы меня понимаете? — Коневин повернулся к Луизе. — Этот человек действительно очень болен, госпожа баронесса… — В его голосе слышались раздражение и отвращение. — Представления не имею, что вы сможете тут сделать. Положение совершенно немыслимое! Вы уверены, что?…

— Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы они поскорее покончили со всеми формальностями, — прервала его Луиза. На заключенного она не смотрела.

— Сейчас принесут его вещи, баронесса, — пояснил, нависая над нею, лейтенант Глей. Теперь он держался очень официально и самоуверенно. — Видите ли, после ареста имущество этого господина, естественно, было конфисковано, но все его личные вещи в целости и сохранности.

— Лучше бы за кузнецом послали, — заметил длинноволосый клерк, а второй, без шеи, хрюкнул в ответ:

— Да не нужен ему кузнец, он ведь в камере для больных содержался.

Услышав их разговор, лейтенант спросил:

— Так он в кандалах или нет, Лийвек?

— Нет, — ответил охранник.

Коневин все это время старался стоять как можно дальше от арестанта, время от времени цокая языком от нетерпения и отвращения. Наконец еще один охранник принес чемодан и перевязанный веревкой узел с одеждой, а также небольшой бумажный сверток. Лейтенант сам развернул бумагу и разложил на столе содержимое свертка: серебряные часы на цепочке, запонки, несколько медяков, перочинный ножик…

— Вот имущество этого господина. Видите, баронесса, все цело, — сказал он.

Луиза заметила, что чемодан и узел с одеждой покрыты пушистой голубоватой плесенью.

— Теперь мы можем наконец идти? — спросила она, но оказалось, что документы еще не готовы. Клерк с короткой шеей непрерывно что-то писал.

— Но вы же не можете посадить его к себе в карету, баронесса! — прошептал Коневин Луизе, подойдя к ней почти вплотную. — Состояние… в котором он…

— А что вы мне можете предложить? — холодно спросила Луиза и, точно желая выразить свое презрение к этому малодушному человеку, заставила себя подойти к арестанту в сером. Но тот, похоже, и не смотрел на нее, а на обращенный к нему вопрос ответил не сразу, сперва странно высоким и одновременно хриплым голосом спросив:

— Можно мне сесть?

Его тело и одежда пропахли потом и болезнью. Его одеяние некогда, видимо, было красным или цвета сливы, но теперь почернело от грязи. Луиза так и не смогла заставить себя хотя бы прикоснуться к нему. Лишь указала на деревянный табурет:

— Пожалуйста, садитесь.

Но он не двинулся с места. Один раз провел рукой по лицу — таким знакомым жестом! — и снова застыл в позе терпеливого ожидания, мигая опухшими глазами.

— Знаете, баронесса, эта болезнь очень им всем на мозги действует, — с презрением заметил лейтенант, протягивая Луизе свернутые в трубку документы. — Некоторые совсем тупыми становятся. Но этот-то, без сомнения, скоро на поправку пойдет. Вот вам приказ о его освобождении, а это его паспорт. Господин Коневин все объяснит, а конвоир проводит вас и вынесет из тюрьмы вещи. Честь имею, баронесса, рад был служить!

Тот охранник, что привел Итале, уже куда-то исчез. Луиза понимала, что Коневин ни под каким видом помогать ей не станет. Писцы и лейтенант Глей недобро посматривали на нее, явно выжидая. И ей пришлось-таки взять Итале за руку, чтобы заставить его сдвинуться с места и выйти вместе с нею из этой комнаты, из-под этих давящих каменных сводов. Он еле держался на ногах, хромал, пошатывался, а когда они вышли во двор и в глаза им ударил ясный холодный свет мартовского солнца, он остановился и, закрыв руками глаза, застонал от боли.

— Пойдем, пойдем же! — подталкивала она его. Охранники у входа в тюрьму, охранники у внутренних и у внешних ворот — все, все смотрели на них с любопытством, но не испытывая ни малейшего сострадания! То, что делала она, было, с их точки зрения, совершенно неправильно; это противоречило их желаниям и убеждениям, нарушало их уверенность в правильности того, ради чего они здесь стояли, охраняя запертые тюремные ворота, запертые тюремные двери… То, что Луиза тысячу раз представляла себе как миг наивысшего триумфа, оказалось унизительным и уродливым. Возница в наемной карете, уныло ждавший ее возвращения, изумленно уставился на шаркавшего ногами оборванца и заявил:

— Внутрь нельзя!

И ей пришлось дать вознице десять крунеров, чтобы он разрешил Итале сесть в карету, а потом она ехала в тесной карете рядом с этим грязным больным человеком, страдая от страха и отвращения. Она была потрясена жалким видом Итале, его болезнью, его униженностью. А он сидел, скрючившись и устало качая лысой головой, когда карета подскакивала на ухабах, и его крупные руки безжизненно лежали на коленях и казались мертвенно-бледными и странно похожими на руки того великана-лейтенанта из тюремной охраны.

Коневин, который ехал рядом с возницей, оказался гораздо более услужливым и полезным, когда они наконец добрались до гостиницы. Собственно, Луиза сперва собиралась переночевать в гостинице и только потом везти Итале дальше — в собственной, куда более удобной карете, ибо до их имения в Совене было отсюда более пятидесяти миль. Однако этот план, как ей и самой стало уже понятно, безнадежно провалился. Впрочем, Коневин постарался тут же найти свежих лошадей и легкое ландо, а слугам из гостиницы велел приготовить в карете баронессы удобное ложе для больного. Когда с этими приготовлениями было покончено, день уже клонился к вечеру. Итале поместили в карету, а Луиза вместе с горничной устроилась в ландо, и повозки покатились на север по крутым улочкам Ракавы, миновали старинные ворота, многочисленные фабричные здания и выехали на длинную и прямую дорогу, полого поднимавшуюся в горы.

Путь оказался нелегким. Из-за размытых мартовскими дождями дорог и разлива реки Рас им пришлось километров сорок ехать в объезд, через Фораной, где они наконец смогли перебраться на тот берег реки по мосту, и еще столько же — чтобы снова выбраться на северную дорогу, так что в пути они провели три ночи и два дня. Больной по большей части пребывал в состоянии какого-то ступора, безвольного равнодушия ко всему на свете, и спал или делал вид, что спит. Когда ранним утром они наконец добрались до цели, оказалось, что у Итале сильный жар и он буквально не стоит на ногах. Письмо Луизы к домоправительнице, разумеется, задержалось по вине почты, и дом был совершенно не готов к приему гостей, а большая часть комнат даже просто не топлена. Шел дождь. Луиза велела уложить больного в постель и послала за врачом, но так и не дождалась его приезда: сказались усталость и напряжение, и она, нечаянно уснув, проспала двадцать часов подряд.

Врач, человек с кислым лицом, больше похожий на ветеринара или цирюльника, сообщил ей, что у больного рецидив лихорадки, вызванный, видимо, переохлаждением и неудобствами, связанными с долгим переездом. «Неудобствами!» — сердито думала Луиза, вспоминая влажные стены тюрьмы Сен-Лазар, однако ничего объяснять доктору не стала; она уже научилась — благодаря страже у тюремных ворот, благодаря поведению возницы и горничной, а также благодаря собственным тогдашним ощущениям — никому ничего не объяснять и даже не упоминать о том, где Итале провел последние два года. Если бы врач догадался о том, откуда прибыл этот его пациент, то вряд ли с должным уважением отнесся бы к больному и к самой Луизе, которая привезла к себе в дом умирающего от тифа арестанта. Нет, он бы, конечно, взял плату за свой визит и, возможно, даже посоветовал бы какое-то лечение, но, безусловно, считал бы себя несопоставимо выше их обоих, ибо порядочных людей, как известно, в тюрьму не сажают!

Почему все это так? Почему ее победа, ее торжество обернулись таким стыдом и неловкостью? Итале продолжал лежать в постели, больной, ко всему равнодушный, время шло, но до сих пор он ничем не показал даже, что узнал ее, ни разу не произнес ее имя, и ей было до него не достучаться. Иногда ей казалось, что разум покинул его, но она не осмеливалась спросить у врача, чем вызвано это болезненное равнодушие и пройдет ли оно, когда больному станет лучше. Да и станет ли ему когда-нибудь лучше? Она заглядывала в комнату Итале не более одного раза в день. Ей не хотелось признаваться даже себе самой, что его теперешний вид вызывает у нее отвращение, пугает ее — эта лысая голова (собственно, не лысая, а просто выбритая из-за вшей, как объяснил ей врач), ничего не выражающий взгляд, костлявое тело, обтянутое желтоватой кожей, не знающее покоя и в то же время словно бесчувственное… Это нездоровое тело полностью заслонило собой в ее глазах прекрасное тело молодого любовника, которое она так хорошо помнила. Те ночи, те счастливые часы, проведенные вместе с Итале, она хранила в памяти, как самое дорогое сокровище; это был единственный период в ее жизни, когда она вообще позволила себе касаться чужого тела и, мало того, испытывала от этого наслаждение… Но теперь все эти дивные ощущения запятнаны, замараны тюремной грязью, испорчены запахами болезни и смертной плоти. И у нее ничего не осталось. Нет, она должна сохранить в памяти прошлое, должна донести его до тех дней, когда Итале снова станет самим собой! Но, почему оно никак не наступает, это будущее? Ведь она так долго о нем мечтала! Итале на свободе, и они вдвоем в уединенной усадьбе, и весна в самом разгаре…

Дожди все продолжались. Дом никак не удавалось как следует просушить и прогреть. Старая домоправительница была особой болезненной и ворчливой, а управляющий каждый день приходил к Луизе с вопросами, на которые она не могла дать сколько-нибудь разумного ответа, и жаловался на долги, на неоправданно дорогие покупки, на неудавшиеся торги, в которых она ничего не понимала. Врач тоже приходил и уходил, вечно мрачный, молчаливый; он часто приносил с собой банку, где извивались отвратительные, черные и жирные пиявки. Луиза старалась каждый день совершать прогулки, но и лошади в Совене были старые, с больными суставами. Здесь уже много лет никто не охотился, не ездил верхом, и некому было привести конюшню в порядок. Крестьяне-арендаторы занимались собственными делами и совершенно не интересовались тем, где в данный момент находится хозяйка усадьбы. В городе Луиза тоже растеряла всех прежних знакомых, хотя город находился всего километрах в десяти от усадьбы. Между прочим, именно в этом городе когда-то ее дед заложил основу своего огромного состояния, спекулируя в военное время продуктами питания, и с тех пор считался великим человеком. Луиза скучала и чувствовала себя страшно одинокой, как в годы детства, когда ее как бы отодвинули в сторону и забыли. Однако на этот раз она сама была виновата в подобной изоляции: она сама никому не сказала ни слова о своих намерениях, надеясь хоть раз в жизни несколько дней побыть с Итале наедине… Не выдержав, она написала Энрике в Вену, прося его пораньше закончить дела и приехать к ней в поместье. «Ты мне необходим, — писала она. — Я просто ума не приложу, как мне быть дальше!» До такой степени ее душевные и физические силы не смогли истощить даже бесконечные бои с представителями власти, которые она вела в Красное и которые закончились приказом об освобождении Итале из ракавской тюрьмы Сен-Лазар. Теперь она понимала, насколько увлекла ее предпринятая «осада», как нравились ей разнообразные стратегические уловки и тактические приемы — постепенное укрепление собственных позиций с помощью лести, влиятельных знакомых, хитрости, умения расплетать самые злонамеренные козни и обводить вокруг пальца глупцов… Луизе, поставившей перед собой одну-единственную цель и упорно к ней стремившейся, за короткое время удалось стать заметной фигурой в политической жизни столицы, хотя она порой по нескольку дней или даже недель не думала об этой цели и уж, разумеется, ни с кем о ней не говорила. Она оказывала различные мелкие и крупные услуги высокопоставленным лицам, мужчинам и женщинам, оказавшимся менее проницательными, чем она; она добилась для своего брата дипломатического поста в Вене; она стала приятельницей великой герцогини и одновременно подружилась с кумиром городской черни Стефаном Орагоном; сам премьер-министр Корнелиус приезжал к ней в гости, желая встретиться и побеседовать с бывавшими здесь людьми, удивительно умными и неболтливыми; новый министр финансов, Раскайнескар из Валь Альтесмы, предложил Луизе руку и сердце, полагая, что такой брак укрепит позиции обоих. Краснойская газета «Светское общество» судачила о ней, не умолкая, но никому так и не удалось ее очернить или оклеветать. Как в личной жизни, так и в политических интригах она умело и ловко использовала все свои таланты и уверенно шла к цели, а потом с полным правом на победу завоевывала ее. Да, она одерживала победу за победой, и вот оно — то, к чему она так храбро шла через бесчисленные кабинеты и министерства!..

Ее мучили воспоминания о той минуте, когда она впервые увидела Итале таким больным и жалким. Почему, за что она так наказана? Ведь она положила столько сил, чтобы освободить его! И добилась своего! Но разве это свобода? И что она дала ей? Одиночество? Доктор пригласил из города опытную сиделку, чтобы ухаживать за Итале. Однажды вечером, когда сиделка ужинала внизу, Луиза поднялась в комнату больного, влекомая каким-то беспокойным и сердитым чувством. Комната была освещена лишь ярко горевшим в камине огнем. Сперва Луизе показалось, что Итале спит, но стоило ей подойти поближе, как он шевельнулся и спросил:

— Кто здесь?

— Это я, — сказала она, — Луиза. Ты меня узнаешь? — Она подошла к нему еще ближе и заговорила — громко, нетерпеливо, с вызовом. Лица его ей в темноте было не разглядеть.

Он ей ответил; голос его был слаб, но звучал вполне естественно, как прежде.

— Ничего не помню! — сказал он. — А где Амадей?

Она похолодела; страх стиснул горло.

— Он не здесь, — прошептала она.

Но больной не обратил внимания на столь странную форму ответа. Он чуть-чуть повернул голову, и красные отблески пламени осветили его худую щеку. Смотрел он прямо перед собой. Луиза устало опустилась в кресло, стоявшее в изножии кровати. Ее била дрожь; больше они не сказали друг другу ни слова, и она вскоре поднялась и вышла из комнаты. Подходя к двери, она услышала, как Итале протяжно вздохнул и что-то прошептал, а потом громко и отчетливо произнес два слова: «Снег идет», — и снова умолк.

Луиза поспешила прочь, а у себя в комнате подошла к окну, выходящему в сад, и долго смотрела, как бегут по небу облака и мелькает, то появлялась, то исчезая меж ними, полная луна. Она видела и дорогу, прямым светлым лучом пролегавшую меж темных полей и ведущую вдаль от ворот усадьбы. Когда она была ребенком, то всегда смотрела на эту дорогу с ожиданием: по ней взрослые, ее родители и их гости, приезжали и уезжали, когда хотели, и в ее сознании эта дорога всегда невольно ассоциировалась со свободой; и она всегда думала, что именно по этой дороге уедет отсюда навстречу свободе, когда придет ее время. И тоже будет вольна уезжать и приезжать, когда захочет, и ни от кого не будет зависеть, ни у кого не будет спрашивать разрешения. Что ж, теперь она могла ходить и ездить по этой дороге сколько угодно; она обрела ее, эту свою свободу, да только слово это утратило свое истинное значение. Как и слово «любовь». Разве она не любила Итале? А разве он ее не любил? Но она совсем его не знала. Она положила столько сил, чтобы его освободить, а он оказался совсем не тем, кого она так мечтала увидеть рядом с собою, и лежал сейчас больной, слабый, у нее дома, но был так далек от нее. И разве имеет теперь значение то, что когда-то они были любовниками? Кем она тогда была для него? Он ведь тоже ее совсем не знает, не потрудился узнать, не успел. Он и сейчас даже по имени ее не назвал, лишь спросил о покойнике да заметил, что снег идет. Ему были дороги лишь его собственные воспоминания, привычный для него мир со всеми радостями и невзгодами — тот огромный и живой мир, в котором она, Луиза, была некогда лишь одним из не самых значительных элементов; она и в горячечном бреду Итале, если вслушивалась, могла расслышать какие-то отзвуки этого мира, какие-то обрывки воспоминаний о нем… Но где же ее место? И разве есть у нее место в этом его странном мире? Нет, она в нем совершенно заблудилась, она никогда не была и никогда не будет центром этого бесконечно богатого мира! А стать всего лишь его частицей, одной из его составляющих, означало для нее утрату собственной независимости, утрату самой себя. На это она пойти не могла. Она никогда не могла от себя отречься — разве что на несколько мгновений, о которых теперь старалась забыть, как о чем-то постыдном. Да и что хорошего было в их так называемой любви? В касающихся друг друга и переплетающихся руках? Во всем этом потоке слов и чувств, когда вот она, истина: убогое одиночество, отрешенность и равнодушие умирающего тела — точно у больного животного.

В ту ночь ей снилось, что она бродит по улицам какого-то совершенно ей незнакомого города, расположенного в горах, улицы этого города завалены снегом, и она никак не может отыскать то место, куда должна была прийти и где в стойле уже приготовлена для нее оседланная лошадь.

На следующий день, когда Луиза вернулась после длительной поездки верхом, ей доложили: у них гость, господин Сорде. Сперва она непонимающе и растерянно, почти испуганно, посмотрела на слугу, но потом как-то собралась с мыслями и быстро прошла в гостиную. Там ее ждал средних лет провинциал, одетый в черное.

Она осторожно приблизилась к нему.

— Я — Луиза Палюдескар.

— А я — Эмануэль Сорде, баронесса, — поклонился гость.

— Вы отец Итале?

— Я его дядя. Его отец нездоров и в настоящее время не в состоянии совершать столь далекие путешествия. Прошу прощения за это вторжение, баронесса. Вы разрешите мне повидать Итале?

Луиза ничего не писала родным Итале. Впрочем, она и его друзьям в Красное сообщила лишь о его освобождении. Значит, это они написали в Монтайну, и Эмануэль Сорде тут же поехал через всю страну, всего лишь надеясь, что Итале, возможно, окажется здесь. Но даже если бы его здесь и не оказалось, Эмануэль все равно отыскал бы его, где бы он ни был. Он даже не спросил у нее, почему она ничего не написала родителям Итале; его не интересовали мотивы ее поведения, ему было нужно одно: во что бы то ни стало повидать Итале. И Луиза сразу провела его наверх, оставила с больным наедине, а сама прошла к себе, чтобы переодеться. На душе у нее было холодно и горько. Как долго это еще будет продолжаться? Вместо любви и прекрасной тайны она получила чужую болезнь и собственное одиночество. Вместо восторга победы — стыд. Вместо Итале — нежданного гостя, его дядюшку… Какая дурная шутка! Неужели она так ошиблась, надеясь, что освобождение Итале принесет ей счастье? И не только ей, но и ему? Но если б она не стремилась к этому счастью, то разве сумела бы выдержать эти два года и сделать все то, что сделала во имя его свободы? Так в чем же ее изъян? Где она ошиблась?

Присутствие за столом Эмануэля Сорде избавило ее, по крайней мере, от бесконечных мучительных размышлений на эту тему. Он казался усталым и явно был голоден, но полностью поглощен состоянием здоровья племянника. С ней он держался довольно скованно и осторожно, да и интересовала его вовсе не она. Ей вдруг стало легко в его обществе, и когда они заговорили о болезни Итале, она задала Эмануэлю вопрос, который так и не смогла задать врачу.

— Даже теперь, когда лихорадка у него прошла, он… он, похоже, ничего не замечает вокруг, ничто его не радует… — Она не стала объяснять, что именно ее так тревожит, но Эмануэль отлично понял ее и без слов:

— Это все болезнь, баронесса. Я, во всяком случае, так считаю. Собственно, исходное значение слова typhus — это «помрачение сознания». Ступор. Это со временем пройдет. А что говорит ваш врач?

Луиза покачала головой:

— От него не добьешься даже ответа на вопрос, лучше больному или хуже!

— Сиделка говорит, что в последние два дня температура у него значительно упала.

Луиза даже не знала об этом и промолчала, глядя в тарелку с почти не тронутой едой. Зато Эмануэль ел с аппетитом.

— Баронесса, — внезапно заговорил он снова, — в Красное я виделся с господином Брелаваем, и он сказал мне, что лишь скромность помешала вам написать родителям Итале. Но мы все чувствуем себя настолько обязанными вам, что я решился все же сказать об этом.

Он застал ее врасплох, и она ответила, не подумав:

— Я вовсе не так скромна, господин Сорде. Я действую в своих собственных интересах. Итале был моим близким другом. У меня его отняли, и я всего лишь постаралась его вернуть. Вот и все.

Снова удивив ее, этот провинциальный адвокат лишь улыбнулся и поднял свой бокал, слегка склонив голову в вежливом поклоне. До чего же он похож на Итале, подумала Луиза. Нет, он просто великолепен! И вслух сказала:

— Мне нужно только одно: видеть Итале прежним.

— Мы никогда не увидим его прежним, баронесса.

— Но он же поправляется?… — растерялась Луиза.

— Надеюсь, что да… Хочу надеяться. Я повидал его и полагаю, что вскоре здоровье его пойдет на поправку. Хотя он ужасно изменился! Но когда-либо увидеть прежнего Итале… Нет, на это я даже не надеюсь.

Закончив есть, он аккуратно сложил вилку и нож крест-накрест на тарелке, как это принято в провинции. В эти минуты его провинциальная самоуверенность, его стариковское спокойствие были Луизе ненавистны. Для него ничего не значат ни она сама, ни ее переживания, ни то, ЧТО она потеряла! Она, Луиза Палюдескар, ему безразлична. Он, как и все старики, не заботится о будущем, не верит в него…

Но если он прав, если Итале действительно так сильно переменился и никогда не станет прежним, то какое же будущее ждет ее?… И она снова вспомнила того арестанта в жалких и отвратительных обносках, а потом — совсем другого человека, прекрасного, доброго, юного, который был когда-то ее возлюбленным. Проклятая болезнь сожгла его, точно он был бумажным, и он сгорел, как сгорает горстка бумажных денег, случайно брошенная в очаг сквозняком. И что же осталось? Этот старик, его дядя, прав. Старики всегда правы. От прежнего Итале не осталось ничего! Есть только тот человек наверху, которого она, Луиза, совсем не знает, на которого ей даже смотреть не хочется. Рядом с которым ей не хочется быть.

Поперек кровати лежала широкая полоса солнечного света, и его руки тоже находились в этой золотистой полосе, казавшейся ему почему-то холодной. За окном носились и щебетали ласточки — строили гнезда под застрехой. Наблюдать за ними долго он не мог: глаза от яркого солнца уставали и слезились.

В кресле, как обычно, сидел Эмануэль с открытой книгой на коленях; в настоящий момент он приводил в порядок ногти на руках и казался полностью поглощенным этим занятием.

— Как поживает Пернета?

Эмануэль остро глянул на него, потом снова принялся за свои ногти, отвечая обстоятельно и спокойно:

— У нее все хорошо. В прошлом году к нам приехал ее внучатный племянник из Солария, сын дочери ее брата Карела. Его тоже зовут Карел, Карел Кидре. Очень милый юноша. Пернета просто в восторге оттого, что у нее снова появился любимый «сынок», которого можно баловать. Он теперь работает у нас в конторе, и предполагалось, что в мое отсутствие он будет вести одно из неотложных и весьма сложных дел, связанное с наследством в Валь Модроне. Как адвокат могу тебя заверить, что нет ничего «приятнее», чем тяжба по поводу земельной собственности, ведущаяся на протяжении трех поколений! Но мне почему-то кажется, что в такую погоду наш дорогой Карел проводит время в основном в Вальторсе.

— А как граф Орлант?

— Хорошо. А Пьера — просто прелесть!

— Пьера?

— Надеюсь, ты не забыл Пьеру?

— Она ведь замужем. В Айзнаре.

— Откуда ты знаешь? Хотя да, верно, ты ведь узнал о ее помолвке раньше всех, когда вы виделись с ней в Айзнаре. Дело в том, что она разорвала помолвку. Свадьба была сперва намечена на Рождество, потом ее отложили до весны, и вдруг Пьера все перерешила. Это произошло вскоре после твоего ареста. Я, например, так и не понял, что же у них случилось. Однако Пьера до сих пор не замужем, и граф Орлант предоставил ей во всем полную свободу — собственно, так и было всегда. По правде говоря, имением управляет тоже Пьера. За эти два года я несколько раз помогал ей улаживать кое-какие дела и должен признать, что в хозяйстве она смыслит куда лучше отца, да и справляется с ним очень даже неплохо. Никак не могу понять: что себе вбили в голову эти девицы? Ведь и Лаура тоже мечтает хозяйничать самостоятельно — так ей Гвиде и позволил! — хотя, по-моему, у нее-то совсем нет к этому способностей. Ну скажи, зачем это им? Что плохого, например, в замужестве? В том, чтобы вести дом, воспитывать детей? Такие хорошенькие женщины — и понапрасну тратят время!

Эмануэль говорил обдуманно, неторопливо, спокойно, делая большие паузы. Итале рассеянно его слушал, следя за солнечным лучом, скользившим по пуховому стеганому одеялу из темно-красного, местами чуть выгоревшего атласа, тонкие нити которого иногда в солнечном свете отливали серебром. Нежное прикосновение старого атласа, солнечный свет, теплые краски весны — все это поглощало внимание Итале почти целиком, точно приходилось понемногу заново учиться всему на свете. Присутствие Эмануэля, его голос, его надежные руки служили для него, больного, источником жизненных сил. Он словно выбрался наконец на спасительный плот в бушующем море. Именно прикосновение Эмануэля впервые вернуло Итале в этот мир из бесконечных блужданий по царству болезни и смерти, остановило липкий поток лихорадочного бреда; руки Эмануэля удерживали его в этой жизни. Руки и голос. И Эмануэль делал эту трудную работу легко и спокойно, рассказывая Итале обо всем том, что для него означало «дом».

Примерно через неделю после приезда Эмануэля Луиза как-то зашла проведать Итале. Он лежал на груде подушек и смотрел на огонь в камине. Опухоль в лимфатических узлах — неизбежное следствие тифозной лихорадки — значительно уменьшилась, боль и бред отступили, и он наслаждался теплом и удобной постелью. Эмануэль и Луиза немного побеседовали, но Итале в их беседе участия не принимал, да и вообще почти не обращал на нее внимания. Наконец Луиза не выдержала и обратилась прямо к нему:

— Итале, ты помнишь, как мы ехали из Ракавы?

— Нет, — сказал он, немного подумав.

— Паводок тогда был такой, что нам пришлось ехать в объезд, через Фораной. И все паромщики наотрез отказывались везти нас на тот берег.

— Нет… Но когда… День, когда меня выпустили, я помню. Он был такой солнечный!

— Да, день был яркий и очень ветреный, а до этого была настоящая буря, и потом снова пошли дожди…

— Я помню только солнце.

— Неужели ты за эти два с лишним года ни разу не видел солнца? — спросил Эмануэль, потрясенный до глубины души. Итале не ответил.

Он никогда не рассказывал о тех двадцати восьми месяцах, которые провел в тюрьме Сен-Лазар, и Эмануэль старался его об этом не расспрашивать, говоря Луизе:

— Чем скорее он об этом забудет, тем лучше.

Итале понемногу набирался сил, но говорил по-прежнему мало. Он даже Эмануэлю почти не задавал вопросов, а Луизу и вовсе ни о чем не спрашивал. Она положила ему на столик свежий номер «Новесма верба», но так и не узнала, прочитал ли он его. Когда он смог наконец встать, то единственным его желанием было поскорее выйти на воздух. Сперва, правда, он мог только сидеть на солнышке, потом стал потихоньку гулять по одичавшему, заросшему саду. Обитатели усадьбы с изумлением смотрели на этого странного гостя, высокого, все еще невероятно худого, с едва отросшим ежиком волос.

Вечером накануне того дня, когда должен был приехать Энрике — а он честно обещал Луизе провести часть отпуска с нею и приехать в поместье прямо из Вены, как только это будет возможно, — она сказала Эмануэлю:

— Господин Сорде, мне нужен ваш совет.

— Только не по юридической части, — суховато усмехнулся Эмануэль. Она поняла и тоже улыбнулась. Отношения у них так и остались прохладными, однако друг друга они вполне уважали и ценили, получая от этих ни к чему не обязывавших отношений даже, пожалуй, некоторое удовольствие.

— Это очень важно.

— Это касается Итале или имения?

— Итале.

— Хорошо.

— Как вы думаете, он достаточно окреп, чтобы узнать дурные новости?

— Не знаю, баронесса. А в чем дело?

— Вы, наверное, знаете, что у него был друг, поэт Эстенскар? Они были очень близки. Так вот, Эстенскар умер. Совершил самоубийство через месяц или два после того, как Итале арестовали. Он, впрочем, об этом аресте так, видимо, и не узнал; он ведь тоже был под надзором, как теперь стало ясно, и письма до него не доходили. Власти готовились выдвинуть против него серьезнейшие обвинения. После смерти Эстенскара был арестован его брат, но его продержали месяца два в тюрьме и выпустили, так и не предъявив никаких обвинений. Итале гостил у них в Эстене как раз перед поездкой в Ракаву. Насколько мне известно, ему о гибели Эстенскара никто ничего не сообщил, и он, по-моему, даже ни о чем не догадывается. Вы никогда не упоминали о нем в разговоре с Итале? Или, может быть, он сам у вас что-нибудь спрашивал?

— Нет, — покачал головой Эмануэль и беспомощно стиснул руки. — Но, если хотите, я ему скажу, — предложил он. — Хотя, по-моему, это не будет для него такой уж неожиданностью.

— Нет, спасибо, но вам совершенно не нужно брать на себя столь тяжелую миссию. Не стоит вам омрачать свои последние дни с Итале, вы ведь скоро уезжаете. Я очень хорошо знала Эстенскара и, конечно же, сумею сама все рассказать Итале после вашего отъезда. Если, конечно, вы считаете, что он достаточно…

— Ах, баронесса, он ведь крепкий орешек, наш Итале! — воскликнул Эмануэль, хотя глаза у него по-прежнему смотрели невесело. — И он вполне способен выдержать даже такое известие. Мне кажется, он теперь способен выдержать все, что угодно. Но вот ОТДАВАТЬ он пока что не в состоянии. И если вы можете пока этого от него и не требовать, если можете еще хотя бы на некоторое время оградить его от принятия каких бы то ни было решений и если разрешите ему еще немного побыть здесь, вдали от людей, и окрепнуть, то сделаете для него куда больше, чем этот ваш доктор с лошадиной физиономией.

Эмануэль давно уже решил, что уедет на этой неделе, но даже не спросил Итале ни разу, что тот собирается делать, когда покинет Совену. Так что Итале сам попытался заговорить с ним об этом накануне его отъезда.

— Ты уверен, что отец совершенно здоров?

— Ты же читал письмо. — Письмо было от Элеоноры.

— Мне кажется, вы с мамой что-то недоговариваете.

— Ничего подобного! По-моему, я почти дословно передал тебе все, что говорит доктор Чаркар: сердце у Гвиде действительно несколько сдало, хотя сказать, что он так уж болен, нельзя. К тому же он по-прежнему ведет очень активный образ жизни — в разумных пределах, конечно. В конце концов, ему уже за шестьдесят!

— В том-то все и дело, — вздохнул Итале; Эмануэль нахмурился.

— Послушай, Итале, уверяю тебя: никакой срочности в твоем возвращении домой нет. И нет ни малейшей необходимости принимать какое-то решение прямо сейчас. Постарайся пробыть здесь как можно дольше, прийти в себя и уяснить, какую дорогу тебе следует теперь выбрать. И не позволяй обстоятельствам властвовать собой!

Итале посмотрел на него и отвел глаза.

— Вряд ли мне будут здесь так уж рады, — пробормотал он так тихо и невнятно, и Эмануэль сперва даже как следует не расслышал его слов, но, догадавшись, ответил, не задумываясь, хотя и был потрясен печальной проницательностью Итале:

— Разумеется, будут! Не глупи! — Но несколько часов спустя, находясь уже довольно далеко от поместья, он вдруг снова отчетливо вспомнил эти слова Итале и ту боль, что плеснулась в его глазах, и вскрикнул в ужасе: — Боже мой! Итале, почему тебе в голову приходят такие мысли? Что же с тобой должны были сделать, если ты совсем перестал доверять людям?

Энрике Палюдескар прибыл даже на несколько дней раньше, чем обещал, и как раз в тот день разразилась необычайно мощная, нехарактерная для первых дней мая гроза. Энрике послушно примчался на отчаянный зов сестры, что, впрочем, не помешало ему сразу же опровергнуть ее надежды на то, что он так и останется с нею вместе в этой богом забытой провинции и будет ухаживать за государственным преступником, которого только что выпустили из тюрьмы. Сестрица, должно быть, просто разума лишилась, раз не понимает, сколь серьезно это угрожает его карьере и положению в обществе! Ну зачем, спрашивается, она не только вызвала в Совену его самого, но и до сих пор упорно держит у них в доме Итале Сорде? Энрике упорно старался втолковать это сестре, но тут в комнату как раз вошел Итале, и Палюдескар, весь побелев, потянулся было к нему, пытаясь что-то сказать, но так и не мог, а только пожал старому приятелю руку да неловко обнял его за плечи. Но, впрочем, сразу же и отпустил, пробормотав невнятно:

— Я слышал, ты был очень болен…

И после этого ему так ни разу и не удалось посмотреть Итале прямо в глаза или что-то сказать ему естественным тоном. К счастью, сам Итале говорил очень мало, а перед Луизой Энрике и вовсе не обязательно было оправдываться и как-то объяснять свою неприязнь к бывшему приятелю и одновременно чувство вины перед ним. Он, собственно, и себе бы не смог этого объяснить. С одной стороны, Сорде был преступником и стремился свергнуть правительство, то есть именно тех достойных людей, с которыми он, Энрике, как раз и имел дело; с другой стороны, именно эти достойные люди бросили Сорде в тюрьму, не имея на то никаких веских причин, а потом сделали с ним все остальное. Нет, это было просто невероятно, немыслимо! И эту дилемму Энрике для себя пока что разрешить не мог, так что Итале, воплощая суть этой дилеммы, естественно, вызывал у него раздражение и чувство собственной неполноценности.

— Тебе нравится работать в Вене? — как-то раз спросил у него Итале. Это был вроде бы самый обычный вопрос, но у Энрике перехватило дыхание, и он пролепетал:

— Там… очень интересно, и, знаешь… я ведь ничем особенно важным не занимаюсь… ну, там, веду официальную переписку и тому подобное…

— Ты хочешь сказать, Энрике, — вмешалась вдруг Луиза, — что занимаешься перлюстрацией чужих писем?

— Нет, что ты! Как тебе не стыдно, Луиза! За кого ты меня принимаешь? Я занимаюсь только официальной перепиской — скажем, отправляю письма посла, рассылаю его распоряжения… ну и так далее!

Он больше не заговаривал с Луизой о том, что Сорде нужно немедленно отослать прочь, но сам решил уехать как можно скорее. Да и к чему медлить? Луизе он все равно больше не нужен; к тому же она, как всегда, начала опять коллекционировать знакомых и уже успела собрать вокруг себя довольно странное общество. Впрочем, она всегда притягивала каких-то подозрительных типов.

В данном случае все это были соседи Палюдескаров, причем некоторые жили от них чуть ли не в полсотне километров, однако ничего не имели против даже такой далекой прогулки верхом, если в конце ее их ждал обильный стол и жаркие политические споры. У Луизы бывал, например, даже герцог Матиас Совенскар, законный наследник орсинийского трона, огромные владения которого раскинулись всего в тридцати километрах к северу от их поместья. Матиаса хорошо помнили в столице, хотя он вот уже много лет не покидал родных мест. Кроме того, в провинции было немало отставных офицеров из не существующей более национальной армии; многие из них уже успели изрядно состариться, однако по-прежнему были весьма остры на язык. Их клуб «Друзья конституции» не так давно обрел второе дыхание, словно соревнуясь с молодыми либералами из столицы. Сперва эти люди довольно настороженно отнеслись к появлению Луизы, но вскоре их отношение к ней совершенно переменилось, ибо им каким-то образом стало известно, КТО тот человек, которого она привезла с собой из Ракавы. В Красное считалось, что у Луизы Палюдескар немало друзей среди либералов, но еще больше — в консервативных кругах; а в Совене благодаря ее заботам о Сорде ее приняли как радикально настроенную патриотку. Энрике протестовал, называл сестру лицемеркой, обвинял в мошенничестве, упрекал в том, что она играет с такими вещами, которых совершенно не понимает, но Луиза в ответ лишь напомнила, что именно она, несмотря на «непонятливость» и «лицемерие», помогла ему занять вожделенный дипломатический пост, так что в итоге Энрике, как всегда, был повержен.

Луиза опять повеселела. Седовласые полковники в отставке на чем свет стоит поносили лейпцигские власти, устроившись в ее просторной гостиной, а их сыновья, владельцы богатых земель Совены, славили герцога Матиаса, выкрикивая «Совенскар, конституция, нация!», и хозяйку этого гостеприимного дома. Барон Агриколь Ларавей-Готескар, великолепный великан двухметрового роста, черноусый и широкоплечий, пил за ее здоровье и швырял в камин пустые бокалы. Луиза, конечно, скучала по таким разносторонним и ярким личностям, как Раскайнескар или Иохан Корнелиус, которые за своими изящными манерами скрывали поистине бульдожью хватку и нешуточную реальную власть, но ей все же очень нравились эти шумные задиристые северяне. Они тоже были людьми сильными, но их сила имела исключительно личный характер и проявлялась мгновенно. Луизе, например, всегда становилось смешно, когда Ларавей-Готескар вдребезги разбивал очередной бокал, однако в душе ее всегда что-то испуганно вздрагивало, стоило ей случайно встретиться с его яростным взглядом.

— Барон, ваша лесть стоила мне трех хрустальных бокалов из бабушкиного наследства, — говорила она ему, и он, разъярившись, как она и ожидала, кричал:

— Лесть?! О, как вы заблуждаетесь, баронесса! — и шел прочь, мрачно нахмурившись, и не возвращался до тех пор, пока кто-нибудь опять не затрагивал волнующую его политическую тему и не начинал взывать к его участию в споре. И барон, разумеется, тут же бросался в очередную схватку, крича: — И все-таки, господа, Вена станет слушать только голос крови и стали!

С Итале все эти люди, даже Ларавей-Готескар, обращались чрезвычайно бережно. Он в их спорах участия не принимал и обычно, извинившись, очень рано покидал подобные сборища. Необходимости как-то объяснять или извинять его молчание и уход не возникало: причина была всем даже слишком очевидна, хотя в последнее время он даже стал понемногу набирать вес, да и бледность чуть отступила с его лица, когда солнечная северная весна повернула наконец на лето. Итале по-прежнему старался целые дни проводить на воздухе. Он вполне мог уже самостоятельно гулять и даже немного ездил верхом, часто останавливаясь во время своих поездок и беседуя с крестьянами, и Луиза думала: пожалуй, местные помещики — самые подходящие собеседники для Итале; они наиболее близки ему и по происхождению, и по образованию, и по взглядам. Так что же заставляет его молчать даже в их присутствии?

— Вполне возможно, наш дорогой Ларавей-Готескар станет депутатом от провинции Совена, — сказала ему как-то Луиза. — Ты не мог бы немного рассказать ему об ассамблее? Ведь ты же понимаешь, как он наивен. А твое мнение было бы для него очень полезно.

— Не мне развеивать его наивность в этих вопросах.

— Но почему же не тебе? Кто знает об этом больше, чем ты? Ошибки, от которых ты бы мог его предостеречь…

— Но я НИЧЕГО об этом не знаю! Я ужасно отстал от жизни. Я ведь до недавнего времени не знал даже, что «Амиктийю» разогнали. И я, похоже, совершенно не ориентируюсь в теперешней политической расстановке сил. — Он с некоторым смущением посмотрел на нее. — И никак не могу принять того, что Эстенскар… — Он сказал это совсем тихо и умолк.

Луиза уже недели три назад рассказала ему о смерти Эстенскара. Он воспринял эту весть довольно спокойно, даже задал несколько вопросов, а потом словно забыл обо всем. И теперь Луизу встревожило его неожиданное упоминание об Эстенскаре.

— А я так надеялась, что ты поможешь Ларавей-Готескару! Он слишком молод и наивен, хотя и неглуп. Мне даже кажется, что именно таких, как он, ты и твои друзья хотели бы видеть в ассамблее.

— Пожалуй.

— Мне он иногда чем-то напоминает тебя — в те времена, когда ты впервые приехал в Красной из своей Монтайны.

Итале чуть улыбнулся, как бы через силу, и Луиза поняла, что ему неприятно подобное сравнение.

А впрочем, ему слишком многое вокруг было неприятно, он словно слишком многого опасался. Избегал людей, ускользал от общения, не желал участвовать в общих разговорах. Единственный человек, с которым Итале охотно беседовал, — это деревенский священник, пожилой лютеранин, большой любитель математики, человек грубоватый и настоящий женоненавистник. Они с Итале частенько сидели в саду, прихватив с собой одну-две книги, и обычно пастор что-то объяснял, а Итале внимательно его слушал; лекции пастора были посвящены всякой математической ерунде — дифференциальным исчислениям, двучленам и бог его знает чему еще. Когда Луиза изливала свое нетерпеливое раздражение по этому поводу в язвительных шутках, Итале сухо объяснял, что пытался заниматься математикой и раньше, «еще до того, как заболел», но обнаружил, что знания его чрезвычайно малы, и теперь он просто пользуется предоставившейся возможностью несколько их расширить.

— Теперь я наконец могу себе это позволить, — сказал он.

И Луиза оставила их с пастором в покое. Но раздражение не утихало: неужели Итале так и будет вечно сидеть в саду с видом прилежного школьника, избегая всех тех проблем, которые некогда так сильно его занимали, из-за которых он так сильно пострадал? А заодно избегая и ее, Луизу?

В тот вечер дом был полон гостей, и когда Итале в очередной раз чрезвычайно рано удалился к себе, Луиза, странным образом чувствуя себя униженной, с презрением посмотрела ему вслед и сказала Ларавей-Готескару:

— Ах, если б только я могла вновь пробудить у Итале интерес к тому, что некогда так много для него значило!

Но молодой барон, оставаясь совершенно глухим к жалобным ноткам, прозвучавшим в словах Луизы, и не желая терпеть никакой критики в адрес своего кумира, нахмурился:

— Но с какой стати ему нас слушать? Мы ведь только говорим, говорим, а он все это испытал на собственном опыте!

Луизе был даже приятен этот упрек. Когда-то ее точно так же укорял и сам Итале, но теперь Итале даже с нею в основном молчал; Ларавей-Готескар оказался первым за долгое время, кто осмелился хоть как-то упрекнуть ее.

— Боюсь, во мне просто говорит жестокое разочарование, барон, — кротко заметила она. — Мне так его не хватает, а он продолжает прятаться ото всех. В том числе и от меня.

— Еще бы! — воскликнул Ларавей-Готескар и задумался, охваченный противоречивыми чувствами: восторгом, восхищением и ревностью. В точности, как и хотела Луиза.

Собственно, для нее это и была основная беда в отношении барона. При всей его гордости и непредсказуемости она всегда могла заставить его поступить именно так, как того хотелось ей самой. Всего лишь двоих мужчин она никогда не могла заставить плясать под свою дудку — Георга Геллескара и Итале, — хотя первый уже два раза просил ее руки и непременно попросит еще раз, особенно если сочтет, что это ему может быть полезно, а второй… второй, собственно, уже был когда-то ее любовником. Геллескар научил ее выбирать правильный путь в жизни, а Итале — хотя и всего несколько раз и в течение довольно непродолжительного периода — дал ей полное удовлетворение. Он некогда освободил ее, и она впоследствии вернула ему долг, тоже его освободив.

Неужели этого не достаточно — быть свободным самому и освободить кого-то другого, распахнуть перед ним запертые двери?

Когда гости ушли, Луиза невольно представила себе грядущую череду дней, наполненных молчанием и иллюзорной близостью, наделе оборачивающейся отчуждением, и ее вдруг охватил гнев: Итале пора наконец встряхнуться, взять себя в руки, иначе она совсем потеряет терпение!

— Почему ты совсем не хочешь ни с кем разговаривать? — спросила она его. — Ведь эти люди верят именно в то, во что и ты верил когда-то. Неужели ты настолько зазнался, что считаешь себя выше всех остальных?

Он посмотрел на нее с таким искренним недоумением, что ей на мгновение стало стыдно.

— Что же я могу им сказать? — спросил он тем неуверенным тоном, который она терпеть не могла.

— Между прочим, раньше ты верил в силу слова! Неужели ты эту веру окончательно утратил? Может, ты теперь и в конституцию не веришь, и в возможность установления справедливости, и во все остальное, ради чего ты и пошел в тюрьму? Может, и это тебе стало безразлично, как, впрочем, и все остальное?

— А что — остальное?

— Люди вокруг, я, все на свете!..

Он явно не находил, что ей ответить, и она еще больше рассердилась:

— Ну вот, ты даже поговорить со мной не хочешь! Разве я могу как-то понять тебя, разве можешь ты понять меня теперешнюю — после всего… что было?

— Что же мне сказать тебе?! — повторил он с упрямым отчаянием, и она с ужасом осознала, что он ничего от нее не скрывает, что он действительно не в состоянии ничего сказать ей. Да, он, безусловно, крепкий орешек, как сказал о нем Эмануэль Сорде, но это скорее твердость камня, абсолютное отсутствие упругости, некая монолитность, свойственная, скажем, гранитной глыбе, пока эта глыба не треснет под воздействием неких особых сил или обстоятельств. И она, Луиза, могла эту глыбу разрушить. Перед ней он был совершенно беззащитен. Хотя и пытался ей сопротивляться, противостоять ее воздействию, ибо она, освободившая его, стала теперь его тюремщиком.

В канун Иванова дня горизонт озаряли вспышки множества костров. Костры жгли в каждой деревне, на каждой ферме. Треск горящего хвороста и соломы заглушал гудение волынок; молодежь танцевала, старики пили вино; повсюду в ночи слышались голоса, смех, музыка, светились костры, мелькали темные тени… Луиза и ее горничная стояли в темноте, на самой границе светлого круга от ярко горевшего костра, и смотрели, как деревенские девушки и молодые женщины, подобрав юбки, прыгают через пламя. Это был обычай, столь же древний, как труд земледельца: прыжок через костер, согласно местным верованиям, избавлял от бесплодия. Женщины постарше стояли поодаль и смеялись, подбадривая молодых не совсем приличными выкриками. Мужчины уже успели затеять драку, собравшись у другого огромного костра; драка здесь почти неизбежно следовала за выпивкой. В душе Луизы кипели самые разнообразные чувства — отвращение, возбуждение, зависть, презрение, — а вот ее горничную Агату вся эта атмосфера праздничного разгула пугала, и она в итоге потащила свою хозяйку домой. Но, войдя в дом, Луиза вдруг почувствовала, что его стены буквально душат ее, и снова вышла на улицу, решив просто пройтись по саду и полюбоваться сиянием догоравших костров издали.

— Луиза!

Она замерла как вкопанная. Итале стоял совсем рядом, на тропинке, у разросшейся зеленой изгороди, в неверном свете луны походившей на черную морскую волну; лица его в темноте было не разглядеть.

— Прости, я не хотел тебя напугать.

— Ничего. Я не испугалась, — сказала она, хотя он действительно напугал ее. — Разве можно чего-то бояться в такую ночь? А ты тоже ходил смотреть, как жгут костры?

Итале подошел к ней поближе. Ночь была очень теплая, шапку он не надел, и его не совсем еще отросшие волосы, его высокая худая фигура, его терпеливая поза — все это вновь заставило ее вспомнить то уродливое и жалкое человеческое существо, которое предстало перед ней несколько месяцев назад в тюремной каптерке. Ну почему он так смотрит? Почему стоит с таким несчастным видом?!

— Там, в деревне, девушки танцуют у большого костра… Знаешь, это такое зрелище!.. Все здешние крестьяне — настоящие язычники, хоть и притворяются лютеранами. И они совсем дикие.

— Луиза, ты можешь уделить мне минутку? Мне нужно поговорить с тобой.

— Давай поговорим. С огромным удовольствием!

— Я думаю, мне пора уезжать, и как можно скорее.

— Вот как? Ну что ж, тогда и говорить, собственно, не о чем… — Она не сумела сдержать раздражение, больше того — его слова разбудили в ее душе какую-то слепую ярость.

— Ты же знаешь, как я тебе благодарен! — почти прошептал он.

— Ради бога, Итале! Мне ведь не благодарность твоя нужна! Если хочешь остаться, оставайся, если хочешь уехать, уезжай. Ты свободен, но, похоже, этого просто не понимаешь. А я хочу, чтобы ты наконец это понял. И вел бы себя соответственно!

Они дошли до конца аллеи. Перед ними в черных небесах висела огромная ущербная луна, ибо полнолуние уже миновало; в лунном свете широко раскинулись темные просторы полей. На юге в ночи все еще горело красноватое зарево — огни далеких костров.

— Намерение уехать, насколько я понимаю, связано и еще с одним твоим решением: любить друг друга нам, видно, больше не суждено?

Он остановился и посмотрел ей в лицо.

— С моим решением, Луиза?… — Голос его дрогнул. Он глубоко вздохнул и с огромным трудом выговорил: — Нет, это было решено за нас.

— За меня никто ничего не решал! Я всегда сама делаю свой выбор!

— Так, может, ты его и сделаешь? И хотя бы раз прикоснешься ко мне?

— Что ты хочешь этим сказать? — растерянно спросила она, внутренне ужаснувшись.

Он стоял совершенно неподвижно, и она понимала, что ничего более он к своим словам прибавить не сможет. Понимала, что это действительно самый простой способ доказать ему, что он не прав. Ей нужно всего лишь взять его за руку, коснуться его щеки… Или позволить ему прикоснуться к ней.

Она отшатнулась.

— Это нечестно! — прошептала она. — Нечестно!

Он не ответил. И через некоторое время снова заговорил:

— Я уж больше и не знаю, что честно, а что — нет. Но я не хочу причинять тебе боль, Луиза. И никогда не хотел. Но почему-то всегда делал тебе больно.

— Господи, ну почему все так глупо! — Она зачем-то рассматривала в темноте свою тяжелую юбку, шаль, легкие пышные рукава, руки. — Почему я такая? Как я угодила в эту ловушку? Почему не могу стать свободной, стряхнуть с себя все это? Почему мы не можем поступать так, как нам хочется?

— О, моя дорогая! — воскликнул он со стыдом и болью и протянул к ней руки.

— Лучше бы я умерла! — сказала она, повернулась и пошла от него прочь.

Когда они встретились утром, она была спокойна и вежлива.

— Итак, Итале, что же мы будем теперь делать? — спросила она. — Осуществим совместное победоносное возвращение в столицу или вернемся туда поодиночке? Как скоро ты хочешь уехать?

— Не знаю.

— А ты достаточно здоров, чтобы путешествовать верхом?

Он кивнул.

— Ну что ж… А я, пожалуй, останусь, чтобы присутствовать на балу, который дает Ларавей-Готескар. Он пригласил туда герцога Матиаса, а мне очень хочется повидать старика… Ты не хочешь с ним познакомиться? Бал состоится через две недели. Но я не настаиваю. Если не хочешь, тогда, конечно, можешь уехать, когда тебе заблагорассудится. Возьми старого Шейха; он, по-моему, самый надежный из здешних кляч и, скорее всего, вполне дотянет до Красноя. — Итале не сводил с нее грустных синих глаз, но она продолжала: — А я уеду несколько позже. В середине июля Энрике возвращается в Вену и, наверное, возьмет меня с собой. Я всегда стараюсь не оставаться на лето в Красное: летом он точно вымирает. Мертвая столица побежденной страны. А я, как ты знаешь, ненавижу поражения. — Она посмотрела ему прямо в глаза, и он потупился. — Итак, когда ты едешь?

— Завтра, — промолвил он.

— Что ж, прекрасно.

— Собираться мне недолго, — сказал он, вставая. — Все, что у меня есть, подарено тобой. Ты и сама это знаешь. Конь, эта вот рубашка, даже моя жизнь…

Не желала она слушать утешения! Во всяком случае — от него.

Итале уехал ранним утром. Луиза попрощалась с ним внизу, в гостиной. Потом он пошел прямо на конюшню, а она поднялась к себе и стояла у окна, глядя, как он выезжает за ворота и удаляется от нее по прямой дороге меж ровными полями. Один раз он оглянулся через плечо. Но руки в прощальном жесте она так и не подняла.