Горы остались далеко позади, за холмистыми равнинами и полноводными реками юго-запада. Позади остались и долгие, то сумрачные, то солнечные, дни путешествия. Почтовый дилижанс полз по провинции Мользен; по обе стороны от дороги раскинулись пустоши, тускло золотившиеся под серо-голубым августовским небом.

— До Фонтанасфарая еще километров восемь, — сообщил смазливый щеголеватый кучер. — Великая герцогиня каждый год в августе туда на воды ездит.

— А до столицы сколько? — спросил у него молодой провинциал, ехавший на крыше кареты.

— Километров двадцать. Да половину пути на тормозах спускаться будем. Так что Западные ворота, скорее всего, только к вечеру и увидим.

Лошади, серые тяжеловозы с лоснящимися боками, тащили карету без видимых усилий, неторопливо, один за другим оставляя позади верстовые столбы. Итале надвинул на глаза шляпу, чтобы не слепило теплое утреннее солнце, и задремал. Высокая карета мерно поскрипывала и покачивалась.

— Деревня Кольпера, — объявил кучер. Кольпера являла собой несколько домишек, притулившихся у дороги на склоне высокого холма.

— Тут, похоже, овец разводят, — заметил Итале.

— Господи, мне-то откуда знать? — с подчеркнутым равнодушием отвечал кучер. — Я ведь человек городской. — Он всем своим видом давал понять, что какие-то там овцы ему совершенно неинтересны. Итале, смутившись, сел поудобнее, вытянул ноги и стал пристально всматриваться в дальние пустынные склоны холмов, где, как ему показалось, точно белые тени облаков на рыжевато-коричневом фоне, виднелись отары овец.

В Фонтанасфарае царила прохлада; это был богатый город, расположенный довольно высоко в предгорьях. Те пассажиры, что ехали внутри дилижанса, отправились завтракать в придорожный ресторан; а Итале, наотрез отказавшийся хотя бы взаймы взять денег у дяди, а из дому прихвативший всего двадцать крунеров, да и то при условии, что долг этот непременно вскоре вернет, купил в булочной пирожок и съел его в парке под тенистым вязом, разглядывая щегольские повозки, проезжавшие по улице Гульхельма. Заглушить голод так и не удалось. Вдруг сквозь ажурную листву он заметил изящный заграничный фаэтон, запряженный парой гнедых. В фаэтоне виднелся белый зонтик, из-под которого выглянуло на миг длинное лицо, которому отвислые губы и усталые глаза придавали весьма брюзгливое выражение; лицо это показалось Итале настолько знакомым, что он чуть не поздоровался с проезжавшей мимо дамой, точно с какой-нибудь далекой родственницей… Белый зонтик вскоре превратился в крошечное пятнышко среди уличной пестроты, и Итале встал, смахнув с жилета крошки. «Ну-ну, значит, это и есть великая герцогиня», — догадался он, и ему отчего-то стало грустно; он вдруг почувствовал себя маленьким и ничтожным.

Кучер сменил лошадей, и дилижанс снова тронулся в путь, взяв нескольких новых пассажиров. Одного из них Итале приметил еще на улице Гульхельма: он раскланялся с великой герцогиней, как со своей старой знакомой. Это был молодой человек, чрезвычайно элегантно одетый, с бледным, красивым, но несколько тяжеловатым лицом. Он тоже предпочел ехать на крыше кареты и вскоре сам затеял с Итале разговор, держась при этом так просто и дружелюбно, что наш провинциал вскоре позабыл о своей личине «загадочного и умудренного опытом» путешественника и с удовольствием принялся болтать с попутчиком, хотя все еще немного дичился и больше слушал, чем говорил. Это, впрочем, явно нравилось его собеседнику, речи которого его прежние знакомые, кстати сказать, обычно не очень-то жаловали. Испытывая взаимное расположение, молодые люди, естественно, представились друг другу: Сорде, Палюдескар. Некоторое время они ехали молча, и каждый про себя расценивал происхождение и знатность нового знакомца. Итале пытался вспомнить, насколько знатен аристократический род Палюдескаров; а тот в свою очередь думал, что этот юный коммонер из далекой провинции кажется человеком вполне воспитанным и приличным, хотя шляпа у него и имеет такой вид, словно он ею рыбу ловил. Особенно Палюдескару нравилось то, что этот провинциал не скрывает своей неосведомленности и слушает его разглагольствования развесив уши, а потому наверняка никогда и не сможет вывести его на чистую воду. Итак, один с удовольствием говорил, а второй с удовольствием слушал, и оба были благодарны друг другу.

В пять часов карета взобралась на вершину холма, и Итале наконец увидел обширную долину, далекую цепочку гор на востоке и светлую полосу реки Мользен, в излучине которой, окутанный дымкой и освещенный низким закатным солнцем, лежал Красной. От пригородов столицы их теперь отделяло всего несколько километров. Бледные холмы, оставшиеся позади, были окутаны тишиной; бледное небо над головой вздымалось невесомым куполом. А столица впереди, в своей просторной долине, согретой лучами солнца, будто спала, прекрасная и невыразимо спокойная. Палюдескар улыбнулся и с видом собственника глянул на побледневшего Итале, напряженно всматривавшегося куда-то в даль.

— Это ведь Рукх? — спросил Итале, указывая на массивное здание, видневшееся в голубоватой дымке и будто нависавшее над юго-западной частью города.

— Точно. А вон Синалья — на границе того зеленого пятна, видишь? Это парк Элейнапраде.

Дворец Синалья был основной резиденцией правящих ныне великих герцогов; короли же Орсинии жили прежде во дворце Рукх.

— А это, должно быть, кафедральный собор… — сказал Итале, и голос его сорвался, так прекрасны были золотистые шпили, вздымавшиеся над тенистыми улицами столицы и являвшие собой как бы средоточие времен и событий.

— Да, это наш собор, — подтвердил Палюдескар, — а южнее Речной квартал, там из порядочных людей почти никто не живет; зато в Старом квартале — он к северу от собора — таких больше всего. Похоже, и мой дом отсюда виден… Нет, не уверен. А вон здание Оперы — купол над рекой, видишь? — Но вскоре карета спустилась с холма, оказавшись в узком ущелье, и великолепный вид скрылся из глаз.

Когда столица вновь явилась взору путешественников, она была гораздо ближе, и разобраться в сплетении улиц оказалось сложнее. Но дорога продолжала петлять по холмам, и в последний раз они увидели Красной целиком, когда долину уже начинали окутывать сумерки, а восточные холмы почти утонули во мгле. Впереди сквозь серую пелену мерцали первые огни ночного города. В Колоннармане они поменяли лошадей, поужинали и в сгустившихся сумерках снова тронулись в путь. Вечер был теплый, карета легко катилась по гладкой дороге; впереди, в туманной дымке все ярче светилось зарево городских огней. Возбужденные теплым вечером, легким ветерком и приближением столицы, ждавшей их впереди, молодые люди разговорились со всей откровенностью.

— Самое важное, — внушал Палюдескару Итале, — это сила, заключенная в тебе самом и принадлежащая только тебе. Именно благодаря этой внутренней силе и становишься настоящим мужчиной. И, почувствовав ее в себе — эту силу, волю, потребность, называй, как хочешь, — ты должен ей подчиниться и пойти тем путем, которым она влечет тебя…

— А если не сможешь найти этот путь?

— Найдешь, если захочешь!

— Но сколькие действительно хотят этого?

— Найти свою судьбу? Быть самим собой? По-моему, этого хочет каждый!

— И все же для этого нужно потрудиться.

— Разумеется! Верно и то, что многие даже и не пытаются искать свой путь. Живут, не думая, делают, что придется, или подчиняются чужим приказам и желаниям, а в итоге совершенно запутываются в этой бессмыслице… становятся рабами собственных безумств или непредвиденных обстоятельств. — Итале с презрением отмахнулся. — И почему только люди не делают то, что должны делать, что им делать необходимо?!

— Так ведь проще — не делать ничего!

— Господи, как глупо! Даже если десять лет просидеть в кресле, не делая ничего, годы-то все равно пройдут — только мимо. Может, лучше встать, прогуляться по окрестностям, отправиться путешествовать? В детстве я всегда завидовал взрослым: мне казалось, что все они вечно куда-то собираются ехать, уезжают в дальние края. Это теперь я понял, что они, по большей части, не только никуда не едут, но и домой добраться не в состоянии, точно навеки заблудились среди бесконечных пиршеств, снов, пустых разговоров, праздных визитов и прочей бессмыслицы — разумеется, я говорю не о бедняках, а о тех, кто волен поступать так, как ему нравится. Такие-то чаще всего и растрачивают себя попусту из-за простой беспечности!

— Да, зря человечеству подарили цивилизацию, — подытожил Палюдескар. — Я бы, например, отдал ее пчелам. Вот уж умные и предприимчивые бестии!

— Не знаю, был ли столь уж напрасен этот дар… Только слишком многие люди, похоже, растрачивают его понапрасну.

— Мне всегда хотелось иметь возможность внести в развитие цивилизации и свою лепту, — сказал Палюдескар. — Но, кажется, я так и не смог этого сделать по-настоящему.

— Ничего подобного! — возразил Итале, но Палюдескар продолжал с той же непосредственностью:

— Нет, я знаю. Мне это не дается. Понимаешь, я ведь не религиозен, ничего такого… но в ноябре мне стукнет двадцать пять… и я бы хотел… надеяться, что могу все-таки совершить что-нибудь стоящее… Прежде, чем наступит конец.

— Именно так! — с жаром подхватил Итале.

— Может, переночуешь у меня? Мне бы хотелось еще поговорить с тобой. — Палюдескар предлагал от всей души, и Итале согласился. Они уже ехали по пригородам Красноя и через десять минут миновали Западные ворота. Карета остановилась на улице Тийпонтий у дверей огромного темного здания гостиницы; пассажиры, ошалевшие от долгого пути, с трудом разминали затекшие, онемевшие конечности и выбирались наружу, сразу окунаясь в блеск огней и шум большого города: ржали запряженные в экипажи лошади, стучали подковы по мостовой, слышались громкие голоса людей, тучи ночных бабочек слетались на свет уличных фонарей; возле гостиницы в воздухе висел запах кожаной упряжи, конского пота и не остывшего еще камня городских стен.

Молодые люди взяли извозчика, уселись, и каждый в душе тут же пожалел о сделанном и принятом предложении. Обоим, пока они ехали на крыше почтовой кареты, казалось вполне естественным продолжить начатый разговор за ужином, но теперь спор о человеческой судьбе и роли цивилизации затих сам собой; каждый смотрел в свое окно. Наконец извозчик остановился перед красивым домом, фасад которого выходил на широкую тихую улицу. Поднимаясь следом за Палюдескаром на крыльцо, Итале услышал над темными крышами и улицами удары могучего колокола — глубокий, проникновенный голос времени в беспокойной суете ночного города.

В доме Итале препоручили заботам слуги, который повел его сперва наверх по великолепной лестнице, а затем по длинному коридору в комнату, где ему сразу бросились в глаза огромная кровать под роскошным балдахином, отделанный мрамором камин и турецкий ковер на полу. Темно-красные шторы на окнах были задернуты; на стене висела огромная картина: дивной красоты жеребец с широким крупом, изящной маленькой головкой и тонкими бабками. Не успел удалиться первый слуга, как появился второй; он принес чемодан Итале.

— Благодарю вас, — от души поблагодарил его Итале; он был рад увидеть хоть что-то знакомое в этом мире не — знакомых вещей и уцепился за чемодан, как за спасительный якорь, однако все его попытки самостоятельно распаковать багаж были вежливо и умело пресечены. Потерпев первое поражение, Итале более не рассчитывал, что ему удастся побыстрее выпроводить этого слугу, который оказался весьма словоохотливым французом средних лет. Ловко распаковывая чемодан, он сообщил, что зовут его Робер, что он личный камердинер господина барона, что Итале необходимо сменить сюртук, а также — что весьма желательно! — сорочку, что настоящие господа переодеваются только с помощью слуг, что ему, Роберу, совершенно ясно: перед ним молодой, бедный провинциал, у которого нет с собой практически никаких предметов туалета, кроме щетки для волос, однако же он, Робер, отнюдь молодого господина за это не винит. Все это он умудрился выразить лишь отчасти словами, а в основном — не поддающимися описанию жестами и гримасами.

— Может быть, месье мне позволит? — спросил он, кружа у Итале за спиной в зеркале, и мгновенно, совершив пять гипнотических пассов руками, превратил галстук Итале в образец строгой симметричности. — Это самый лучший узел, но не каждому можно его носить: для такого узла требуется продолговатое лицо, — заявил он, настолько искренне любуясь результатами своего труда, что Итале совсем перестал на него обижаться и, ничуть не сопротивляясь, позволил одеть себя до конца.

Но вниз ему пришлось идти одному.

Оказалось, что в просторной, ярко освещенной гостиной полно народу — мужчины в светлых сюртуках, женщины в светлых вечерних туалетах, — и только Палюдескара нигде не было видно. Высокая светловолосая женщина мельком глянула в сторону Итале и слегка нахмурилась. Итале не решался двинуться дальше, но и назад повернуть не осмеливался, так что застыл в дверях, точно вдруг окаменев. Рядом с ним группа людей, дослушав какую-то историю, разразилась хохотом; он тоже невольно улыбнулся и лишь потом сообразил, что улыбается неизвестно чему, и тут же заметил, что к нему приближается та самая высокая светловолосая женщина в сиреневом платье. Ну да, она и есть! И идет прямо к нему! Итале отвернулся и начал потихоньку отступать в коридор.

— Господин Сорде?

Пришлось вежливо поклониться.

— Я Луиза Палюдескар.

Он поклонился еще раз.

Она смотрела на него холодно, с сомнением; потом, видимо решившись, повела представлять своей матери.

Луиза Палюдескар была молода, красива и очень похожа на своего брата. А старая баронесса, сидевшая вместе с двумя другими пожилыми дамами возле инкрустированного золотом рояля «Эрард», казалась чем-то раздраженной; вид у нее был болезненный и кислый. Она вежливо поздоровалась с Итале, но больше ей явно нечего было ему сказать, и Луиза повела его в другую комнату, где он, к своей великой радости, обнаружил наконец Палюдескара. Тот пожирал холодного цыпленка, запивая его шампанским, и тут же предложил Итале к нему присоединиться. Есть Итале действительно хотелось, и, несколько насытившись, он сумел даже отчасти стряхнуть с себя овладевшее им оцепенение и немного приглядеться к гостям. Выяснилось, например, что никто здесь не носит таких штанов, какие были на нем, и что ему чрезвычайно трудно участвовать в общем разговоре, поскольку все эти люди говорят очень быстро и без конца перескакивают с одной темы на другую. В общем, суетятся, как кролики.

— Вы надолго в Красной, господин Сорде? — спросил один из них; этого человека ему только что представили, но он тотчас же забыл его имя. Однако ответить он не успел: кто-то из стоявших рядом с ним молодых мужчин, перехватив инициативу и поклонившись Итале, заговорил сам:

— Сейчас повсюду такая скука! У меня ощущение, будто наша цивилизация погибла, а жалкие ее остатки сосредоточены в этой гостиной. И, к сожалению, оперный театр откроет сезон не раньше ноября!

— Я очень надеюсь туда попасть, — сказал Итале и даже вздохнул с облегчением, ибо сумел наконец выговорить нечто более-менее вразумительное.

— Вы увлекаетесь музыкой? — тут же спросил тот, первый. (Кажется, его фамилия Хаческар или Гаррескар? — пытался вспомнить Итале.) — У нас, как вы понимаете, не Париж, а старый Монтини еще в прошлом сезоне утратил свое верхнее «ля», однако и наша опера пока неплоха.

— Например, Паолина, — выдавил из себя Итале. Паолина была местной «дивой»; хвалебные отзывы о ней он слышал в Соларии.

— Вот именно! — подхватил Геллескар. (Итале вспомнил наконец его имя, но кто он — барон? граф? князь?) — А вы ее уже слышали, господин Сорде? Неужели вы из-за нее сюда приехали?

Итале молча смотрел на него, не зная, что ответить. Не говорить же: «Нет, я приехал сюда, чтобы свергнуть правительство!»? В конце концов он обошелся кратким «нет».

Геллескар улыбнулся. Красивое, тонкое лицо его, как и у Палюдескара, было, пожалуй, бледновато, но в стройном теле явно чувствовалась сила.

— Простите, я вечно ко всем пристаю с разговорами о музыке, — извинился он. Итале были приятны и его тон, и эта доброжелательная вежливость, но он не сумел ответить должным образом. — Луиза, — спросил чуть позже Геллескар, — а кто он, собственно, такой, этот новый приятель твоего брата?

— Понятия не имею, Георг.

— Он что, тоже литературой увлекается? — продолжал задавать свои вопросы Геллескар, будто не слыша ее, но Луиза Палюдескар лишь молча пожала плечами. — Вполне, вполне возможно… Ему бы, например, очень пошло писать эпические поэмы… Нет! Я догадался! Он намерен издавать подпольный журнал, где будет полно цитат из Шиллера.

— Но, дорогой, я действительно совсем ничего о нем не знаю!

— Твой брат что же, просто его в почтовой карете подобрал? Как забытую шляпу? А что, если он шпион Генца? Или воришка? Кстати, ваше столовое серебро на месте? Вот уж не думал, что Энрике так неразборчив в знакомствах! С другой стороны, ни один шпион не сумел бы так умело завязать галстук; во всяком случае, австрийский шпион. Скорее все-таки у него на уме Шиллер!

— Ну так познакомь его с Амадеем.

— А он здесь? Кстати, как у него дела?

— Несчастен, как всегда. Не понимаю, почему он до сих пор не бросил эту женщину! Ага, вот и твой новый знакомец! Пожалуйста, пойди и представь его Амадею, Георг. Господин Сорде!

Итале, удивленный, оглянулся и, встретившись глазами с Луизой Палюдескар, страшно смутился. Она, казалось, тоже на мгновение растерялась, но почти сразу взяла себя в руки, и лицо ее вновь стало надменным, почти сердитым.

— Граф Геллескар только что сделал вывод о том, что вы, должно быть, увлекаетесь литературой, — сказала она.

Геллескар тут же вмешался:

— Предоставим банкирам делать выводы из собственных спекуляций, дорогая; я же высказал лишь свои предположения, не больше. Есть у меня такая дурная привычка — пытаться отгадать, чем мог бы заниматься тот или иной человек, и лишь потом спрашивать его самого. И вот, согласно моим фантазиям, вам бы следовало заняться издательской деятельностью. Итак, господин Сорде, опровергайте мои «обвинения»!

— А разве это обвинения? — простодушно удивился Итале.

Геллескар рассмеялся.

— Ну, по этому поводу нам придется посоветоваться с Эстенскаром. Пусть он нам скажет, являются ли литературные занятия преступлением, заблуждением или же просто несчастьем. А изда…

— С Эстенскаром? С Амадеем Эстенскаром?

— Ну вот вы себя и выдали, господин Сорде! — улыбнулся Геллескар. — Между прочим, он здесь. Хотите, я вас ему представлю?

— Но он не… то есть у меня нет… я не…

— Пойдемте, — сказал Геллескар, и Итале покорно последовал за ним, однако посреди гостиной вдруг остановился: внутренний протест против столь бесцеремонного и самоуверенного поведения графа как бы обрел наконец словесную форму.

— Знаете, граф, — храбро начал он, — я не смею попусту тревожить господина Эстенскара и…

— Похоже, вы ставите его значительно выше всех прочих? — Геллескар насмешливо улыбнулся. — А впрочем, это совершенно справедливо. Да ну же, идемте! — И он решительно потащил Итале за собой. — Амадей, разумеется, как всегда, прячется в своем любимом «мавзолее» — не пугайтесь, я имею в виду библиотеку. Она здесь так велика, что напоминает некие восстановленные и заново отделанные катакомбы. Ну да, вот и он! — И Геллескар подвел Итале к худощавому, жилистому человеку с рыжими волосами и очень белой кожей; Эстенскар, забившись в угол за книжным шкафом, стоя читал Гердера. Граф представил их друг другу и сказал: — Вот тебе, Амадей, и еще один беглец из твоей родной провинции.

Эстенскар стал знаменитостью сразу после публикации «Ливней Кареша»; тогда ему было всего девятнадцать. «Оды» и последовавший за ними роман подтвердили его репутацию, и в двадцать четыре года на него обрушилась слава самого известного писателя страны; его страстно ругали и не менее страстно хвалили; он считался истинным вестником бури, при одном лишь приближении которого все вокруг сразу меняется.

— Очень рад, — сухо бросил он, пожимая Итале руку. Последовало длительное молчание. — Вы что же, мой земляк?

— Я из Монтайны.

— Ах вот как.

— Чем это ты так увлекся, Амадей? — спросил граф. — Ах, Гердером! По-моему, твоя любимая немецкая поэзия — это настоящее гигантское болото!

Эстенскар молча пожал плечами. Итале смотрел на него с трепетом и восторгом; ему тут же страшно захотелось перечитать всего Гердера. Однако Геллескар продолжал вести светскую беседу, задавая дурацкие вопросы, на которые Эстенскар старался отвечать как можно короче, так что разговор интереснее не становился. Еще бы, думал Итале. С какой, собственно, стати гению открывать свои мысли такому легкомысленному болтуну, как граф Геллескар! Манеры гения, правда, оставляли желать лучшего, но это потому, оправдывал его Итале, что он значительно выше всех этих людей, умнее их, а они только и умеют, что сплетничать. С момента своего появления в гостиной Итале уже успел услышать не менее дюжины самых различных сплетен — и, кстати сказать, вскоре и сам Эстенскар, вовлеченный все же в один из подобных разговоров, явно наслаждался, рассказывая какую-то байку.

— Короче говоря, за один год, даже проведенный в Париже, такой осел никогда к цивилизации не приобщится! — закончил он свое повествование и засмеялся каким-то ненатуральным визгливым смехом.

Геллескар тоже засмеялся и сказал:

— Зря, видно, людям была дарована цивилизация!

Итале, уже слышавший эти слова, тщетно попытался подавить зевоту, поднял глаза и увидел, что Эстенскар холодно смотрит прямо на него.

— Амадей, а ты слышал о новом литературном журнале Аданскара? — спросил Геллескар. — Говорят, там публикуются исключительно аристократы.

Эстенскар снова засмеялся пронзительно и громко.

— Ну и что?

— Причем все дело в названии журнала! Аданскар недавно обсуждал его со мной. Предлагались: «Пегас», «Аврора», все девять муз — я, правда, не в состоянии их перечислить, — еще какие-то греческие имена. Но все это казалось ему слишком примитивным. Потом он предложил французское название: «Revue du haut monde». Ага, сказал я, тогда уж назовите его «Revue des deux mondes». Нет, нет, с этим он тоже был не согласен, это тоже было слишком примитивно. И тут, прямо у меня на глазах, его осенило божественное откровение, и он изрек: «Я назову его «Журнал аристократов и гениев»!»

— Господи, какой дурак!

— Так и назовет, можешь не сомневаться. И тебе придется участвовать.

— Я, пожалуй, поучаствую, но так, чтобы цензоры потом лишили Аданскара лицензии на издание.

— Сам-то журнал, в сущности, не так уж плох, — сказал Геллескар чуть более серьезным тоном. Эстенскар в ответ опять лишь пожал плечами. — А ты сам-то, между прочим, получил разрешение на публикацию своей новой книги?

И снова Эстенскар промолчал. Потом, резким движением сунув томик Гердера на полку, отвернулся, поизучал собственные ногти, снова повернулся к Геллескару и визгливо воскликнул:

— Я уже полтора месяца бьюсь, чтобы получить это паршивое разрешение! Они требуют, чтобы я внес поправки, и заявляют, что одна из поэм вообще опубликована быть не может. Но почему? С какой стати? Это стихи о том, как нужно слушать музыку. Что в них такого политического, черт возьми? Неужели сочетание музыки и стихов сразу наводит их на мысли о «Марсельезе»? «Нет, господин Эстенскар, — говорят они мне, — вы просто не понимаете… — Это я-то не понимаю того, что сам написал! — Недопустимой является вовсе не тема данного стихотворения, а его метрика». Метрика! Метрика! Господь всемогущий, какой радикализм они сумели отыскать в четырехстопном ямбе? Ты не знаешь, а? Не можешь мне объяснить, что они имели в виду? Оказывается, я использовал НАРОДНУЮ метрику, песенную, а это опасно и совершенно недопустимо для оды! Вот они мою оду «К юным соотечественникам» и сочли неприемлемой! А она действительно, черт побери, написана четырехстопным ямбом! И действительно напоминает народные песни. Разве можно давать ее читать приличным людям? В общем, это стихотворение напечатано быть не может, а стало быть, книга не получит разрешения на публикацию, пока стихотворение входит в ее состав. И один добрый малый из Управления, цензор Гойне, который не может правильно написать слово «рекомендую», берет на себя труд учить меня, как следует писать стихи! От меня требуется немного: всего-то прибавить одно-два слова к каждой строке. Он даже показал мне, как это делается, — действительно, ничего сложного. Раньше они просто запрещали то, что я писал, но теперь они еще и переучивают меня! А то и переписывают!

Глаза у Эстенскара стали совершенно круглыми и светились на его белом лице желтоватым огнем. Итале вспомнились вдруг молодые соколы, которых он приручал; их яростное сопротивление можно было сломить, лишь доведя птиц до полного изнеможения; но даже будучи побежденными, они продолжали гневно кричать своими пронзительными страшными голосами, так до конца и не сломленные, не ставшие ручными.

— Ты ведь уже лет шесть терпишь этот кошмар, — сказал Геллескар. — И как только у тебя мужества хватает!

— Да не осталось у меня никакого мужества! Вот сдам книгу в печать, и все, уезжаю домой. Бороться за то, чтобы ее еще и продавали, сил нет. Все равно открыто продавать не будут. Я намерен только убедиться, что в текст не внесено никаких изменений, и выкинуть оттуда все «улучшения», сделанные Гойне. Не знаю, чего уж я так об этом пекусь? Какая, в сущности, разница?

— Огромная, господин Эстенскар! — вырвалось у Итале, и он заговорил, заикаясь: — Ведь ваша книга, конечно же, будет напечатана в какой-нибудь подпольной типографии целиком… Я, собственно, никогда не видел иных изданий ваших книг — только подпольные…

— Победа без выгоды, — суховато заметил поэт.

— Но любому человеку, даже гению, в этой борьбе без поддержки одержать победу невозможно! Вот если бы у вас, у таких, как вы, были настоящие соратники… возможность всегда что-то публиковать, свой литературный журнал, способный противостоять Управлению по цензуре, отстаивать каждое слово автора, выступать единым фронтом… Ведь если Генеральные штаты будут все же созваны, одним из главных вопросов станет вопрос о цензуре…

— Я вижу, вы действительно успели провести в Красное не более двух часов, — сказал Эстенскар, поворачиваясь наконец спиной к книжному шкафу, по полкам которого он до сих пор шарил внимательным взглядом, словно ища нечто совершенно ему необходимое. — Соратники?… Литераторы, как правило, смертельно боятся тюрем… Что же касается помощи политиков, то, мне кажется, вы просто шутите, если хотите сказать…

Итале так и застыл; а Геллескар заметил все тем же легкомысленным тоном:

— Ну почему же, Амадей? Если ассамблея все же начнет свои заседания, то в городе появятся и новые люди.

— Ты сегодня настроен весьма оптимистично, Георг.

— А я вообще по натуре оптимист. Просто стараюсь не слишком это показывать — насмешек боюсь. Ведь насмехаются же над твоей одой «К юным соотечественникам».

— И правильно делают! Это самое глупое стихотворение, какое я когда-либо написал, хотя, полагаю, господин Сорде со мной не согласен.

Возможно, это было всего лишь приглашение к спору, но Итале воспринял слова Эстенскара как упрек; ему показалось даже, что его неумеренные восторги раздражают поэта.

— Как я могу спорить с вами? — сказал он еле слышно.

Геллескар нахмурился:

— Знаешь что, Амадей, написал оду, так будь любезен, дай нам ее, по крайней мере, прочесть! Мы же не посягаем на твои авторские права. И вообще, что это мы все о поэзии? По-моему, пора сменить музу. Луиза сегодня злится, а в таком состоянии она всегда отлично играет. Может, попросим ее сыграть Моцарта?

Итале, поглощенный самоуничижением, все же догадался, что Геллескар пришел ему на помощь, и со смутным чувством признательности последовал за своими новыми знакомыми в гостиную, хотя сперва хотел попросту бесславно сбежать, дабы окончательно не поссориться со своим кумиром Эстенскаром. Луиза Палюдескар играть согласилась. Итале остался стоять возле рояля. Было уже за полночь, и он чувствовал себя совершенно измученным. Светлая музыка вместе со звуками разговоров обтекала его, как вода. Рядом негромко переговаривались Геллескар и Палюдескар; он не прислушивался; он вообще решил больше рта не открывать. «Зачем я здесь? — думал он. — Что я здесь делаю? Зачем уехал из дома?»

Выполнив все просьбы слушателей, Луиза играть перестала, однако по-прежнему сидела за роялем, слушая разговоры окружающих и время от времени посматривая на высокого, неловкого и молчаливого гостя из провинции. Итале, мрачно уткнувший подбородок в воротник, казался ей воплощением деревенской невоспитанности и мужского самодовольства. Ей ужасно хотелось пнуть его ногой.

— Что это за малый, Луиза? — услышала она тихий голос Эстенскара.

— Энрике подцепил его в дилижансе и притащил домой. Но я не намерена его здесь долго терпеть!

Эстенскар неприязненно улыбнулся.

— Да уж, бедняга вряд ли умеет вести себя в высшем свете. — Он снова был готов к словесному поединку, и Луиза, любившая подобные сражения, поднялась, принимая его вызов, и незамедлительно нанесла ему удар с фланга: посмотрела в лицо, улыбнулась и спросила:

— Неужели ты действительно собираешься уехать на восток, Амадей?

— Я еще не решил.

— Господи, да что тут решать?! Ведь в Полане нет ничего, кроме восточных ветров да овец, которым твои стихи вряд ли будут интересны. Я понимаю, мы все тебе тоже кажемся овцами, но мы, по крайней мере, овечки внимательные, даже любящие, мы ведь твое собственное пушистое стадо…

— Ну да, волки в овечьих шкурах!

— Ничего подобного! А вот ты как раз настоящий волк. Знаменитый поланский волк! Ну что, снова решил удрать? Ты уж погоди, Амадей.

— Никуда я удирать не собираюсь. Просто еду домой.

— «Домой»! — Луиза сыграла изысканное легкое арпеджио. — Как тебе известно, наш «милый дом» тоже в горах, в Совене. И мне даже слишком хорошо знакомы эти бесконечные дожди, ветры, грязь на дорогах, визиты соседей, их дурацкие разговоры об овцах и об охоте… О том, что кто-то где-то подстрелил волка. Или прошлой зимой затащил трех поэтов в болото…

— Но к твоей свадьбе я непременно вернусь.

— Вот как? И за кого же, по-твоему, я выхожу замуж?

— За Георга, разумеется…

— Что за глупости! Я не могу выйти замуж за человека, которого и без того знаю как облупленного.

— Но если этот человек тебе подходит…

— Не продолжай; я и так вижу, что тебе доставляет удовольствие ковыряться в чужой ране. Нет уж, я выйду только за совершенно незнакомого мне человека — из тех, кого случайно встречают в почтовой карете.

— Но почему?

— Потому что такому человеку понадобится по крайней мере несколько месяцев, чтобы научиться причинять мне боль. Если только он не поэт, конечно. Нет, Амадей, ты не должен покидать Красной! Ну что я тут без тебя буду делать? Мне ведь уже не обойтись без наших ежедневных перепалок: они так меня возбуждают!

— Жаль, что я тогда влюбился не в тебя, Луиза.

— Да, жаль. Но не влюбился, что ж теперь поделаешь.

Она подняла голову, посмотрела в его печальные глаза и улыбнулась.

Добравшись наконец в половине третьего ночи до постели, Итале уснуть не смог. В его ушах звучала соната Моцарта; этой сонаты он никогда раньше не слышал. Кровать под красным пологом покачивалась, точно почтовая карета; Итале все еще слышались голоса гостей, перед глазами мелькали их лица. Он долго лежал без сна, вертясь с боку на бок и не в силах успокоиться. Глубокий негромкий звон колокола каждые пятнадцать минут оповещал его: три часа, четверть четвертого… Звон этот разносился над темными улицами и домами, где мирно спали двести тысяч горожан; не спал лишь он, лишенный сна пленник.

Слуга-француз по имени Робер разбудил его поздно утром и, разумеется, не позволил одеться самостоятельно. Итале не сразу нашел в огромном холодном доме дорогу к столовой. Барон оказался уже там; вскоре к ним присоединилась и Луиза. С утра молодые люди чувствовали себя в обществе друг друга особенно неловко. Итале заметил, что сегодня жарко, Энрике в ответ сообщил, что утро было туманным, но светской беседы не получилось. Луиза, одетая в простое коричневое платье, напротив, как бы сбросив с себя вчерашние высокомерные манеры вместе с вечерним туалетом, была очень мила и любезна, держалась просто, и уже через несколько минут Итале оживленно болтал с нею, не испытывая ни малейшего смущения. Она показалась ему куда красивее, чем вчера; такой красивой женщины он еще в жизни не встречал. К тому же, как он теперь догадывался, Луиза была еще очень молода, самое большее двадцать, и ее цветущая молодость и красота мгновенно опутали его такими сетями, что он порой чувствовал себя безнадежным болваном, замечая, однако, что братец Луизы сердито посматривает на них через стол. Поэтому, когда завтрак наконец был окончен, Итале испытал огромное облегчение.

Френин, уехавший в столицу еще месяц назад, давно прислал друзьям свой здешний адрес, и сразу после завтрака Итале попросил Палюдескара объяснить ему, как отыскать нужную улицу.

— Как-как? Никогда даже не слыхал о такой! — проворчал тот. — А ты, значит, сразу в город собрался? Может, останешься? Нет? Ну что ж. Приятно было позавтракать вместе.

Лишь на улице Итале наконец почувствовал, что вырвался на свободу. А молодой барон тем временем прошел следом за сестрой в музыкальную комнату и со смехом сообщил ей:

— Представляешь, Лулу? Он отправился к черту на кулички в Речной район. На улицу чьих-то там слез! И чего он вообще сюда из своего вонючего захолустья приехал? Сидел бы в своих горах! А я-то, дурак, думал: вот вполне приличный человек!

— Это так и есть, Энрике. Не говори глупостей!

— Но кто же станет селиться в таком ужасном районе?

— Студенты, разумеется. Там, должно быть, дешево.

— Ах да! Ну разумеется, студенты! Еще бы!

Луиза понимала, отчего брат так огорчен. Несмотря на то, что Энрике считал собственную деятельность в дипломатическом ведомстве скучной и довольно бесполезной и даже отчасти ее стыдился, он очень боялся потерять тот небольшой пост, который занимал сейчас. Он, видно, уже догадался, что его новый знакомый — лицо политически неблагонадежное, и решил с ним особенно не церемониться; однако, устыдившись столь корыстных мотивов, сейчас перед сестрой изображал обыкновенного сноба. Роль эта, впрочем, ему удавалась плохо, тем более что Луиза отлично знала характер брата и видела его насквозь. Сама она была куда более честолюбива, чем он, да к тому же обладала мятежным нравом и решительно высмеивала подобные проявления ханжества и лицемерия со стороны Энрике. И самое главное — ей было ужасно скучно.

— Неужели ты опасаешься, что принимал у себя инкогнито новоявленного Робеспьера? — язвительно спросила она. — Бедный Энри!

— Послушай, ну ты же должна понять! Никак нельзя, чтобы меня… заподозрили в связях с патриотами! Да, я совершил ошибку, но я ее исправлю. И от тебя прошу одного: не… не приваживай его, пожалуйста! Не делай из него очередную домашнюю зверушку, как ты это любишь. Тебе ведь просто любопытно…

— Домашнюю зверушку? Ничего себе! Да он скорее на ломовую лошадь похож!

— Вот это верно! И он совершенно не нашего поля ягода. Хотя, повторяю, в дилижансе показался мне человеком вполне приличным. Но среди людей нашего круга… Нет, это просто кошмар! Впрочем, мы его, скорее всего, больше и не увидим.

— Увидим. Я пригласила его сегодня к обеду.

Энрике лишь тяжко вздохнул, в очередной раз потерпев поражение.

— Ему же негде остановиться! — упрекнула его сестра. — И раз он пока живет у нас, должна же я накормить его обедом. По-моему, ничего страшного в этом нет. К тому же у нас никого не будет, кроме Раскайнескара.

— Господи! — воскликнул Энрике. — Ну как ты могла пригласить его на обед вместе с Раскайнескаром, Луиза! — Впрочем, он отлично понимал, что сестра все равно поступит так, как ей захочется, и как бы он ни сердился и ни кричал, ей это совершенно безразлично.

А Итале между тем брел куда глаза глядят. Теплые солнечные лучи, пронизывая туман над рекой, золотили фасады домов, крыши, двойной шпиль кафедрального собора Святой Теодоры. Сперва ему показалось, что собор совсем рядом, и он двинулся в ту сторону. Но оказалось, что добраться до него непросто. Итале почти все время видел перед собой двойной шпиль, однако довольно долго плутал в паутине улочек Старого квартала, как две капли воды похожих одна на другую. Свернув куда-то не туда, он вышел на тихую и тенистую улицу Сорден и долго брел по ней среди элегантных и надменных дворцов, построенных в XVI–XVII веках. Вдруг это тихое великолепие кончилось, и он оказался на залитой солнцем и чрезвычайно шумной рыночной площади. Возницы, размахивая кнутами, покрикивали на него, требуя уступить дорогу их огромным тяжелым возам; торговки наперебой расхваливали свой товар — лук-порей и капусту; молодые горничные с полными корзинами ярких, чисто вымытых овощей старались ненароком задеть его бедром или локтем, а старухи буквально хватали за руки, стараясь что-нибудь всучить; торговцы рыбой размахивали живыми угрями прямо у Итале перед носом, и он, шарахнувшись от очередной зубастой рыбьей пасти, налетел прямо на бычью тушу, свисавшую с крюка и окруженную тучей жужжащих мух. Те ярмарки, что устраивались по воскресеньям в Партачейке, поместились бы здесь в одном углу. В Красное рынок занимал несколько кварталов, расползаясь вширь и вглубь; здесь можно было продать и купить все; здесь заключались любые сделки; здесь спорили до хрипоты; здесь над торговыми рядами неумолчно гудели голоса и висело зловоние. И все это сверкало яркими красками в утренних лучах августовского солнца, шумело, источало разнообразные ароматы, и надо всей этой немыслимой суетой на фоне широко раскинувшегося спокойного неба вздымались ввысь строгие шпили собора.

Наконец Итале все же умудрился выйти на Соборную площадь. Несколько стариков сидели на скамьях у восточной стены храма под насквозь пропылившимися за лето платанами. Итале остановился прямо посреди площади; немногочисленные экипажи и торопливые пешеходы обтекали его, точно река. Он любовался тяжеловатой сложной архитектурой собора, его острыми шпилями, тройным порталом с резными изображениями святых и королей. Это величественное и безмятежно-спокойное здание казалось ему похожим на громадный корабль с поднятыми парусами. Итале просто глаз не мог оторвать от этой красоты. Зато старики на скамейках смотрели только на Итале — собор они много раз видели и раньше. Итале наконец все же сдвинулся с места, пересек площадь и вошел в собор через северный портал, над которым был изображен святой Рох, один из покровителей города Красноя, вот уже четыреста лет улыбавшийся в тени стрельчатого свода застывшей доброй улыбкой.

Стоило Итале войти внутрь, как он почувствовал себя дома. Это действительно был его дом, его родина. Его предки жили в этих краях по крайней мере восемь или девять столетий. Как и в церквах Монтайны, в этом соборе было темновато и просторно; высокие своды оставляли Богу достаточно места. Все здесь казалось столь же простым и целесообразным, как в военной крепости. Шла служба, служили скромную мессу. Затерявшиеся в темноватом пространстве главного нефа немногочисленные прихожане, безликие, маленькие, чем-то похожие друг на друга, стояли, преклонив колена, на голых каменных плитах. Итале присоединился к молящимся. Голос священника, звучный и проникновенный, напомнил ему голос старого настоятеля церкви Святого Антония из Малафрены; «Credo in unuum Deoom», — гудел этот голос, и маленькие старушки в черных шалях шептали: «Omni-potentem», и то ангельским пением, то громом в горах откликался над головами верующих орган, точно предваряя торжественную мессу, которую будут служить в День святого Роха.

Итале недолго пробыл в соборе. Несколько приободрившись, но все еще чувствуя странное беспокойство, он снова вышел на освещенную ярким жарким солнцем площадь, и тут огромный колокол прозвонил десять; удары его гулко отдавались от каменных стен, заставляли кровь быстрее бежать по жилам. Перед Итале шумел, живя своей суетливой жизнью, огромный город, мелькали незнакомые лица. Он надел шляпу и широким шагом двинулся в сторону Речного квартала, не имея ни малейшего понятия, сумеет ли отыскать нужную улицу.

В 1825 году лишь в очень немногих городах имелась сколько-нибудь развитая система канализации; здесь же, в старейшем квартале Красноя, никакой канализации не было вообще; вдоль узких улиц, а иногда и прямо посреди них тянулись сточные канавы, кое-где, правда, облицованные камнем и выходившие к реке. Вонь, висевшая над Речным кварталом, уже сама по себе была поистине неописуемой и впечатляла куда сильнее, чем лабиринт крутых и темных улочек с тесно стоявшими домами, верхние этажи которых, точно заговорщики, склонялись друг к другу, заслоняя небо. Вонь как бы даже приглушала постоянно висевший над этим густонаселенным кварталом шум. Но то и дело в самой гуще задыхавшихся от зловония улочек вдруг взлетал ввысь хрупкий шпиль прекрасной старинной церкви, а из шумной толчеи бедноватых местных, рынков ты неожиданно попадал на тихую площадь, где в фонтане журчала прохладная вода (кишевшая, впрочем, тифозными палочками) и где по одну сторону на некотором расстоянии всегда был виден островерхий кафедральный собор, а по другую — стрельчатые окна здания университета, построенного на довольно высоком холме. Это были ворота в совсем иной мир. На одной из таких тихих площадей Итале остановился. Ему было не по себе: он явно заблудился в бесконечном лабиринте улиц и тесных дворов, где вечно ссорились соседи; голова кружилась от гула голосов, от множества непривычных запахов, от кишевшей под ногами детворы, от мелькания незнакомых женских и мужских лиц; он чувствовал, что и сам становится безымянным среди этой массы безымянных людей. Итале немного постоял, крепко сцепив руки и пытаясь преодолеть охватившую его панику, потом устало присел на каменную скамью у колодца и уставился себе под ноги, на плиты мостовой. Неподалеку на одной из плит лежала кучка подсохших человеческих экскрементов. Он просто глаз не мог отвести от этой кучки. Все пространство вокруг него было вымощено такими же квадратными грязно-голубыми плитами. Между двумя из них просачивалась тонкая струйка воды, и он буквально заставил себя смотреть на нее и сосредоточиться только на этом. Так, успокойся, убеждал он себя, ты никак не мог заблудиться: вон собор, вон университет… Он поднял голову, медленно огляделся, желая убедиться, что это действительно так, и вдруг обнаружил, что рядом с ним на скамье кто-то сидит.

На старике были вдрызг истрепанные башмаки на босу ногу и некое подобие пальто или плаща с капюшоном, давно утратившего форму и цвет. В этот плащ он упорно кутался, несмотря на жару. Лицо у него было худое, даже костлявое. Из-под морщинистых век на Итале смотрели глубоко запавшие глаза, и взгляд их был поистине ужасен. Итале не сразу догадался, что перед ним слепец.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал он осипшим вдруг голосом.

Старик пожевал губами, продолжая молча смотреть на него невидящими глазами, и вдруг быстро сказал что-то с сильным местным акцентом. Итале не очень хорошо его понял, но ему показалось, что старик сказал что-то вроде: «Далековато от дома забрался, парень».

— Это верно, — согласился молодой человек. — А вы, дедушка, случайно не знаете, где улица Слез Святой Магдалины?

Старик, не сводя с него глаз, снова что-то пробормотал и вдруг очень внятно сказал:

— Как же, знаю… — встал и, поплотнее запахнув свой потрепанный плащ, велел: — Иди за мной!

— Это далеко?

— На Маленастраде. Ну, как бы тебе объяснить получше… Да идем же!

Откашливаясь и все время что-то бормоча себе под нос, старик шустро зашагал по улочке, Итале двинулся следом. Во дворе, мимо которого они проходили, пронзительно орали дети — то ли играли, то ли дрались. Старик сердито погрозил им:

— Ну-ну-ну, раскричались тут… Вот я вас палкой-то угощу!

Он явно все-таки кое-что видел, потому что дорогу выбирал без колебаний и старался держаться поближе к Итале, что самому Итале не очень-то нравилось: от старика несло, как из помойки. На ходу он все время что-то рассказывал; Итале понимал примерно половину. Оказалось, что когда-то старик был портным, но потом почти ослеп, а зять, подлец, взял да и выгнал его из его же собственной мастерской! Далее последовала история о том, как росли цены и арендная плата за мастерскую. Голос у старика был скрипучий, надтреснутый, он размахивал перед собой скрюченными руками, то и дело пронзительно выкрикивая:

— Грязные жиды! Ох, грязные жиды!

Он то ли видел, то ли чувствовал, что Итале от этих криков испуганно шарахается в сторону, и тут же спешил его

догнать.

— Ничего, господин мой, потерпите, мы уже почти пришли. Вон, видите большую церковь? Это Санкестефан, а на ней василиск. Так, теперь сюда, молодой господин… — Они были у подножия холма, на котором высилось здание университета; улочки, извиваясь, карабкались по склонам, образуя немыслимый лабиринт. Кое-где они были соединены пролетами лестниц. — Вы подумали небось, что я слепой — так и заведу вас невесть куда, верно? — Старик остановился. — Вот она, Маленастрада-то.

Френин писал, что живет на улице Слез Святой Магдалины, но Итале никак не мог обнаружить — ни на углу улицы, ни на соседних домах — хоть какую-нибудь табличку с названием; ничто не говорило, что это именно та улица, которая ему нужна, но он был уже вполне готов любым способом избавиться от противного старикашки. Он сунул в скрюченную руку слепого четвертак. Пытаясь спрятать монетку в карман или еще в какое-то потайное место, старик выронил ее, и Итале пришлось нагнуться и отыскать маленький металлический кружочек. Старик стоял, слепой и жалкий, беспомощно озираясь; он, конечно же, не в состоянии был бы найти монетку, да и поднять ее сам не смог бы: пальцы у него были скрючены артритом. Итале отдал ему деньги и поспешил уйти.

Дом номер 9, напротив ломбарда — так писал Френин. Номеров на домах не было, зато ломбарда было целых два. Итале наугад заглянул в один из домов напротив первого ломбарда и в темном коридоре столкнулся с какой-то толстухой. В коридоре стоял густой звериный запах. Толстуха велела Итале подняться на второй этаж, и он стал послушно подниматься по лестнице, где кишели тощие, драные кошки, все как одна белые. На втором этаже он постучался, и дверь ему открыл сам Френин.

Знакомое широкое, чуть грубоватое лицо, родной голос, называвший его по имени, — Итале испытал пронзительную радость и облегчение. Они по-братски обнялись.

— Господи, как я рад снова видеть тебя, Дживан!

— Да ты входи, входи! — Френин старался вести себя более сдержанно. — Не то живо этих поганых кошек в квартиру напустишь. Ты почему же не написал, что приезжаешь?

— Я приехал на том же почтовом дилижансе, с которым собирался отослать письмо. Вчера вечером.

— А где ты остановился?

— У одного знакомого. Собственно, я с этим человеком в пути познакомился. Это барон Палюдескар.

— Так ты живешь на улице Рочес?! У брюквенного барона?!

— Ну, я не знал…

— Ничего себе! Хорошо же ты начинаешь!

— Да я понятия не имею об этой семье! А кто они такие? В дилижансе…

— Их имена можно встретить в каждой колонке светских новостей, которую, кстати, ведет Брелавай.

— Брелавай? — Поведение Френина начинало раздражать Итале: стал таким же всезнайкой, как и все здесь!

— Ну да, Брелавай публикуется в еженедельнике, посвященном жизни местного бомонда; он называет это издание «краснойскими сплетнями». У него есть деньги, любовница — наш Томас весьма преуспевает! — Френин сказал это довольно неприязненным тоном.

— А у тебя здесь просторно, — заметил Итале. Комната была действительно большая, хотя и с низким потолком; зато мебели практически никакой.

— У меня целых четыре таких комнаты! И невероятно дешево даже для Речного квартала. Но мне эта квартира явно великовата. В конце месяца я отсюда съезжаю. Нет-нет, на этот стул не садись — у него вечно спинка отваливается. Садись лучше вот сюда.

— А сам-то ты чем занимаешься?

— Всякой ерундой. Кое-что пишу для католического ежемесячного журнала; вычитываю гранки для издательства «Рочой». В общем, пока мне хватает. А у тебя какие планы?

— Прежде всего нужно найти работу.

— Работу? Для чего это?

Итале показалось — возможно, несправедливо, — что вопрос Френина прозвучал неискренне.

— А для чего люди работают?

— В зависимости от того, какие люди.

— У меня в кармане двадцать два крунера. Вот такой я! Он чувствовал что и сам говорит неискренно. Впрочем, признаваться, что ты нищий, всегда непросто. Он встал и, побродив по обшарпанной комнате, выглянул в окно.

— Окна-то не мешало бы вымыть, — заметил он.

— А из дома тебе денежек не подкинут?

— Нет.

Френин был сыном богатого купца из Солария и тоже привык всегда иметь достаточно денег на карманные расходы. С другой стороны, он, в отличие от Итале, вполне умел вести «денежные» разговоры и спокойно мог, например, сказать, есть у него деньги или нет; это умение давало ему теперь существенное преимущество перед Итале, который в чем-то ином всегда умудрялся быть лучшим, как Френин ни старался превзойти его.

— Насколько я понимаю, твой отец был далеко не в восторге от твоего отъезда?

— Да уж.

— Так, может, он за австрияков?

— Ничуть.

— Значит, скандал в благородном семействе?

— Это совершенно неважно, Дживан.

— Ладно. Что ж, на двадцать два крунера недели две прожить можно. А что ты умеешь делать?

— То же, что и ты! Откуда мне знать, какая работа подвернется? — ответил Итале сердито, и Френин, довольный тем, что разозлил его, тут же расстался с маской холодного превосходства и с улыбкой сказал:

— Да ладно тебе! Все нормально. Жилье искать будешь или решил поселиться у своей брюквенной королевы?

— Не знаю… вряд ли… я там просто вещи оставил… Но сам оставаться не хочу.

— Почему же? Они ведь с тебя денег не возьмут.

— Не могу я там… — Итале только руками замахал. — Не успеешь проснуться, как тебя одевают, обувают… за завтраком прислуживают.

— А как ведет себя за завтраком молодая баронесса?

— Не знаю. Очень вежливо. Да нет… — Итале снова махнул рукой, — мне там не место!

Френин ухмыльнулся.

— Ладно, переезжай ко мне, если хочешь. Здесь, конечно, не особняк на улице Рочес и не поместье в Валь Малафрене, зато платишь всего пятнадцать крунеров в квартал. Какое-то время можно пожить и вместе.

— Спасибо тебе большое, Дживан! — сказал Итале, искренне ему благодарный и словно не замечая его насмешливого тона, чем весьма удивил Френина и в то же время совершенно его обезоружил.

Френин так и не сумел установить между ними тот барьер превосходства, которого ему, человеку завистливому, так недоставало. Хотя на самом деле барьер этот существовал между ними постоянно, и «перепрыгнуть» его Френину было не под силу: этот барьер создавали беспечная храбрость и врожденное благородство Итале, который никогда и никому не позволил бы себя унизить, как, впрочем, никогда и никому не позволил бы унизить и никого из своих друзей; он был довольно вспыльчив, зато отходчив и впоследствии зла ни на кого не держал; его дружба была простой и прочной. Но Френин хотел от Итале чего-то большего; он и сам не знал, чего именно от него хочет. Что хорошего в простой дружбе? Ему всегда хотелось до конца понять душу Итале, с первого взгляда казавшегося человеком совершенно безыскусным; понять ее и переделать по своему вкусу, подчинить своей воле; только это ему не удавалось никогда! И, возможно, только ради этого, не желая расставаться с Итале, Френин и решился тогда предложить друзьям свой план переезда в Красной.

— А с Кошатницей мы все уладим, — говорил он между тем. — Это ведь она тебе внизу встретилась. Между прочим, она требует, чтобы ее называли «госпожа Роза». Слушай, Итале, я здесь уже два месяца, но не заметил пока ничего особенного. Никакой революционной деятельности.

Итале осторожно присел на стул; три колченогих стула и стол составляли всю обстановку просторной комнаты.

— Ну, какая-нибудь организация непременно должна существовать! — сказал он убежденно.

— Я ее пока не обнаружил.

— Но в кафе «Иллирика»…

— В «Иллирике» одни старики да третьесортные поэты! И полно австрийских шпионов.

— Существуют, наконец, тайные общества…

— Существовали. И перестали существовать уже много лет назад. Разве что общество «Друзья Конституции» еще держится; на востоке в него вступило немало бывших военных, особенно в Кесене и Совене. Но только не здесь! Здесь вообще ничего нет. Если не считать «Амиктийи».

— Ну что ж, тогда все зависит от нас самих! Издательская деятельность… и все прочее, о чем мы говорили в Соларии.

— А толку-то? Издавать литературный ежемесячный журнал…

— Слушай, кто, в конце концов, выиграл пари насчет написанного пером?

— А кого посадили под домашний арест?

— Между прочим, революция 1789 года вспыхнула не случайно и отнюдь не в душах народных. Именно писатели…

— Ну хорошо, но у нас тут Руссо что-то не видно.

— Ты в этом уверен? Да и потом, у нас есть их работы — и Руссо, и Демулена, и других авторов, французских, английских, американских по крайней мере за последние сто лет! Отчего бы не воспользоваться ими? Ведь понятно, почему наше правительство так боится печатного слова! Слушай, я тут подобрал кое-какие недавние высказывания Генца — специально чтобы раззадорить себя. Вот, например, он говорит: «В качестве превентивной меры, дабы избежать появления в прессе оскорбительных заявлений в адрес властей предержащих, в течение нескольких ближайших лет я бы вообще ничего не печатал. И впоследствии, придерживаясь подобной установки, мы могли бы достаточно скоро вернуться к той Истине, что содержится в Слове Господнем».

— «К той Истине, что содержится в Слове Господнем», — повторил потрясенный Френин с глубочайшим отвращением.

Оба некоторое время молчали. Мнение главы австрийской имперской полиции, безусловно, звучало впечатляюще.

— Ну хорошо, — снова заговорил Френин, — предположим, что журнал — вещь стоящая. Но, во-первых, откуда у нас возьмутся на него деньги и, во-вторых, кто осмелится его печатать?

— Для того мы сюда и явились, чтобы это выяснить.

— Хорошо, тогда пошли. Я тебя кое с кем познакомлю…

Итале вернулся в дом Палюдескаров часов в шесть вечера; весь день они с Френином провели в кафе «Иллирика», где, вопреки мрачным заявлениям Френина, по-прежнему собирались и еще лет двадцать пять намерены были собираться радикально настроенные представители всех слоев общества. Там они встретились и побеседовали со своим старым знакомым Вейескаром из Солария, с молодым темноволосым писателем Карантаем, уже известным своими рассказами, с двумя греческими беженцами, с хмельным и очень шумным поэтом, вещавшим о «своей возлюбленной, Свободе», а также с группой местных студентов. Основной темой беседы была Греция. Итале брел по улице Рочес и твердил себе, что если здесь ничего не удастся сделать, то он непременно отправится в Грецию, как лорд Байрон, — туда, в долины Марафона, где мятежники по-прежнему кладут свои головы на алтарь свободы. Он был чуть пьян от разговоров о Греции, от огромного количества крепкого кофе, от великолепных революционных планов и идей, так что настроение его ничуть не омрачилось, даже когда он вошел в вестибюль огромного чопорного дома Палюдескаров. Он взлетел по мраморной лестнице с таким видом, точно все здесь принадлежало ему, но, услышав звуки музыки, на мгновение остановился и прислушался: ему вдруг показалось, что Луиза играет специально для него.

— Это вы, господин Сорде? — спросила она, продолжая играть; этот рояль был столь же прекрасен, как и тот, что стоял внизу, — розовое дерево, позолота; вечерние лучи солнца, падая в продолговатые высокие окна, золотили волосы Луизы, музыка хрустальными каплями сочилась из-под ее длинных пальцев.

— Добрый вечер, баронесса, — сказал Итале и сразу решительно заявил: — Увы, я должен вас покинуть. Позвольте поблагодарить вас за доброту и участие; надеюсь, впоследствии мне будет дарована привилегия хотя бы отчасти вернуть вам этот долг. — Привычные провинциальные формулы вежливости сами срывались у него с языка; он даже не задумался ни на секунду, сможет ли когда-либо отплатить за гостеприимство Палюдескаров, — ведь сейчас его ждало переселение в загаженный бродячими кошками жалкий домишко в Речном квартале. Однако он говорил с такой уверенностью, словно по-прежнему стоял на берегу озера Малафрена.

— Разве вы уезжаете, господин Сорде? Мы полагали, вы у нас погостите хотя бы несколько дней!

Она казалась растерянной, разочарованной; он даже немного удивился.

— Вы очень добры, баронесса. Но один мой старый приятель хочет, чтобы я поселился у него…

— Ну нельзя же каждый раз бросать новых друзей ради старых! Учтите, Энрике будет очень огорчен!

— Вы очень добры…

— К тому же у нас масса различных знакомых, связей… Я думала, мы действительно сможем быть вам кое в чем полезны…

— Вы очень… — Господи, заладил как попугай! — Я действительно очень вам благодарен, баронесса. Это так мило с вашей стороны! Но я… — Он не знал, что сказать еще; его решимость таяла, как сахар в воде.

— Но вы, надеюсь, хотя бы пообедаете с нами сегодня? Я просто требую этого!

— Разумеется, и с огромным удовольствием! — Черт бы побрал эту женщину! Когда он спускался по лестнице, вслед ему уже снова неслись игривые блистательные пассажи моцартовского «престо»; исполняла его Луиза поистине виртуозно.

После ее слов о «массе знакомых» он ожидал еще одной многолюдной вечеринки и был удивлен, когда, спустившись в столовую (в черном сюртуке, отлично вычищенном Робером), обнаружил этакую partie carrëe: он сам, Луиза, Энрике Палюдескар и граф Раскайнескар. Мать Луизы и Энрике, старшая баронесса Палюдескар, фрейлина великой герцогини, обедала во дворце. Эту «вечеринку вчетвером» явно организовала Луиза в полном соответствии со своим вкусом: обстановка была самой элегантной и в то же время достаточно интимной. За четырьмя французскими окнами, раскрытыми настежь, плыла августовская ночь. Темное небо было усыпано яркими звездами, легкий ветерок неуверенно шуршал в листве зеленой изгороди; из сада доносился шелест воды в фонтане, шепот ветвей, запахи влажной земли и роз — все это каким-то странным образом влияло на их разговор за освещенным свечами столом, точно летняя, чуть тревожная ночь сама стала пятой его участницей. Луиза, сидевшая во главе стола, была сегодня так хороша, гораздо красивее, чем даже вчера или утром, что Итале почувствовал некие смутные опасения, словно где-то рядом с ним разбушевалась вдруг некая стихия, нечто вроде лесного пожара или наводнения. Ему подумалось, что поэты, называя порой женщину богиней, не так уж и не правы и уж, во всяком случае, искренни. Энрике казался встревоженным и немного сердитым, говорил очень мало, однако Луиза и Раскайнескар не обращали на это никакого внимания.

Раскайна, расположенная на южном берегу озера Малафрена, примерно в полусотне километров от поместья Сорде, была одним из самых больших земельных владений в Валь Альтесме. Итале хорошо знал эти места, но самого хозяина Раскайны ни разу даже не видел. Очевидно, если Раскайнескар когда-либо и заезжал в свое поместье, то лишь очень ненадолго, будучи горожанином до мозга костей. Ему было лет сорок, и для своего возраста он выглядел прекрасно: крупный красивый рот, сочные губы, высокий лоб и прекрасные темные глаза.

— Итак, — заявил он, вольно откидываясь на спинку кресла, поскольку обед был закончен и все уже перешли к десертным напиткам, — могу с уверенностью сказать, что собрание Генеральных штатов состоится непременно.

— Слишком много разговоров! — проворчал Энрике.

— Вовсе нет — если, конечно, вы не имеете в виду сами заседания. Тут я с вами полностью согласен! Но ассамблея-то соберется непременно, и депутаты все съедутся. Корнелиус, я полагаю, объявит об этом уже через месяц, так что осенью 27-го года следует ожидать результатов этого великого события. Ха-ха-ха! А вы знаете, что сказал император по поводу всех этих международных конференций и заседаний? Впрочем, как раз его слова и дают основания предполагать, что ассамблея все-таки состоится. Так вот, он сказал: «Да, у меня есть собственные штаты, но, если депутаты зайдут слишком далеко, я только пальцами щелкну — и все тут же по домам отправятся…»

— В точности так поступил и Людовик XVI, — пробормотал Итале, наклонившись над тарелкой.

— Да полно вам! — добродушно воскликнул граф, стараясь его успокоить. — Французские Генеральные штаты — это одно, а наша крошечная ассамблея — совсем другое. Созыв наших Генеральных штатов — всего лишь акт великодушия со стороны императора.

— Значит, если он сочтет, что ассамблея ведет себя оскорбительно по отношению к нему, то просто щелкнет пальцами? — переспросила Луиза.

— Разумеется! То есть пальцами щелкнет Корнелиус; зачем же самому императору беспокоиться.

— Неужели Корнелиус обладает такой властью? — удивился Итале.

— Будучи премьер-министром великой герцогини? Нашей высокорожденной правительницы? Я полагаю, что да. Хотя, возможно, на сей раз «щелкнуть пальцами» ей придется самой.

— Но ведь согласно Хартии 1412 года наша ассамблея подчиняется только королю! И совершенно не обязана выполнять приказы герцогини или ее премьер-министра!

— За которыми тем не менее стоит австрийская армия, — мягко возразил Раскайнескар.

— Ну, если великая герцогиня призовет на помощь австрийскую армию, то, согласно конституции, это будет означать вторжение. Мы, разумеется, являемся союзниками империи и находимся под ее защитой, но мы отнюдь не одна из провинций Австрии! — возмутился Итале.

— Это верно лишь на бумаге, господин Сорде. Австрийская армия УЖЕ здесь. Именно она контролирует действия нашей полиции в провинциях; и никакая ассамблея не решится привести Орсинию к мятежу или к войне — какое слово вам больше нравится? — против самого могущественного государства в Европе. Подобные идеи просто смешны.

— Ну, это зависит от личного чувства юмора, — заметила Луиза.

— Верно, — согласился Раскайнескар, никогда не вступавший в прямой спор и предпочитавший выяснять истину окольными путями. — Но когда мирное равновесие сил. столь хрупко, когда существует возможность интервенции со стороны крупных соседних государств, России например, подобные идеи даже не смешны: они пугающи. Неужели снова затяжная война? Нельзя не уважать Меттерниха за то, что в течение последнего десятилетия ему удалось практически исключить подобную возможность, превратить войну в объект фантазий, уничтожить ее непосредственную угрозу. Невероятная все-таки личность этот Меттерних! Он, точно Атлант, держит на своих плечах всю Европу.

— Но если он все же опустит ее на землю, она, может статься, вполне пойдет и сама, — заметил Итале; голос у него чуть дрогнул, и это заметили все, а Энрике, не сумев дипломатично промолчать, даже хрюкнул от смеха, но тут же смутился и покраснел.

— Причем пойдет прямиком к войне, верно? Вот этого-то я и боюсь, — сказал Раскайнескар.

— Лучше, по-моему, идти к войне, чем допустить возвращение эпохи рабства!

— Мой дорогой юный друг, — у Раскайнескара явно не было желания ссориться с гостем Луизы Палюдескар, — не уверен, что вы достаточно много знаете о войне; и, по-моему, Слово «рабство» просто нынче в моде, хотя и утратило свой первоначальный, истинный смысл. Вот несчастный чернокожий африканец на плантации в одной из американских Каролин — это настоящий раб; однако, согласитесь, его положение крайне мало общего имеет с вашим или моим.

— Не уверен! — горячо воскликнул Итале. — Этот американский раб действительно не имеет права голосовать, не имеет своих представителей в правительстве и даже для того, чтобы научиться читать и писать, должен получить разрешение у своего владельца, не говоря уж о том, чтобы иметь возможность публиковать свои работы или выступать публично. Сделав хоть что-то из перечисленного выше без разрешения, он запросто может угодить в тюрьму на всю жизнь без суда и следствия. И все же я не уверен, что положение граждан в нашей стране так уж сильно отличается от описанной ситуации в Америке; нет, разумеется, нам всем разрешено носить фраки… — Итале умолк.

Выждав немного, граф Раскайнескар добавил:

— И читать Руссо.

— Если сумеем найти подпольное издание!

Граф лишь добродушно рассмеялся — с вальяжным видом преуспевающего государственного деятеля, который снизошел до беседы с излишне пылким юнцом. Энрике снова покраснел и зажмурился, чтобы не расхохотаться. А вот Луиза тихонько засмеялась, с удовольствием поглядывая на Итале, и повернулась к Раскайнескару, изо всех сил стараясь играть роль гостеприимной хозяйки дома, пытающейся как-то разрядить обстановку:

— Кстати, граф, как там насчет контрабандных парижских журналов? У меня вся надежда на вас, смотрите, не подведите!

Раскайнескар ответил ей, как всегда, любезно, хотя улыбка у него получилась несколько натянутой. Ему было абсолютно наплевать на мнение Итале, однако с мнением Луизы он всегда считался и понимал теперь, что невольно проиграл сражение с молодым провинциалом, хоть и не считал Сорде достойным оппонентом.

На следующий день в разговоре со знакомым чиновником из министерства финансов он заявил, что считает созыв ассамблеи не таким уж пустым жестом, поскольку в некоторых модных салонах открыто культивируются патриотические настроения.

— Глупцы! — откликнулся его коллега, но Раскайнескар, поджав свои сочные губы, негромко заметил:

— Не скажите. Национальная гордость! — Эти слова прозвучали, точно имя лошади, на которую стоило поставить.

Итале покинул дом Палюдескаров, как только позволили приличия, и сразу вернулся в Речной квартал, снова проделав долгий путь мимо кафедрального собора, вокруг Университетского холма и базилики Святого Стефана, пробираясь из пугающей толчеи центральных улиц в еще более пугающее безлюдие Речного квартала. Наконец он вышел на ту узенькую улочку, где теперь ему предстояло жить. Френин соорудил Итале некое подобие постели, и он сразу лег, но долго не мог уснуть и все смотрел на узкую полоску света под дверью в комнате Френина: тот тоже не спал и что-то писал, сидя за столом. За окнами плыла теплая ночь, полная людских голосов и прочих загадочных звуков густонаселенного старого городского района. Здесь, кажется, тишины не существовало вовсе. Итале вспомнил сад Палюдескаров, запах роз, скрывавшихся в темноте, шелест воды в фонтане, высвеченную золотистым светом прекрасную шею Луизы… Потом воспоминания стали совсем мучительными, настолько живо вдруг он представил себе горбатые крыши Партачейки, аккуратный двор и домик Эмануэля в тени огромной горы, озеро под окнами его комнаты, точно повисшей над водой… Никогда еще не испытывал он такой щемящей тоски по дому! Но любимые и словно отступившие в прошлое лица терялись в бесконечном мелькании иных лиц, которые он видел на улицах Красноя, — лиц носильщиков, богомольных старух, нищих попрошаек… Вспомнилось ему и лицо того красноносого поэта с растрепанными седыми волосами, который выкрикивал: «Любовница моя, Свобода!» — но даже это заслоняли воспоминания о худых опухших ногах того слепого старика, что стал его, Итале, первым провожатым в этом городе.

— С помощью собаки человек получил воз-мож-нось…

— Возможность.

— …воз-мож-ность охотиться на таких жи-вот-ных, которые были не-об-хо-ди-мы для его существа…

— Существования.

— …су-щест-во-ва-ни-я и для борьбы с теми, кого он сам не видит, но о-па-са-ет-ся как самых страшных своих врагов.

— Прекрасно! Вастен, продолжай, пожалуйста.

Итале стоял, облокотившись о кафедру, и наблюдал, как три экземпляра учебника Бюффона передаются из рук в руки. Лица его пятнадцати учеников были чрезвычайно серьезны. Самому младшему из них, Паррою, было двенадцать, самому старшему, Изаберу, надежному помощнику Итале, — шестнадцать. Когда читать начинал кто-то другой, Изабер прямо-таки ел его глазами, словно умоляя не делать ошибок. Наконец колокол в ближайшей церкви пробил полдень, и Паррой, читавший в этот момент, конечно, сразу же стал запинаться. Итале отпустил мальчишек, и, когда все убежали, Изабер с удрученным видом подошел к нему.

— Ну что ты так расстраиваешься, Агостин, — сказал ему Итале. — Дела у ребят идут совсем неплохо.

— А все этот Вастен паршивый! Он никуда не годится, господин учитель…

Итале посмотрел на мальчика с симпатией. Когда Агостин Изабер говорил, на его длинной и еще по-детски тонкой шее прыгал кадык, и от смущения он совершенно не представлял, куда ему деть свои большие красные руки. Но глаза у него были удивительно ясные и серьезные. Изабер никогда не смеялся, да и улыбался редко — только если считал, что так хочет Итале.

В класс заглянул Бруной, учитель младшей группы.

— Подожди меня, я сейчас, — сказал ему Итале. Он нагнал Бруноя в коридоре. — Бедняга Изабер! Такой совестливый парнишка! Пошли скорей, ужасно есть хочется! Господи, да так я скоро возненавижу и благородного Бюффона, и благородного Прюдевена, который перевел этот чертов учебник с целью просвещения подающих надежды юношей!..

Друзья вынырнули из мрачных недр допотопного зернохранилища, в котором ныне размещалась «Школа Эрейнина». Итале получил здесь место учителя старшей группы, но с полуторамесячным испытательным сроком. Ему об этой школе сказал кто-то в кафе «Иллирика». Итале навел справки и вскоре действительно был принят на работу и теперь пять дней в неделю с утра до обеда учил детей чтению, письму, начаткам литературы, истории и естествознания, хотя прежде не был даже знаком с педагогическими теориями Ланкастера или Песталоцци. Зерноторговец Эрейнин, спекулянт и филантроп, основал эту школу, чтобы в ней могли учиться пятьдесят мальчиков, сыновей рабочих и ремесленников. Некоторым семьям приходилось платить за обучение своих сыновей, хотя и немного, некоторые же не платили совсем ничего. Это была единственная светская школа в городе, где сын бедняка мог как следует научиться читать и писать. Прежде чем взять Итале на работу, Эрейнин прочел ему трехчасовую лекцию о необходимости образования, но с тех пор Итале своего хозяина больше не видел. Говорили, что в последнее время у Эрейнина появилось какое-то новое увлечение и школой он интересоваться практически перестал. Правда, секретарь Эрейнина хотя и со скрипом, но все же продолжал выплачивать жалованье троим учителям, правда, денег на учебники, мел, уголь для печей и тому подобное не давал совсем. Бруной относился к этому философски.

— Между прочим, школа существует уже больше года, — говорил он, — а я считал, что она и двух месяцев не продержится.

Выбравшись на улицу и вдохнув сладкий аромат ясного октябрьского дня, Бруной закашлялся и рассмеялся:

— Тебе ведь Изабер нравится, верно?

— Он хороший парень.

— А уж тебя прямо боготворит!

— Это свойственно подросткам. В шестнадцать лет непременно нужно иметь своего героя. Если в этой затее со школой для бедняков и есть рациональное зерно, так оно как раз в том и заключается, чтобы помочь таким вот ребятам расширить свой кругозор, найти достойные примеры для подражания, а не каких-то клоунов в блестящей мишуре.

— А почему бы тебе, собственно, и не стать его героем?

— Потому что все мое «геройство» в некоем налете образованности. Точнее, это Изабер считает меня человеком высокообразованным, хотя я обыкновенный провинциал-в твоих, например, глазах. Ну и, кроме того, его впечатляет мой двухметровый рост. — Итале пренебрежительно махнул рукой. — Умение разбираться в отличительных признаках — вот главная цель образования!

Бруной улыбнулся; некоторое время они шли молча; первым опять заговорил Итале:

— До чего же меня восхищает твое терпение, Эжен! А меня мои ученики иногда просто в бешенство приводят… И как только тебе удается всегда сохранять спокойствие на уроках?

— А чем же еще, кроме терпения и спокойствия, можно заполнить ту пропасть, что разделяет мои былые идеалы и нынешние достижения?

— Так ты… эту пропасть между нашими устремлениями и нашими конкретными занятиями заполняешь терпением? А для меня она заполнена великим Ожиданием. Мне кажется, именно там, в этой пропасти, и происходит созидание будущего… Впрочем, я недостаточно стоек и ждать не умею, а вечно сам прыгаю в пропасть и пытаюсь изображать Бога-творца. И, разумеется, только все порчу!

— Одиннадцать, — вдруг сказал Бруной темноволосому коротышке в очках, который быстро прошел мимо них.

— Тринадцать, — прибавил Итале.

Коротышка кивнул в ответ и, сказав: «Семнадцать», пошел себе дальше. Когда он уже свернул за угол, Итале хмыкнул:

— Не жизнь, а сумасшедший дом какой-то!

Коротышка в очках был третьим из учителей в школе Эрейнина; он преподавал математику и полагал, что тайная судьба человечества записана в виде шифрованной композиции простых чисел. Будучи атеистом, он с возмущением относился к пассивному католицизму Бруноя и Итале и изо всех сил старался обратить их в иную веру — в тайну простых чисел. Приветствие, которым они только что обменялись, доставляло ему огромное удовольствие.

— Ну ты-то не из этой жизни, — мягко заметил Бруной.

Бруною было лет тридцать с небольшим. Каштановые волосы, нездоровый цвет лица, приятные манеры. Сперва Итале показалось, что он видит в своем новом приятеле некие признаки разочарованности жизнью, этакий прокисший романтизм, который он вообще приписывал предшествующему поколению и считал, что его лучшие представители еще в первые два десятилетия нынешнего века растратили свои силы в безнадежных попытках реформировать или даже полностью обновить систему образования страны, ее экономику и политику. Эти бывшие либералы и радикалы по-прежнему активно посещали «Иллирику» и все еще взрывались порой под напором собственных подавленных ныне, страстей и идей, но в целом это были честные, хотя и никчемные, призраки былых героев. Очень скоро, впрочем, Итале понял, что Бруной вовсе не из их числа. Сын бедного часовщика, окончивший университет на стипендию и до сих пор не женившийся, одинокий, Бруной отнюдь не прокис и не превратился в циника; просто он принял молчание как свою судьбу. Но Итале тем не менее он вполне охотно позволял это молчание нарушать.

— Ты тоже! — сказал Итале. Они вошли в таверну, где обычно в полдень обедали рабочие:

— Я всю жизнь хотел быть просто учителем.

Итале принес и поставил на стол кружки с пивом.

— По-моему, ты говорил, что даже написал какую-то работу по теории образования?

Бруной кивнул.

— Можно посмотреть?

— Я все сжег.

— Сжег? — Итале был потрясен.

— Несколько лет назад. Все равно это нельзя было публиковать; цензоры никогда бы такое не пропустили. А теперь подобные идеи довольно часто встречаются и в работах других ученых.

— Как же можно было… сжигать собственные мысли! А ты не хочешь написать все заново?

— Нет. Да и зачем, собственно? Все это уже известно и без меня. А публиковать подобные работы негде.

— Будет где! — Бруной удивленно посмотрел на него, склонив голову набок. — И я прошу тебя непременно участвовать в создании первого номера нашего журнала «Новесма верба»! — Бруной молчал. — Как тебе нравится такое название?

— «Новейшее слово»?… — как бы переводя, пробормотал Бруной. — Отличное название! Но кто его произнесет, это слово?

— Мы. Я, Брелавай, Френин, ты — вся страна, вся Европа, все человечество!.. По правде говоря, название придумал я, а остальным вроде понравилось. Действительно, звучит неплохо. Но позволь объяснить, какой смысл я в это название вкладываю. У нас ведь давно есть что сказать другим, но до сих пор мы этого так выговорить и не сумели — все заикаемся, запинаемся, точно дети, стараемся научиться выражать свои мысли правильно, но не знаем, как это делается… Иногда мы, правда, кое-что все же говорим — на иных языках: с помощью живописи, религии, науки — и каждый раз делаем новый шаг, постепенно постигаем это умение, узнаем новое слово. Ну а самое новое, НОВЕЙШЕЕ слово для нас, разумеется, — Свобода! Впрочем, новым является лишь способ его произнесения, а вообще-то оно старо как мир. И все же для нас оно новое! И мы еще весьма далеки от того, чтобы произнести это слово целиком. Однако произношение новых слов следует учить! А потом нужно повсеместно и постоянно использовать их в речи, иначе знание их становится бесполезным…

— О, Прометей! — еле слышно промолвил Бруной.

— Ладно тебе. Я же сказал, что это лишь мои собственные соображения. А самое главное — мы уже сейчас могли бы попытаться издавать свой журнал. И я прошу тебя стать нашим автором. А поскольку первый его номер вполне может оказаться и последним, то просьба моя весьма настоятельна…

Бруной поднял пивную кружку, как бы желая чокнуться с Итале:

— Что ж, да здравствует «Новесма верба»!

И они осушили кружки.

— Ну так что, напишешь? — спросил Итале, ставя кружку на стол и победоносно сияя. Бруной покачал головой. — Но почему, Эжен?

Но старший товарищ не ответил ему. Бруной сидел, опустив глаза, погруженный в какие-то грустные размышления. Им подали обед. Итале с аппетитом принялся за еду, время от времени с надеждой поглядывая на Бруноя. Тот лишь посмотрел в свою тарелку, но ничего есть не стал и продолжал молчать. Наконец он промолвил:

— Знаешь, я просто боюсь.

— Не может быть!

— Не цензуры и не полиции, разумеется. Если бы бояться нужно было только их… — Он поковырялся в тарелке, делая вид, что ест, и снова положил вилку. — Чтобы действительно воплотить в жизнь твои намерения, Итале, нужно полностью, страстно поверить в важность и абсолютную необходимость твоих идей, твоего дела. Только такая вера даст тебе все — успех, силу… здоровье…

— Я не могу с уверенностью сказать, правильно ли мы поступаем, Эжен. И совсем не уверен в справедливости наших идей. Я делаю только то, что умею… и как умею… Вполне возможно, все мои усилия окажутся совершенно бесполезными, даже хуже — не просто бесполезными, а…

— Ты же знаешь, что это не так!

— Надеюсь. Как и ты.

— Я уже не надеюсь. У меня не осталось времени на надежды. Ты ведь даже не представляешь себе, насколько я нищ! Ведь ты и понятия не имеешь, что такое настоящая нищета, Итале. — Бруной говорил с ним так ласково, с такой нескрываемой любовью и нежностью, что Итале, страшно этим смущенный, просто не знал, как ему ответить.

— Но я же отказался от всего, что имел… — пробормотал он наконец.

— От всего, от Чего мог, — поправил его Бруной. — Не твоя вина, Итале, что ты из богатой семьи!

— …от всего, что любил… — продолжал, словно не слыша его, Итале. — Любил больше всего на свете! Впрочем, сейчас бесполезно говорить об этом — я ведь и сам не понимал раньше, насколько все это мне дорого. Глупец! Ты говоришь, что я все время иду вперед, тружусь во имя великого будущего, что именно это важнее всего в моей жизни, но я-то знаю твердо: где-то далеко я оставил свой дом, потерял его… сам от него отказался, выпустил из рук свое счастье!

— Твой дом?

— Ну да, и это отнюдь не метафора. Я имею в виду свой родной край, любимые с детства места и тот дом, в котором я родился, — да, и саму землю, дурацкую грязную землю! Я к ней привязан, точно вол к столбу…

— «Не стать пилигримом, не зная, где дом твой…» Не стоит лицемерить, Итале! Ведь тоска по дому не способна заглушить в тебе любое стремление к свободе.

— Но я стыжусь этого!

— Стыд — вот совесть богатых.

— Ну хватит, Эжен! Так ты напишешь для нас? — Бруной покашлял, улыбнулся и покачал головой. — Ты же не боишься, неправда! — Но Бруной лишь снова светло и мечтательно улыбнулся ему в ответ.

Расставшись с ним, Итале пошел к Брелаваю; идти нужно было через парк Элейнапраде. В этот солнечный, чуть подернутый осенней дымкой день, весь огромный серый город казался позолоченным; под ногами на аллеях старого парка с шорохом разлетались опавшие листья. Итале любил эти обсаженные каштанами аллеи и лужайки, именуемые «полями старой королевы Хелен», а вот новая часть парка, «английская», с искусственными руинами, гротами и водопадами, вызывала у него чуть ли не отвращение. Он вспоминал пещеры Эвальде над озером Малафрена, такие огромные и глубокие, что становилось страшно, и бесконечный оглушающий гул заключенного в темницу бешеного горного потока, упорно пробивающего себе путь во тьме и в конце концов все-таки вырывающегося на свободу, навстречу солнцу, и водопадом бросающегося в озеро с тридцатиметровой высоты. Разве с такой красотой могли сравниться какие-то искусственные гроты с покрытыми штукатуркой стенами? По Старому мосту Итале перешел на другой берег реки и двинулся в сторону Прусского бульвара. Все дома в Заречье были выстроены за последние два десятка лет и аккуратными рядами стояли вдоль длинных прямых и унылых улиц, настолько похожие друг на друга, что казалось, ни один из них не имеет права выйти из ряда и стоять чуть в стороне от остальных. Одинаковые улицы с одинаковыми домами тянулись здесь до самого горизонта, однако это впечатление было ошибочным: в итоге дома все же кончались, и вместе с ними кончался и сам город, уступая место полям, заросшим громадными лопухами и коровяком. По такому полю обычно вилась грязная дорога, никуда не ведущая — в лучшем случае к какой-нибудь развалившейся хижине или жалкому сараю. За полями на востоке виднелись в дымке далекие горы. Когда Итале шел по этим проклятым нескончаемым улицам, ему всегда казалось, что идет он во сне и, естественно, как и бывает в подобных дурацких снах, в нужный момент Брелавая на месте не окажется. Так оно и случилось. Итале оставил ему записку и двинулся в обратном направлении. Проходя по Старому мосту, он минутку постоял, облокотившись о парапет и любуясь шелковистой голубоватой Мользен, тихо несущей свои воды к югу; в воде отражались старые липы, росшие на западном берегу реки. У входа на мост высилась каменная статуя святого Кристофера; его огромная рука с пальцами странно одинаковой длины навек застыла в благословляющем жесте, адресованном всем странствующим и путешествующим, а также всем проезжающим мимо.

В Речном квартале, как всегда, царили вонь, шум и суета. В дверях дома номер девять по Маленастраде сидела квартирная хозяйка, госпожа Роза, и ласково улыбалась очередной приблудной кошке, склонив к ней свое морщинистое смуглое лицо. Кошка важно устроилась у нее на коленях. Итале госпожа Роза тоже улыбнулась, хотя и довольно сдержанно. Ей нравилось, что на втором этаже у нее живет молодой человек «из благородных», хотя Итале точно так же не платил ей за квартиру, как и его сосед, ткач Кунней, недавно поселившийся здесь со всем своим семейством. Когда Френин съехал, хозяйка решила разделить квартиру, сдав две из четырех освободившихся комнат этому ткачу, а две — Итале; так что теперь Итале приходилось пробираться к себе через жилище соседей — в общем, незначительное неудобство при плате всего в десять крунеров. Кунней вечно сидел за станком; он работал на подряде по четырнадцать-пятнадцать часов в день. Фабрика обеспечивала его пряжей, а готовое полотно он сам относил туда для окончательной обработки и раскройки. Такая система была распространена достаточно широко; хозяева предприятий были весьма довольны тем, что изолированные друг от друга работники стараются лишь заработать побольше, соревнуясь друг с другом, и совсем не думают об объединении в какие-то там союзы. Запах крашеной пряжи, ритмичное поскрипыванье и постукиванье станка уже стали для Итале привычными; теперь в той комнате, где он когда-то впервые беседовал с Френином, стоял ткацкий станок, занимая чуть ли не половину ее пространства. Все детишки Куннея были похожи на него — тощие, светловолосые, бледнолицые и какие-то настороженно-покорные. Итале не удавалось разговорить даже пятилетнего сынишку ткача, а уж сам Кунней слово лишнее обронить боялся. Наверное, думал Итале, они боятся не только меня, но и всех вокруг, кроме разве что себя самих. Он тихонько проскользнул мимо огромного станка, на котором как бы совершенно самостоятельно двигалось, медленно увеличиваясь в объеме, белое, безупречно ровное полотнище; это напоминало некий, не имеющий отношения к человеку, естественный космический процесс вроде движения тени на циферблате солнечных часов или неторопливого изменения формы ледника в горах. Кунней молча кивнул, заметив Итале. За стеной тоненько плакал младенец. Итале сел было за письменный стол, намереваясь поработать, но после разговора с Бруноем и безрезультатного путешествия за реку настроение у него было муторное, и он прилег на кушетку в алькове с намерением почитать Монтескье и забыть о своих бедах. Но уже через десять минут он позабыл не только о своих бедах, но и о Монтескье; книга упала ему на грудь, и он, безвольно уронив руки поверх книги, крепко уснул. Разбудил его стук в дверь. Спотыкаясь со сна, Итале поплелся открывать; вся комната была залита красным светом заката. Он ожидал увидеть Брелавая и не сразу сообразил, кто этот рыжеволосый мужчина, что стоит перед ним.

— Я Эстенскар. Мы с вами встречались у Палюдескаров, помните? В августе?

Это действительно был Эстенскар, великий поэт, которым Итале когда-то так громко восхищался, а теперь лишь обалдело смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.

— Извините, я, видно, вас потревожил… — Голос у Эстенскара был высокий и довольно пронзительный.

— Что вы, ничуть! Пожалуйста, садитесь… Нет, не на этот стул, у него спинка отваливается…

Эстенскар пошатал спинку знаменитого стула, служившего мебелью еще Френину, удостоверился в том, что она действительно мгновенно отделяется от сиденья, отложил ее в сторонку и как ни в чем не бывало уселся на убогий стул.

— Я пришел, чтобы извиниться, господин Сорде.

— Изви… извиниться?

— Я тогда не имел права вести себя с вами так грубо.

— Имели, имели! Полное право! — Итале даже руками замахал.

— Мне очень жаль, и я прошу вас простить меня.

— Но вам совершенно не нужно передо мной извиняться, господин Эстен… — У Итале от волнения настолько пересохло в горле, что остаток имени он просто проглотил.

— Нет. Извиниться было совершенно необходимо. Тем более я очень хотел снова поговорить с вами. — И Эстенскар улыбнулся — коротко, невесело — и сразу показался Итале совсем молодым. — К сожалению, у Палюдескаров я слишком часто встречаю глупцов, и у меня вошло в привычку грубить им, поскольку именно этого они от меня и ожидают. Однако, как я вскоре понял, вести себя столь же грубо с вами было непростительной ошибкой. Но скажите, вы действительно хотели бы создать свой журнал?

— Да. Пожалуйста, пересядьте на тот стул, он вполне прочный…

— А мне нравится этот. Ну, и каковы же у вас успехи?

— Пока что денег хватает на пару номеров, но мне обещаны еще средства. Уже нашелся печатник, который понимает, в какую петлю сует голову. И мы получили письмо от Стефана Орагона из Ракавы…

— И все же расходы ваши вряд ли будут покрыты.

— Ну, если заседание ассамблеи все-таки состоится, можно было бы даже и на некоторую прибыль надеяться.

— А как вы думаете решить проблему цензуры?

— Мой друг Брелавай считает, что уже кое-чего добился. С тем самым человеком… помните? О котором вы тогда упоминали? С Гойне.

Эстенскар снова коротко, пожалуй даже натянуто, усмехнулся.

— И сколько же у вас в редакции народу?

— Мы четверо из Солария. И еще человек шесть-семь из Красноя. В том числе и Александр Карантай, которого вы, возможно, знаете.

— Да. Очень талантливый писатель и очень хороший человек. По-настоящему добродетельный. Вам повезло. Это очень хорошо, что Карантай будет с вами работать. Значит, это, по всей видимости, будет литературный журнал?

— Поначалу да. Проще найти общий язык с Управлением по цензуре.

— Вот именно! — презрительно воскликнул Эстенскар, однако в голосе его явно звучало удовлетворение. — Этих олухов, если иметь терпение, всегда в итоге можно обвести вокруг пальца — они ведь никогда не верили в действенность художественного слова, да и к Меттерниху никогда как следует не прислушивались. Он-то понимает, как может быть опасна литература! Да если б Меттерних имел возможность воплотить в жизнь свое самое заветное желание, то в империи на свободе не осталось бы ни одного поэта; все они давно сидели бы в темницах Спилберга. Нет, я порой просто восхищаюсь Меттернихом! По крайней мере, это действительно сильный противник, у которого есть голова на плечах. И он достаточно просвещен, чтобы бояться могущества идей и слов. Он из породы тех, кто столь успешно действовал в 89-м, а не из этих «новых», всяких там ренегатов типа Генца, с их оппортунизмом и безграмотным мистицизмом, поистине достойных слуг этих Габсбургов — Бурбонов — Романовых, которые настолько тупоголовы, что не в состоянии ни в чем разобраться, даже когда благодаря некоей идее прямо в них целятся из ружей! Слава богу, Меттерних сейчас в Вене, так что нам здесь предстоит бороться лишь с проявлениями нынешнего тупоумия, а не с изощренным коварством восемнадцатого века!

После столь бешеной тирады ни о какой вежливой сдержанности речи быть, разумеется, не могло.

— Мы назвали журнал «Новесма верба», — сказал Итале, и оба с энтузиазмом погрузились в обсуждение различных планов, перебивая друг друга, сверкая глазами, яростно жестикулируя и бегая взад-вперед по комнате. Закат тем временем догорел, в комнате стало темновато, но за дверью по-прежнему стучал ткацкий станок. Потом колокола — на университетской церкви Святого Стефана и на звоннице кафедрального собора — пробили шесть, половину седьмого, семь… крыши и трубы каминов по ту сторону улицы окончательно утонули в коричневых густых осенних сумерках, потом зажглись окна, и очертания крыш вновь возникли на фоне мрачного темного неба… Наконец Итале пришло в голову зажечь свечу. Он полностью сосредоточился на этом занятии, а когда поднял голову, то в неверном свете свечи встретился глазами с Эстенскаром, внимательно на него смотревшим.

— Вы понимаете теперь, почему я должен был прийти к вам? — спросил поэт.

— Да, и я очень рад, что вы пришли, — тихо ответил Итале.

— В тот вечер я вас сразу признал, — продолжал Эстенскар, по-прежнему следя за Итале желтоватыми, странно неподвижными глазами. — Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, употребляя это слово… Всегда в итоге приходишь в такие места, к таким людям, к которым не мог не прийти… Но если ошибешься, не признаешь их и отвернешься — все, судьба не задастся. Вы меня понимаете?

— По-моему, да.

— Судьба ведь не всегда милостива к человеку, как вам, должно быть, известно… хотя мне кажется, вы над этим пока не задумывались… Вы католик?

— В общем, да. Ем с помощью вилки и ножа, ношу шляпу и не украшаю себя перьями.

— Ну и я был таким. Только шляпу я снял.

— Разве внешняя форма так уж важна? — проявил великодушие Итале.

— Для поэтов — разумеется. Впрочем, не обращайте внимания. Я бы хотел… рассказать вам о себе, Сорде. — Он отвернулся от света, и лица его не было видно, но голос звучал требовательно и сурово. — Хотя, наверное, вы уже все обо мне знаете от Палюдескаров.

— Я у них с тех пор так и не был.

— Неужели? А Луиза несколько раз поминала вас в разговоре; я думал, вы часто у них бываете. Однако меня удивляет, что они тогда и словом не обмолвились на мой счет. Вообще-то благоразумная сдержанность не относится к числу их добродетелей. Оба просто обожают сплетни — причем чем грязнее и глупее, тем лучше, — и особенно любят так называемые амурные истории, для которых больше подходит старинное слово «адюльтер». Но раз уж мы с вами познакомились, то лучше я сам вам расскажу то, что вы все равно так или иначе узнаете от других. Два года назад я совершил один глупый поступок — влюбился. Мало того, стал любовником замужней женщины. Женщины довольно глупой, очень жадной, очень жестокой и не слишком красивой. Однако она мгновенно запустила свои коготки мне под кожу и стала править моими мыслями и плотью так, что я буквально превратился в марионетку и начинаю дергаться, стоит ей шевельнуть пальцем. Я стал ее собственностью. И если бы сейчас она позвала меня, я бы пополз к ее дому на четвереньках. Я немало времени провел у ее дверей, умоляя лакея впустить меня; я даже сходил к ее мужу и в с-слезах… просил его… Простите меня, Сорде! Я сейчас ухожу. И вообще, все эти истории вам совершенно ни к чему. — Эстенскар вскочил и бросился к двери, нервный, резкий, в элегантном, отлично сшитом сюртуке и великолепной сорочке. Итале, не задумываясь о последствиях своего поступка, преградил ему путь.

— Вы не можете сейчас уйти! — страстно выкрикнул он.

Эстенскар пошарил в воздухе рукой, нащупал свой стул без спинки и плюхнулся на него, сгорбившись и молча роняя слезы; потом достал из кармана платок, вытер глаза и высморкался.

— Все это совершенно ни к чему, — повторил он тихо и по-детски беспомощно. Потом решительно откинул назад свои рыжие волосы и заговорил, как обычно: пронзительным тоном, чуть насмешливо. — Как ваше имя?

— Итале.

— А мое Амадей. Что это там?… Сыр?

— Да, из Партачейки.

— Неужели с собой привезли? — Сыр находился от него довольно далеко, примерно на расстоянии метра.

— Нет, мне тетя прислала. Одному богу известно, как ей удалось уговорить того человека, чтобы он притащил такую огромную головку сыра прямо ко мне домой! Вы, кстати, перекусить не хотите?

Вскоре оба уже сидели за столом; сырная голова, в своей синей обертке выглядевшая куда более внушительно, чем ее владелец в своем синем сюртуке, устроилась на единственной в доме тарелке; рядом с тарелкой лежал нож и полбуханки хлеба, а также стоял кувшин с водой, довольно-таки противной на вкус.

— У меня гостей практически не бывает, — заметил Итале, — и мне нравится жить просто, как живут в провинции: ничего показного, никаких лишних тарелок, вилок, все по-свойски…

— Так вы сказали, вам тетушка сыр прислала? А еще родные у вас есть?

— Дядя, сестра, ну и, конечно, родители. По меркам Монтайны, семья у нас небольшая.

— Ну, у меня-то вообще один брат. Он безвыездно живет у себя в поместье. Так вы, значит, единственный наследник? Вам, должно быть, многим и весьма существенным пришлось пожертвовать, уезжая из дома?

— Мне казалось, что так нужно.

— Так нужно… — Эстенскар посмотрел на Итале, на сыр, на горящую свечу. — Как легко вы это сказали! Нетрудно догадаться, скольких переживаний стоила вам теперешняя легкость… Разумеется, вы правы: единственно верная дорога — делать то, что ты должен. Только я с нее сбился!

— Но ваши произведения…

— В последнее время — за много месяцев! — я не написал ни слова. Я понимаю, что это мой путь, но что, если он ведет в тупик? Или в пропасть?… В общем, «конец», как пишут, завершая книгу. Вряд ли возможно начать книгу со слова «конец», как вам кажется? — Эстенскар говорил спокойно, продолжая жевать хлеб с сыром. — Замечательный сыр! — заметил он.

В дверь постучали, за стеной в комнате ткача послышались чьи-то голоса, и в жилище Итале ворвался Брелавай, одетый щегольски — в парчовый жилет и обтянутую шелком шляпу, но такой же тощий, живой, ироничный, как и прежде.

— Победа! Триумф! — Он не сразу заметил незнакомца. — Ох, простите! Я не помешал?

— Конечно же, нет! Знакомьтесь: Томас Брелавай, Амадей Эстенскар. А что, собственно, случилось? Сыру хочешь?

— Для меня это такая честь, господин Эстенскар… поверьте… — забормотал Брелавай смущенно, и от этого насмешливое выражение у него на лице стало казаться дьявольски ироничным. — Нет, правда… я так польщен!.. Отстань, Итале! Никакого сыру я не хочу, сейчас не до сыру!

— Ну так давай рассказывай.

— Ничего, вы, пожалуйста, продолжайте лакомиться сыром, а я не стану вам мешать и посижу здесь тихонько. Этот стул не развалится?

— Самый ненадежный стул у меня, — заверил его Эстенскар, продолжая жевать.

— Ты что, разговаривал с Гойне? — спросил Итале.

— Разговаривал. Сегодня после обеда, — сказал Брелавай. — И считай, что отныне я незнаком с тем, прежним Брелаваем: он, конечно, весельчак, но все-таки совершеннейший бездельник! Да ладно, знаю я, что вы обо мне говорите, мятежники чертовы; у вас ведь даже терпения не хватает подождать, пока человек к вам спиной повернется! Хотите послушать, сколь дипломатично, с каким исключительным тактом und so weiter, und so weiter я вел беседу с Гойне, или мне…

— Уймись, Томас!

— Но я получил полное одобрение и лицензию на издание журнала!

— Не может быть! Господи, неужели ты все-таки получил ее?! — подпрыгнув, завопил Итале, и Брелавай с важным видом, изо всех сил стараясь сдерживать собственный восторг, надменно спросил:

— Ну что, может, теперь все-таки вы мне позволите рассказать, а?

Некоторое время друзья говорили практически одновременно, перебивая друг друга, а Амадей Эстенскар с завистью наблюдал за ними. Да, он завидовал — их старой дружбе, их искреннему восторгу, — но душу его грызли сомнения: какое значение имеет столь крошечная трещинка в гигантской непоколебимой стене всеобщего равнодушия? Разве способна случайная искра света рассеять мрак мертвящей бесконечной ночи, этот сумрак разума? И все же он пришел сюда именно за ней, за этой искоркой надежды! И он, заражаясь радостью Итале и Брелавая, тоже вскочил.

— Идемте скорей! — воскликнул он. — Вы где обычно встречаетесь? В «Иллирике»? Для такой новости нужен свежий воздух, и побольше!

— Точно! Пошли, Итале!

— Иду, только шляпу надену! — Они ссыпались по темной лестнице и выбежали на улицу, где уже сгустились ранние осенние сумерки. С востока дул сухой порывистый ветер. — Скорей, скорей! — подгонял Итале, когда его спутники, увлекшись разговором, чуть замедляли шаг, и убегал вперед, переполненный радостным возбуждением и совершенно уверенный в будущем. Подставив лицо октябрьскому ветру, он громко распевал запрещенный гимн «За тьмой ночной придет рассвет, твой, о Свобода, день наступит вечный!», так что фланировавшие по тротуарам проститутки и уличная ребятня оборачивались ему вслед и смеялись.

Тот же сухой восточный ветер пел на следующий день в соснах, что растут у озера Малафрена по склонам гор, вершины которых уже надели свои белые снеговые шапки. В ясном утреннем свете берега озера были тихи и безлюдны. Пьера Вальторскар медленно брела по тропе, ведущей от перевала в долину. Справа простирались убранные поля и сады Вальторсы, слева — убранные поля и сады поместья Сорде. В прозрачном осеннем воздухе все вокруг было видно очень отчетливо — ветви яблонь, яблоки на них, комки земли под ногами, далекие горы… Ветер разметал волосы Пьеры, свободно струившиеся по плечам, колоколом надул красную юбку. В левой руке Пьера держала надкушенное яблоко, в правой — букет полевых цветов и трав.

По дорожке, вдоль яблоневого сада, принадлежавшего Сорде, ловко и аккуратно спускался какой-то всадник. Пьера сразу узнала и откормленную кобылу, и тощего седока и помахала букетом. Гвиде тоже помахал ей и подъехал поближе.

— А я уж думал, служаночка чья-то в воскресное платье вырядилась! А это ты, оказывается, в своем любимом наряде… — Иногда Гвиде обращался к Пьере на «вы» и называл ее «графиней», но чаще, как сейчас, говорил ей «ты», по-прежнему считая ее ребенком. Она же всегда говорила Гвиде «вы» и «господин Сорде», но то была лишь дань вежливости: она любила его, почти как родного отца. Иногда она даже думала, что ей, наверно, не следовало бы так сильно любить его. Она и сама не понимала, почему и за что любит этого человека. Вряд ли существовали такие весы, на которых можно было бы взвесить и оценить причину любви к кому-то, да и зачем взвешивать свои чувства? Она просто любила Гвиде, зная, что и он очень любит ее. В последнем она была уверена; знала это даже лучше, чем он сам. Не считая себя ответственным за эту девочку, Гвиде мог совершенно свободно проявлять свои чувства по отношению к ней, чего никогда не позволял себе в отношении собственной дочери и сына. Он мог играть и забавляться с Пьерой, как с ребенком, хотя давно уже перестал играть с Лаурой, прилюдно поддразнивать ее или хвалить. Вот и сейчас он, не скрывая удовольствия, с улыбкой смотрел на Пьеру; ему нравилось видеть ее такой — в развевающейся на ветру красной юбке, с растрепанными волосами, с сияющими глазами, юной, хрупкой и легкой, точно осколок этого ясного ветреного дня.

— А я стащила одно из ваших яблок! Вернуть?

— Ешь на здоровье, — улыбнулся он.

— Да им уже червяк успел полакомиться. Насквозь проел.

— Это не червяк, это змей, что соблазнил тебя, о Ева!

Она лукаво посмотрела на него и засмеялась.

— Можно, я угощу им Брюну? Или вы торопитесь, господин Сорде?

Она подошла и предложила кобыле надкушенное яблоко. Брюна помотала головой и закусила удила; Гвиде легонько шлепнул ее, кобыла взяла яблоко и аппетитно захрумкала. Они точно добродушно подшучивали друг над другом — он, девушка и своенравная старая Брюна, — и Гвиде наслаждался этим. Красота осеннего утра привела его в состояние спокойствия и умиротворенности; осень он любил больше всех времен года — только она давала ему это ощущение покоя.

— В Партачейку едете, господин Сорде? — спросила Пьера «светским» тоном. Она любила вот так мгновенно меняться, превращаясь из деревенской «Евы» в настоящую английскую «мисс».

— Да, — ответил Гвиде и поудобнее уселся в седле, — сегодня ведь почта придет.

— Ах да, разумеется! — Пьера, совершенно как деревенская девчонка, вытерла о лошадиную гриву руку, обслюнявленную Брюной, но продолжала изображать великосветскую даму: — Не правда ли, прекрасное утро для прогулки верхом?

— И для того, чтобы уроки прогуливать, тоже, — поддразнил ее Гвиде, шутивший всегда тяжеловато.

— Да вы что! Мисс Элизабет раньше восьми не встает! У меня еще уйма времени. — Пьера вплела в гриву лошади один из последних ярких васильков уходящего лета. Странно, думал Гвиде, всю жизнь встречаешься и расстаешься с людьми, но лишь очень немногих вспоминаешь потом с удовольствием и радостью. С такими иной раз встретишься и тут же расстанешься навсегда, но все время с тобой будет это ощущение радости и одновременно, как ни странно, грусти.

Пьера побрела к дому, бормоча строфу из какого-то французского стихотворения. Но делала это почти машинально: мысли ее не стояли на месте. Итак, сегодня придет почтовый дилижанс, высоченный, старый, насквозь пропыленный, и остановится у «Золотого льва». И в одном из двух-трех мешков с письмами, скопившимися за две прошедшие недели и адресованными жителям Озерного края, наверняка будет письмо семейству Сорде, толстый конверт с листками дешевой бумаги, и адрес на конверте будет написан черными чернилами, а уголки смяты и замусолены в результате долгого путешествия. Письма эти были Пьере хорошо знакомы. Элеонора и Лаура ей их читали порознь и вместе, читали их при ней друг другу, цитировали отрывки из этих писем, частенько перевирая текст (особенно этим отличалась Элеонора) и стараясь по-своему что-то истолковать, видели о них сны и дважды в месяц места себе не находили, пока не получали очередное послание; малейшая задержка почтовой кареты была для них сущим наказанием, зато ее прибытие неизменно превращалось в праздник. И каждый раз либо та, либо другая ездили в Партачейку за письмами, а то и отправлялись туда вместе. Пьера задумалась: интересно, почему на этот раз поехал Гвиде? Возможно, они ждут каких-то необычных известий? Так что днем, едва закончив занятия с мисс Элизабет, она сказала ей, что пойдет проведать Лауру, и отправилась к дому Сорде по берегу озера, ни на что не отвлекаясь и ни на шаг не отклоняясь от намеченной цели. Она была уже почти уверена, что Итале возвращается домой, а может, уже и приехал — на этой самой почтовой карете!

Лаура занималась французским с господином Кьоваем, старым учителем из Партачейки, который приходил к ней раз в неделю; Пьера тоже занималась с ним — разговорным французским. Господин Кьовай уже сорок лет учил всех юных девиц Малафрены, и все они говорили по-французски так, как не говорили больше нигде в мире, ибо здешний французский был в значительной мере изобретен самим господином Кьоваем. Когда-то он учил Элеонору, а теперь — ее дочь; обе ему очень нравились, спокойные, сдержанные, а вот Пьеры старик немного побаивался. Он даже присел от страха, как перепел, когда она появилась на тропе среди зарослей мандевилии и закричала издали:

— Que je vienne! Que tu viennes! Qu'il vienne! — Она отлично усвоила сослагательное наклонение глагола «venir» в прошедшем времени.

— Mais viens done! — сказала ей Лаура.

— Vient-il? — спросила Пьера. Господин Кьовай поспешил ретироваться, а девушки пошли в дом. — Ну что. получили письмо?

— Получили. Оно у мамы. Я потом принесу. Знаешь, они будут выпускать журнал! А Итале — главный редактор!

— Значит, он не… — Пьера не договорила. Конечно же, он не вернется домой! И что это ей в голову пришло!

Лаура выпросила у матери письмо, пообещав ни в коем случае его не порвать и не потерять, и девушки умчались в свой излюбленный уголок — на лужайку за лодочным сараем, которая в этот солнечный осенний денек казалась застланной золотисто-зеленым ковром. Едва усевшись, Пьера стала читать письмо, потом — уже во второй раз — его перечитала вслух Лаура. Итале, как всегда, писал довольно скупо и суховато. Он рассказывал о своей будущей издательской деятельности, пытался описывать Амадея Эстенскара, с которым недавно познакомился, — но все это каким-то не своим, книжным языком; видимо, он все время помнил, что его письмо будет читать множество людей. Он, например, очень подробно описал сражение с бюрократами из Управления по цензуре, однако из этого описания трудно было понять что-либо конкретное. И все же нельзя было не почувствовать, что письмо это — надо сказать, довольно косноязычное и чересчур сдержанное — буквально пропитано, прострелено насквозь неуемной радостью: наконец-то перед ним конкретная и важная задача, он подружился с великими людьми, он вышел на широкую дорогу, он переделает этот мир заново, и у него есть для этого силы!

— Интересно, как живут те молодые барон и баронесса… ну, о которых он писал в первых письмах? — спросила Пьера, глядя на темную гладь озера, по которой плясали солнечные зайчики.

— Он больше ни разу даже не упоминал о них, — сказала Лаура, бережно свертывая письмо. — Ах, Пьера, дорогая, как бы мне хотелось…

— Чего же?

— Не завидовать ему так сильно!

Пьера задумалась над словами, вырвавшимися у Лауры. Сперва они показались ей довольно бессмысленными. Лаура — это Лаура, а Итале — это Итале; и потом, она здесь, а он там. Пьере нелегко было мысленно соединить их — отсутствующего и ту, что с нею рядом. Ей не свойственно было, даже в воображении, легко преодолевать границы возможного. А потому она редко кому-то завидовала и редко чувствовала себя неудовлетворенной. Она вообще была осторожна, ибо стоило ей предположить, что нечто находится в пределах ее возможностей, как со всей присущей ей волей она начинала добиваться поставленной цели.

— Да, пожалуй, это несправедливо, — заключила она наконец. — Ведь у него столько радостей сразу, а у тебя ни одной!

— Это не просто радости. Дело в том… что он… делает что-то важное, интересное, стал личностью… Я ведь не просто скучаю здесь, дело вовсе не в этом…

— А я, например, ужа-а-асно скучаю! — протянула Пьера гнусаво, подражая старшей дочери Сорентая, и обе девушки весело рассмеялись.

— Мне никогда не бывает скучно, — продолжала Лаура. — Я просто порой чувствую себя ненужной. Вот послушай: примерно так Итале пишет о господине Эстенскаре, сейчас… вот: «Он изо всех сил стремится отыскать тот единственный путь, по которому хочет и должен следовать…» И сам Итале тоже пытается это сделать. И сделает. А я… То, чем занимаюсь я, может делать любой!

— Зато на свете больше нет и не может быть другой Лауры Сорде.

— Ну и какой в этом прок, если я ничего не значу и ничего не делаю?

— Но если бы ты не была такой, какая есть, то что бы, например, делала я? С кем бы мне тогда можно было поговорить, посоветоваться? Да я бы даже стать самой собой не смогла! Конечно, любой может делать то же самое, что делаешь ты, и все же никто не может тебя заменить! И я очень надеюсь, что ты никогда не переменишься!

— Вряд ли я способна перемениться в отношении того, что люблю, — сказала Лаура. Лицо ее было обращено к темной громаде горы Сан-Лоренц, высившейся над озером на фоне заката. — Но, видишь, ты уже влюблена, уже ступила на избранный тобой путь… а я все еще нет! Я вообще не знаю, куда мне идти. Сижу и жду, а время проходит — мимо, мимо, мимо! Так и вся жизнь мимо пройдет… Наверное, все-таки есть и у меня какое-то иное, большее предназначение, как ты думаешь?

Пьера молчала. Сейчас она вдруг почувствовала, что Лаура старше ее не на три года, а значительно больше. Действительно, порой разница между шестнадцатью и девятнадцатью годами поистине огромна. Пьера понимала, насколько еще неполноценен, недоразвит ее характер, и это не имеет никакого отношения к возрасту. Лаура считает, что она влюблена… Действительно, полтора месяца назад Пьера тайно обручилась с Александром Сорентаем и тут же все рассказала Лауре и показала ей перстень с красным камнем, подаренный ей Александром, который теперь повесила на цепочку и носила на шее. Все это правда. Но стоило Лауре намекнуть на это — и Пьера вспыхнула от стыда, словно ее застали за кражей варенья в кладовке. Да, она собиралась выйти замуж за Александра Сорентая, но… может быть, когда-нибудь потом, а в глубине души их помолвку она вообще серьезно не воспринимала. Зато Лаура воспринимала ее со всей серьезностью; ей бы и в голову не пришло, что подобными вещами можно играть. Например, заявить, что ты влюблена и обручена, вовсе этого человека не любя. Пьера чувствовала себя маленькой и глупой; а подаренный Сорентаем перстень с красным камнем холодно касался ее груди, будя угрызения совести. «Ох, и свинья же я! — думала она. — Настоящая свинья!»

— Я знаю, когда ты влюбишься, — сказала наконец Пьера, — то в совершенно потрясающего человека! В настоящего короля! Тут, конечно, таких нет, так что это будет человек издалека, храбрый и благородный, как дев. И ты уедешь с ним в дальние края, повидаешь — ну, я даже не знаю! — Вену и другие города, и у тебя будет интересная, чудесная жизнь, ты станешь работать с ним вместе и писать домой письма, а я буду тебе завидовать…

— Глупышка! — ласково сказала Лаура. — С какой стати и ради чего мне уезжать из Малафрены? Пойдем-ка — пора к вечерне, Пери.

— Ох! Я совсем забыла, ведь и мисс Элизабет тоже хотела пойти! Скорей! — Пьера вскочила, готовая бежать, — точно резко отпустили ветку, притянутую к земле. Лаура неторопливо распрямила затекшие ноги, встала и последовала за ней. Они отнесли Элеоноре письмо Итале, запрягли в повозку пони и поехали в Вальторсу за гувернанткой Пьеры. К началу службы они едва успели. Здесь, у подножия горы Сан-Лоренц, солнце уже давно погасло. Гранитная часовня Святого Антония казалась совсем маленькой, почти игрушечной на фоне мрачной, заросшей лесом горы, высившейся над озером. В часовне пахло влажным камнем, побелкой, благовониями и сосновой смолой. Лаура, Пьера, полная спокойная мисс Элизабет, молодая крестьянская пара да три старухи — вот и все прихожане в тот вечер. Они благоговейно слушали священника, а вокруг царила глубокая тишина, свойственная этим уединенным местам. Становилось все прохладнее. Когда после окончания службы они вышли из часовни, озеро вдали казалось темно-серым из-за быстро спускавшихся сумерек, а вода в тени горы покрылась полосами из-за сильного холодного ветра, который поднялся к вечеру.

Лаура и священник, отец Клемент из Синвийи, будучи давними приятелями, затеяли оживленную беседу, потом решили помочь одной из старых прихожанок и привезти ей немного дров для камина, потом священник поехал вместе с девушками ужинать к Сорде… В итоге Пьера и мисс Элизабет вернулись в Вальторсу довольно поздно. После ужина граф Орлант, мисс Элизабет, их сосед Роденне и новый управляющий графа сели играть в вист, «фист», как его называли в Монтайне. Здесь этой игре отдавали почти все осенние и зимние вечера. Тетушка сидела в своем кресле с прямой спинкой, держа на коленях клубок красной шерсти. Пьера устроилась у мраморного камина с учебником. Считалось, что она пишет сочинение об обязанностях юной дамы. Пьера ненавидела писать сочинения или письма, вести дневник или вообще что-то писать. Все эти занятия всегда казались ей ужасно скучными, а кроме того, она терпеть не могла, когда мисс Элизабет обводит красным кружком сделанные ею ошибки. Впрочем, Пьере удалось вполне успешно сочинить первое предложение: «Молодые девицы должны быть послушны».

— Тетушка, хочешь, я тебе почитаю? — предложила она.

— Нет, моя дорогая, — сказала Тетушка, медленно сматывая нитки в клубок.

«Молодые девушки должны быть послушны…» Пьера снова задумалась. «Они также не должны спорить и повышать голос. Существует огромное количество вещей, которые молодые девушки делать не должны. Но все это не обязанности». Ее перо само вдруг принялось что-то рисовать, и в итоге на листе бумаги появились три профиля молодых людей с огромными глазами и длинными носами; все головы были повернуты влево. Чуть погодя Пьера изобразила в профиль льва с курчавой гривой, который смотрел вправо. «Каждая молодая девушка должна обрести М. и иметь от него Д.», — написала она меленько и тут же несколькими жирными чертами зачеркнула написанное. «Для молодой девушки очень важно быть прилежной и всегда учить уроки, — написала Пьера. — Хотя для девушек это и не так важно, как для молодых людей, потому что молодым людям знания приносят гораздо больше пользы в их дальнейшей жизни. Девушки же должны быть всегда чистыми и аккуратными». Она нарисовала трех девушек с греческими носами — все три смотрели влево. Еще несколько минут — и Пьера сдалась окончательно; отложив сочинение, она стала наблюдать за игравшими в карты мужчинами.

Отец держал карты буквально у самого носа, но не потому, что страдал излишней подозрительностью; просто был очень близорук. У Роденне, их соседа-щеголя, была легкая рука, так что ему всегда везло в игре. Он был владельцем небольшого поместья, но его излюбленными занятиями были хождение в гости и охота. Он никогда не был женат, утверждая, что жена станет лишь помехой в этих его увлечениях. Мисс Элизабет, как всегда, выглядела спокойной и вполне довольной собой и жизнью. Она обладала удивительным свойством не обращать внимания на мелкие неприятности и смиренно благодарила за это Господа. Рядом с ней новый управляющий Гаври выглядел острым, как лезвие ножа. Он был родом из Валь Альтесмы и всего месяц назад появился в доме графа Орланта. Пьера до сих пор не обращала на него особого внимания, поскольку он вечно был занят какими-то документами, счетами, деловыми разговорами с отцом, а с нею не перекинулся и парой слов и чаще всего пропускал обед, продолжая работать либо в конторе, либо где-то в садах и полях Вальторсы. Сейчас Гаври сидел молча, но чувствовалось, что он напряженно вглядывается в лица других игроков. Пьера от нечего делать решила рассмотреть его повнимательнее. Он был худощав и довольно красив: изящно очерченный рот, темные глаза, рыжевато-каштановые волосы. Разглядывая его, Пьера думала, что самое лучшее в ее помолвке с Александром Сорентаем — это ощущение обретенного убежища, из которого можно теперь совершенно спокойно смотреть на других мужчин.

С двенадцати лет она постоянно стремилась в кого-нибудь влюбиться. Это оказалось делом нелегким, и она влюблялась в мужские портреты, в незнакомцев, мельком увиденных на улицах Партачейки, в героев романтических литературных произведений и, разумеется, в тех немногочисленных мальчиков, с которыми была знакома и которые стоили хоть какого-то внимания: были лишены, скажем, уродливых родимых пятен или отвратительных прыщей и бородавок и не казались ей полными тупицами. Да, влюбиться в кого-нибудь по-настоящему оказалось непросто. Но Пьера не теряла надежды и не унывала. Она упражнялась, влюбляясь во всех по очереди, как музыкант упражняется в игре на скрипке — не то чтобы хладнокровно, но тем не менее методично, и не ради сиюминутной выгоды или развлечения, и не потому, что ему так уж хочется отыграть каждую гамму еще раз десять сверх положенного, но потому, что играть на скрипке нужно непременно хорошо, ибо лишь так он может проявить свой талант и выразить себя как личность. Александра Сорентая Пьера знала с рождения. Ни одно общественное событие не обходилось на северном берегу озера без участия Сорентаев, Сорде и Вальторскаров, хотя в последнее время численность двух последних семейств значительно уменьшилась, а род Вальторскаров вполне мог на Пьере и завершиться. Зато Сорентаи множились и процветали. Под их династической крышей всегда было не менее полутора десятков отпрысков; они занимали обширные владения к северо-западу от Вальторсы, в долине под горой Синвийя. В данный момент в этой старейшей семье края было шестеро детей — три дочери и три сына. Все они отличались высоким ростом и шумным, веселым нравом, за исключением старшего, Александра, который был и ростом невелик, и нравом спокоен. Александр и Лаура Сорде были ровесниками, и когда обоим исполнилось по шестнадцать, он написал ей длинное любовное письмо, напичканное цитатами из «Новой Элоизы» Руссо (которую его мать год назад взяла почитать у Элеоноры, да так и забыла вернуть). Лаура сразу показала это письмо матери, и та посоветовала ей ничего не предпринимать и никак своего отношения к письму не показывать. И действительно, ничего из этой «любви» не получилось, однако и Лаура, и Александр еще долгое время смущались, вспоминая об этом письме; оно легло на их отношения подобно тяжкой могильной плите, и в течение трех последних лет они на каждом балу танцевали друг с другом, храня тяжкое, мучительное молчание. Так что Лаура испытала огромное облегчение, когда на очередном балу смогла наконец препоручить заботам Александра Пьеру, а сама с удовольствием танцевала весь вечер с Сорентаем-отцом и с многочисленными дядьями Александра, а также его кузенами, зятьями и прочими представителями неисчислимого клана Сорентаев. Это «препоручение Пьеры» имело место в августе, на том самом балу, который они так живо обсуждали на берегу озера уже описанным ранее июльским вечером, на том самом балу, где Пьера появилась в белом платье с расшитым золотыми цветами корсажем. Это было ее первое бальное платье! Александр тогда уставился на нее так, словно увидел впервые в жизни. А впрочем, в этом чудесном платье Пьера действительно показалась ему совершенно незнакомой. Она вдруг возникла перед ним в сиянии юной женственности, будто далеко позади оставив свое недавнее детство по воле Господа и благодаря искусству швеи. К полуночи Александр был совершенно уверен: если Пьера откажется выйти за него замуж, жизнь лишится для него всякого смысла. Тремя неделями позже во время пикника, устроенного в сосновом лесу на другом берегу озера, когда солнце уже клонилось к вечеру после долгого дня, полного шума и веселья, Александр отозвал Пьеру в сторону и обратился к ней с несколько высокопарной и прерывистой, но искренней речью и предложил ей руку и сердце. Пьера приняла его предложение сразу. «Хорошо», — только и сказала она, сидя на упавшем дереве у ручья. Александр стоял, неуклюже склонясь над ней и не осмеливаясь ни опуститься перед ней на колени, ни просто сесть рядом.

— Можно мне поговорить с твоим отцом? — спросил он.

— А может быть, нам стоит еще немного подождать? — предложила она.

Она не объяснила, почему нужно ждать, да он и не спросил. Они согласились на это без обсуждений и решили, что помолвку следует сохранить в тайне. Оба не сомневались, что именно так и следует поступить. Они полностью доверяли друг другу. Александр, сгорая от неподдельной страсти, был уверен, что это любовь до гроба. Пьере же все это казалось скорее игрой; впрочем, не совсем игрой, а чем-то вроде музыкальных упражнений, когда после хорошо разученных гамм можно наконец перейти к НАСТОЯЩЕЙ музыке — какому-нибудь moto perpetuo или тарантелле для начинающих. Она не знала, почему Александр сказал, что непременно женится на ней. Она-то пообещала выйти за него только потому, что ей хотелось еще поупражняться в искусстве любви. О возможности заключения брака с Александром она старалась не думать. Они считались женихом и невестой, были помолвлены, и пока что ей этого было более чем достаточно. При этом они все время обманывали: друг друга (причем Пьера обманывала Александра сильнее, чем он ее), а также себя (причем Александр себя обманывал сильнее, чем Пьера). Но тем не менее оба были вполне счастливы. Пьера, сидя тогда на стволе упавшего дерева, подняла глаза и посмотрела в суровое мальчишеское лицо Александра, и он, глядя на нее сверху вниз, промолвил:

— Теперь ты моя невеста!

А чуть позже прибавил:

— Ты ведь знаешь, что наши земли граничат? На холме Галия.

Он, старший сын, являлся основным наследником земельных владений Сорентаев; а Пьера была единственной наследницей Вальторсы. Объединенные земли стали бы великолепным помещением капитала. Пьера находила весьма интересным, что Александр уже понимает это и заботится о будущем; ее прямо-таки восхищала его хозяйственная прозорливость. Отец Пьеры был человеком непрактичным, мало приспособленным к тому, чтобы управлять своим обширным хозяйством, а уж когда графу приходилось решать денежные вопросы, он становился совершенно несчастным. Гвиде Сорде всегда стремился наставить его на путь истинный. Однако Гвиде, будучи отличным хозяином, тоже не отличался особой практичностью. Дело в том, что он больше любил сам процесс работы, а не ее результат; получаемый доход интересовал его значительно меньше. Александр же не считал занятия хозяйством ни наказанием, ни самоцелью, но воспринимал это как средство существования. Предпочитая работу в конторе работе в полях, он уже два года вел всю бухгалтерию отца, и его рассказы о неудачных или выгодных сделках, о хозяйственных доходах и расходах оказались для Пьеры чем-то совершенно новым, и она с глубоким интересом его слушала: Ее умная заинтересованная манера слушать и непритворное восхищение его, Александра, талантами просто пленили молодого человека и привязали его к этой девушке узами куда более прочными, чем любовное томление.

Звездный час для Пьеры наступил, когда она сообщила о своей помолвке Лауре. Наконец-то она почувствовала себя победительницей! А Лаура, действительно ощутив мимолетный укол зависти, решила не придавать этому значения: подобные эмоции казались ей недостойными внимания, жалким мусором в мощном и чистом потоке их дружбы. Впрочем, очередная влюбленность Пьеры и ее помолвка с Александром и в жизнь Лауры внесли какое-то разнообразие, ибо жилось ей как-то уж чересчур спокойно и одиноко. А Пьера, не рассказав о своей тайной помолвке Лауре, и вовсе не получила бы никакого удовольствия. Ей куда больше нравилось разговаривать с Лаурой об Александре, чем пребывать в обществе самого Александра.

Хотя видела она его нечасто: открыто ездить к ней как к своей невесте он пока не имел права. Кроме того, она требовала, чтобы их отношения сохранялись в тайне. А визит молодого человека к молодой девушке местное общество, крошечное, но весьма наблюдательное, расценило бы однозначно. Поэтому влюбленные встречались тайком, и основная роль Лауры заключалась в том, чтобы эти свидания устраивать. Причем эта романтическая игра занимала ее в неменьшей степени, чем самих Пьеру и Александра; и. пока они шептались в тени лодочного сарая, Лаура честно стояла на страже, возможно, даже более счастливая, чем" они сами.

На самом первом своем свидании они даже поцеловались, причем внезапный и неуклюжий поцелуй Александра пришелся Пьере куда-то ближе к уху. После этого они надолго застыли в полной неподвижности, не осмеливаясь пошевелиться, так что даже шеи у обоих заболели. Пьера всем сердцем старалась почувствовать радость или хотя бы возбуждение, однако, даже оставшись одна, так ничего особенного и не почувствовала; и даже упоминать об этом поцелуе в разговоре с Лаурой не стала. Да и Александр больше не пытался ее поцеловать. Самое большее — брал ее за руку, и ладонь его тут же становилась влажной, что Пьере было не очень-то приятно. Однако Александр этого не замечал и продолжал держать ее руку в своей на протяжении всего их разговора, хотя девушка все время старалась незаметно руку высвободить.

Однажды, в очередной раз болтая с Пьерой — а разговоры подруг о любви доставляли обеим особое удовольствие, — Лаура сказала:

— Ты знаешь, Пери, теперь и я могу кое-что сказать тебе по секрету.

— Что, что, что?

— Да, в общем, ничего особенного. Я все думала, как хорошо было бы, если бы вы с Итале полюбили друг друга. Ну, ты же знаешь, как мы иногда придумываем себе такую жизнь, какая нам непременно понравилась бы…

Пьера понимающе кивнула.

— Только из этого все равно ничего не получилось бы, — вздохнула Лаура.

— Но почему?

— Ну… эта его политика!.. Да и характеры у вас обоих… Хотя, с другой стороны, он, конечно же, не Александр!

И вот сейчас, сидя у камина и пытаясь написать сочинение об обязанностях юной дамы, Пьера вдруг вспомнила тот короткий разговор с Лаурой, ее чуть насмешливый намек на то, что «Итале, конечно же, не Александр», и то, с какой любовью и одновременно как бы с вызовом посмотрела на нее Лаура, и холодный озноб пробежал у нее по спине. Влюбиться в Итале? Выйти за него замуж? Нет! Это было бы нечто совершенно отличное от их отношений с Александром Сорентаем. Их помолвка, их привычка держаться за руки была обыкновенной игрой, в которую Пьера могла бы, казалось, играть до бесконечности. А вот с Итале в такую игру она играть не смогла бы, не смогла бы в этой игре быть ведущей. Нет, о подобной игре с Итале даже и думать не стоило! И об Итале тоже не стоило думать, не стоило вспоминать тот дивный аромат мандевилии, шум летнего ливня и то, как он стоял в проеме распахнутой двери… Пьера так и не прочла ту книгу, которую он ей подарил на прощанье. Она называлась «Новая жизнь» и по-прежнему стояла у нее в комнате на верхней полке шкафа. Пьера даже ни разу не достала ее оттуда. А сегодня утром ей почему-то вдруг пришло в голову, что Итале возвращается. Какая чепуха! Он и не думал возвращаться. Он уехал навсегда.

Тетушка давно уже смежила веки, пальцы ее неподвижно застыли на клубке красной пряжи.

«Молодые девушки должны быть послушны… Они всегда должны быть чистыми и аккуратными…» Пьера зевнула, и Роденне, заметив это, улыбнулся ей добродушно и сказал, не отрываясь от карт:

— Не проглотите ненароком камин, графинечка!

Вдруг снаружи послышались чьи-то голоса и шаги, и Пьера встрепенулась: слава богу, кто-то приехал! Это оказался священник, отец Клемент, которому нужно было посоветоваться с графом насчет очередного собрания Братства католиков Валь Малафрены; с отцом Клементом прогулки ради пришли и Сорде. Элеонора принесла Тетушке несколько мотков шелковой пряжи новых оттенков.

— Как ваш ревматизм, дорогая? Не стало ли вам лучше? — ласково спросила она старушку, и та, открыв свои ясные серые глаза и увидев перед собой Элеонору, ответила ей без малейшего удивления:

— Да нет, все так же.

Гвиде и Роденне тут же углубились в беседу о гончих псах, а Пьера отправилась на кухню, чтобы отдать соответствующие распоряжения повару и поторопить его, ибо граф Орлант никогда ни одного гостя без угощения не отпускал. Новый управляющий графа встал из-за стола с разложенными на нем картами, расправил спину и плечи, неторопливо подошел к камину и встал к нему спиной, явно желая согреться. Лаура, вернувшись в гостиную, вежливо спросила:

— Как вам нравится здесь у нас, в Малафрене, господин Гаври?

— Очень нравится, госпожа моя, — ответил он. Она вспыхнула, как всегда при разговоре с малознакомым человеком, ведь она видела нового управляющего лишь мельком и всего несколько раз. Да и сказать им друг другу было, собственно, больше нечего.

Возвращаясь домой по тропе, что вела по самому берегу озера, Лаура спросила у отца:

— Папа, а что за человек — этот новый управляющий графа Орланта?

— По-моему, граф сделал очень удачный выбор. Этот Гаври, надеюсь, сумеет наконец привести поместье в порядок. Если ему не надоест, конечно.

— А я мало что смогла узнать о нем, — заметила Элеонора. — Знаю только, что к семейству Гавре из Кульме он не имеет никакого отношения; да и фамилия его — Гаври. Говорят, его отец — обычный фермер, фригольдер, живет близ Мор Альтесмы, а сам Берке Гаври — второй сын в семье. Он не очень-то любит о себе рассказывать, так что никто из дам в Вальторсе практически ничего о нем не знает. Надеюсь, он, по крайней мере, честен. Иначе как можно доверять человеку, который не желает ни слова о себе сказать?

— Зато он точно не пустомеля, — заметил Гвиде суховато, но довольно добродушно. Он с наслаждением вдыхал холодноватый воздух осеннего вечера, чувствуя в своем теле ту же молодую силу и гибкость, что и прежде, и бережно поддерживал жену под руку своей крепкой рукой. Пятьдесят шесть лет — не самое плохое время в жизни! Гвиде приятно было возвращаться домой темным октябрьским вечером при свете звезд, слушать, как шумят сосны над головой, и неторопливо шагать между двумя самыми любимыми существами на свете.

Когда Лаура прощалась с ним перед сном, прежде чем подняться к себе, он поцеловал дочь и перекрестил ей голову, что в последнее время делал довольно редко.

Элеонора смотрела на них и думала: «У тебя есть твоя дочь, Гвиде, а мой сын сейчас так далеко!» Но этот всплеск затаенной тоски тут же погас, как только она посмотрела Лауре в лицо: девушка весь вечер казалась чем-то встревоженной, напряженной. Лаура была очень похожа на брата, она напоминала его всем — поворотом головы, интонациями. Так чью же голову только что крестил Гвиде? — подумала вдруг Элеонора. Дочери или сына? Он ведь не может не замечать их сходства. Глаза, руки, сердце Гвиде всегда были добрее, чем его рассудок, — и мудрее.

Элеонора поднялась наверх следом за Лаурой. Проходя мимо ее спальни, она заметила темный силуэт дочери на фоне окна, жемчужно-серого от звездного света.

— Я думала, ты уже легла.

— Мне хотелось посмотреть на озеро.

В своей белой ночной рубашке Лаура казалась очень худой и высокой, чем-то похожей на белого журавля, вспугнутого ночью в тростниках.

— Ты же босиком! Немедленно в постель, пока плеврит не подхватила! — Элеонора уложила дочь и, подняв голову, посмотрела в открытое окно: там, на фоне звездного неба над долиной, над садами чернела громада Сан-Дживан. В окно вливался чистый холодный воздух осенней ночи, пахнувший сухой листвой. Лаура, свернувшись в постели клубком, смотрела на мать. Тонкая, с длинными пальцами рука Элеоноры лежала на одеяле; на пальце поблескивало золотое обручальное кольцо, чуть потускневшее и истончившееся от времени.

— Мама, а в кого ты влюбилась в самый первый раз?

— В твоего отца.

— А не в того лейтенанта кавалерии? Помнишь? Элеонора рассмеялась и чуть выпятила нижнюю губу в притворно-застенчивой и лукавой гримаске.

— Ох, нет! Там и влюбляться-то было не во что — одни усы да сапоги!..

— А можно влюбиться по собственному желанию?

Элеонора задумалась.

— Честно говоря, не знаю. Звучит очень странно. Но я полагаю… Видишь ли, настоящая любовь приходит уже после замужества. По крайней мере, у нас. — Она имела в виду женщин. — Я не уверена, что можно заставить себя почувствовать расположение, а уж тем более любовь, к тому или иному человеку; но если ты уже чувствуешь такое расположение, то его, безусловно, можно усилить.

Они минутку посидели молча, окутанные покоем засыпающего дома; Лаура думала о будущем, ее мать — о пролом.

— А как смешно отец Клемент ел суп, правда? — вдруг сказала Лаура.

Обе рассмеялись.

— Я когда его вижу, то почему-то всегда представляю себе ту серую несушку, которую Эва так любила, помнишь? — сказала Элеонора. — Эта курица еще так смешно кудахтала, стоило ей снести яйцо. И мне кажется, что отец Клемент… кудахчет очень похоже! — Мать и дочь снова засмеялись. На лестнице послышались шаги Гвиде, и Элеонора встала, собираясь идти к себе. Она смотрела на дочку внимательно, заботливо, чуть склонив голову набок. — Ты какая-то грустная, детка, — сказала она наконец.

— Нет, что ты, мама!

Элеонора продолжала молча смотреть на нее.

— Знаешь, я ужасно скучаю без Итале! Особенно когда письма приходят!

— Нам давно пора ответить на письмо Матильды, — словно не слыша, заметила Элеонора.

Матильда была женой ее брата, Анжеле Дрю. Они жили в Соларии и давно уже приглашали Лауру провести с ними всю зиму.

— Ой нет, я лучше весной поеду! — воскликнула умоляющим тоном Лаура.

— Для твоих легких очень полезно было бы провести зиму в долине, — трезво заметила Элеонора. — К тому же скоро Рождество, повидаешь новых людей… Ну ладно, не волнуйся. Но нам действительно стоит подумать об этом серьезно, дорогая. Ну-ка, спрячь ноги под одеяло, в комнате холодно! Ты ведь не ногами дышишь, а носом. Спи спокойно, милая. — Элеонора задула свечу на комоде и вышла — маленькая, изящная, женственная фигурка, точно плывущая в темноте.

Спать Лаура была не в силах, однако ноги под одеяло послушно спрятала. И села в постели, обхватив колени руками и задумчиво глядя на темную гору за окном и звездную дымку вокруг нее и над нею. Звезды то вспыхивали, то меркли — казалось, их задувает осенний ночной ветерок.