Один за другим, перевалив через край круглого провала, спускались люди из команды Бовы Конструктора вниз — по спиральной лестнице, полого вившейся внутри гигантского колодца и уходившей на неведомую глубину. Окаймлявшие лестницу перильца позволяли не опасаться высоты, не жаться к стенам, целиком состоявшим из лазурного байкалита, — шагай себе и в ус не дуй. И пусть незримое в данный момент дно устрашающе чернеет под ногами — после крушения Дирижопля, от которого люди ещё не успели прийти в себя полностью, напугать их было непросто.

Вскоре, когда они оказались достаточно глубоко и небесный свет над головой начал тускнеть, сбоку, по мере продвижения, начали один за другим зажигаться светильники — точь-в-точь как в любом из храмовников Универсума. Осветив путь, они гасли сразу за спиной замыкающего.

Бова, как и полагается предводителю, шёл первым. Лесенка была достаточно широка, чтобы по ней могли двигаться по двое в ряд, позволяя тем самым возникнуть множеству очажков бесед на разные темы и интересы. Поэтому рядом с Бовой перебирал ногами невысокие ступеньки Благуша, внимательно слушая то, что тот рассказывал:

— Помнишь ту связку шаров, что была привязана к гарпунному якорю, когда мы ещё возле Махины стояли, встречу праздновали? Ну так вот — их же никто и не отвязал, забыли. Ухарь мне всю команду перепоил, а сам я за всем доглядеть не могу… На якорь-то меня и уронило при взрыве, после чего лишь оставалось эти шары отвязать…

За ними двигались Проповедник с Минутой. Девица, едва не плакавшая от счастья наверху (ведь Бова остался жив), к этому времени уже сумела приструнить своё настроение, придать ему спокойный лад — недаром ведь проходила воспитание в Храме Света, где в первую очередь послушников и послушниц заставляют тренировать силу воли и самообладание. Здесь, под монотонный ритм шагов, она сочла удобным поинтересоваться у Проповедника, что Бова сказал тогда ему у костра, пресекая на корню его ссору с Вохой. И была приятно удивлена, когда дед перед ней разоткровенничался. Ведь в трактире, когда она пыталась уговорить его открыть тайну перемещения через Бездонье, из него приходилось слова чуть ли не клещами тянуть. Правда, потом много чего случилось такого, что, вероятно, сблизило всю их честную компанию, да и тот рассказ о переселении, который дед начал так неохотно, а закончил очень даже увлечённо, видать, выпустил наружу наболевшее и дал его душе изрядное облегчение.

— Что сказал, что сказал, скатертью дорога, — тихо буркнул Проповедник, с едва заметным стеснением шевеля усами. — Да напомнил он мне о кое-каком грешке в молодости моей далёкой. В ту пору, когда я токмо-токмо в домене Рось оказался, после тех елсов и феликсов…

То, что Бова знал о таком далёком прошлом Проповедника, Минуту не удивило. Она знала, что разведчики Бовы нашли и дотошно опросили всех бывших переселенцев из Проклятого домена, которым выпала участь быть свидетелями той давней трагедии. Её позабавило другое.

— Ничего себе молодость, дедушко, ведь тебе уже тогда пятый десяток шёл!

— А сколько ныне, а? — резонно заметил дед. — Вот то-то и оно. Так что и пятьдесят можно назвать молодостью.

— Так что там было-то?

— А ты вот не перебивай, скатертью дорога, до конца и услышишь.

— Уже молчу, дедушко, продолжай.

— В расстроенных чувствах я тогда пребывал, сама понимаешь, — вздохнул дед, помрачнев челом, — семьи токмо лишился… А тут меня одна молодка приютила в какой-то веси, не помню вже названия за давностью, то ли Пютаны, то ли Малиновка, то ли ещё как, да не в том дело. Молодка та три монады тому назад овдовела, безголовый ей мужик попался — пошёл в лес по дрова и не нашёл ничего разумнее, как срубить сук, на котором сидел. Ну и навернулся вместе с тем суком, скатертью дорога. Хоть высота, как молодка сказывала, и небольшая была, да обух топора прямо по темечку засветил. Дудак, он в любом домене дудак. А молодка ведь в самом что ни на есть женском соку, мужика вже распробовать успела, так ей, понятное дело, ещё хочется. — При этих словах Минута, невзирая на всё своё самообладание, отчаянно покраснела, но дед того не заметил, сосредоточенно глядя под ноги, считавшие ступеньки, и продолжая о своём: — Тута я и подвернулся. Утешили мы друг дружку, одним словом. Да токмо ей — хорошо, а мне по-прежнему хреново, скатертью дорога, память-то никуда не денешь. Пожил я у неё декаду, смотрю, влюбляться начала, привыкать… А я — не могу. Не могу ответить тем же, хоть кол на голове тёши. Душа-то по своим родичам, в неизвестном миру сгинувшим, всё ещё болит. Ну и сбежал, скатертью дорога. Сбежал и дорогу забыл. Гуторю же — не в себе был. Опосля, как помотало меня по многим весям и городам, хотел вернуться, да так и не вспомнил, где ж она проживала, много тех Пютанов и Малиновок в Роси оказалось. Да и другие знакомства уже сложились, скатертью дорога. Эх, жизня моя окаянная…

— Что-то я не пойму, дедушко, к чему ты ведёшь… — затаённо улыбаясь, сказала Минута, на самом деле уже готовая побиться о заклад, что поняла, о чём идёт речь. — Зачем Бове тебе об этом было напоминать, с какой надобности? Дело-то житейское, со всяким случиться может…

— Зачем, зачем, — дед досадливо отмахнулся. — Разве не приметила, как мы с Бовой схожи-то? Я как углядел его тогда, с Дирижоплия спрыгнувшего, так показалось — сам себя узрел… Ну и подумкал по своему скудоумию, что пробил мой час, к Олдю Великому и Двуликому пора отправляться и отчёт в его чертогах о всей житухе держать… А оказалось, что просто родная кровь. Сызмальства у меня башка чёрная, а всё, что на лице, — белое. И потомки эвон все в меня уродились…

Минута преувеличенно ахнула, внутренне гордясь своей догадливостью:

— Так, значит, та молодка…

— Угу. Та молодка, скатертью дорога, была прапрабабкой Бовы Конструктора. А я, соответственно, его прапрадед. Вот он навроде как укор мне и предъявил, что прапрабабку его бросил.

Припомнив рассказ деда о переселении, смышлёная девица заметила несоответствие в его словах и не упустила случая подначить:

— Погоди, дедушко, так ты ж говорил, что борода с усами у тебя поседели тогда, когда ты статую Великого и Двуликого увидел, как она вращалась вокруг оси и казала оба лика — добрый и злой одновременно.

— Да это я так, приврал немного, для красного словца, — признался дед. — И нашёл ведь, стервец, время, чтобы меня так уесть этим напоминанием об энтой давней истории! Но молодец, молодец, погасил ссору, иначе бы я Вохе тогда башку открутил, а вместо неё балабойку бы вставил, чтоб, значит, этот стихоплёт похабных вопросов не высказывал, а токмо песни исполнял людям на радость…

Громадный Ухарь и невысокий жилистый Пивень, топавшие следом, были заняты иной проблемой. Махинист, скорбя совестью, всё ещё ел себя поедом за своё упущение, из-за которого (как ему представлялось самому) Дирижопль охватило гибельное пламя. А Пивень изо всех сил и с небывалой для бывшего бандюка искренностью пытался утешить мрачного от тяжких раздумий великана, с которым успел сдружиться всерьёз — особенно после того, как доказал верность делу в критический момент. Тем, что не бросил ни Бову, ни Ухаря в пылающей котельной.

— Молодец, Пивень, пар те в задницу, — глухо басил Ухарь, невидяще глядя в спину Проповедника. — Не зря Бова в тебя поверил, не подвёл… Я вот подвёл. Да как подвёл, ум за разум заходит, как подумаю…

— Да что ты, друган, не кручинься, всё ж вроде хорошо кончилось, никто не погиб, только бандюки и сгинули без вести…

— Жалко? — вдруг полюбопытствовал Ухарь.

— Как не жалко, плисовые штанцы, люди ж всё-таки, сколько времени вместе гуртовались. Да, может, и не сгинули они, а просто выходить к нам не захотели, а?

— Может, и так. Братец мой двоюродный хитёр, как никто, недаром Хитруном прозывается. Может, пар ему в задницу, сейчас в этот колодец сверху заглядывает, нас высматривая.

— Да уж, плисовые штанцы… натерпелись мы страстей этой ночкой несчастной, чтоб её о колено пополам переломило. А что это у тебя на животе костюм топорщится?

Ухарь бездумно похлопал по вышеназванной выпуклости и немного повеселел, вспомнив.

— Бутыль. Ага. С окоселовкой.

— Ух ты! Ну ты голова! — восхитился Пивень, сразу ощутив небывалую жажду. И заискивающе предложил: — А может, прямо сейчас из горла по глоточку тяпнем?

— Да ты что?! — возмутился махинист. — Я же Бове обещал сохранить, пар тебе в задницу! А он мне твёрдо обещал, что вместе оприходуем, ежели благополучно приземлимся. — И снова помрачнел. — Вот и приземлились…

Пивень разочарованно сник — ну что за невезуха, опять, как и тогда в котельной, облом. Разговор промеж ними на некоторое время затих, поэтому перейдём к следующей парочке, неразлучным друганам Обормоту с Вохой Василиском, как раз топавшим за махинистом с золушком.

— Ну, Воха, халваш-балваш, вот тебе и новые приключения! — беспечно пытался острить стражник, придерживая на левом плече свою милую сердцу алебарду, а свободным локтем пихая барда в бок.

На что Воха лишь досадливо морщился, не видя в этих приключениях ничего весёлого. Душа барда начала искать путь поближе к пяткам ещё с самого начала спуска в бездну, и привычная бравада толстокожего манга, которому всё было нипочём, только нервировала его ещё больше. Лишь ненаглядная балабойка, которую он нежно баюкал в руках, хоть немного скрашивала ему существование.

— Домой хочу, обертон те по ушам, — буркнул Воха. — К жёнке с балабойкой под бок, на сладкие пироги да плотские утехи…

— Что? — Стражнику показалось, что он ослышался. Он даже приостановился, но, вспомнив, что за ним двигаются другие, выравнял шаг. На всякий случай он прочистил указательным пальцем ближайшее к Вохе ухо и переспросил: — Да неужто у тебя жёнка есть, бард ты мой бродячий?!

Воха стеснительно улыбнулся, сразу преобразившись лицом, которое приняло какое-то трепетное и мечтательное выражение:

— А ты думал, обертон те по ушам! Я когда бродячий, а когда и сидячий… Вот когда бродил как-то, то суженую и нашёл. — Воха снова сник. — Домой хочу.

— Да где ж твоя серьга в ухе, халваш-балваш, как подобает женатому мужику? — не поверил манг. — Врёшь всё, поди!

— Так мы ещё свадьбу не отпраздновали, — вздохнул Воха. — Вот как раз собирались, обертон те по ушам, как вернусь…

— А, вон оно как. — Обормот широко ухмыльнулся. — Зазнобу-то как звать, ежели не секрет?

— Да какой там секрет, был секрет, да и сплыл. Малиновкой звать. Хорошая, — ласково добавил Воха, опять на миг просветлев.

— Ух ты, имя какое чудное, первый раз слышу…

— Это ты в первый раз слышишь, — сразу обидчиво насупился бард, кидаясь на защиту любимой. — А в тех краях, где она живёт, имя это не в диковинку. Сама она из веси Пютаны, что в домене Рось, а поблизости есть и весь с таким же названием — Малиновка. — Воха снова тяжко вздохнул. — Домой хочу… Надоело перекати-полем быть, обертон те по ушам, давно уже хотел осесть, остепениться, да всё тянул, сам не знаю зачем… наверное, жалко прежнее занятие бросать — ведь и бродяжничество мне по душе. Вот и дотянулся…

— Потерпи. — Обормот посерьёзнел, близко приняв переживания другана, и сочувственно похлопал Boxy по тощему плечу. — Закончим это путешествие, с нами и вернёшься. Сыграешь свою свадьбу с Малиновкой…

— А прав Бова оказался, — тихо разговаривали сзади них Косьма Тихий с тем самым молодым послушником, которому не удалось у костра отвертеться от чарки — книжица напоила. — Не понадобились факелы! Вон света-то сколько, прямо как в нашем храмовнике.

— Бова знает, что говорит, — важно кивнул Косьма с таким видом, будто умения и знания настоятеля были его личной заслугой и не он в учениках у Бовы ходил, а наоборот.

— Жалко только, что всё подрастеряли — и жратву, и оружие… Вон, на два десятка наших молодцев — три или четыре молота всего и осталось. Всё в том пламени сгинуло.

— Бова сказал, оружие нам, может, уже и не понадобится, — напомнил Косьма, сам молот сохранивший. Он сплюнул в тёмное нутро колодца под лестницей и напряжённо вслушался. Но из-за топота многочисленных ног характерного шлёпка не услышал.

— Да что-то жрать хочется, — пожаловался молодец. — Брюхо к спине прилипло. Сейчас бы ко мне домой, на мамкины пироги, коими она на всю весь славится. Мы, в своих Пютанах, умеем ценить истинных мастериц…

— Терпи, все проголодались, — строго сказал Косьма, сплёвывая ещё раз. Показалось ему или всё же что-то услышал? Косьма по своим плевкам пытался определить высоту колодца, а заодно — долго ли им ещё топать. — Бова сказал, что идти ещё недолго, через пару часов будем на месте, а там и найдём что перекусить.

— Да откуда он всё знает, наш Бова?! — попытался недоверчиво возмутиться послушник, но тут же получил от Косьмы подзатыльник и боязливо втянул стриженую голову в плечи, как тортилья в панцирь. Косьма считался среди послушников чуть ли не вторым человеком после Бовы, так что его тоже уважали и побаивались.

— Ты что, не понял ещё? — слегка повысил голос Косьма. — Который год ему служишь? Первый? — Получив утвердительный кивок, Косьма сразу остыл. — А-а, тогда что с тебя взять… на то он и Бова Конструктор, чтобы обо всём наперёд знать.

И презрительно сплюнул вниз.

Остальные молотобойцы хранили дисциплинированное молчание. Вернее, развесив любопытные уши, пытались расслышать то, о чём треплются впередиидущие.

И тут Косьма понял, что не ослышался, когда плевок достиг дна и отразился соответствующим эхом.

— Бова! — крикнул Косьма. — Дно уже близко!

Вся процессия, растянувшаяся по винтовой лестнице длинной цепью, остановилась.

Бова, располагавшийся гораздо ниже своего ученика, обернулся, поднимая лицо, но не успел открыть рта, как случилось нечто из ряда вон выходящее.

Сперва чуть выше последнего послушника послышался чёткий характерный звук некоего трения. Затем раздался тоненький пронзительный визг, заставивший народ вздрогнуть и шарахнуться поближе к стенке колодца. А в следующий миг по гладкой поверхности перилец, предназначенных для рук, с бешеной скоростью пронеслось нечто этот визг издававшее. Сразу запахло палёным.

— Что это было? — нервно спросил Воха Василиск, кое-что успевший разглядеть, и это кое-что ему весьма не понравилось. — Мне показалось, или…

В этот момент внизу вспыхнул яркий свет, и Воха осёкся. По зеркально гладкому полу осветившегося колодца, неожиданно для всех оказавшегося рядом — всего-то ещё ступенек на тридцать спуститься, — так вот, к центру, где стоял прозрачный стакан с прямыми стенками (точь-в-точь Портал в храмовнике), повизгивая и хлопая ладошками по дымящейся заднице, проскакал…

Воха вздрогнул, да и не только он один. Не показалось.

По сияющему отражёнными бликами полу, цокая копытцами и задрав вверх трубой, словно котяра, хвост с кисточкой, проскакал маленький, по колено человеку, субъект с рожками на макушке. Затем нырнул в стакан и исчез в короткой синеватой вспышке.

В колодце повисла мёртвая тишина.

Первым опомнился Бова Конструктор — недаром именно он был предводителем. Заговорив начальственным голосом, он хоть и не стряхнул наваждение с глаз людей, но заставил их немного прийти в себя.

— Так, включи-выключи, двигаемся дальше, как запланировано. Ничего особенного не случилось, анчутки, как и елсы, коих мы непременно увидим позже, нам ничуть не опасны и никакого вреда чинить нам не собираются.

— Это — анчутка? — не двигаясь с места, слабым голосом переспросил Воха, не просто побледнев, а даже позеленев, как лесная поганка.

— Ты же слышал, что Бова сказал, халваш-балваш, — Обормот привычно пихнул его локтем в бок, но ухмылка стражника на этот раз вышла какой-то неуверенной. — Никаких проблем.

— Что-то мне всё это не нравится, — безжизненным голосом проговорил Воха, впервые в своей жизни увидевший анчутку воочию — и картина эта прямо-таки сокрушила хрупкую, тонкую душу барда. — Что-то больше никуда я не хочу… Что-то худо мне…

— Надо было верить, когда я тебе гуторил, — проворчал дед, испугавшийся куда меньше остальных (Бова и Благуша не в счёт, о них отдельный разговор).

— А где же статуя Олдя Великого и Двуликого? — изумлённо воскликнул Косьма Тихий, в котором дисциплинированный ум ученика Бовы, заметивший несоответствие между ожидаемым и увиденным, подавил мелкоплавающий человеческий страх горячим исследовательским любопытством. — Дно-то чистое, только Портал и видать.

— Видимо, ещё глубже ушла, — спокойно пожал плечами Благуша, словно он видывал такое каждый день. — Это уже не важно.

— Что-то худо мне, — продолжал твердить Воха, вцепившись в перильца побелевшими от мёртвой хватки пальцами.

— Обормот, приведи там его в чувство, — недовольно бросил Бова Конструктор.

Не дожидаясь результатов, настоятель продолжил спуск по лестнице, увлекая за собой тех, кто был способен двигаться, а кроме Вохи двигаться способны были все…

Поправка: когда голова Вохи мотнулась из стороны в сторону от дружеской, но весьма увесистой пощёчины стражника, он тоже обрёл способность мыслить и действовать, после чего манг бесцеремонно стащил его к остальным, уже столпившимся возле Портала.

Дождавшись, когда вся команда собралась вокруг него, Бова окинул людей суровым взглядом и молвил:

— А теперь выполняйте то, включи-выключи, что я вам скажу. Впредь — никакого шума, никаких лишних разговоров, никаких лишних движений. Ничему не удивляться, ничего не бояться. И — чёткое выполнение моих приказов. Чёткое и незамедлительное, включи-выключи. Забравшись в святая святых Универсума — в его Центр Управления, мы всё равно что на лезвие ножа ступаем. Но ежели будете слушаться меня, все живы останемся. Всем понятно?

Кто кивнул в ответ, кто просто промолчал. Дошло. Лишь осоловелый взгляд Вохи Василиска, которого заботливо поддерживал под руку Обормот, показывал, что происходящее воспринимается им не совсем адекватно. Очень уж нежная нервная система оказалась у барда. Но не оставлять же его здесь, пока сам не придёт в чувство?

— Кстати, — добавил Бова, сдвинув и без того нахмуренные брови чуть сильнее, — Благушу слушаться так же, как меня самого. А теперь — за мной!

И, проигнорировав слегка озадаченный взгляд слава, первым шагнул в Портал.