Глава 17
Пылающие факелы
– Повелитель, иезуит преподобный Антонио Монсеррат просит срочно увидеть тебя.
Акбар поднял глаза от рисунка нового павильона, выполненного Тухин Дасом, который они разглядывали вместе с Абуль Фазлом, и Салим видел, что на лице отца отразилось недовольство. При дворе поговаривали, что иезуиты вели себя все самонадеяннее и высокомернее. Какие бы свободы ни предоставлял им Акбар – от крестных ходов на улицах Фахтепур-Сикри с гигантскими деревянными крестами и свечами на дни их святых до возведения часовен и позволения настойчиво искать новообращенных, – ничто, казалось, не могло их удовлетворить. Они даже подали прошение, чтобы Акбар назначил преподобного Антонио одним из наставников своего сына Мурада, и тот из любезности согласился.
– Что ему нужно?
– Он не сказал, повелитель; говорит только, что вопрос не терпит отлагательства.
– Очень хорошо. Я приму его здесь, в своих покоях.
Как и всегда, Салим был удивлен терпением своего отца. Ни один из его подданных, даже более влиятельных, не смел бы докучать падишаху так часто. Юноша ждал, не выгонит ли отец его, Салима, и был рад, когда Акбар приказал ему остаться.
Иезуита проводили внутрь, он быстро поклонился и, не давая Акбару вставить и слова, начал говорить с большой горячностью:
– Повелитель, сегодня я слышал кое-что, во что мне трудно поверить. Мулла шейх Мубарак говорит, что ты намереваешься основать новую религию.
– То, что ты услышал, – правда. На следующей пятничной молитве я объявлю своим подданным о введении в своей империи дин-и иллахи – «Божественной Веры».
– Это же богохульство! – Отец Антонио вытаращил свои и без того выпуклые глаза, словно они сейчас выскочат вон.
– Полегче, иезуит. У меня при дворе ты встречал лишь терпимость и снисходительность. И что ты проповедовал взамен, если не ограниченную нетерпимость? Ничего из того, что ты говорил, не убедило меня, что в твоей католической церкви есть нечто особенное, за что ее стоит выбрать. Но на самом деле ни одна религия, как мне кажется, не способна затмить остальные в смысле правды или божественности – даже моя собственная мусульманская вера. Именно поэтому я решил взять лучшее из индуизма, джайнизма, буддизма, христианства и ислама – и соединить в новом вероисповедании.
– И где место Всевышнего в этом твоем объединении – по правую руку от тебя? Может, ты даже на это расщедришься? – Отец Антонио почти задыхался от негодования.
– Я сам – центр дин-и иллахи, как избранный наместник Всевышнего, его тень на земле. – Акбар отвечал спокойно, но глаза его вспыхнули. – Вытеснять Всевышнего я не намерен, это и в самом деле было бы богохульством.
– Если ты упорствуешь в этом безумном заблуждении, я и мои друзья будем вынуждены покинуть твой дворец… Сожалею, что больше не смогу быть наставником принцу Мураду.
– Уходи, если такова твоя воля. Такая ограниченность огорчает меня… Я начинаю сомневаться в том, что желаю оказывать поддержку в своей империи людям такого рода. Не досаждай мне более, если хочешь, чтобы твои европейские соотечественники сохранили свои торговые отношения.
– Ты отклонил свет, и ты ответишь за это перед тем, чье величие для тебя непостижимо, – ядовито заключил отец Антонио. Затем он коротко поклонился, повернулся и быстро вышел через открытые двойные двери мимо зеленых тюрбанов стражников Акбара.
Салим увидел, как отец и Абуль Фазл переглянулись с удивленной улыбкой. Они, очевидно, ожидали подобного ответа проповедника. Его самого снедали вопросы, и на этот раз ему не пришлось собираться с духом, чтобы высказать их.
– Почему ты создал эту религию, отец? Разве это не возмутит уламов? – спросил он.
Ему ответил Абуль Фазл:
– И пусть возмущаются. Все идет свои чередом. Повелитель уже, безусловно, глава мусульманской общины в своей империи, но его подданные исповедуют многие религии. Создавая новую веру, дин-и иллахи, которая будет открыта для всех и не призывает никого отказываться от его нынешней веры, повелитель будет принят всем своим народом как один из них – их законный суверен – и больше не будет считаться, как его дед и отец, чужеземным захватчиком. Главное место в обрядах будет занимать солнце как божественный символ. Дин-и иллахи вберет в себя индуистские постулаты перевоплощения и объединение с божественным началом как окончательную цель последователя. Прежде всего, новая вера будет исповедовать доброту, сострадание, терпимость и уважение ко всему живому. При этом она поможет людям искать духовную истину, но также защитит династию Моголов.
C радостью оставив Абуль Фазла отвечать на вопрос Салима, Акбар уже возвратился к рисунку Тухин Даса и не заметил, как сын немного помрачнел, когда слушал объяснения. Салиму это казалось слишком серьезным шагом. Ведь новая «Божественная Вера» могла и отчуждать людей с такой же легкостью, как и примирять с правителями-моголами?..
– Повелитель, имперский почтовый наездник, прибывший в Фатехпур-Сикри, принес весть о том, что вдову деревенского старосты готовятся заживо сжечь на его похоронном костре на закате. Ты просил немедленно сообщать обо всех таких случаях.
– Где это происходит?
– В деревне в десяти милях к северу отсюда.
– Я своими распоряжениями давал ясно понять, что не буду терпеть этот варварский обычай – сати… Как смеют они бросать мне вызов? Я поеду туда сам. Немедленно запряги мою лошадь и снаряди отряд моих стражников, они поедут со мной.
Салим редко видел, чтобы отец был так явно разгневан. Не дожидаясь, пока слуги придут на подмогу, он уже снимал с себя шелковую рубаху, чтобы облачиться в дорожную одежду.
– Едем со мной, Салим. Тебе будет полезно взглянуть. Я даю своим индуистским подданным полную свободу справлять любые свои обряды, кроме этого. Тебе, конечно, известно, что такое сати, ведь так? Этих женщин называют «пылающий факел любви и единения», но они – просто жертвы, которых их родственники часто принуждают умереть вслед за мужьями в силу какого-то искаженного восприятия семейной чести. – Акбар смотрел сурово. – Хвала Всевышнему за то, что в нашем народе никогда ничего подобного не происходило. Для моголов самый благородный исход для человека – пасть на поле битвы; кто из нас в глубине души не предпочел бы выбрать смерть в бою, а не бесславный конец в собственной постели? Но кто из нас хотел бы подобной чести для наших женщин – чтобы они убили себя, потому что нас самих больше нет? Ты не согласен, Салим?
Слуги Акбара начали облачать его в рубаху и шаровары, обвязывая его мощный торс зеленым поясом из парчи. Салим ни за что не признается отцу, что эти рассказы о жертвах сати и отталкивали, и завораживали его. Смерть, бывало, случалась так неожиданно… Его друг одного с ним возраста недавно заразился сыпным тифом, и через два дня его не стало. Смерть постичь трудно, особенно когда ты молод. Возможно, именно этим и объясняется ее скорбное очарование. Салим не мог ничего с собой поделать и всегда слушал с виноватым любопытством описания того, как вопли женщин доносятся из треска горящего костра, – и даже того, как жертвы отчаянно пытались бежать, когда их одежда и волосы уже занялись огнем, но родственники их мужей оттаскивали их назад.
– Быстрее, Салим. Чем раньше мы доберемся, тем скорее остановим это преступление.
Салим выезжал из Фахтепур-Сикри верхом на лошади рядом с отцом; позади них ехали стражники в зеленых одеждах, а впереди – четыре герольда с серебряными трубами, расчищавшие им путь. Юноша был очень горд тем, что отец именно его выбрал для этой поездки, и внутри него все сладко сжималось от острого предвкушения приключений, которые ждали его впереди.
Стоял жаркий день в конце марта, и копыта лошадей вздымали от твердой спекшейся земли клубы пыли. Глядя в ясное глубоко-синее небо, Салим видел, что солнце еще высоко стоит над горизонтом. Если похороны будут на закате, то у них еще есть время. Но Акбар продолжал гнать лошадей с прежней силой. Его гнедой жеребец под расшитым золотом седлом был в пене, и Салим видел, что шкуру его собственной кобылы также заливает пот. Это было почти как отправиться в бой – где ему доводилось бывать пока лишь в мечтах.
Сейчас они поднимались вверх по тропе вдоль выжженной земли цвета темного золота. Впереди она сужалась, прокладывая извилистый путь к верху крутого холма с плоской вершиной, на котором Салим разглядел россыпь мелких хижин. Оттуда же вздымалась струя бурого дыма, почти вертикально уходившая в небо. Юноша слышал, как Акбар закричал:
– Кто-то предупредил их о том, что мы приедем, и они разожгли костер! Они за это заплатят!
Глядя на него, Салим видел, как отец в гневе и отчаянии сжал челюсти. Когда их лошади с фырканьем направились к вершине холма, Акбар кричал своим воинам:
– Быстрее! Нельзя упускать ни секунды!
Добравшись до вершины, Салим увидел большое плато. Слева стояли глинобитные хижины, окружая колодец; справа находился дом побольше, также небольшой, но обнесенный низкой стеной – вероятно, здесь жил староста. Не было видно никого, кроме двух маленьких детей, которые крепко спали на кровати-чарпой в тени кроны дерева ниим, и лежащего возле них щенка, который без особого интереса разглядывал появившихся людей сквозь полуприкрытые веки. Но впереди, на расстоянии триста или четыреста ярдов, Салим сквозь ветви колючего кустарника разглядел толпу людей в бурых одеждах. Рядом с ними и вздымался столб дыма, который отсюда стал еще толще и темнее, с языками оранжевого пламени.
– Вперед! – громко закричал Акбар, резко пришпорив жеребца.
Еще миг, и они прорвались сквозь кустарник к открытому месту, где высокая куча хвороста по краям уже полностью была охвачена пламенем. Поверх костра лежало еще не успевшее заняться пламенем тело, обернутое в тонкую белую ткань. Двое мужчин наклонились вперед с флягой чего-то похожего на растительное масло или топленое масло гхи. Они поливали ею труп, и тягучая желтая жидкость, описывая в воздухе дугу, шипела в огне. В этот момент саван загорелся, и Салим почувствовал сладкое зловоние начинающей тлеть плоти. Подъехав верхом на лошади к костру, Акбар остановился. Эти люди были так охвачены своим действом, что не сразу его заметили.
– Окружите костер, – крикнул падишах своим стражникам. Проехав прямо в гущу людей, он сурово спросил: – Кто здесь главный?
Акбар говорил на хинди, местном языке, так же бегло, как и на родном персидском.
– Я, – ответил один из мужчин, которые лили масло. – Мы сжигаем тело моего отца, который был старостой этой деревни. Я – его старший сын, Санджив.
– Ты знаешь, кто я?
– Нет, господин. – Санджив покачал головой.
Салим видел, что он не сразу, но разглядел богатую сбрую лошади Акбара, сверкающие у него на пальцах и на шее драгоценные камни, хорошо вооруженных стражников в зеленых одеждах. И тогда по его лицу, обезображенному оспинами, стало заметно, что он встревожился.
– Я – твой падишах. Мне сказали, что здесь собираются сжечь вдову. Это так?
Санджив снова покачал головой, но Салим заметил, как он стрельнул глазами в сторону соломенной лачуги без окон. Акбар также это увидел – и быстрым жестом указал одному из стражников проверить внутри. Через какое-то время тот появился в дверях, неся молодую женщину в белом сари. Ее тело обмякло, и когда стражник подошел ближе, Салим увидел, что ее глаза открыты, но взгляд их блуждал.
– Положите ее на землю, и пусть кто-нибудь принесет воды, – скомандовал Акбар.
К ним подбежал мальчик, неся маленькую глиняную чашку. Падишах спустился с лошади, взял ее и, встав на колени сбоку от несчастной, поднес к ее губам. Сперва вода полилась вниз по подбородку, но потом женщина пошевелилась и, открыв рот, начала глотать. Подойдя ближе, Салим видел огромные темные круги ее расширенных зрачков.
– Кто она? Говори – или, клянусь, прямо сейчас снесу тебе голову, – потребовал Акбар.
Санджив сжал кулаки.
– Это Шакунтала, вдова моего отца. Он женился на ней через год после смерти моей матери и всего за три месяца до своей болезни.
– Сколько ей лет?
– Пятнадцать, повелитель.
– Она одурманена, верно?
– Я дал ей проглотить опиумные шарики. Тебе не понять, повелитель… Ты не индус… Для вдовы это вопрос семейной чести – последовать за мужем во всепоглощающее жаркое пламя… Я дал ей дурманящее вещество, чтобы ослабить боль.
– Ты одурманил ее для того, чтобы она не сопротивлялась, когда ты поведешь ее к погребальному костру!
Молодая женщина сидела, испуганно озираясь. Позади нее пламя костра теперь вздымалось все выше, потрескивая и выстреливая в воздух брызгами искр.
Запах горения человеческой плоти смешивался с благоуханием душистых масел, которыми был пропитан хворост, становясь все отчетливее. Внезапно осознав, где она и что происходит, Шакунтала, пошатываясь поднялась на ноги и повернулась к костру. В самой его сердцевине тело ее мертвого мужа сейчас пылало, как факел. Пока она смотрела, череп покойника с треском лопнул, и вытекший мозг, шкворча, мгновенно сгорел. Санджив впивался в нее взглядом, забыв об Акбаре, его свите и жителях селения, которые сейчас просто безмолвно смотрели.
– Ты обязана погибнуть в огне, который забрал тело твоего мужа. Моя мать сделала бы так, переживи она его, и гордилась бы этим. Ты позоришь доброе имя моей семьи.
– Нет. Это ты совершаешь постыдное дело. Я запретил сати в своей империи повсеместно. Хотят этого вдовы или нет, я не буду терпеть такие варварские методы. – Акбар повернулся к женщине. – Ты здесь не останешься, это для тебя небезопасно. Я – Акбар, твой падишах. Я даю тебе возможность поехать со мной и моими людьми во дворец, где тебе найдется место служанки в гареме. Ты согласна?
– Да, повелитель, – ответила девушка. До этого она не понимала, кто такой Акбар, и Салим заметил, что теперь она не в силах смотреть его отцу прямо в глаза.
– А ты, – Акбар обратился к Сандживу, который смотрел все так же дерзко, – если бы ты возомнил, что твоя вера того потребует, ты был бы готов сам претерпеть такие муки и сгореть заживо? Интересно… Стражники, схватите его и подведите к костру.
Рябое лицо Санджива внезапно стало восковым от пота, он стал задыхаться.
– Повелитель, прошу тебя… – умолял сын старосты, когда два воина схватили его под руки и потянули к огню. Он был такой тщедушный, что стража легко могла бросить его в огонь, как охапку соломы, думал Салим. Акбар шагнул к нему.
– Держите его за плечи, – приказал он. – Давайте посмотрим, как он будет терпеть боль, которую намеревался причинить другим.
Затем, захватив правую руку человека чуть выше локтя, Акбар сунул его руку в огонь. Крики Санджива прорезали воздух, и он задергался, стараясь освободиться, но Акбар, стоя на месте, продолжал удерживать его руку в ярко горящем пламени. Крики Санджива, усиливаясь, теперь больше напоминали животный вопль. Даже молодая девушка не выдержала этого зрелища.
Внезапно Санджив упал в обморок, и, кроме потрескивания огня, больше ничто не нарушало тишину. Поддерживая обмякшее тело, Акбар вынул обезображенную огнем руку из костра и задрал ее вверх, подержав так немного, чтобы все успели увидеть, прежде чем он положил человека на землю. Затем падишах повернулся, чтобы обратиться к жителям селения. Те, в потрясении от только что увиденного, сбились в кучу, как отара овец, учуявшая волка.
– Я только что явил вам мою справедливость. И ожидаю, что моим законам будут повиноваться, а нарушивший их всегда будет сурово наказан. Вы все виноваты так же, как этот человек. – Он указал на Санджива, который начал приходить в себя и мучительно стонал. – Вы знали, что здесь готовилось, но не сделали ничего, чтобы этому помешать. Я не заставлю вас самих терпеть огонь, как сделал с ним, но даю вам десять минут, чтобы вывести ваш домашний скот и собрать имущество. Потом мои люди сожгут ваше селение дотла. Пока вы заново отстраиваете свои дома, у вас будет несколько недель, чтобы поразмыслить над тем, какие последствия влечет неповиновение падишаху.
Через несколько минут все селение запылало огнем. Шакунтала ехала по дороге, ведущей с холма, сидя на лошади позади одного из стражников; на голову ей набросили покрывало, чтобы сберечь ее целомудрие. Салим заметил, что она ни разу не оглянулась и не посмотрела назад на место, которое было ее домом.
Глядя на своего отца, юноша понял, что сегодня он гордится им, как никогда, и невероятно рад быть его сыном и называть себя моголом.
– Он был великолепен. Я никогда не видел, чтобы он вершил правосудие так уверенно и властно. Он был совсем не такой, каким бывает во дворце, где есть неизменные правила и порядок.
Начиная со спасения отцом молодой вдовы-индуски Салим был охвачен воспоминаниями об этом, особенно о том, как его отец не раздумывал, что сказать и что сделать. Вот это и есть настоящая сила.
– Он вмешивается в древние обычаи нашей земли, – холодно сказала Хирабай.
– Но он поддерживает права индуистов. Всего несколько дней назад я слышал, как некоторые уламы критикуют его веротерпимость. Один мулла сказал, что он слышал, что падишах собирался молиться в священном месте индусов в Аллахабаде, в месте слияния рек Джамны и Ганга. Другой жаловался, что падишах, кажется, готов поклоняться чему угодно – огню, воде, камням и деревьям… даже священным коровам он позволяет свободно бродить по своим городам и селениям, а навоз от них…
– Ваш отец поддерживает только то, что одобряет. Он не имеет никакого права мешать обряду сати. Это его не касается.
– Нет, касается. Он запретил его. А жители того селения бросили ему вызов.
– Они повиновались высшей власти – своей вере. Это не ослушание, а обязанность.
Слова Хирабай напомнили Салиму то, что Санджив говорил в оправдание своего поступка, и то, что иезуиты иногда говорили в оправдание деяний своей церкви, которая также казалась варварской. Он промолчал, в то время как Хирабай продолжала:
– Мой народ – и твой тоже – раджпуты, ведали обычай самосожжения сати испокон веков. Много раз, еще будучи девочкой, я была свидетелем тому, как женщины из знатных раджпутских родов отдавали свои драгоценности и другое мирское имущество и с радостью воссоединялись со своими мужьями на погребальных кострах, лелея головы мертвых мужей на коленях, окруженные языками пламени, – и они всегда улыбались, ни разу не вскрикнув.
– Но это неправильно… почему они должны преждевременно кончать с жизнью? Что в этом хорошего?
– Это доказывает их любовь, храбрость и преданность, а также делает честь их семьям. Как я тебе уже говорила, мы, раджпуты, – дети солнца и огня. Мы, возможно, больше других индуистов верим, что пламя способно очищать и облагораживать человека. В нашей истории так бывало много раз, и в последний раз это случилось, когда твой отец осаждал Читторгарх. Когда стало ясно, что наших мужчин ждет неминуемая гибель на поле битвы, раджпутские женщины оделись в самые прекрасные одежды и надели драгоценности, как в день свадьбы. Их лица преображались от славы, которая ждала их, когда они величественной процессией следовали за своей княгиней туда, где был разведен большой костер. Одна за другой они совершили священный обряд джаухар, радостно прыгнув в огонь, который сжег их тела дотла и освободил их дух, чтобы они смогли возродиться как фениксы.
Конечно, никто никогда не потребовал бы, чтобы мать сгорела на костре Акбара, так как мусульмане не сжигают своих мертвых, думал Салим, хотя глядя на такую ее гордость, которая граничила с одержимостью, он понимал, что выйди она замуж за раджпута, с радостью последовала бы за ним в огонь. Но все, о чем мог думать Салим, было испуганное лицо юной Шакунталы. Она была всего на два года старше его, и она выбрала жизнь, а не смерть, и все его нутро говорило ему, что она была права. То, как его мать почитала самоубийства, выглядело пугающе, и хотя Салим был горд тем, что наполовину раджпут, это была одна из тех вещей, которые он принять не мог. Много раз, когда юноша пытался разобраться, чью сторону принять – отца или матери, – его не покидали сомнения и неуверенность. Но не на этот раз.