Ночью Дорожкин спал плохо. Уже часа в три решил, что в бассейн утром не пойдет. Открыл окно, впустил в комнату холод, долго смотрел на каменные рожи, торчащие из стен. Они были неподвижны. Под тусклыми фонарями у подъезда копошились темные фигуры, которыми могли оказаться и те уборщики из института, да и кто угодно. Дорожкин хотел что-то крикнуть, но слова застыли у него в горле. Наконец ему показалось, что кто-то смотрит на него с крыши, он не стал поднимать глаза, резко отпрянул в комнату, захлопнул окно и задернул шторы. Постоял с минуту, прислушиваясь к едва раздающемуся снизу чирканью метел по камням, потом встал под душ и провел так не менее получаса. Все упиралось в воду. Это было очевидно. Всякий раз, когда Шепелева добиралась до него, он стоял под душем. Черт его знает, как могла работать эта самая магическая практика, но она работала. И работала именно в эти минуты. Он становился доступен для ворожбы Шепелевой, когда стоял под душем. Точно так же, как сухая тряпка становится проводником, если намочить ее водой. Но он не убивал никого. Едва ли сам не стал жертвой. Или стал? Стал. Ведь сказал же об этом краснодеревщик? И Еж?

Он завернулся в полотенце, прошел в спальню. Вытащил папку, еще раз взглянул на три имени на страницах, достал чехол, извлек из него пакетик, чтобы посмотреть на волоски почти с раздражением, но при виде золотистых искр неожиданно успокоился. Так и уснул, зажав пакетик в кулаке. Встал в восемь утра с ясной головой. Вскочил на беговую дорожку и отмерил пяток километров, на ходу распустив зубами окаменевшие узлы на полотенце, подумав, что пора бы уже развязывать все узлы. В девять он был в участке, но ни с Содомским, ни с Маргаритой переговорить не успел. От участка отъехал уазик, за рулем которого сидел Кашин, рядом дул губы Марк.

– И Маргарита, и Вестибюль тоже уехали, – доложил ему дежурный полицейский. – Деревни объезжают. Неспокойно там, нечисть разная раздухарилась, не иначе перед зимней спячкой пожировать торопится. – Полицейский ехидно подмигнул Дорожкину. – Маргарита передала тебе, чтобы ты работал. Чистил свою папку до благородной желтизны.

– Обязательно, – пообещал Дорожкин, развернулся и отправился в тот дом, из которого во вторник выносил вместе с турком гроб Колывановой, но дозвониться до квартиры Жени вновь не удалось. В шашлычной все так же залихватски звенели «Черные глаза», звук которых Угур немедленно приглушил, едва завидел Дорожкина.

– Кофе, шашлык, что хочешь, дорогой?

Дорожкин скользнул взглядом по полупустому зальчику, в котором сидели две женщины, напоминающие утомленных детьми учительниц, и уже знакомые по лицам водители маршруток, точнее, свободная их смена.

– День рождения у маршрута номер четыре, – с готовностью объяснил турок. – Не будешь ничего? Ай-ай-ай! Ну ничего, в другой раз будешь. Если спросить чего хотел, так спрашивай. Или садись, выпей хорошего вина…

– Я Женю Попову ищу, – сказал Дорожкин.

– Женю Попову? – удивился турок, нахмурил лоб, сдвинув феску, почесал затылок и вдруг выпучил глаза и по затылку же сам себя хлопнул. – Нет. Ну надо же? Как я мог забыть? Никогда ничего не забываю, а тут как мел дождем смыло. У меня же тут для тебя кое-что есть. Да, сама Женя сказала, что ей нужно отлучиться, она и на работе в садике отгулы взяла, но вот обещала тебе квартиру показать Колывановой, так ты пойди посмотри сам. Вот ключ. Только занеси потом. Слушай. Как я мог забыть? Я же вообще о ней забыл…

Дверь в квартиру Колывановой открылась неожиданно легко. Ключ повернулся в скважине, словно в нее плеснули маслом. Дорожкин вошел внутрь, вдохнул все тот же запах смерти, который мешался с запахом свечей или состоял из него, огляделся. Если не считать обширного коридора и больших комнат, одна из которых была проходной, огромной кухни и высокого потолка, квартирка по своей планировке мало чем отличалась от тех хрущоб, в которые чаще всего и закидывала жизнь Дорожкина. Она напоминала увеличенный до размеров карьерного самосвала «горбатый запорожец». Но то, что в маленькой квартирке казалось штрихом безысходности, здесь отзывалось оттенком равнодушия. Пол был деревянным, крашеным. Стены покрывали дешевые тонкие обои. Потолок когда-то был побелен, но почти уже забыл об этом. При этом в квартире было чисто. На полу лежали связанные из тряпья деревенские половички, в проходной комнате стоял стол, на котором выстроилась в ряды и стопки вымытая после поминок посуда. Там же лежал листок. Дорожкин подошел к окну, сдвинул в сторону простенькие шторы, прочитал аккуратные строчки.

«Женя, спасибо Вам. Простите, что исчезла так внезапно. Обстоятельства были сильнее меня, или, точнее говоря, я не захотела покоряться обстоятельствам. Надеюсь, мы еще с Вами увидимся и поговорим. То, что произошло с тетей Марусей, в некотором роде трагическая случайность. Я ее предупреждала, но чувствую себя виноватой. До свидания. Женя».

– До свидания, Женя, – повторил вслух Дорожкин, аккуратно сложил листок и убрал его в футлярчик – к маковым коробочкам и пакетику с волосками. – И о чем же вы ее предупреждали?

В комнате кто-то был. Дорожкин почувствовал это внезапно, испуг пришел чуть позже, но присутствие постороннего он ощутил явно. Мгновение он стоял неподвижно, потом стал медленно разворачиваться, одновременно расстегивая куртку. Когда он повернулся к окну спиной, пистолет был уже у него в руке. Еще через мгновение Дорожкин был готов к стрельбе, правда, готов технически, ужас от того, что ему придется выстрелить, заметно уменьшал ужас от того, что в квартире есть кто-то посторонний. Впрочем, кто в ней мог быть? Не сама же Колыванова вернулась с кладбища? Днем мертвецы не разгуливали за его пределами, разве только Дубицкас за оградой института, да и «трупее не бывает» – сказала о ней читалка.

– Я буду стрелять, – предупредил Дорожкин неизвестно кого, но никакого шума не услышал. Медленно прошел в следующую комнату, в которой стоял обычный платяной шкаф с распахнутыми дверцами, быстро присел, посмотрел под кроватью. Подумал внезапно о том, что в городе нет кошек. Он, по крайней мере, не видел ни одной. Посмотрел в окно. Управление безопасности стояло через дорогу, Дорожкин даже разглядел окно коридора, которое выходило как раз на улицу Мертвых. Через пять минут Дорожкин убедился, что никого нет ни в кухне, ни в ванной, ни в кладовке. Он выглянул в коридор, обнаружил, что приоткрытая дверь в квартиру подрагивает от сквозняка, облегченно вздохнул и, направляясь к выходу, зацепил темный платок, закрывающий высокое, в рост, зеркало.

В зеркале стояла Колыванова. За спиной у нее серел октябрьский лес, под ногами торчала пожухлая трава. Она была босой, с распущенными волосами, в расстегнутой, свободной, но целой одежде. Колыванова смотрела на Дорожкина и что-то беззвучно кричала, раскрывая рот и укоризненно качая головой. Чувствуя, что оторвавшееся сердце жжет его внутренности холодом, Дорожкин шагнул к зеркалу и, сотрясаясь от дрожи, с трудом расслышал:

– Женька! Женька! Женька!

– Женька, – прошептал он непослушными губами, и в то же мгновение зеркало с треском осыпалось осколками на пол.

– Плохая примета, – сокрушенно покачал головой Угур, когда Дорожкин все-таки вернулся в шашлычную. – Само разбилось? Еще хуже. А что ты там видел? Что видел в зеркале? Ничего? Что значит: ничего особенного? Эх, парень, я, конечно, не православный, хотя где-то даже христианин, пусть и мусульманин, но зеркало трогать было нельзя. Хотя бы до середины следующей недели. А так даже не знаю, что тебе предложить. Ты к председателю иди. Тебя же трясет всего? Ну точно, к председателю.

– К какому еще председателю? – не понял Дорожкин.

– Ну как же? – удивился Угур. – Да тут рядом. Дойдешь по Трупской улице, это мы так нашу Мертвяческую называем, до памятника Борьке Тюрину – и налево. Тепличный комплекс видел? Это ж колхоз имени Актеров советского кино. Там председателем Олег Григорьевич Быкодоров. Он обычно на месте, но, если его не будет, подойди к Лиде, она у него в замах. Ты ее видел, она у Маруси читалкой сидела. Неважно, короче, или он, или она тебя и определят.

– Куда? – насторожился Дорожкин.

– В этот, как его… – Угур мучительно зацокал языком. – В релакс. У них там релакс-кабинет. Знаешь, те, кто в город впервые приезжают, иногда сильно нервничают с непривычки. Особенно если на кладбище забредут перед тем. Их даже врачи в этот релакс отправляют.

– Угур… – Дорожкин поморщился, сердце начало подниматься из живота на привычное место в груди, что тут же отозвалось стуком в висках и болью в затылке. – А ты сам-то как попал в город? Ты гражданин России или Турции?

– Какая теперь разница? – погрустнел Угур. – Я болел сильно. Совсем сильно болел. В Стамбуле работал. Знаешь, сам ведь целительством баловался, руками боль снимал, мог хворь в человеке за пять шагов распознать да выгнать ее потом, а самого себя не углядел. Но так-то я поваром и там был. Ты бы попробовал, что я там готовил, ты бы теперь собственную память как косточку обсасывал. Адольфыч в моем ресторане был, пришел поблагодарить за стряпню, пригляделся ко мне и сказал, что я болен. Он людей насквозь видит, веришь? То видит, что я не вижу. Я побежал к врачу, и правда. Жить осталось мне полгода. Потом Адольфыч еще зашел и сказал, что может устроить меня полечиться в его городе, в России. Одно за другое, и вот я здесь, болезни у меня больше нет, шашлычная есть, и все вроде хорошо, если сильно по сторонам головой не крутить да забыть кое о чем.

– О чем забыть хочешь, Угур? – спросил его Дорожкин.

– Сильно спать днем хочу, – прошептал Угур. – Ночью не хочу, только с таблеткой, а хочу днем. Но я борюсь, дорогой, борюсь. Я же не шайтан какой-нибудь, я человек, понимаешь? Инсан!

Нет, Дорожкин вовсе не думал идти в какой-то релакс-кабинет колхоза имени Актеров советского кино. Он собирался сначала заглянуть в участок, чтобы узнать, не вернулись ли его коллеги и чем там закончилась их поездка, потом зайти на почту, чтобы позвонить матери. Вместо этого он постоял возле золотозубого Урнова, который у входа в свою мастерскую прилаживал к детскому снегокату что-то вроде зубчатого колеса, спросил того, не собирается ли он торговать лыжами. Потом Дорожкин обошел поочередно едва ли не все павильоны, в которых обнаружил и ключника, и обувщика, и торговца крепежом и инструментом, и столяра, и стеклореза, и еще каких-то дремлющих за прилавками сытых людей. После этого он посетил колхозный рынок, где попробовал волоконцев ледяной капустки из эмалированных ведер. Наконец, зашел в ремесленное училище и съел тарелку пельменей, но в итоге все равно оказался у входа в тепличный комплекс перед обычной, обитой дерматином дверью в крохотном шлакозаливном домике, встроенном в зеркальную стену тепличного комплекса как совершенно чужеродный предмет. Дорожкин надавил на кнопку звонка и показал высунувшей из двери нос читалке удостоверение инспектора.

– Мне бы к директору или к этому… председателю. Хотелось бы переговорить, да заодно и посмотреть на ваш релакс-кабинет. Вас Лидой зовут?

– Что, красавчик, припекло? – Женщина растянула губы в улыбке. – Лидией Леонтьевной Твороговой меня зовут. Пошли, а то Олег Григорьевич собирался уже на объекты.

Домик оказался только преддверием тепличного царства. Уже через полминуты Дорожкин шагал по длинной оранжерее, над головой у него вились огуречные плети и свисали вполне себе аппетитные огурцы.

– Вот, – Творогова показала на виднеющуюся за помидорными деревьями дверь, – Олег Григорьевич пока на месте. Общайтесь, а я на вахту вернусь. Да не тяните, скоро колхознички придут, ему не до вас будет.

Под стеклянными сводами было жарко и душно. Дорожкин расстегнул куртку, сдвинул пистолет на спину, натянул поверх него свитер и постучал в дверь, на которой была привинчена черная табличка с золотыми буквами:

«Бессменный председатель

колхоза имени Актеров советского кино

Быкодоров Олег Григорьевич».

– Заходите, – послышался из-за двери чуть хрипловатый голос.

Быкодоров был именно таким председателем колхоза, к образу которого, памятуя просмотренные в юные годы фильмы о советской сельскохозяйственной мечте, привык Дорожкин. Он был невысок, одного роста с Дорожкиным, плотен и коренаст. Над лицом его природа-скульптор трудилась топором и рашпилем, над голосом только рашпилем, всего остального председатель, скорее всего, добился сам. Во всяком случае, во вкусе ему отказать Дорожкин не смог бы: к имеющемуся лицу, коротким седым волосам и медленному полупрозрачному взгляду подходили именно хромовые, с голенищем в гармошку, сапоги, коричнево-зеленый френч и галифе, орденская планка и поплавок какого-то техникума. Собственно и кабинет соответствовал тому же вкусу. Стены его покрывали панели из темного дерева. Потолок – панели из светлого дерева. На полу лежали красные ковровые дорожки. Стол изображал букву «Т». В углу отсвечивало бордовым плюшем и золотым профилем Ленина знамя. За спиной председателя висели портреты президента и премьера России, мэра Кузьминска Простака, а рядом красовалась уже знакомая мордатая физиономия бывшего директора кузьминского института, под которой Дорожкин прочитал: «Перов С. И. – почетный гражданин и пожизненный председатель горисполкома Кузьминска». Портрет Перова был перехвачен за уголок гвардейской лентой.

– Здравствуйте, – вышел из-за стола председатель, подошел к Дорожкину, пожал ему руку твердой и теплой сухой ладонью. – Олег Григорьевич Быкодоров. Председатель.

– Дорожкин… Евгений Константинович, – представился Дорожкин. – Инспектор управления безопасности.

– Образование? – поинтересовался председатель.

– Педагогическое, – вздохнул Дорожкин.

– В Коломне заканчивали? – поднял брови председатель.

– Нет, в Рязани, – ответил Дорожкин.

– Все равно, почти земляки, – кивнул председатель и ткнул пальцем в эмалированный значок. – Коломенский сельскохозяйственный техникум. Плодоовощеводство. Ученик Иосифа Борисовича Фельдмана. Не слышали? Большой человек был. Редкий. Я в пятьдесят третьем выпустился. Можно сказать, что по особому графику, ну да неважно. В списках я там под другой… И тому были причины… Пятьдесят третий, да… Трагический год был, я вам скажу. А вот это медали. – Он стал водить желтым пальцем по орденским планкам. – Медаль «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие». Вот эта желтенькая с черными полосками – за восстановление угольных шахт Донбасса. Это – за восстановление предприятий черной металлургии. Это – «Ветеран труда». Вы не жмурьтесь, Евгений Константинович, это я не от излишней скромности объясняю, а чтобы было понятно – боевых наград не имею, в воинских сражениях не участвовал, чужих подвигов и наград не присваивал. Вопросы есть у вас какие по процедуре?

– По процедуре в вашем релакс-кабинете? – не понял Дорожкин.

– По процедуре знакомства, – сдвинул брови председатель.

– Нет, – замотал головой Дорожкин. – Разве только одно. У вас табличка на двери. Там ошибка. Бессменный пишется с буквой «с», а не «з».

– Это не ошибка, – не согласился председатель. – Это вполне продуманное фонетическое усиление смысла. Ладно. С процедурой покончено, пойдемте, покажу вам релакс-кабинет. Сразу скажу, сегодня расслабиться вам не удастся, сейчас колхознички придут, поливка, то да се, а вот если будет угодно, завтра с утра или, к примеру, часика в три, то милости просим.

– Так, может, я завтра и… – спросил Дорожкин.

– Нет уж, никогда ничего не откладывайте, если можете не откладывать, особенно если можете, – отчеканил председатель и подтолкнул Дорожкина к двери. – Пойдемте, инспектор, вам будет интересно.

В оранжереях, через которые вел Дорожкина председатель, было еще душнее. Всюду парила сыростью черная жирная земля. Блестели каплями влаги листья салата, петрушки, кинзы, укропа и еще что-то вовсе непонятное и незнакомое Дорожкину.

– Не простое это дело – тепличное хозяйство, – вычеканивал за спиной Дорожкина председатель. – Вот возьмите свет. Он ведь должен быть определенной яркости, да и дневной свет мало что может заменить. Чуть-чуть со светом не угадал, не учел, и вот уже уровень содержания нитратов в продукции становится чрезмерным. А это, скажу я вам, не есть хорошо. Даже вредно. Даже вовсе нельзя есть.

– Скажите, – обернулся Дорожкин, – а почему колхоз так называется – имени Актеров советского кино?

– Потому что в советском кино было много замечательных актеров, – ответил председатель, – и мы, когда определялись с названием, не смогли выделить хотя бы кого-то из них.

– Но почему все же именно речь шла об актерах? – не понял Дорожкин.

– Жизнь состоит из разочарований, инспектор, – вздохнул председатель. – Как ни изгаляйся, разочарований не минуешь. Тут недалеко колхоз был, да и есть – «Заветы Ильича». Вот скажите мне, какие теперь, к едрене фене, заветы Ильича? А актеры советского кино были и будут. Ни прибавить ни убавить. И чем дальше, тем роднее они кажутся. Понятно?

– Понятно, – кивнул Дорожкин. – А зачем столько мяты?

Они словно вошли в лес мяты. Она вставала стеной и даже сплеталась над головой, образуя сумеречный тропический тоннель.

– Она еще у вас и какая-то странная! – воскликнул Дорожкин, невольно зажимая нос, запах мяты был почти невыносим.

– Это местный сорт мяты, – уклончиво ответил председатель. – Специально выведенный. Но пахнуть сильно не должно, у нас вон там насосы стоят, запах постоянно откачивается и выпускается в город. На самом деле он почти неощутим, проявляется только тогда, когда концентрация превышает норму, ну из-за направления ветра, к примеру. Но вы проходите, проходите. А вот и наш релакс-кабинет.

Дорожкин толкнул очередную дверь и замер на пороге. Перед ним расстилалась травяная поляна. Размерами она была метров пятьдесят на пятьдесят, по периметру имела деревянные скамьи, стеклянный потолок с лампами где-то раза в два выше, чем в остальных оранжереях, но все остальное… Воздух был легким, не сухим, не влажным. Трава чуть не достигала до колена. Где-то в стороне журчала вода, и даже как будто шелестел легкий ветерок.

– Сказка, – важно отметил председатель. – Почва имеет строгий процент влажности, так что можно и нужно ложиться прямо на травку, особенно зимой помогает. Идиллия. Некоторые приходят на сеансы вместе с супругами, если и увеличивать народонаселение, то где, как не здесь? И с точки зрения гигиены все предусмотрено. Тут по соседству и душевые кабины, и туалетные комнаты. Да и трава после каждого сеанса вычесывается, можно сказать, вручную. И надо вам сказать, что особенно полезны процедуры в нижнем белье или вовсе без белья. Ну и как вам?

Трава и в самом деле манила к себе.

– Мне нравится, – просто сказал Дорожкин.

– А знаете, какие здесь травы? – выговорил председатель. – Тимофеевка, пырей, бухарник, ежа, овсяница, полевица, мятлик – травинка к травинке.

– И помогает? – спросил Дорожкин.

– Обязательно, – строго отметил председатель. – Монетку бросьте.

– Не понял? – удивился Дорожкин.

– Бросьте монетку, – повторил председатель. – Вон туда, в сторону родничка. Хорошая примета. Обязательно вернетесь, проверено.

Быкодоров дождался, пока Дорожкин отыщет в карманах монетку, и стал подталкивать его к выходу.

– Не сегодня, конечно, но ждем вас, ждем. Поспешим, а то сейчас смена заступит, а они не любят, когда посторонние на объектах.

– И сколько у вас колхозников? – поинтересовался Дорожкин, теперь уже вышагивая за спиной председателя.

– Двое, – отрезал тот. – Я и Лидия Леонтьевна. Но у меня два голоса на собраниях, с учетом заслуг, конечно, потому я и бессменный.

Председатель старательно засмеялся.

– Подождите, – не понял Дорожкин. – А кто ж эта рабочая смена? Ну эти колхознички?

– Все просто, – остановился председатель. – Есть колхозники, и есть колхознички. Вам порядок в городе нашем как?

– Чисто, – только и нашелся что сказать Дорожкин.

– Вот, – поднял палец председатель. – Это мои колхознички стараются. А днем они здесь работают.

На выходе Дорожкина опять провожала читалка. Он остановился в дверях и спросил ее:

– Лидия Леонтьевна, зачем столько мяты?

– Да ты что? – удивилась женщина. – Нешто непонятно? Специальная мята эта. И не в том ее дело, чтобы мятой пахнуть, это, можно сказать, побочный продукт. Ее дело, чтобы другие запахи уничтожать. Она ж, можно сказать, зеленый дезодорант.

– И что за запахи она уничтожает? – не понял Дорожкин.

– Вот ведь… – всплеснула руками читалка. – Запах мертвечины, чего же еще?

В прачечной Дорожкину пришлось выстоять очередь. Полные горожанки выкладывали на стол мятое, лежалое белье, шелестели купюрами, забирали чистое, попутно не забывая делиться с приемщицей новостями, в основном обсуждая какие-то сериалы. Когда Дорожкин добрался до прилавка, за ним еще судачили пять или шесть женщин.

– Здравствуйте, Оля, – помахал полами расстегнутой куртки Дорожкин. – Жарковато тут у вас.

– А вы бы разделись, – усмехнулась приемщица. – Что, прибыли? Белья вы мне не сдавали, выходит, и получать вам нечего? Неужели соскучились? Или поболтать заглянули? Кстати, что там с Аленкой слышно, не отыскалась?

– Пока нет, – ответил Дорожкин, закладывая руки за спину. – Ни среди живых, ни среди мертвых. Но разговор у меня и в самом деле есть. Я не помешаю, если оторву у вас пару минут?

– Да хоть всю жизнь, – таинственно прошептала приемщица. – Девочки подождут, их доля бабская: не бей лежачего, у него работа такая. Должны понять. Вы, я смотрю, вроде уж как и освоились в городе? Такой мужчина и все еще без эскорта? Ну побалуйте меня беседой хотя бы. Сюда вообще мужчины редко заходят.

– Я как раз об этом, – начал Дорожкин. – Помните, когда я был в прошлый раз, вы упомянули, что к вам заходил инспектор, чье имя вы запамятовали? Ну высокий такой, сильный, красивый и очень страшный. Вы еще сказали, что он спрашивал об Алене Козловой, а потом пропал. Помните?

– Ну? – Улыбка медленно сползала с ее лица.

– Его звали Шепелев Владимир Владимирович, – продолжил Дорожкин. – Теперь, кроме поиска Алены Козловой я уточняю и обстоятельства его исчезновения.

– Ну и уточняйте, я-то тут при чем? – сложила руки на груди приемщица.

– Понимаете… – Дорожкин вдруг почувствовал странное напряжение, глаза его словно запылали огнем, но моргнуть он не мог, веки словно застыли. – Вы совершенно точно указали, что пропал он через неделю или две после визита к вам. Я бы не обратил на это внимания, но, по моей информации, он пропал именно в день визита к вам и, возможно, с кем-то встречался здесь непосредственно перед своим исчезновением. Таким образом, вы зачем-то пытаетесь меня обмануть…

В дверях, ведущих во внутренние помещения прачечной, загремела многоэтажная тележка с бельем. Приемщица, которая оцепенев смотрела на Дорожкина остановившимися, расширяющимися зрачками, вздрогнула, и Дорожкин разглядел, что коготки ее сложенных рук удлинились на сантиметр. Он выдернул из-за пояса пистолет почти мгновенно, но стрелять начал через пару секунд, в которые уместился и устремленный на оружие удивленный взгляд Ольги, и треск ее рвущегося платья, и прыжок через стойку, и попытка вырваться из прачечной через главный вход. Дорожкин выстрелил в уже вогнутую, мускулистую спину зверя и, когда тот забился, взрываясь искрами на полу, выстрелил еще. А уже потом, сквозь визг четырех женщин и предсмертный хрип еще одной, крикнул замершему возле тележки, вытаращившему глаза парню:

– В участок звони, быстро! И в больницу! Есть тут «скорая» или нет?