Воскресным днем мы приехали с Ружаной в Студеницу. Дорогой я волновался, и Ружана все время поглядывала на меня с беспокойством.

— Что с тобой? — допытывалась она. — Может быть, ты боишься, что я не понравлюсь там?

— Да нет же, — искренне возмущался я, — как это может быть, чтобы ты кому-нибудь не понравилась! Я волнуюсь совсем не поэтому.

Мог ли я объяснить Ружане, что для меня существовали две Студеницы: в одной все было связано с Матлахом, с моей теперешней подневольной жизнью, а другая была Студеница моего детства, из которой я ушел и на которую, как мне казалось, я потерял все права! Мог ли я объяснить, что с каждым днем я все острее чувствовал свою вину перед этой второй Студеницей? И эта мысль мучила меня непрестанно.

Нанятая в Воловце попутная подвода довезла нас до околицы. Я снял с повозки рюкзак, в котором лежали купленные для Горули с Гафией подарки, и повел Ружану к хорошо знакомой хате не сельской улицей, а верхней тропкой.

Горули не было дома. Гафия до того растерялась, увидев нас, что, прикрыв рот краем черной хустки, несколько мгновений глядела на меня, словно не узнавая.

— Иванку, — проговорила она наконец, — ты?! — и заплакала.

По впалым и точно выдубленным щекам ее текли слезы, и она стряхивала светлые капельки пальцами.

Я обнял Гафию, а она, припав к моему плечу, зашептала:

— Як бы ты знал, як бы ты знал…

И это «як бы ты знал» повторяла она долго, не в силах до конца выразить того, что ей хотелось.

Только тогда, когда мы очутились в хате, Гафия как бы впервые увидела, что я пришел не один. Она вытерла щеки краем платка, и лицо ее точно замкнулось. Бросив осторожный и недоверчивый взгляд на Ружану, Гафия посмотрела на меня.

— Пришли до вас, мамо, — сказал я. — Это Ружана.

— Жинка? — помедлив, спросила Гафия.

— Нет еще, — ответил я, — а скажете, так будет и жинкой.

Ружана смотрела на Гафию со смущенной улыбкой. А Гафия, всплескивая руками, заметалась по хате.

— Йой, люди добрые! — приговаривала она. — Да разве так можно? Пришел и молчит, молчит, что с нареченной до нас… Да вы сидайте!.. Ну як так можно?

Она говорила, переставляя с места на место различные предметы, обмахивала передником по нескольку раз и без того чистую единственную в хате лавку, сунула в угол Горулины постолы, потом зачем-то вытащила их снова и вдруг, успокоившись, подошла к Ружане, усадила ее рядом с собой и осторожно погладила по плечу.

— Хоть бы ты с кем наказал, Иванку, что приедете, — сказала Гафия, — я бы и приготовилась и… — голос ее зазвучал глухо, — Илька бы никуда из дому не пустила.

— Где же он? На полонине? — спросил я.

— Нема его там, — ответила Гафия. — Третьего дня ночевал дома, так постучались к нему уж под самое утро — тоже из города какой-то человек. Поговорил с ним старый, а потом и ушли вместе. Только не на полонину, Иванку. Як на полонину уходит, так он мне про то всегда говорит.

Гафия начала хлопотать по хозяйству, а Ружана вызвалась ей помогать.

— Что вы, что вы! — запротестовала Гафия. — Я и сама справлюсь, сама все сделаю…

Но видно было, что ей приятна помощь Ружаны.

Через некоторое время я слышал, как они вдвоем ловили где-то за хатой курчонка, а затем собрались за водой на поточек.

Я окинул взглядом хату. Ничего в ней не изменилось. Так же, как и раньше, среди семейных фотографий висел вырезанный из газеты портрет Ленина; так же было здесь бедно, прибрано и чисто. Но тут я заметил, что под фотографиями, на украшенном резьбой сундучке лежала небольшая стопочка прикрытых рушником книжек. Я подошел к сундучку, приподнял рушник и стал разглядывать книги. Все они были в мягких обложках и по одному их виду, по изгибам на середине можно было судить, что книги эти побывали во многих руках. Но не в этом было главное. Взгляд мой приковали заглавие и фамилия автора одной из книг. Медленно и осторожно я стал перелистывать страницу за страницей, ничего еще не читая, но от сознания того, что я нашел эту книгу не на библиотечной полке, а на резном сундучке в верховинской хате у Горули, меня охватило удивительное чувство, какое бывает у человека, когда он совершенно неожиданно оказывается рядом с чем-то большим и значительным.

В хату вошла Гафия и сбросила у печки охапку хвороста. Следом за ней Ружана внесла ведро, в котором тихо плескалась вода.

Рукава у Ружаны были засучены, волосы распушились, глаза поблескивали, будто в них запечатлелась веселая игра поточка.

— Ну, не скучаешь без нас? — спросила Ружана. — Может быть, и ты пойдешь с нами на поточек? До чего там хорошо! Вода чистая, холодная.

— Нет уж, — улыбнулся я, — буду ждать вас здесь. — И обратился к Гафии: — Чьи это книги у вас?

Гафия встрепенулась.

— Чьи? Да Илька, — сказала она и вздохнула. — То он тебя учил, а теперь сам за книжки сел. Как дома бывает, так допоздна лампу жжет. Другая книжка еще ничего, все сразу сразуметь можно. Вон он и мне одну такую читал, як там, в России, по-новому жить стали; а другая попадется, так Илько голову руками сожмет и все сидит, сидит. Мне его жалко становится. «Что, спрашиваю, Ильку, трудно?» — «Трудно, а читать надо. Десять раз прочту — и пойму. А если, кажет, пойму, так будто во мне кто, Гафие, фитилек, як в той лампе, повыше выкрутил».

Ружана подошла ближе и с любопытством заглянула через мое плечо.

— Сталин, — медленно прочитала она и повторила: — Сталин…

Мне никто не мешал. Ружана с Гафией разговаривали шепотом. Я сидел на лавке у оконца, подперев руками голову, а передо мною на столе лежала открытая книга. Это был сборник лекций, прочитанных Сталиным в Москве, в Свердловском коммунистическом университете. Я читал, не задерживаясь на порою не совсем понятных мне местах. Непонятными были они потому, что касались неизвестных мне сторон жизни огромной страны и жизнь эта была не похожа на ту, которой жили мы. Но чем дальше я читал, тем ясней и шире открывалась передо мной эта жизнь с ее борьбой, великими целями, путями, по которым должен идти народ, чтобы победить.

Изредка ко мне подходила Ружана. Она опускалась рядом со мной на лавку и сидела так молча минуту, другую.

— Ты не сердишься на меня? — спрашивал я ее, не отрываясь от книги.

— Нет, нет, — качала она головой и, прищурив глаза, заглядывала в книгу. — О чем здесь, Иванку?

— О многом, — отвечал я. — И, должно быть, о самом главном в жизни.

— А я бы смогла что-нибудь понять?

— Думаю, что да.

— О самом главном, — повторяла Ружана. — Я давно хочу знать, что самое главное в жизни…

Ружана смолкала и, посидев еще недолго, уходила, а я снова погружался в чтение.

Около полудня в хату вбежала Гафия.

— Ох, Иванку, — позвала она, — вуйко идет!

В глазах Гафии были тревога и просьба.

— Ты уж смотри, сынку, — зашептала она, прижавшись к моей руке, — промолчи, если что… Я же знаю, у него сердце за тебя болит… Пусть будет мирно, как у людей.

Я нагнулся и поглядел в оконце. По тропе снизу поднимался Горуля. Он шел усталой походкой, но по тому, как в такт его тяжелому шагу размашисто взлетали и опускались руки, я уже знал, что возвращался он домой в хорошем настроении. Сердце у меня забилось.

А на дворе тем временем Горулю встретили Гафия и Ружана. Сквозь распахнутую в сенцы дверь до меня доносились их голоса, но слов нельзя было разобрать. Время вдруг потянулось тягуче, точно оно готово было вовсе остановиться. Я ждал. Уже и голоса затихли, но шагов все еще не было слышно и Горуля не появлялся. Может быть, и он медлил, так же как и я? Или его отвлекла своими разговорами Гафия? Я уже сделал над собой усилие, подался вперед, но в сенцах вдруг стало темно — кто-то заслонил собою льющийся с улицы свет, — и в хату, нагнув голову, шагнул Горуля. Дорожная пыль запорошила его брови, слоем лежала на шляпе и тупоносых, зашнурованных ремешками башмаках.

— Здравствуйте, вуйку! — сказал я.

— Здоровым будь, Иванку! — отозвался тот.

— Да пусти ты нас в хату! — послышался из-за Горулиной спины притворно сердитый голос Гафии. — Стал поперек дороги!

Горуля быстро отступил в сторону, пропуская Ружану и Гафию.

— Ходишь ты, все ходишь, — продолжала говорить Гафия, снимая с Горулиных плеч серяк, — а тут жди тебя.

— Кабы мне знать, что такие гости у нас, — отозвался Горуля, — я бы у матери божьей крылья попросил.

— Дождется она, пока ты попросишь, — вздохнула Гафия. — Я уж думала, что ты и сегодня не явишься.

— Ну ладно, жинка, не ворчи. Вон молодая послушает тебя — и выучится.

Ружана улыбнулась, а Гафия от своего не отступала.

— Ничего, пусть поучится, — добродушно проворчала она, принимая от Горули запыленную шляпу. — Пусть поучится, может и ей пригодится.

Горуля махнул рукой.

— Э, да разве тому молодых треба учить? Ты их научи, как им любовь сберечь, чтоб она их всю жизнь грела, чтобы от той любви им самим и другим людям радость была, вот ты чему их научи!

— А разве этому можно научить? — удивленно поглядела на Горулю Ружана; она не ожидала услышать здесь подобного слова. — Мало в жизни такой любви, о какой вы говорите, — со вздохом сказала она.

— Что мало, то правда, — согласился Горуля. — Так разве потому ее мало, что люди не хотят ее, такой? Не дают людям так любить! Нуждой морят, грошами пачкают, продают, как те корчмари палинку.

Освободившись от серяка, шляпы, в одной домотканной сорочке Горуля, прихрамывая, прошелся по хате и опустился на скамейку. Видно было, что дорога была у него дальняя, что он очень устал, но занимавшая его мысль отгоняла теперь прочь усталость.

— А научить, — произнес он после паузы, — можно. Треба только сначала жизнь другой сделать… Перевернуть жизнь, чтобы она на ноги встала и пошла себе свободно… За такую жизнь и за такую добрую любовь можно и по чарочке… Как скажешь, Гафие?

Гафия заторопилась накрывать на стол и все время настороженно поглядывала то на меня, то на Горулю, готовая, как мне казалось, в любую минуту встать на мою защиту.

Горуля снял с гвоздя рушник и пошел во двор умываться. Я направился следом за ним, неся ведро с водой и деревянный ковшик.

— Ну что ж, полей по старой памяти, — сказал Горуля, подставляя под струю ладони.

Но как ни радушен был Горуля, я чувствовал: лежит между нами черта, и трудно ему ее переступить.

За столом Горуля больше разговаривал с Ружаной. Он рассказывал ей о полонине, о своих странствиях по белу свету и даже успокоил тем самым Гафию. Но я не мог не почувствовать, что за всей этой внешней приветливостью он скрывает большое душевное напряжение, и время от времени я ловил на себе его быстрый, испытующий взгляд.

«Заговорит ли Горуля о том, что произошло со мной? — мучительно думал я. — Вспомнит ли он о моей работе у Матлаха или промолчит, не желая омрачить радостный для нас обоих день?»

Первым начал я. Случилось это после обеда, когда мы вышли из хаты покурить.

— Вуйку, — сказал я, — давайте поговорим.

Зажженная Горулей спичка остановилась на полпути к трубке и догорела до конца.

— Поговорим, Иванку. Послухаю, как ты жил все это время.

Я ничего не утаил от Горули, а рассказывал обо всем, что произошло со мной с первого дня моего отъезда из Студеницы, обо всем, что испытал и о чем передумал за то время, что мы не виделись. Горуля слушал, не прерывая, хотя и без меня знал многое, а о многом догадывался.

— Ох, Иванку, — с горечью проговорил он, когда я замолчал. — Разве мы не правду с Куртинцом тебе говорили?.. Ну что, видишь, как у них все построено! — и под усами Горули мелькнула злая усмешка. — Сверху гладко, снизу сладко, а съешь — гадко. Что толку, если тебя добрым ученым считают? Волю для народа добывай, как в России ее добыли, вот тогда и науке твоей будет вольно!.. А с Матлахом как? — глухо спросил он после паузы.

— Работаю.

— Видел.

— Что же мне еще оставалось?

— А я тебя и не сужу, куда было деваться! Судить буду, когда ты ему и душу свою внаймы отдашь. Чув, дом тебе строит Матлах? То правда?

Я вспыхнул.

— На мои же деньги ему легко строить!

— Эго как? — недоуменно сморщив лоб, спросил Горуля.

— Половину жалованья задерживает и еще пять процентов.

— А-а-а! То он умеет! В Америке научился людей вязать. Смотри, Иване, встанет он между мной и тобой, а может, уже и встал…

— Никогда! — вырвалось у меня с горечью. — Вот я пришел к вам, вуйку.

Горуля вынул изо рта трубочку и задумался.

— Ни, Иванку, — сказал он строго, — ты еще не пришел, ты еще не так пришел…