Дома Дорожкин оказался не сразу, потому как размяк в тепле «Норд-веста» и не заметил, как провел там пару часов. В кафе сидели еще люди, доносились какие-то разговоры, но Дорожкин смотрел перед собой, тыкал вилкой в тарелку и думал о чем-то неопределенном, но если б попытался собраться с мыслями, то с удивлением бы понял, что думает о Жене Поповой. Нет, он не строил на нее никаких планов, не раздумывал, где ее отыскать и что ей сказать после ее возможного обнаружения, но думал он именно о ней. Без слов, без предположений и даже без объяснений собственных чувств, а картинами. Перед его глазами просто-напросто вставала Женя Попова. Сначала на почте. Потом возле ее дома, на похоронах. И все. То есть все общение Дорожкина с Женей ограничивалось пятью минутами разговора на почте и теми же минутами на пути между домом Колывановой и кладбищем. Колыванова… Она появлялась в зеркале и кричала слово «Женька». Понятно, что вряд ли она обращалась к Дорожкину. А к кому? К Жене Поповой? Так, может быть, Колыванову надо было бы вызывать при гадании? И Колыванову надо спрашивать?

Дорожкин кивнул Наташе, подошедшей забрать посуду, и снова углубился в размышления. О чем он должен спрашивать Колыванову, если, паче чаяния, она и в самом деле соизволит откликнуться? Кого он хочет найти? Шепелева? Козлову? Уланову? Или вся его задача заключается в том, чтобы страница в его папке вновь стала чиста? Зачем же он тогда вписывал в нее имена Алены Козловой и Веры Улановой? Или сначала нужно отыскать Женю Попову? Вписать ее имя на ту же страницу? А может быть, именно Женю Попову нельзя отыскивать таким способом? Все, с кем он общался, все, кто могли помнить Женю, все они забыли о ней. Кроме него. Это связано с ее желанием или с его способностями не забывать? Что он еще знает о Жене Поповой, кроме того, что она часто меняет места работы, нигде не задерживается, отпросилась в отпуск, и того, что она умеет исчезать, ускользать в какой-то прозрачный тоннель? Смешно, но ведь фактически она была первым человеком, который продемонстрировал ему свои магические способности. Конечно, не считая Шепелевой. Может быть, пришла пора отправиться к Шепелевой? Или к ней следовало идти в самом крайнем случае? Или же надо идти к Адольфычу и увольняться? Так ведь не отпустит. Не Адольфыч не отпустит, город его не отпустит. Будет торчать занозой в одном месте…

– У вас свободно?

Перед столиком стоял невысокий, одного роста с Дорожкиным, невзрачный, неприметный человек. Первое мгновение Дорожкину казалось, что он видит его впервые, но потом понял, что это не так. И в силуэте незнакомца, и в его скупых жестах было что-то знакомое. Дорожкин скользнул глазами по невыразительному, с мелкими чертами лицу, посмотрел на зал – свободных столиков было предостаточно.

– Садитесь.

Незнакомец кивнул, снял темно-серую куртку, оставшись в таком же сером костюме, махнул рукой Наташе и через несколько секунд начал расправляться с куском мяса, запивая угощение темным пивом.

– Знаете, – он умудрялся одновременно есть, пить, говорить и улыбаться, не вызывая брезгливости у невольного собеседника, – у этого города есть одно преимущество по отношению к другим городам России: здесь нет проблем с алкоголем. Я имею в виду возможные водительские проблемы. Машин практически нет, поэтому пить можно в любой обстановке. И вот что странно: никто не напивается. Ну исключая этого фрика Неретина, что целыми днями торчит у рюмочной.

Нет, брезгливость все-таки была. Брезгливость вызывали не манеры незнакомца, а он сам. Его экономные жесты, вкрадчивый голос. Даже его вызывающая неприметность. Дорожкин втянул воздух. От незнакомца ничем не пахло. Почти так же, как от Маргариты.

– Хотя преимуществ, на самом деле, множество. Смотрите, чистота, порядок, изобилие, природа. Черных вовсе нет, ну разве только этот белобрысый турок Угур. Но уверяю вас, если ковырнуть его гены, можно с удивлением узнать, что восходит он к какой-нибудь русской девчонке, которую некогда продали в басурманщину в рабство. Кстати, и вся эта мерзкая либерестня и толерастия отсутствует тоже. Коммуняки тоже. Некоторая доля национализма имеет место, но в таком виде я готов ее приветствовать. Согласитесь, ничто так не объединяет людей, как наличие вполне себе осязаемого врага. А уж то, что этот враг явно, без всякой антропологии, относится к чужакам, – это просто подарок государственным устроителям. И кстати, правильно поступает руководство города, что пользует врага на уличных работах ночами. Спокойствие обывателя – важнее всего. Не находите?

Дорожкин вздохнул. Человек вызывал не просто брезгливость, а тошноту. Но что-то удерживало Дорожкина за столом. В этом подсаживании к нему было что-то важное. Неприятное, но важное.

– Что вы молчите, Евгений Константинович? – спросил незнакомец, не поднимая глаз.

– Я, наверное, должен был спросить у вас или о том, с чего это вы взяли, что Кузьминск является городом России, или о том, какого черта вы решили, что я собираюсь с вами разговаривать? – поинтересовался Дорожкин.

– Почему же? – метнул быстрый взгляд незнакомец. – Мог быть и третий вариант. Вы бы сказали, что столиков свободных полно, а когда я сообщил бы вам, что этот столик мой любимый, вы бы пересели сами или встали и ушли. Ведь вы, Евгений Константинович, мягкий человек. Даже ваша веселость, которая, впрочем, куда-то стала испаряться в последние дни, она всего лишь защитная скорлупа. Заметьте, я не сказал, что вы трусливы. Мягкость – это…

– …слабость, – подсказал Дорожкин.

Он вспомнил, где он видел незнакомца. Встречался с ним на улицах города. Иногда тот брел сзади, когда Дорожкин перемещался по городу, часто сидел с ним в одном и том же кафе, но никогда не приближался. Он даже не то что следил за Дорожкиным, он присутствовал. И когда пропала Женя Попова, скорее всего, именно он шел к ней со стороны башни Урнова. Или не он?

– Любопытство вас погубит, – вздохнул незнакомец. – Хотя если бы не ваше любопытство…

– Вы бы ко мне не подошли? – поинтересовался Дорожкин.

– Не знаю, – признался незнакомец.

– Тогда давайте начнем удовлетворять любопытство, – предложил Дорожкин. – Кто вы, что вам нужно, какого черта вы ходили за мной?

– Смотрите-ка, – удивленно поднял брови незнакомец. – Речь не мальчика, но мужа. И какой бы ответ вас устроил?

– По большому счету никакой. – Дорожкин откинулся назад, чувствуя кобуру на поясе. – Я хочу сказать, что в России меня бы это обеспокоило. Хотя кому бы я там мог понадобиться? Ни подвигов, ни преступлений я за собой не числю. Имущества не имею. Даже на ногу никому не наступал в общественном транспорте. Нет, я не хочу сказать, что чувствовал бы себя в абсолютной безопасности, у нас в деревне женщину одну убили только потому, что будто бы в электричке в какой-то компании один ублюдок проиграл другому ублюдку ее жизнь, но эти все трагические обстоятельства относятся к мерзким случайностям. А здесь… Знаете, если за сокамерником следят, то его боятся. А если не боятся, то его прессуют. Вы меня боитесь?

– Откуда у вас такие сведения о сокамерниках? – поднял брови незнакомец.

Он двинулся едва уловимо, но Дорожкин тут же понял, что он не успеет и руку протянуть к кобуре, как будет нейтрализован. Незнакомец был очень опасен, подобное ощущение посетило Дорожкина, когда он впервые общался с Шакильским, но Шакильский имел добрую улыбку, а этот человек если и располагал ею, то пользовался совсем другими улыбками.

– Нет у меня сведений о сокамерниках, – признался Дорожкин. – Но по роду своей деятельности я логист. Значит, способен проводить параллели, анализировать.

– Но здесь-то вы не логист? – заключил незнакомец.

– Логист – это больше, чем должность, – заметил Дорожкин.

– Скажите, – незнакомец колебался одно мгновение, – вам не кажется странным, что вы работаете на не вполне понятной должности, получаете зарплату, имеете оружие, за которое, я уверен, даже не расписывались? Вы не задумывались, что чисто формально, даже не совершая никаких действий, вы уже преступили закон?

– Задумывался, – кивнул Дорожкин. – Только отчего, когда вы говорите о странностях, вы начинаете с моего оружия? Не кажется ли вам, что в череде странностей это неразличимый штрих? Я уж не говорю о том, что весь этот город, как мне представляется, имеет свою собственную юрисдикцию.

– То есть вы предполагаете, – незнакомец задумался, – что данная территория имеет признаки отдельного государства?

– Де-факто, – заметил Дорожкин. – А вы, таким образом, превращаетесь на данной территории из представителя специальных служб для внутреннего пользования в агента внешней разведки. Не так ли?

– Полагаете? – прищурился незнакомец. – И чего же, в таком случае, я хочу от вас?

– Хороший вопрос, – заметил Дорожкин. – Представляю грабителя, который встречает обывателя в темном проходном дворе, приставляет к его виску пистолет и спрашивает: «Как вы полагаете, чего я хочу от вас?» Я думаю, что вы меня вербуете.

– Да ну? – поднял брови незнакомец. – И какую же пользу вы можете принести своей родине?

– А кто вам сказал, что спецслужбы занимаются пользой для своей родины? – удивился в свою очередь Дорожкин. – Я как раз в этом не уверен. Нет, возможно, где-то они и занимаются пользой родины, не забывая, впрочем, и о себе, но у нас, судя по тому, что мне удается прочитать, уловить и сопоставить, речь идет о собственной пользе, которая, правда, не носит долговременный характер.

– Анализируете, выходит? – нехорошо улыбнулся незнакомец.

– Как и вся наиболее продвинутая часть офисного планктона, – улыбнулся Дорожкин. – Знаете ли, фекалии имеют свойство всплывать, как их ни запихивай в ил. Полезно иногда посматривать на поверхность… жижи.

– Значит, жижи? – кивнул незнакомец и продолжил трапезу. – Ладно. Оставим в стороне кодекс приличного человека. Не будем говорить банальности о долге и выгоде.

– Действительно, – кивнул Дорожкин. – Особенно о долге. Я своему государству ничего не должен. Хотя признателен, что меня не убили на гражданке, не добили в армии. Но это скорее счастливая случайность, чем правило.

– О выгоде вы, стало быть, говорить готовы? – усмехнулся незнакомец.

– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Но выслушать вас я готов. Из любопытства.

– Ладно, – прикусил губу незнакомец. – Тогда слушайте. Это, как вы понимаете, очень странное место. Его как бы нет, но в то же время оно и есть. Внимание оно привлекло давно. Сначала как странным образом исчезнувший «почтовый ящик», надеюсь, вы понимаете, что имеется в виду под этим обозначением? Затем как еще более странным образом «почтовый ящик» всплывший. И дело не в какой-то его запредельной секретности. Знаете, в определенный период государственного развития турбулентность его институтов приводит к тому, что, как вы заметили, всплывают фекалии, в том числе самые давние. И некоторые из них оказываются весьма любопытными.

– То есть? – не понял Дорожкин.

– Самым подозрительным является то, что на поверку оказывается пшиком, пустотой, – объяснил незнакомец. – В пятидесятом году создалась некая шарашка, которая была засекречена. В нее был отряжен ряд серьезных специалистов, извлеченных, как вы понимаете, из мест не столь отдаленных. В ее распоряжение был отправлен контингент из числа пленных немцев для строительства жилых и специальных объектов. Назначены ответственные лица. Поставлена задача. Вот тут первый пробел. Задача не обозначена. Вместо нее какие-то общие слова, вроде вывески на здании здешнего научного учреждения: «Институт общих проблем». Второй пробел – финансирование прекращено за отсутствием объекта финансирования. Это уже шестьдесят первый год. И ничего. Тишина. Причем проверка на местности подтверждает – объекта финансирования нет, и даже как будто и не было. Как вам это?

– Доставляет, – неопределенно буркнул Дорожкин. – Однако вы сейчас, как я понимаю, на объекте?

– В девяносто третьем году был зафиксирован странный случай. – Незнакомец достал сигареты. – Я закурю с вашего разрешения? Местная ОПГ, я имею в виду Волоколамск и окрестности, остановила фуру, которая следовала из Москвы куда-то в глубинку. Как позже выяснилось, двигалась она по этому маршруту Москва – Волоколамск еженедельно. Иногда чаще. Проблем с дорожной службой не имела, платила ровно столько, чтобы проезжать без задержки, но не возбуждать подозрений. Да и что она возила? Обычные товары народного потребления, которые закупались на тех же рынках Москвы, или продукты, иногда к фуре цеплялся холодильник. Возможно, кстати, она была и не одна. Но вот что касается того случая. Время было, как вы помните, сложное. Короче, фуру остановили где-то в глухом месте за деревней Чисмена, можно сказать, ночью. С целью ограбления, как вы понимаете. Насколько нам известно от уцелевших соучастников того мероприятия, их было десять человек. Все были вооружены. За рулем фуры сидел рослый водитель. Он опустил стекло и спросил, что нужно веселым ребяткам. Они показали ему автомат. Тогда он сказал, что в этот раз оружие не везет, да и не продал бы. Тогда они рванули на себя дверь.

– И?.. – нарушил паузу Дорожкин.

– Из кабины вылез не человек, а зверь, предположительно – медведь, – процедил, выпустив клуб дыма, незнакомец. – Он разорвал, буквально разорвал несколько человек сразу. Причем в него несколько раз выстрелили, но вреда ему это не причинило. Спаслись двое, и то только потому, что сидели в одной из машин и успели сообразить, что надо уезжать, не выбираясь наружу. Потом на том месте нашли оставшиеся машины, оружие. Трупы обнаружены не были.

– И ваши действия? – спросил Дорожкин.

– Мы узнали об этом не так давно, – ответил незнакомец. – И о том, кстати, что попыток преследовать эту фуру было несколько, и прекратились они после того, как некоторых особо рьяных преследователей не стало уже по месту их жительства. Нет, их не рвали на куски, но все они были убиты самым страшным образом. Иногда вместе с охранниками и семьями. Их протыкали насквозь.

– Дальше, – попросил продолжения Дорожкин.

– Дальше все утихло, – пожал плечами незнакомец. – Сама история была не то что забыта, а отнесена к так называемым кровавым курьезам. Да и к чему было ее муссировать? Время и так было шумным. Да и та фура исчезла, а если появилась новая, а она появилась, охотников на нее уже не нашлось. Да и в стране многое изменилось. Все встало на рельсы. Наладилось.

– Да уж, – скривился Дорожкин.

– Но в начале нулевых обнаружилось иное, – нахмурился незнакомец. – Финансовые потоки. Пропажи людей. Необъяснимые исцеления некоторых известных в узких кругах личностей. Короче, появился новый игрок. Игрок, который щедро платит за разные сомнительные услуги и сам берет хорошую цену за определенные услуги. Не только медицинские. Он может заниматься и заказными убийствами, и торговлей какими-то препаратами, и прочее, и прочее, и прочее.

– И вы спохватились, – понял Дорожкин. – Что же вам мешает пресечь это безобразие?

– Пресечь – значит уничтожить, – веско заметил незнакомец. – Но, оказавшись здесь, мы все увидели с иной стороны. Вы знаете, что знаменитый открыватель Америки Христофор Колумб умер двадцатого мая одна тысяча пятьсот шестого года, так и не узнав о самом факте открытия им неведомого континента?

– Вас прельщает слава первооткрывателя? – прищурился Дорожкин. – Буду вынужден вас разочаровать. Думаю, тот факт, что этот город расположен не совсем на окраине Московской области, а где-то в иной реальности, прекрасно известен главным действующим лицам. Как бы это ни было фантастично. Или вы хотите водрузить на здании местной администрации флаг вашей конторы?

– Вы знаете, – незнакомец со скучающим видом оглянулся, – это и в самом деле особенное место. Я уж не буду перечислять местные феномены и аномалии, их бы хватило не на один том сказок вроде «Тысячи и одной ночи». Да, есть опасения, что некоторые из особенностей данной местности могут распространиться на территории России. То есть быть заразными. Но пока что никакого заражения не произошло, хотя определенное количество выходцев из Кузьминска уже разбежалось по стране. Все они под контролем, уверяю вас. Дело в другом. Есть подозрения, что подобных мест может быть несколько. То есть возможности, которые имеются в Кузьминске, могут быть не уникальными. Таким образом, необладание ими можно приравнять к заведомому проигрышу тому, кто ими обладает.

– Вам снова мерещатся враги, – вздохнул Дорожкин.

– Я бы сказал – соперники, – заметил незнакомец. – Не буду докучать вам лекциями, но на нашей маленькой планетке имеются не только народы и территории, на ней присутствуют и интересы определенных государств, групп людей, даже персон. И эти интересы в конечном счете могут оказывать влияние не только на народы, но даже и на географию. Так вот, исходя из этих интересов, обладание такой территорией, как Кузьминск, может сделать некоторые интересы весомее прочих.

– Подождите, – не понял Дорожкин. – Я не смотрю на мир сквозь розовые очки и, хотя испытываю глубокое омерзение к организациям, подобным вашей, понимаю объективную необходимость их существования. Но, черт возьми, зачем вам нужен я? Не проще было бы обратиться напрямую к Адольфычу, который, насколько я понимаю, плоть от плоти выходец из ваших рядов? Или, как это теперь говорят, социально близкий тип. Не проще было бы купить его, заставить, припугнуть?

– Пытались, – напряг скулы незнакомец. – Безрезультатно. Я бы даже сказал – с трагически обратным результатом. Вальдемар Адольфович Простак очень опасная персона. Нейтрализовать его мы пока не в состоянии.

– Тогда что вы хотите от меня? – спросил Дорожкин. – Хотя конечно. Меня-то нейтрализовать можно без всяких проблем. Только что пользы?

– Вы очень любознательны и настойчивы, – объяснил незнакомец. – Я не стану вас вербовать. Это, думаю, невозможно и даже бессмысленно. Поверьте мне, иногда нужны именно такие, как вы. Порядочные люди. В конце концов, не все же полагаться на подлецов.

– Реверансов не дождетесь, – заметил Дорожкин.

– Не слишком и рассчитываю, – усмехнулся незнакомец. – Меня интересует только одно: как наладить проход сюда и обратно без помощи Адольфыча или Павлика.

– А с чего вы решили, что он возможен? – нахмурился Дорожкин.

– Женя Попова, – отчеканил незнакомец. – Девушка, с которой вы встречались. Поверьте мне, мы стараемся учитывать все. У нас есть возможность передавать информацию на Большую землю. Трудным, кружным путем, но есть. Так вот, всех, кого мы можем учесть, мы учли. И если кто-то из них оказывается на Большой земле, он тут же фиксируется там. Короче, или Женя Попова способна добираться до Большой земли без помощи Адольфыча или Павлика, или кто-то еще в администрации Кузьминска способствует ей в этом.

– Тогда почему же вы не спросите ее об этом сами? – напрягся Дорожкин.

– Мы не можем ее задержать, – признался незнакомец. – Но вам удалось переговорить с ней. Если удастся сделать это еще раз, передайте ей просьбу о встрече.

– Я не сделаю этого, – покачал головой Дорожкин.

– Сделаете, – улыбнулся незнакомец, вставая из-за стола. – У вас мама одна в Рязанской области. Нет, я не садист, и маме вашей ничто не угрожает пока, но ведь может и дом загореться, когда она отойдет в магазин. Зачем вам неприятности?

– Вы негодяй, – прошептал Дорожкин.

– Да, – кивнул незнакомец. – По долгу службы. И не болтайте лишнего, Евгений Константинович. Если что, меня зовут Виктор. До свидания.

Дорожкин выбрался из кафе опустошенным. Таинственный Виктор словно высосал из него все соки. Инспектор попытался обдумать все услышанное, но не смог. Единственное, в чем он был уверен, что это не было провокацией Адольфыча. Почему? Да хотя бы потому, что незачем было Адольфычу заниматься конспирологией, чтобы прищучить мелкую сошку вроде Дорожкина. С другой стороны, а зачем он вообще возился с Дорожкиным? Неужели и в самом деле использовал его в качестве липкой бумаги? Тогда он должен был бы радоваться – даже такая мушка, в виде Виктора, прилипла накрепко. Вот только сам Дорожкин не отправится заявлять об этом разговоре ни к кому и никуда. Хотя с тем же Шакильским или Диром переговорить бы не помешало. И то… Как это сделать, не упоминая Женю Попову? Да почти никак. Вовсе никак. Черт, черт, черт! «У вас мама одна в Рязанской области»! Мерзость! Подлец!

Фим Фимыч сидел на привычном месте и разбирал электрочайник.

– Не понимаю, – пробормотал он зло в ответ на приветствие Дорожкина. – Зачем эти проклятые капиталисты все делают одноразовым? Ведь все можно было бы прекрасно отремонтировать. Нет. Все под штамп и под сварку, нет бы на винты и гаечки. С тобой все в порядке, парень?

– Все нормально, – кивнул Дорожкин. – Пойду отосплюсь. Поздняя осень оптимизма не добавляет. Сейчас бы в деревню, к маме…

– Семьи тебе не хватает, – хмыкнул Фим Фимыч. – Знаешь, человек как моторная лодка. Пока детей нет, считай, что винт вхолостую молотит, воздух перемешивает. А вот когда дети есть, когда жена на кухне ждет, самое оно. Тут винт водой бурлит, работает.

– Знал бы ты, Фим Фимыч, сколько моих холостых знакомцев с тобой бы не согласились, – заметил Дорожкин. – К тому же есть такой катерок, глиссер с воздушным винтом, так вот он вполне и без винта в воде может прекрасно летать по ее поверхности. Легко и быстро.

– Так что же выходит, – отодвинул в сторону чайник Фим Фимыч, – я, значит, этот самый глиссер и есть?

Лифт Дорожкин закрывал под хохот Фим Фимыча. Совсем карлик не походил на змея. На ядовитую лягушку, может быть, но не на змея.

Дома Дорожкин принял душ, потом прошел в библиотеку, свернул медвежью шкуру, отодвинул в сторону тяжелый стол и начертил на полу мелом большой круг, который и заполнил свечами, порезав их для количества пополам. Затем поставил в центре четыре больших свечи, зажег поочередно все, приготовил бутыли со святой водой, повесил на грудь под рубаху сразу все купленные у церкви кресты, сел в огненном круге и выставил регулятор на метрономе на семидесяти шести ударах в минуту. Вгляделся в помаргивающие огоньки свечей и начал шептать:

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь… Отче наш, сущий на небесах…»

Отчего его мать шептала эти слова? Она не была особенно верующим человеком, в церковь не ходила, только то и делала, что красила яйца на Пасху да заглядывала на деревенское кладбище, где лежали недалеко друг от друга предки Дорожкина по ее линии да по линии отца и сам отец и где собиралась однажды оказаться и она сама. Зачем же она шептала эти слова, ведь не для того, чтобы выползти из какой-то беды, а и тогда, когда беды никакой не было? Или для того, чтобы ее и не случилось? Впрочем, однажды он ее спросил об этом. В шестом или седьмом классе, когда сидел у телевизора, а мать стояла у стола с утюгом и привычно шевелила губами.

– Мам, зачем ты молишься, все ж хорошо?

Она посмотрела на него с улыбкой, перевела взгляд на телевизор, отшутилась:

– Видишь, канатоходец идет? Идет и машет веерами, от воздуха отталкивается, чтобы не упасть? У него веера, а у меня молитва.

– Мам, он же по канату идет.

– И я по канату, сынок…

В голове зазвенело. Свет четырех свечей давно уже слился в отрезок огненной реки, и шелест молитвы казался шелестом ее волн, как вдруг шелест обратился в звон и колышущееся пламя обратилось в звон. И все вокруг этого звона стало чернотой, и Дорожкин смотрел на нее сверху, хотя и сам был ее частью. И вся эта чернота была не сама по себе, а чернью от черных теней, которые копошились в ней, извиваясь и переплетаясь, и он, вместо того чтобы выкликнуть имя Колывановой, или Дубровской, или Мигалкина, или еще кого-нибудь, вдруг прошептал:

– Шепелев Владимир.

И тьма стала серостью. Он стоял в серой трубе. Тьма осталась за спиной, но не тьма из теней, а полновесная густая мертвая темнота. Под ногами, вокруг, над головой исходили черными каплями своды трубы. А впереди серым диском сияла та же чернота, но нагретая до немыслимой температуры. Дорожкин прикрыл лицо рукой, потому что начало сильно припекать, вдохнул горячий, обжигающий ноздри воздух и медленно двинулся вперед. Перед ним метрах в десяти что-то лежало. Сначала это казалось грудой мусора, потом очертаниями человеческого тела, потом…

Незнакомец лежал навзничь, прижав к лицу ладони со скрюченными пальцами, когти на которых казались звериными, но вся прочая безвольная, умерщвленная плоть крепкого молодого мужика оставалась человеческой и никакой иной. Тем более что ни единого клочка ткани на теле не было, и, если бы не восковой цвет трупа, его вполне можно было бы принять за дремлющего в неподходящем месте натуриста. Впрочем, нет. Из груди незнакомца, в центре осыпающегося пеплом пятна, что-то торчало. Дорожкин опустился на корточки, пригляделся и в сером струящемся свете разглядел. Это была короткая обожженная палка, на которой черными угольными линиями выделялось на фоне лопнувшей и скрутившейся от жара коры: «Дорожкин Е. К.».

Еще не вполне понимая, что это значит, он коснулся палки, удивился ее холоду и выдернул ее из трупа. И в то же мгновение под сводами трубы раздался протяжный стон, как будто развязался тугой узел, скрученный из конечностей замученного существа, в лицо Дорожкину ударил жар, и он полетел куда-то во тьму, успев заметить, что серый диск приблизился и сожрал останки.