9
Ураган не в силах был дослушать всю повесть, ибо зрел Важдая и всю Скуфь перед собой живой и здоровой и не испытывал любопытства, как витязи избежали кары пьющих солнце.
– Довольно! Устал я от твоей речи! Отчего вы не приняли смерть, утратив шапки? Зачем явились на позор? Как посмели встать пред мои очи, а не бежать, подобно всем подлым изгоям?
Еще бы миг и ударил – бич уже взметнулся в воздух, но замерла горячая рука государя, остановленная исподней силой, поскольку неправедным был гнев.
– Зачем ты вернулся? – вскричал он и бич унял. – Поведать о своей храбрости? О доблести своей рассказать? Ступай прочь и уведи с собой этих изгоев! Лучше бы вас оставил себе князь савров и вы бы плодили его род! Лучше бы вас спалил огнем царь рапеев! Если стоите живы, значит, потеряли честь и совесть, явившись на мои глаза! Садитесь на тех тварей, коих дали вам взамен лошадей, и езжайте, куда хотите! Я не желаю, чтобы потешались над вами и надо мной!
– Погоди казнить, государь! – не утратил духа Важдай. – Прежде выслушай. Мы чести своей не утратили и не посрамили тебя. Мы порочных дев отвергли наперекор своему сердцу. И могли бы не давать своих лошадей ашкарам. Могли бы слова не сдержать, однако поменялись конями и дальше поехали. Могли бы и шапки у святичей отнять, да не стали их воевать. Коней и шапки мы пожертвовали, чтобы оставить о себе добрую славу на пути в рапейское царство. Чтоб был у нас ход за Рапейские горы. Ты ведь давал такой наказ, чтобы мы вернулись невредимыми? А бог пути Драга всегда требует жертв!
– Слишком велика жертва! Даже невест себе не привезли. На что он теперь нужен, открытый путь к рапеям? Кто вдругорядь пойдет по нему и зачем? Если только сам бог!
Воевода на минуту поник головой, а когда поднял, уже был объят глубокой печалью.
– Твоя дочь пойдет, Обава. И Драга проведет ее.
– Зачем же ей идти за Рапейские горы?
– Затем, государь, что ждет ее там рапейский царь Сколот.
– А он-то откуда узнал про Обаву? От тебя?
Плечи Важдая опустились.
– Сколот позвал меня разделить с ним хлеб-соль. И мы спустились в его подземный дворец. А там дубовый стол, а на нем не яства, как у нас заведено, а в самом деле только травяной хлеб и соль. И вместо хмельной суры – вода. Сколот сказал, она живая, насыщенная солнцем, но я сего не ощутил. Вода и вода... Съели мы по ломтю хлеба с солью, запили водой, он и просит рассказать, как ныне живет наш государь. Я и поведал ему о тебе, Ураган, как ты мыслишь вернуть свой народ под законы Тарги и во имя этого не жалеешь живота своего. И тогда он спросил, владею ли я частью.
– И что ты ответил?
– По преданию, я знаю, что такое часть, – смутился ярый муж. – Но мне покуда не суждено испытать счастье...
Когда дева выбирала себе жениха и, совершив вено, становилась его женой, то приносила жертву – сообщала тайное имя богини небесного огня, то есть делала его счастливым.
И в тот же миг сама утрачивала память и право быть услышанной Тарбитой...
– Испытав благородство рапейского царя, я признался ему, что у тебя есть дочь Обава, – продолжал Важдай. – Дева неземной красы, которую я не могу взять себе в жены, ибо у нас по старому обычаю надо творить брак только по любви и согласию. А выбор делает всегда дева, ибо она владеет частью... И тогда Сколот, увлеченный моей печалью, спросил, хочу ли я позреть на Обаву перед смертью? Меня же великая тоска снедала, мыслил, умру и более не позрею. Да и не ведал, что может приключиться, и согласился. Рапейский царь повел меня по своему подземному дворцу в высокие палаты, где вместо пола была живая вода, через многие отверстия в сводах освещенная солнцем. Он велел склониться над водой, чтоб появилось отражение. Я склонился и узрел на глади этого озера лик Обавы. Он просвечивался сквозь алое покрывало...
Воевода замолчал, однако Ураган, испытывая неприязнь к нему, не мог выслушивать долгую повесть.
– И что же приключилось? – поторопил он.
– Позрев образ Обавы, Сколот сошел в воду. И стал пить, черпая пригоршнями с ее лика. – Из уст ярого мужа потекла горечь. – Сперва я подумал, что у рапеев такой обычай... Но он вернулся опечаленный и сказал, что в сей же час велит не поджигать город и отпустит Скуфь с миром... И даже не потребует, чтоб мы забыли путь в его царство... Если я уговорю тебя отдать Обаву ему в жены. У нас одинаковые обычаи, и государь вправе сотворить оглас...
– Я послал тебя невест у рапеев высватать! – возмутился Ураган. – А ты вернулся ни с чем и сватаешь за какого-то Сколота мою единственную дочь!
– Никогда бы не посмел сделать этого, государь. – Голос Важдая окреп. – Ты знаешь, я и доныне люблю Обаву. Но мне не добиться любви и согласия, не услышать из ее уст свою часть и не испытать счастья. Мой рок иной. К тому же я узрел на воде, как Обава протянула руки к Сколоту!.. И сказала: возьми меня...
– Да это же призрак! Лихо! От тоски тебе привиделось!
– Как бы там ни было, государь, а мне стало жаль Скуфи. И я свою любовь положил в жертву ради нее.
– Не отдам Обаву!
– А ты не властен над ней, государь, – заявил воевода. – Хоть и держишь свою дочь под горьким покрывалом. Видно, караешь, чтоб никому не досталась.
Ураган не мог сказать, за что посадил Обаву под покров, но дерзость Важдая и упоминание о каре и вовсе взбесили его. Вскочив в седло, он вновь взметнул бич, дабы одним щелчком низвести витязей в изгои, однако ярый муж внезапно перехватил его за двенадцатое колено и намотал себе на кулак.
– Не спеши, государь, обращать нас в хортью стаю! Ты не выслушал всей повести!
– Что ты еще можешь сказать, несчастный? – Ураган попытался вырвать бич. – Каким еще позором осыплешь мою голову?
– Я высватал тебе достойную невесту!
– Где же ты нашел ее, если у рапеев все девы наперечет? И даже их государю недостало?
– Она не рапейка, но будет тебе славной женой и родит наследника.
– У савров порочную деву взяли? Чтоб я чужой род плодил?
– Не взяли мы невест от савров.
– Значит, у ашкаров высватал? Безволосую и бесстыдную деву привез? Не нужна мне такая!
– Нет, государь, не стали мы брать ашкарских дев даже себе, хотя их вождь давал в придачу к своим турпанам. Они хоть и воинственны, да образом срамные.
– Какого же племени она?
– Сарского, государь. И речью, и обычаями, а ратной яростью и отвагой нам ровня. Мы по пути испытали ее.
– Деву от святичей тоже не возьму! – заупрямился, однако чуть пригасил свой пыл Ураган. – Они в своих лесах одичали, нравы у них дурные, но кровь довлеющая, как у всяких диких людей. Каков от такой жены будет наследник?
– Не святская она и не из варяжского племени, как равно и не от скандов, – заверил Важдай. – В чистом поле встретили эту деву. Идет под дождем, озябла. Я свой плащ снял да укрыл ей плечи. А какого она рода, так по обычаям сразу видно – сарского. Ну сам посуди! Спрашиваем: куда ты идешь, красна девица? Она взглянула на меня и говорит: ты мне по нраву, добрый молодец. Вот и волчьего плаща своего не пожалел. Сейчас возьму и оглашу тебя! Только сарские девы так смелы! Мол, отправилась в путь, чтоб достойного жениха себе отыскать. Но я упредил и говорю ей: не спеши оглашать меня, не могу я взять себе жену вперед государя. Поедем с нами, покажем тебя Урагану. И если ты ему по нраву придешься, он тебя в жены возьмет, ибо у него роковой срок на исходе. Не женится, сидеть ему в веже замурованным. Дева подумала, согласилась и с нами поехала. А я себе мыслю, Обавы мне теперь не видать. А ежели дева тебе не приглянется, то за себя возьму.
– Так где же она? Дай позреть!
Ярый муж смутился.
– С нами ехала до дня вчерашнего...
– И где же ныне?
– Не по чести ей было ехать на турпане. – Важдай вздохнул озабоченно. – Говорит, как я перед государем, перед Владыкой Сарским покажусь? Мол, стыдно...
– Деве стало стыдно! – укорил вдохновленный Ураган. – А вам не стыдно сидеть на этих ослах!
– Добуду, говорит, себе достойную лошадь, – невзирая на слова государя, продолжал ярый муж. – Я сам вызвался украсть ей коня, но дева норовиста, так только рассмеялась. Дескать, несвычно тебе добывать лошадей, если до сей поры не зазорно сидеть на турпане и землю ногами боронить. Когда, мол, повсюду сарских табунов довольно. Я предупредил деву: мол, стража чуткая, а кони необъезженны. А она мне показала шелковую нить...
– Шелковую нить?!
– Туго ссученную... И говорит: дескать, сей струной можно смирить и стражу, и любого дикого коня...
– Как ее имя?! – перебил государь. – Уж не Чаяна ли?
– Коль за себя бы сватал, тогда бы имя спросил, – смутился воевода. – Может, и Чаяна...
– Постой, а космы у нее? Как у рапеек, светлые?
Важдай еще более смутился и, что-то вспомнив, вздохнул.
– Не зрел я рапеек... Но у девы волосы были черны и в три косы заплетены. Не видел никто, когда и порскнула в степь... До сей поры ездим повсюду и ищем ее. А так бы уже давно кочевье нагнали.
Государь вновь налился гневом, будто хмельной сурой, однако же сдержался и спросил:
– А ну-ка, ярый муж, поведай, какова образом эта дева?
– Прекрасна, государь! – Важдай аж встрепенулся. – Румяный лик, в очах синь небесная, а уста...
– Образом похожа на Обаву, – поддержали его сотники. – Как ты желал!
– И станом лепа! – загудела Скуфь. – И удалью! А коли лук возьмет да стрелу, заложив, пустит – два поприща летит и прямо в цель!
– Нет ли на ее щеках волос? – стискивая кулаки, спросил Ураган.
– Есть, – внезапно признался ярый муж. – Но это не волос, не борода – всего лишь нежный пух, будто лебяжий...
– А персь на груди едина?
– Персей я не зрел, государь, – целомудренно проговорил воевода, однако Скуфь дружно подтвердила:
– Едина, государь, едина! Мы позрели!..
– Вы еще смеетесь надо мной?! – взревел Ураган. – Да ведь это омуженка! Удопоклонница, которую стражник кнутом засек! Возьми себе отродье беспутной Ариды!
– Омуженка? – чуть ли не хором спросили витязи. – Эвон какие они! Нам так всем по нраву пришлась! Да ведь, говорят, сгинуло племя мати...
Важдай виновато голову опустил.
– Искупим вину, государь. Отныне нам нет иного пути. Мечами своими клянемся!
– Клянемся! – поддержала Скуфь. – Любо, ярый муж!
– Ты скажи, какую тебе невесту надобно? – спросил воевода. – Коли Чаяну, так привезем Чаяну. Только укажи, кто она да в какой стороне искать?
– Довольно потешаться над своим государем! – Он взметнул бич. – Не верю вашим клятвам. Вместо рапейки омуженку привезли! Лазутчицу и конокрадку! Кого еще привезете вместо Чаяны? Прочь с глаз моих, изгои!
Сотряс пространство щелчком над головами Скуфи и поскакал вослед ушедшему кочевью.
Да не сдержал буйного нрава, обернулся, чтоб выметать обиду, но глядь, а там, где витязи стояли, хортья стая! И не переярки – рослые, матерые звери вскинули головы к небу и всколыхнули степь волчьим воем...
В запале гнева государь не бродом пустил лошадь, а выше, перекатом, где на дне лежали камни. Тонконогая кобылица споткнулась, пала на колени и стряхнула седока в глубокую воду, чего никогда не бывало с Ураганом. С головой ушел государь и, вынырнув, одолел течение, приплыл к берегу, куда выскочила лошадь. А обернулся назад – кричат и плачут волки, и не только тело знобит от их голосов, но и сарскую душу.
Осенняя река чуть остудила гнев, холодный полунощный ветер довершил дело, и усмирился жар в голове. И тут стрелой пронзила спасительная и утешительная мысль – не сбылось предсказание Обавы! Скуфь-то и впрямь оказалась на кочевом следу, да ведь без кибиток и без единой невесты-рапейки, а только омуженку везла. Мало того, растеряла, что имела, – вплоть до шапок!
Иначе все в яви, а знать, не исполнится предсказание в роковой срок, и не придется ему взывать к богам и просить наказания беззаконным сарам, что стало бы добровольной утратой Владычества.
Мокрый и продрогший, он нагнал кочующих лишь в сумерках, когда в степи уже развертывался стан и мерцали тысячи костров. Первым делом он велел подручному ярому мужу взять тело мертвой омуженки, вывезти в степь и бросить на кочевом пути – пусть возьмет себе невесту Важдай! Пусть посмеется теперь, взирая на мертвечину!
Свир же снял с телеги омуженку, бросил поперек седла и вдруг отшатнулся в испуге:
– Сдается, жива она!..
– Полно сеять страх! – взъярился Ураган. – День миновал, как лежит бездыханной!
– Тем паче, брат! Должна бы окостенеть, но мягкая доныне...
Государь взял деву за косы, вскинул голову и позрел в лицо: вроде бы глаза закрыты и мертвенная синева коснулась губ, однако в их уголках вдруг вызрела едва заметная улыбка и веки дрогнули...
– Прежде чем бросить в степи, – велел он, – отруби ей голову!
Когда Свир умчался в степь, Ураган безошибочно отыскал кибитку дочери, ибо на протяжении многих сотен лет места ночных станов по кочевому пути были одни и те же, а владычный род всегда располагался на «царевых горках» – на холмах, если были таковые, или возвышенностях. Телеги, повозки и кибитки сродников замыкались в обережный круг, называемый табор, внутри которого ставились вежи либо кибитки государя и его семьи. Однако взрослые сыновья и дочери ставили свой, малый табор, тем самым утверждая самостоятельность и независимость от воли родителя.
И лишь миновав обережный круг Обавы, Ураган вспомнил условие, определенное для себя ею: если пророчества сбудутся, то она уйдет к рапейскому царю Сколоту!
И защемило отцовское сердце, стушевалось страстное желание указать дочери ее неверное толкование сна и предсказание. В великом смущении, так и не спешившись, он уже хотел уехать в свою кибитку и отложить встречу с Обавой до утра, но тут услышал ее голос сквозь сафьяновую стенку:
– Входи, Ураган! Давно жду тебя!
Государь откинул полог кибитки и в первый миг не заметил приготовленных переметных сум у входа. Однако ее боевой наряд сразу же бросился в глаза: в свете трех жировиков матово поблескивала кольчуга, обтягивающая ее стройный стан, отливали синевой латы на груди, плечах и коленях. Шлем с кольчужным забралом, меч на кожаном поясе и колчан лежали на ложе.
– Ну, встретил Скуфь? – спросила Обава, едва он вошел. – Или разочарован? А ныне мыслишь, не сбылись мои пророчества?
– Мудрено проникнуть в суть, – уклонился Ураган. – Но испытал... И бичом путь себе пробивал, и Скуфь встретил в семи поприщах...
– А что же так мрачен? Деву не привезли?
– Была дева, но удопоклонница! Ту, что стражник засек кнутом...
– Все-таки добыли тебе невесту?
– Важдай посмеялся надо мной! Ему и подарил деву!
– Значит, я верно толковала сон...
Взирая на дочь в боевом доспехе, государь вдруг подумал, что ярый муж не отступил от правды, говоря, будто Обава не под его властью и сделает так, как пожелает. И от того стало ему еще горше, ибо он догадывался, для чего она обрядилась в походную кольчугу и чешуйчатые от железных бляшек сапоги.
Сейчас опояшет чресла, забросит за спину колчан и поминай как звали...
– Трех дней еще не минуло, – проворчал Ураган. – Приплод по осени считают. Еще испытать хочу.
– Добро, я погожу, – тотчас согласилась она. – Если ты снимешь со Скуфи опалу.
– Скуфь меня опозорила!
– Она путь открыла за Рапейские горы, самое дорогое в жертву принесла. Позови их или подручного пошли, пусть позовет.
– Князья позрят на Скуфь, а посмеются надо мной!
– Ты им лошадей пошли из своих табунов, чтоб задарить обиду.
– Да ведь молва уже потекла, как они за невестами ходили! Не хочу, чтобы беззаконные чинили потеху...
– Не до потехи им будет, когда под твоей рукой витязи встанут. Пусть силу твою позрят.
– Не нужна мне такая сила! Добро, что доспехи с них не сняли и плетями не настегали...
– А что скажешь завтра утром, когда князья в чашу ударят и вече созовут?
Урагану показалось, будто ослышался он.
– Вече? По какой нужде?
– На заре из Казара весть будет, – вымолвила Обава. – Купеческие корабли не дождались кочевья и отчалили от пристани. В зимние месяцы море бурное, опасаются не поспеть к своим берегам. Всполошатся князья и ярые мужи, испортится товар. А ты не позволял кочевать к берегам Азара и лишний месяц продержал в холодной степи, поджидая Скуфь...
Государю словно под колени ударили. Он сел на кошму и собрал пышную бороду в горсть.
– Я ждал птицу Сирин...
– Но вечевые старцы не смогут осудить тебя за это, – между тем продолжала дочь. – Ты Владыка на кочевом пути, ты зришь птицу и по закону волен начинать и заканчивать его, когда услышишь ее песнь... Исхитрятся они и по-иному тебя покарают. Напомнят о своем слове и трехлетнем роковом сроке, который завершится через три дня. Заточат в башню и пришлют тебе опороченную невесту, к которой ты не сможешь прикоснуться...
– Они не посмеют низвергнуть меня!
– Прервав род по своей вине, ты сам себя низвергнешь.
– В степи я зрел турье стадо. Но у кострищ родов их не было...
– Послушай моего совета, – перебила Обава. – Дабы не искушать вечевых старцев, смири гнев и пошли в степь за Скуфью. А чтобы витязи обиды не помнили, преподнеси им в дар по коню на брата и по чаше хмельной суры. А то может статься, и рокового срока не придется ждать, на вече и сбудется мое пророчество. Сам бросишь бич.
– А если не будет вести? – теряя надежду, спросил Ураган.
– Довольно, ты уже испытал сегодня верность моего слова. – Обава присела с ним рядом. – Я могла бы не предупреждать тебя, Ураган, а сесть на коня и уехать к рапейскому царю. Ведь я-то знаю, ты завтра бросишь бич. И видишь, уже собралась в дорогу... Но не след искушать судьбу и сокращать и так короткий роковой срок... Спеши, Ураган! Недолго до зари!
Не знал сна в эту лунную и тревожную ночь государь. Отягощенный пророчеством, метался по «царевой горке» то пешим, то садился в седло и выезжал за родовой табор, поджидая Свира. Но тот и к полуночи не вернулся из степи, и тогда, чуя недоброе, Ураган созвал всех подручных мужей и паров, велел взять им пять своих табунов по сто лошадей каждый – молодых жеребцов, выращенных для продажи, да десять бочек хмельной суры и приказал поехать в степь, чтоб там отыскать обиженную Скуфь и передать слово государево и его дар.
Подручные взяли с собой пастухов и стражу, угнали лошадей вспять кочевому пути и стали искать витязей. В это время и прискакал Свир, обезумевший либо зачарованный от страха. И поведал он, что отвез омуженку на кочевой след к реке, как велено было, снял с коня, бросил наземь и вынул меч, чтоб отрубить голову. Но мертвая удопоклонница вдруг встала на ноги и сбросила с себя волчий плащ.
– Прежде возьми меня, – будто бы сказала. – Ибо целомудренная дева я, и не хочется умирать, не познав мужа. Потом и голову отсечешь.
А было полнолуние, в степи хоть и светло, но туманно и зыбко все, и то ли от этого призрачного света, то ли уж так померещилось, но узрел Свир не бородатую омуженку перед собой, а деву красы невиданной.
– Ну что же ты медлишь? – торопит при этом. – Возьми меня и убей!
Подручный не то чтобы испугался, а оцепенел от ее преображения и стоял, зачарованный, неспособный ни рукой, ни ногой пошевелить. И тогда дева будто бы говорит:
– Добро, если ты узрел мой истинный образ и очаровался, то не руби мне головы. Оставь на кочевом следу и ступай своей дорогой.
Тут Свир стряхнул оторопь, вразумился и вскочил на коня. Глядь, а удопоклонница лежит на земле, как брошена была, и на вид мертвая...
– Не исполнил я твоего веления, государь! – повинился подручный. – И у тебя бы рука не поднялась, коли б позрел на это преображение!
– Поезжай обратно в степь, – сказал на это Ураган. – И привези омуженку сюда. А то найдет Важдай мертвую, и тогда не задарить будет его обиды ни конями, ни шапками, ни сурой.
Свир не посмел ослушаться, однако нехотя вскочил на коня и отправился в полунощную сторону.
Подручные же пригнали табуны в степь, где государь в последний раз видел Скуфь, оставили пастись, а сами долго ездили в разные стороны, благо было в тот час полнолуние, звали Важдая, трубя в турьи рога, но и следа не отыскали. Лишь голодная хортья стая вдалеке рыщет, землю нюхает, воет на яркую луну и ждет поживы. С этой худой вестью и приехали к Урагану, спрашивая, что теперь делать с табунами – обратно пригнать или в степи оставить?
А государь и впрямь подумал, что витязи обратились в волчью стаю: не зря ведь молва утверждает, будто сарские изгои рыщут по земле в хортьих шкурах, однако речи человеческой не утрачивают и если завоют, то можно услышать их печальное слово.
– Поезжай, Обава, в степь, – попросил он дочь. – Тебе ведома волчья речь. Так уговори эту стаю, пусть вновь Скуфью обернутся и придут ко мне.
Ускакала она в полунощную сторону, а там и правда нет нигде витязей, только матерые волки по окоему бродят и, вскидывая голову к лунному ночному небу, жалуются на свой рок. Подняла Обава своего коня на дыбы, закричала, завела волчью песнь и глядь, скачет к ней лавина верховых, коих в лунном свете сразу-то и признать было трудно, ибо под Скуфью не кони – чудища потешные, и леса копий нет, к тому же простоволосы, так ветер космы вьет. Один из всадников спешился на скаку, взял под уздцы лошадь, и только тогда она узрела Важдая.
Обава не спрятала взгляда, посмотрела на него свысока! Забилось сердце у воеводы: неужто в этот трудный час государева дочь пошла против рока своего и не царя рапейского – изгнанника избрала, жертвуя собой?..
– Узнал я твой голос, Обава, – проговорил Важдай.
– Как же узнал, коли я волчицей кричала?
– Если бы птицей запела, все равно узнал...
Хладное ее сердце не отозвалось на речь ярого мужа, а тот спрашивает:
– Зачем ты ездишь ночью по степи? Эвон, сколь зверья кругом!
А сам хотел услышать: мол, к тебе прискакала и отныне будешь моим женихом...
– Ураган снял со Скуфьи опалу, – сказала она строго. – И велит вам сесть на коней, что прислал в дар, испить хмельной суры и предстать пред его очи.
Ярый муж потупился, чтоб скрыть разочарование, проговорил, глядя на копыта лошади Обавы:
– Государь по справедливости поступил. Не след позорить его и Скуфь. Лучше мы обернемся хортью да бродяжить пойдем по свету. В волчьих шкурах нас никто не признает и не укорит. Так отцу и передай.
– Что станет от того, что ты спрячешь свой позор? – спросила мудрая Обава. – Добра прибудет? Или народ образумится и вспомнит законы, увидев еще одну волчью стаю? Горькая трава тело пользует, а позор – разум и душу.
– Скуфь пользовалась победами, – ответил Важдай. – Стыдно нам выставляться на посмешище беззаконных. Скажут, дескать, шапки утратили, а головы сберегли. Кто поверит, что мы блюдем законы Тарги? Путь же к сколотам не нужен нынешним сарам, и не воспримут они нашей жертвенности. Да и мы не сдюжим позора, возьмемся за мечи, и начнется братоубийство. Не хотим мы этого и потому волчьей стаей уйдем в чистое поле.
– Государю грозит опасность, – призналась Обава. – Завтра поутру князья и ярые мужи вече скличут и заставят ответ держать.
– Они трусливы, опасливы и не посмеют осудить Урагана.
– Это они в степи, меж хортьих стай и конокрадов трусливы! На вече же храбры и рьяны. Кто государю поможет, если не Скуфь? Нет у него другой силы за спиной, чтобы вечу противостоять.
– И мы ему не сила, а гнет и повод для распрей с князьями, – с сожалением молвил ярый муж. – Вот уж набросятся на него стаей, вот уж схватят клыками! Ведь Ураган из-за нас держал кочевье в холодных степях. Не хотим усугублять его доли, но поможем государю иначе.
Обава спешилась и хотела отнять повод своей лошади у Важдая, но тот не дал и накрыл ее руку своей когтистой и цепкой, словно соколиная лапа, ладонью. Она не воспротивилась и спросила тихим и властным голосом:
– А если я тебя попрошу вернуться?..
Он угадал, что последует за такой просьбой, испытал ее желание и упредил:
– Даже если бы чудо свершилось и ты огласила меня, все равно не пошел бы и жертвы твоей не принял. Не захочешь же ты стать отвергнутой?
Она же вырвала свою руку вместе с поводом, вскочила на коня, готовая умчаться от обиды, однако девичий пыл усмирился мудростью.
– Ты муж смысленный, – сдержанно произнесла Обава. – Коли на своем стоишь крепко, знать, ведом тебе рок.
– Не можем мы вернуться, покуда не добудем невесты государю, – признался Важдай. – Хортью ли обернемся, чтоб всю землю прорыскать, птицами ли орлами, чтоб облететь ее, но все одно добудем.
– Роковой срок на исходе. За три года не добыли, что добудете через три дня?
– Верно, Обава, мы даже не знаем, где искать, – признался ярый муж. – Но имя девы нам ведомо! Добудем невесту, и тогда не удастся вечевым старцам заточить Урагана в вежу. А ты, Обава, поезжай за Рапейские горы, царь Сколот ждет тебя...
– Что же, тогда прими дареных коней да суру. А шапки государь новые справит.
– Дар приму, и суру мы вкусим, чтоб обиды не помнить, но скуфейки нам теперь ни к чему, – повеселел ярый муж. – Какая же мы Скуфь, если непокрытые головы на плечах? Передай ему, не нужны волкам волчьи шапки. Да и по нраву нам стало, когда ветер играет космами. Глядишь, и посветлеют, как у рапеев!
Обава взглянула на его вольные волосы, свисающие до плеч.
– Скажи мне, Важдай. – Ее суровый голос чуть потеплел. – Отчего у Сколота космы источают свет? У людей так не бывает.
– Рапеи летом пьют солнце, – завороженно объяснил он. – А когда оно уходит за окоем и более не появляется, спускаются под землю и там живут до самой весны, вкушая лишь соль. В каменных подземельях темно, однако сколотам не требуются светочи или костры. Они своими космами освещают пещеры.
– А дев ты рапейских позрел?
– Нет, Обава... Не позволили даже взглянуть. Сколоты их обожествляют и называют карнами. То есть подземными богинями. Они редко поднимаются из земных глубин. Лишь в утренний час, чтобы вкусить солнечного ветра. Закон у них такой же, как у нас: сделать выбор и совершить оглас может только дева.
– Видел ли у них чудеса, которых у нас нет?
– У рапеев есть подземное озеро, в коем отражаются все думы и мысли. А в священный праздник сколотов Страж, это по-нашему Ведра... на водной глади можно зреть грядущее.
– И ты позрел?
– Я рок свой изведал. – Важдай обнял за шею ее коня. – И твой... Поэтому путь отворил к рапеям. Но когда пойдешь через ашкаров, послушайся их вождя, не ходи прямо и езжай округ земли савров, чтобы к ним не угодить. И всюду ступай с именем отца твоего, и не будет препятствий.
– С твоим именем пойду, брат...
– Ну, а я с твоим, сестра...
На заре, в ту пору, когда кочевье вновь становилось на путь в теплые степи, из Казара прискакал гонец, и тотчас стан забурлил, ровно котел на родовом костре. Ураган еще втайне надеялся, что не случится этого, но тут словно бич над головой просвистел и щелкнул у темени – еще одно пророчество Обавы исполнилось!
Вместо того чтобы выгонять с ночных пастбищ табуны, запрягать повозки и телеги, по ожившему стану во все стороны поскакали всадники, оглашая недобрую весть: иноземные мореходные гости отчалили от сарских пристаней на Азаре и порожними отправились к своим далеким берегам.
В прошлые времена подобное случалось не один раз, однако хитрые купцы таким образом вынуждали саров спешно заканчивать кочевье и гнать табуны к побережью день и ночь, отчего кони худели и теряли свою истинную цену. Сами же, отвалив от причала, становились за окоемом на якоря, выжидали срок и возвращались, будто бы сделав милость. Однако на сей раз заморские гости не хитрили, верно, зная через своих лазутчиков, что сары в двадцати днях пути от Азара и скорее никак не придут, ибо невозможно столько времени кочевать круглыми сутками, не останавливаясь на ночные кормежки.
Носясь по стану, глашатаи, словно дурную траву, сеяли ропот, волнами вскипавший повсюду, и, слушая их плеск, Ураган с тревожной тоской вглядывался в даль – не покажутся ли стройные ряды Скуфи или хотя бы стремительный, как росчерк молнии, вид одинокой всадницы. С холма открывался далекий окоем, и по всему пространству окрест были видны лишь родовые стоянки кочующих саров, дымы затухающих костров да пасущиеся табуны коней.
И все это, словно горючим покровом, было облито алой зарей, вздымавшейся на востоке.
Обава прискакала тотчас, когда ударили в бронзовую чашу, обращенную в колокол, и когда по стану засновали рабы с носилками, в коих возлежали сары. С взмыленного коня валилась наземь пена, а выпущенные на волю космы спутал ветер. Ураган вышел к ней навстречу, принял повод, дабы принять добрую весть.
– Порадуй же меня, Обава! Скажи, отыскала Скуфь?
– Отыскала...
– Витязи дар мой приняли? И нет теперь между нами обиды?
– Приняли дар, и обиды нет...
– Отчего же не привела с собой?
– Не пожелали, ибо рок свой изведали.
– Неужто и от скуфейчатых шапок отказались?
– Велели передать: не нужны волкам волчьи шапки.
– Подрезали мне крылья, – загоревал государь. – Нет у меня более Скуфи. А ведь из рокового срока всего один день миновал.
– Будет у тебя Скуфь, и еще приумножится, – утешила дочь. – И невесту тебе отыщут. Только слушай моих советов!
– Покуда я еще ничего не обрел, а только теряю...
– Сегодня обретешь, – вдруг заявила Обава. – Только не жди, когда на вече позовут, а сам ступай, чтобы ускорить дело.
– Не стану обычаев нарушать, – заявил Ураган. – Пускай старцы позовут.
– Тогда изготовься и жди, дабы врасплох не захватили. Ныне совет будет недолгим.
Тройной вечевой круг образовался прямо среди стана, у подножия «царевой горки», раздвинув родовые таборы, и голоса хорошо были слышны в утреннем звонком воздухе. В первом, самом малом круге, держась за руки, стояли вечевые старцы. Они только прозывались старцами, а возрастом лишь немного за сорок лет, но поскольку густая кровь и грузность тела укорачивали жизнь, то саров старше их на всех кочевых путях было не сыскать. Эти еще как-то блюли законы и себя, воздерживаясь от непотребной жирной пищи и сластей, поэтому могли еще сидеть в седле и явились конными, как подобало на сарском вече. Но сразу же за их спинами, во втором круге, на пуховых подушках сидели в носилках племенные князья и именитые ярые мужи, которые по обычаю держаться по-братски не могли из-за короткости рук, а посему цеплялись за бичи друг друга. Отличить их от женщин можно было лишь по бичам, головным уборам и украшениям, ибо у мужчин давно перестали отрастать бороды, а у кого и пробивались сквозь жир, то к зрелому возрасту выпадали. А одежды они давно носили одинаковые, без кроя и шитья, ибо непомерные туловища нельзя было нарядить не то чтобы в боевые доспехи, как прежде наряжались вельможи, следуя на вече, но в обычные сарские кафтаны и шаровары. Поэтому слуги оборачивали их шелковыми, парчовыми и суконными тканями и стягивали игольчатыми золотыми пряжками.
За князьями, уже в третьем, великом, круге, кто не мог забраться в седло, то пеший, кто еще мог, то конный, стояли их племена, разверстанные на роды, лучами расходящиеся от плотной конницы старцев. Судя по свежему преданию, вечевой собор выстраивался по образу солнца, и, когда народ, обнимая друг друга за плечи, начинал пляску, вращаясь посолонь либо против, к небу вздымался раж – столп света, и боги, взирая, радовались...
По обыкновению, государя трижды призывали на вече, когда после долгих словопрений, прошедших по всем трем кругам, старцы выносили глагол – свое слово. В первый раз он отказывался ехать, говоря, мол, не хочу вас слушать, ибо слишком скоро судили и не нашли правды, а кривда мне не нужна. Вече опять оживало, и глагол, будто ковыль под ветром, испытывался волнами по всем кругам, пока не приходили к единогласию, после чего вновь посылали за государем. А он тогда говорил: дескать, сначала привезли одну правду, теперь другую, так что ступайте и найдите мне третью. Она и станет истиной.
И в самом деле, когда вечевые старцы в третий раз вопрошали народ, как поступить в том или ином случае, то находился третий глагол, не похожий на два первых.
На сей раз все три круга сотрясались от многоголосья, и Ураган не слышал ни правды, ни кривды, ибо, прежде чем прийти к разумению и смысленности, народ должен был выметать свое гневное возмущение – пожалиться. Никто друг другу не внимал, да и внимать не хотел, и этот всеобщий рев напоминал безумство растревоженной зверем пчелиной борти. И только отупевший от крика, охрипший и подавленный, он начинал прислушиваться и приходить в себя. Вечевые старцы терпеливо ждали, сомкнувшись в плотный круг и как бы устранившись от всего собора, а их лошади, всю ночь бывшие на пастбище, теперь то и дело вскидывали хвосты и сыпали помет в золоченые носилки именитых саров. Они же оказывались беспомощными, поскольку рабы, принесшие на вече своих господ, тотчас удалились, и оттого князья и ярые мужи кричали еще громче.
Миновало более часа, прежде чем угасло жаление, и гнев, словно яд с жала, стек и ушел в землю. И тогда вечевые старцы развернулись к народу и стали вещать по старшинству, однако вторя друг другу, поскольку были единогласны. Всякое слово, провозглашенное ими, обращалось в молву, растекалось от плотной середины к жидким лучам и, усиленное многократно, возвращалось назад.
И не было разнобоя в глаголе.
– Заточить в вежу?
– Заточить в вежу!
Как и не было сомнений, кому уготовили кару.
Слово вечевых старцев одного, хоть и государева, кочевого пути еще ничего не значило. Таких же великих и малых путей от Одра до Обавы-реки было десятки, и с каждым следовало согласовать глагол. Даже заполучив согласие всех путей и заключив государя в каменную башню, никто не посмел бы да и не смог отлучить его от власти. Лишенный свободы, но не воли, он по-прежнему владычествовал над сарскими землями, и народ, включая вельмож, покорялся ему с еще большим смирением. После того как старцы приводили вечевую невесту, вход в вежу замуровывали и оставляли только узкие бойницы, сквозь которые подавали пищу, воду и чистую одежду. Любая воля государя, всякое его повеление исполнялись с особым рвением; так же, как и прежде, он казнил и миловал, возвышал и низвергал, принимал чужеземных послов и отправлял Скуфь в военные походы. Вокруг государева узилища день и ночь толпился служивый и вельможный народ, а кроме того, сюда со всей сарской земли тянулись хворые, убогие, нищие и прочие страждущие, никогда не знавшие счастья. Они по многу дней стояли перед вежей, дабы позреть на заточника, ибо искренне верили, что один лишь его вид или случайно брошенный взор излечивал язвы и душевные болезни; они взывали к государю, как к богу, и он совершал деяния, сравнимые с божественными. Особенно много народа сходилось и съезжалось к веже, когда истекал девятимесячный срок. Люди ставили кибитки и шатры и долгое время жили в ожидании наследника. Если кому-то первому удавалось услышать крик новорожденного, то этот человек становился счастливым, ибо ему в тот миг открывалось тайное имя Тарбиты.
Сары считали, что государь-заточник, пребывая с молодой, назначенной ему женой в замурованной башне, будучи причастным к таинственным именам богов, взывает к ним ежечасно и бывает всегда услышан, и оттого сама каменная вежа и даже земля вокруг становятся священными.
На сей раз можно было не ждать, когда позовут трижды, суровый глагол веча вряд ли бы поколебался, однако Ураган, более следуя обычаю, отослал назад первого нарочного, коих, по обыкновению, назначали из числа ярых мужей, способных сидеть в седле. Собор под холмом сгрудился, уплотнился и стал напоминать тугой войлок; гомон голосов, словно стая грачей, взреял над головами, покружил, ища поживы, и вновь опустился на землю.
В это время приехал Свир, голова ниже плеч и конь едва ковыляет.
– Что скажешь, ярый муж? Привез ли мертвую омуженку?
– Не нашел я удопоклонницы, ни мертвой, ни живой, – повинился подручный. – А по следам узрел, поднял ее Важдай и с собой взял.
– Ну, тогда обряжайся в доспехи и бери бич, – велел государь. – Вдвоем станем против веча стоять!
Другой нарочный прискакал через четверть часа, как и подобает, загодя спешился и снял шапку. Этот был постарше и принадлежал к роду Урагана, что никак не влияло на положение дел.
– Глагол остался прежним, государь, – сообщил он. – Старцы просят тебя встать в вечевой круг.
– Все еще хотите в вежу меня заточить? – с усмешкой спросил Ураган.
Ярый муж не имел права разглашать суть глагола, а посему отозвался, глядя в сторону:
– В кругу поведают, государь...
– Я все слышал. Скажи-ка мне, сродник, за какую провинность меня замуруют? За то, что невесты не сыскал себе за три года? Или за то, что задержал кочевье в степи? Корабли купеческие отчалили, и теперь ярмарке не быть. Товар испортится, и жиру не прибудет... Ведь эту весть привез гонец из Казара?
– Не подвергай меня испытанию, государь...
– Добро, ты мне только ответь: посылал ли мой брат Кочень гонца?
– Посылал, брат...
– И этого мне довольно!
Сродник покосился назад, где его ждал собор, и вдруг сообщил полушепотом:
– Старцы мыслят, в заточение тебя. В сей час невесту тебе ищут. А не подчинишься вечу, силой в вежу поволокут.
– Ступай, брат, я третьего глагола подожду, – мудро заметил Ураган. – Пусть вече посудит да порядит. Глядишь, и отыщут истину. Поди и так передай старцам.
Вечевой нарочный ускакал, а государь вошел в свою кибитку и открыл сундук с боевыми доспехами. Ему единственному позволялось являться на вече с оружием, поэтому он облачился в кольчугу, латы пристегнул к груди, опоясался боевым поясом, наручи прицепил да еще два засапожника сунул за голенища – будто к сражению изготовился.
Запястный ремешок бича надел на руку и закрутил покрепче, чтоб не вырвали, и только вышел из кибитки, глядь, а уже всадник подъезжает, третий нарочный. Недолго судили да рядили вечевики!
– Ну, в сей час испытаете моего бича! – клятвенно произнес он и вскочил на коня. – И не будет вам выбора!
Вечевой посыльный спешился, сломил шапку.
– Послушай меня, государь!..
– Не желаю слушать! Первого и покараю!
Ураган взметнул бич, пустил крутую волну, и щелчок заставил присесть нарочного.
– Я хотел дать тебе совет! – выкрикнул он. – Добрый совет!..
Только сейчас государь узрел, что перед ним не посыльный, не ярый муж их кочевого пути, а приемный сын!
– Ты ли это, Ровен? – изумился он.
– Дай обнять тебя, отец!
– Постой! Откуда ты явился?
– Из Казара! Давай же обнимемся...
– Так ты – гонец, привезший весть о кораблях?
– Меня послал твой брат, – признался Ровен. – Отчего ты встречаешь меня, как чужака? Я хотел дать тебе совет...
– Говори!
– Вечевые старцы глаголят, лишить тебя свободы, государь!
– Об этом я знаю. Но ты сулил мне добрый совет!
– Ведь ты же не хочешь до конца своих дней царствовать в каменной веже? – Приемный сын взялся за стремя. – Заместо целомудренной девы тебе избрали порочную! Не будет наследника – не выпустят из башни. Спешил, чтоб сообщить – глагол был изречен! Сейчас прибудет третий нарочный.
– Кто тебя послал? – Ураган вырвал стремя из его рук. – Мой брат?
– Твой брат! – клятвенно произнес Ровен. – Коему ты сам велел служить.
– Кочень послал бы тебя ко мне, но не к вечевым старцам!
– Выслушай меня, государь!
– Ты возмутил мой кочевой путь. – Ураган поиграл бичом. – Ты понудил народ к вечеванию, а теперь даешь мне советы?
Тот почуял близкий конец, взирая на пляшущее по земле двенадцатое колено, затрясся, однако духа не утратил.
– Постой, государь! Прежде выслушай! Я ведь не по своей воле...
– Довольно того, что я услышал!
– Кочень послал меня к Валую! – Гонец выхватил меч и вознес над головой. – Клянусь своим мечом!
– Добро, верю клятве, продолжай! В чем суть твоего совета?
– Купеческие корабли вернутся! Но только по твоему желанию и слову!
– На что мне купцы? – оживляя змеистое тело бича, спросил Ураган. – Я ныне своих коней в дар отдал. Мне нечем торговать.
– Пусть торгуют другие сары! И останутся довольными! И не станут более кричать, чтоб тебя заточили в вежу.
– Нет уж, коль отвалили от пристаней, так пускай и плывут к своим землям. Скоро и впрямь море станет бурным.
– Но купцы на все согласятся! Они только ждут твоего слова!
– Значит, покинули наш берег, чтоб сары уступили в ценах на свой товар? Не стану унижаться перед купцами и просить не буду.
Ровен осмотрелся по сторонам и, осмелев, приблизился к лошади государя.
– Сойди с коня, отец, – громко зашептал он. – Мне след сказать тебе, дабы никто не слышал более...
– Ты хочешь сообщить, Кочень у меня отнимет власть?
Ровен отшатнулся, попятился, и на лице его вызрел страх.
– Нет, государь... Не по своей воле!.. Да, брат отнимет власть! Он уже взял твою наложницу-персиянку и сделал своей!
– Наложница брату и впрямь нужна, пусть тешится. Да на что ему власть, если он непричастен? И не способен владычествовать? Тоже для утешения?
– Причастен буду я...
– Ты?!
– Прости, государь, не по своей воле... Открой мне таинство! Отдай, чем ты владел и что возводило тебя во Владычество! Ты ведь вскормил меня, как наследника!
Ураган едва унял десницу, вздымающую бич, выдохнул из себя жгущий гнев и, переборов себя, спросил устало:
– Зачем тебе, глупец, знать имена богов, коль ты сам беззаконен и тем отвергаешь их?
Тотчас он заметил всадника, скачущего на холм, и по прямому, негнущемуся стану признал его.
– Выслушай меня, государь! – воскликнул приемыш. – Не по своей воле!.. Мы станем править вместе с Коченем! След разделить власть, отец! Кочень способен управлять земными делами, я же, став причастным, буду владычествовать духом саров и сам стану таинственным и недоступным. Сары не верят тебе, отец! И прежние государи были в едином лице! А духовное надобно отделить от земного! Ну, склонись ко мне и шепни на ухо?
– Передал бы тебе наследство, Ровен. – Ураган не спеша собрал бич. – Да теперь уж не успею. Вон нарочный скачет!
– Успеешь! – Приемный сын потянулся к нему. – Ну, говори? Всего лишь имена!
– Одних сакральных имен будет тебе мало. – Он оттолкнул ногой Ровена. – След научиться взывать к богам. Научишься, и без этого тебя услышат и на земле, и на небе.
На сей раз нарочным оказался сам предводитель вечевых старцев Валуй. Он подъехал близко, не спешился и шапки не снял, а знать, третий глагол был иным и вече отыскало третью правду...
