Веселье шло полным ходом…

Вы спрашиваете, какое ещё может быть веселье в подобных обстоятельствах, когда Махина мчится во всю свою железную дурь среди дремучего леса Проклятого домена, когда буйный холодный ветер безжалостно треплет щёки и усы бандюков, а Небесное Зерцало одновременно жарко припекает бритые макушки не хуже сорванной с очага и нахлобученной на голову сковородки, когда…

Вопрос, скажем, справедливый, но заданный по незнанию.

Потому как бандюки никогда не упускали шанса пограбить — в любых обстоятельствах, — и даже погоня не помешала им отдать дань любимому занятию в трактире Утренних Слёз, тем более что и особых усилий прилагать не потребовалось — ведь по пути им пришлось миновать кухню трактира. Хватай, до чего руки дотянутся, и вся недолга! А руки бандюков сумели дотянуться до многого…

Но давайте-ка по порядку.

Миновав вдоль боковин все шесть грузовозов и добравшись до первого людского вагона, откуда дальше им ходу не было, ватага начала устраиваться кому как удобнее. Ватаман Хитрун, само собой, занял лучшее местечко, опустив свой могучий зад прямо на железный настил и прислонившись широкой спиной к двери людского вагона — здесь дуло меньше всего. Возле него по правую и левую руку уселись Ухмыл с Буяном, а напротив пришлось устроиться Скальпу с Жилой. После чего бандюки без особых разговоров решили перекусить, так как доблестно затраченные в столь долгой и изнурительной погоне силы следовало восстанавливать, пока имелась такая возможность.

Сказано — сделано.

Поснимав с поясниц и расстелив на железном полу широкие матерчатые кушаки, кои привычно использовались в походных условиях вместо скатертей, ватажники принялись выкладывать — кто из сидоров, а кто и прямо из-за пазухи, — всё, до чего, как уже говорилось выше, дотянулись руки. А именно: заднюю часть варёного поросяти, несколько караваев всё ещё свежего хлеба, двух жареных зайцев, пять трёхлитровых бутылей сивухи, квашеную тыкву, кувшин малосольных грибов-подпятков, копчёную щуку, чашку с перченой рыбьей икрой и даже запечённую в собственном соку тортилью. Глядя на это изобилие, можно было понять, насколько обалдели стряпчие «Левых бабок», оглядывая свою разорённую кухню после посещения бандюков — вертела и сковородки опустели вмиг, словно после урагана, лишь глубокий чан с чечевичной похлёбкой остался нетронут — и то лишь ввиду своей нетранспортабельности. Закончив щеголять друг перед другом захваченными припасами, бандюки удовлетворённо оглядели дело своих шустрых рук. Скалец, у которого подобный опыт отсутствовал, а потому грабежа этого в «Левых бабках» даже и не заметивший, растерялся не на шутку и, мысленно обратив молитву к Олдю Великому и Двуликому — чтобы грозу пронесло мимо его головы, — на всякий случай торопливо вывернул карманы штанцов. Карманы были модные, мелкие, туда мало что могло бы поместиться, но попытка оправдаться в глазах подельщиков выглядела столь жалкой, что сидевший рядом с ним Жила презрительно отвесил ему подзатыльник. Сразу забыв о нём, бандюки уставились уже на ватамана, ожидая сигнала к началу трапезы — как было принято в их кругу.

Хитрун неторопливо налил себе чарку сивухи, важно поднял её и осмотрел свою разбойничью ватагу:

— Ну, парни, кровь из носу, за нас с вами и за елс с ними!

И чарка целиком опрокинулась в широко распахнутую пасть. Ватаман довольно крякнул, утёр свои громадные усищи, двумя пальцами оторвал ляжку от заячьей тушки и, целиком запихав в рот, принялся сосредоточенно пережёвывать. Только теперь ватажники зашевелились, быстро разбирая с импровизированного стола кому что приглянулось Достался и Скальцу кусок хлеба с мясом, а немного погодя Жила снисходительно налил ему и чарку. Слав, дело ясное к этому времени проголодался не меньше других — с вечера во рту ни крошки не было, поэтому впился в мясо зубами, словно ханыга, отхватывая кусок побольше, глотнул… и подавился. Кашлял он так долго и старательно, что не вытерпевший сдавленного перханья у себя под ухом Жила с неожиданной для столь худощавого сложения силой врезал ему кулаком по спине. Злополучный кусок вылетел из горла, описал над застольем красивую дугу и плюхнулся ватаману в чарку, которую тот как раз подносил ко рту, забрызгав батьке всю физиономию.

— Прошу прощения, разогни коромысло, — в диком ужасе пролепетал Скалец, враз перестав кашлять. — Не в то горло попало, вот…

— Да ты что, усы узлом, в два горла жрёшь, что ли?! — с напускным негодованием вскричал Ухмыл, и вся ватага расхохоталась удачной шутке, тем самым разрядив ситуацию. Ватаман же, усмехнувшись, молча утёрся широкой ладонью, плеснул загубленной сивухой в сторону перилец и налил себе из бутыли заново.

Скалец сидел ни жив ни мёртв.

Неужто ватаман простил?

Убедившись, что Хитрун и вправду не обращает больше на него внимания, а усиленно налегает на снедь, слав тоскливо вздохнул и снова занялся своим куском зайчатины, куда осторожнее, чем раньше. Как же ему было тошно сейчас с бандюками… Ой-ей, прямо на перильцах повеситься хотелось, такое вот огорчение. Не настолько уж он дудак, чтобы не понимать, как сейчас выглядит в их глазах — недотёпа, да и только. И вряд ли вскоре удастся изменить мнение о себе в лучшую сторону… Весь фикус-пикус в том, что Скалец этого и не хотел — изменять мнение ватаги о себе в лучшую сторону. Потому как не улыбалось ему и дальше оставаться с ватагой. Сколько он унижений натерпелся среди них за это время, сколько тумаков и подзатыльников получил… Да за всю его жизнь, разогни коромысло, и то меньше доставалось, даже когда от разгневанных мужей да женихов тикал, застуканный на месте преступления с их жёнками и невестами в обнимку! Хватит с него этой мести, угрюмо думал Скалец, накушался досыта, допрыгался до того, что уже попал на заметку властям — хуже рекомендации, чем в ватаге бандюков, не получишь. Домой, разогни коромысло, домой давно пора! Куда-нибудь заныкаться, пока всё утрясётся, забудется, а там и снова по девкам — что, понятное дело, куда приятнее. На этой Милке свет клином, что ли, сошёлся? Да мигни он любой — и сразу его будет… А может, и не будет. Кулаки вон от олдей до сих пор распухшие, а на лбу гуля здоровенная… как девицы теперь смотреть будут на такого?.. Нет, не годится он в бандюки, ну их на фиг со всеми их дальнейшими планами, разогни коромысло, не по пути ему с ними… Ох, как же всё-таки тошно на душе…

Скалец украдкой вытер набежавшую слезу и хлопнул целиком чарку сивухи, как ранее ватаман, совсем не чувствуя крепости пойла — точно воды хлебнул. Вот ведь загвоздка — удрать сейчас не было никакой возможности, один в Проклятом домене он точно пропадёт… Так что оставалось ему ныне только одно — молча скрашивать свою печаль сивухой, благо бандюки не препятствовали.

Жор, надо заметить, вышел исключительно азартный и вдохновенный, поэтому, пока бандюки насыщались в первом, так сказать, приближении, треск размалываемых крепкими зубами костей, чавканье и сопение даже заглушали вой ветра.

Неудивительно, что разговор начал проклёвываться лишь минут через двадцать, когда первая трехлитровка была благополучно оприходована и тревоги прошедшей ночи наконец потонули в туманной мути, затопившей сознание бандюков. Поплыли-потекли неспешные, с шутками-прибаутками воспоминания о былых подвигах, как кого «обували-одевали», где, сколько и когда грабанули и кому удача улыбалась последнее время более прочих… К месту помянули добрым словом и полной чаркой Пивеня, выбывшего из их ватаги вследствие зловредных происков ненавистного слава из домена Рось — Благуши.

Ухмыл, задумавшись о чём-то своём, терзал струны своей балабойки. Впрочем, терзал довольно умело — с таким умением ему вполне можно было бы зарабатывать в трактирах приличные бабки не хуже Вохи Василиска, но бандюка такая скучная жизнь не устраивала.

Кто-то хохотнул, кто-то лишь улыбнулся, но общее настроение заметно повысилось. Казалось бы — незатейливая частушка, а сколько от неё удовольствия, когда вот так, к месту!

Хорошо было бандюкам, так хорошо, что постарались забыть они про народные предания о Проклятом домене, даже про виденного елса постарались забыть, чтобы не омрачать приятные минуты… Но, к всеобщему огорчению, старания пропадали втуне. Так как этот паршивый мозгляк Скалец, к этому времени захмелевший круче всех, раз за разом встревал в общий разговор, нарушая его приятное течение и внося тревожную смуту.

— Эх, братки, вы только представьте, разогни коромысло, — с пьяной настойчивостью рассказывал слав одно и то же, словно был единственным свидетелем этого события, — подхожу это я к Раздраю, а там елсы с вилами стоят… Стоят, значит, разогни коромысло, на меня глядят — и ти-шина-а…

При этом во внезапно охватившем его порыве умильной влюблённости он то и дело пытался повиснуть на шее у Жилы, на свою беду оказавшегося к нему ближе всех, и обслюнявить тому ухо. Жила, матюгаясь, упорно отбивался, отпихивал его плечом и руками прочь, отвешивал звонкие и увесистые подзатыльники, а бандюки, досадливо обрывая Скальца, обещали спустить его за перильца вниз головой да со спущенными штанцами. Но ничего не помогало. Посидев несколько минут с испуганной миной, тот продолжал гнуть своё — под действием хмеля угрозы быстро выветривались из головы. В конце концов ватаман даже забеспокоился — замена Пивеню в лице Скальца и так была никудышной, Пивень — тот был боец, не чета этому болвану, но, когда не хватает рук, и такая размазня может сгодиться. Не хватало ещё, чтобы слав повредился головой от вида того елса.

Неоднократно затронутая тема пустила-таки корни, хотя виновник этого вскоре сомлел окончательно и свалился на бок, благополучно затихнув.

— Эх, и чего мы к этому Благуше привязались со всей его компанией, — посетовал Жила и с неожиданной смелостью заявил: — Надо было, усохни корень, елса спросить, как отсюда выбраться!

— Что ж не спросил, раз такой догадливый? — презрительно усмехнулся Буян.

— Потому что я такой же догадливый, как ты храбрый! — не остался в долгу Жила.

— Что-о? Это ты к чему, пся крев?! — побагровев от мгновенно накатившей злости, Буян отставил в сторону недопитую чарку и начал подниматься на ноги. Но Жила словно закусил удила, что было совсем на него непохоже, так как из всей ватаги он слыл самым сдержанным и молчаливым:

— А к тому, усохни корень! Ежели бы ты не убег, может, я и успел бы сообразить! А так всем вслед драпать пришлось!

— Цыц, — сыто рыкнул ватаман, мгновенно остудив споривших. — Будет ещё у вас возможность подраться. Нечего силы друг на дружку тратить, для вражин наших приберегите.

— Батько, а как же мы теперь до них доберёмся?

Вопрос, который задал Ухмыл, интересовал всех без исключения, просто раньше никто не осмеливался его коснуться.

— А остановки на что?! — небрежно усмехнулся ватаман, обводя всех спокойным, твёрдым взглядом и вселяя в сердца бандюков былую уверенность ежели и не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующем часе. — Там что-нибудь придумаем, кровь из носу. Не всё же им отсиживаться в Махине, за дверьми!

— Верно, батько, верно, — закивали бандюки, просветлённые словами ватамана.

— А до остановки неплохо бы и вздремнуть, пся крев…

— Ага… И бабёнку под бочок тоже неплохо бы, усохни корень, да где возьмёшь…

— А в Махине ж есть одна, чем не по нраву?

— Ты её сперва приволоки, а потом предлагать будешь, усохни корень.

— А ты тогда вместо бабы Скальца приспособь, на безбабье, как говорится, и рыбу раком, а тут целый Скалец!

Бандюки приготовились заржать, по достоинству оценив очередную хохму Ухмыла, но не успели.

— Елс… — громко пробормотал во сне Скалец, не открывая глаз. Его правая щека, как оказалось, покоилась на невесть когда уныканном со стола свином окороке. — …Мне бы такой елдон, как у того елса, девицы в очередь бы выстраивались…

Бандюки хмуро переглянулись. Кайф был обломан, разговор враз стушевался, а хмель необъяснимым образом выветрился из голов.

— А может, выкинуть его за перильца, усы узлом? — деловито предложил Ухмыл, выражая общую мысль. — Неужто мы без такого мозгляка не справимся?