– Нет, есть и еще один вариант. – Мещерский прихлебывал борщ, подмигивал хозяйке «Норд-веста» и вышептывал Дорожкину идеи одну невероятнее другой. – Это не кома, потому что в коме одновременно двое не могут лежать. Это дурдом.

– Ага, – вяло соглашался Дорожкин.

Вчера Женя так и пропала, не оказалось ее и дома, поэтому настроение у него было не очень, не помог даже утренний бассейн и пара свежих кровоподтеков на физиономии Ромашкина; тем более что до обеда ему пришлось усмирять на улице Андрия Бульбы упившегося самогоном мужичка, который отчего-то решил, что пространство его жизни ограничено личным забором и этот самый забор сужается вокруг него кольцом. Мужик разносил забор топором, дети мужика визжали, жена рыдала в голос, а Дорожкин, которого привез на место происшествия Кашин, не знал, что ему делать, пока взбеленившийся селянин не попытался зарубить собственную жену. Дорожкин нырнул под топор, принял довольно ощутимый удар топорищем по плечу и приложил мужика коленом в живот, заполучив персонального врага в лице рассвирепевшей жены обезвреженного безумца. Так или иначе, мужик был связан, жена утихомирена, хотя Кашин, позевывая, предлагал пристрелить обоих, а Дорожкин увеличил сомнительную славу специалиста по дракам и сварам на еще одну бессмысленную историю. Вдобавок ко всему прочему, отправившись пообедать в «Норд-вест», он столкнулся на входе с Мещерским да еще ввязался с ним в бестолковую беседу.

– Дурдом, – повторил Мещерский. – Или ты думаешь, что все это происходит на самом деле? Маша тут задержалась на работе, взяла себе еще несколько часов в ремеслухе, так знаешь, что она рассказала? Говорит, что ночами по улицам города бродят мертвецы и всякая прочая нечисть!

– Так ты бы встретил ее, заодно и проверил, – посоветовал Мещерскому Дорожкин.

– Я проверял, – еще активнее начал шипеть Мещерский. – На следующий же день. Не могу тебе описать, что я увидел, но, отойдя от дома на десять шагов, я оказался в собственной квартире уже через десять секунд. Пятый этаж, между прочим. У меня чуть живот не оторвался, пока я по лестнице взлетал. Ты знаешь, что за уроды работают дворниками?

– У вас где квартира-то? – поинтересовался Дорожкин, глядя в собственную тарелку без всякого аппетита.

– Второй дом на Ленина, – промокнул салфеткой вспотевший лоб Мещерский. – Квартирка угловая, но теплая. В спальне два окна. Одно на улицу Ленина выходит, а второе на промзону. Я иной раз смотрю в окно, никак понять не могу, что они там делают? Людей – никого. Словно вымерли.

– Может, и вымерли, – пробормотал Дорожкин и вспомнил мужиков у ворот кладбища. – Дворники, наверное, маленькие горбуны с пузами, оплывшими страшными рожами и огромными глазищами?

– Маленькие, да, – недовольно пробурчал Мещерский. – Ты что, думаешь, что я их еще и рассматривал?

– Тебя разве не предупреждал Адольфыч, что тут у них что-то вроде заповедника? – спросил Дорожкин.

– Предупреждал, – неохотно ответил Мещерский. – Ну не до такой же степени? Так-то смотришь – обычные люди вокруг. Разве только не смеются. Понимаешь, да, улыбаются, хохочут даже, но никогда не смеются. Я у тебя вот еще что хотел спросить, только ты не подумай чего…

– Ты о чем? – отодвинул тарелку Дорожкин.

– Машка никогда ничем не болела?

Мещерский смотрел не в глаза Дорожкину, а на его подбородок, но в его взгляде все равно чувствовался испуг.

– Нет, – ответил Дорожкин после паузы. – Как все женщины, впрочем. Хотя она не делилась со мной особенно, не получилось же у нас ничего.

– Понятно, – откинулся назад Мещерский и потянул к себе блюдо с мясом. – Спина у нее что-то начала болеть. Нет, так движется, все в порядке. Не жалуется, но до спины дотрагиваться не дает. Обгорела, что ли? Я посмотрел, потемнела чуть, наверное, перележала в солярии. Она в больницу ходила, там солярий. Ничего, я крем купил…

– Ты что-то недоговариваешь, – заметил Дорожкин.

– Изменилась она, – проворчал Мещерский. – Так-то нет, все в порядке, и у нас с ней все в порядке, но она бояться перестала.

– Чего бояться? – не понял Дорожкин.

– Города, – снова припал грудью к столу и натужно прошептал Мещерский. – А я вот начал. Что я здесь делаю, Дорожкин?

– Могут и двое, – поднялся из-за стола Дорожкин. – И двое могут лежат в коме. И десятеро. И тысяча. Я вот думаю, им одинаковое кажется, если они подсоединены все к одной капельнице? А насчет того, почему ты здесь… Потому же, почему и я. Сколько тебе капает в месяц, График? Тридцать тысяч, сорок, пятьдесят?

– При чем тут деньги? – обиделся Мещерский.

– Я логистом работал, – заметил Дорожкин. – Так вот что я тебе скажу, График, по всему выходит, что ты здесь по плану. Я, скорее всего, по случайности, а ты по плану.

– По какому плану? – едва не подавился Мещерский.

– По какому-то, – наклонился над столом Дорожкин. – Вот смотри, когда меня Адольфыч сватал сюда, он тебя упомянул, мол, заинтересовал ты его. А ты на тот момент был вполне себе счастливым и самодостаточным. И вот в короткий срок

ты лишаешься всех клиентов, оказываешься на мели, да еще с кучей старой техники. И тут как из-под земли…

– Как черт из табакерки, – задумался Мещерский.

– Если угодно, – кивнул Дорожкин. – Адольфыч. И вот ты здесь. И что самое интересное, все, что тебе было сказано, все оказалось правдой. Тебе платят вполне натуральные деньги. Тебе дали квартиру. Тебя ценят. Ну а то, что Машка переменилась… А я, График, я переменился?

– Переменился, – кивнул Мещерский. – Ты стал какой-то… решительный, что ли. Помрачнел. Раньше ты по случаю и без случая анекдотики, шуточки… а теперь словно… наелся. Это на тебя так пистолет влияет?

– Не знаю, – покачал головой Дорожкин. – Но у Адольфыча все идет по плану, поверь мне.

– Как говорил один мой работодатель, из хохлов, – зло процедил сквозь зубы Мещерский, – не плануй, дураче, Бог переiначе.

Третья среда ноября выдалась теплой. Снежной крупы, еще вчера забивающей выбоины в брусчатке, не было и в помине. Бордовый столб на торчащем посередине площади памятнике термометру поднялся выше наполовину синего, наполовину красного ноля и застыл у цифры «пять». Под ногами хлюпали лужи, но в остальном вокруг царила уже привычная чистота. В папке у Дорожкина в виде заданий если уж не от Адольфыча, то от мистического работодателя имелись два имени – Колывановой Марии и Шепелева Владимира и одно рукописное – Козловой Алены. Были еще какие-то заботы, но поперек всех возможных забот захлестывала тоска. Чувство было знакомым. Точно так же захлестывала тоска, когда однажды он почувствовал ненависть во взгляде или в голосе Машки. И когда шеф на последней работе с какой-то неестественной ухмылкой подписывал ему заявление на отпуск. Тоска была сродни маячкам, которые ставятся на трещины в капитальных зданиях, пошла в сторону пломба, развалилась, значит, и здание разваливается. Тоска Дорожкина значила только одно: он снова, вместо того чтобы вычерчивать жизнь начисто, продолжал заполнять черновик. Хотя если он и в самом деле в кого-то влюбился год назад, может быть, и ненависть во взгляде Машки была справедливой?

Год назад? Или полгода назад? Не это ли было важнее всего?

Дорожкин сунул руку в карман, вытащил футлярчик, вытряс на ладонь три маковых коробочки и пакетик с двумя золотыми волосками. Так может, если волею обстоятельств он оказался в месте, где реальность претерпевает странные флуктуации, этим следовало воспользоваться? Раздавить одну из коробочек да потребовать у Никодимыча отыскать владелицу золотых волос, или разъяснить, что кроется за всем происходящим в городе, или… или подсказать, где разыскать Женю Попову?

– Нет, – пробормотал он, зная, что сказанное вслух действует сильнее и на него самого. – Это на крайний случай.

Мать его так учила. Всегда откладывать немного денег на крайний случай. Какой-то запас. Какую-то ниточку, за которую следует ухватиться, чтобы спастись, когда уже ничто больше спасти тебя будет не в состоянии. Откладывать и забывать, не пользоваться, запрещать себе пользоваться. Не пользуешься, значит, и случай не крайний, есть еще надежда на то, что все срастется, а не рассыплется, свалившись с обрыва в пропасть.

Дорожкин спрятал футлярчик в карман, потрогал через куртку пистолет на поясе, похлопал по сумке, что висела на плече, и неожиданно для самого себя направился не к матери Алены Козловой, которая проживала через квартал, в доме номер семь по улице Сталина, а двинулся к дому, в котором числился до убытия «в связи со смертью» Дубицкас Антонас Иозасович. Надо было разобраться именно с этим. Перед глазами все еще стояли оплывшие мужики, или мертвяки, у входа на кладбище, вспоминался чистый и аккуратный старичок из института в черных очках и страшные цифры под фотографиями, указывающие годы жизни руководства института. Когда же он умер?

Дорожкин невольно хмыкнул, осознав, что он говорит «умер» о человеке, с которым уже разговаривал дважды, причем явно после даты его кончины, но смешок у него вышел неубедительным. Какая же дата была под фотографиями? Явно из прошлого века, потому что тысяча девятьсот он разглядел точно, но дальше… Нет, никуда не годный получался из бывшего рязанского паренька инспектор управления безопасности.

– Придется посетить институт еще раз, – решил Дорожкин, подходя к восьмому дому по улице Бабеля, который находился как раз напротив входа в странное научное учреждение.

Дорожкин нажал на домофоне «восемь», «вызов», долго ждал, пока наконец не услышал удивленный мужской голос:

– Вы к кому?

– Мне нужен Шакильский Александр Валериевич.

Удивления в голосе прибавилось.

– Зачем? Вы разве не знаете, что его сейчас не должно быть дома? Он егерь. Он не во всякие выходные дома появляется.

– То, что он егерь, знаю, остальное – нет. – Дорожкин сделал шаг назад, чтобы взглянуть на окна на втором этаже, справа от подъезда, повысил голос: – Я – инспектор управления безопасности. Дорожкин Евгений Константинович. И дело у меня, собственно, не к вам, а к вашей квартире. В связи с ее прошлым жильцом, Дубицкасом Антонасом Иозасовичем!

– Заходите, – коротко ответил неизвестный.

И в этом доме не было никакого консьержа. Вдобавок в подъезде горела всего одна лампа, и Дорожкину пришлось подниматься почти в темноте, держась рукой за поручень. Дверь открылась через пару секунд после того, как Дорожкин подошел к ней. Глазка в ней не имелось, но Дорожкин в секунду уверился, что человек за дверью его рассматривает. Наконец загремел замок, дверь открылась, и из полутемного коридора выглянул незнакомец. Он посветил Дорожкину в лицо фонарем, провел желтым кружком по его одежде от воротника до кроссовок, затем посветил в лицо себе.

– Шакильский Александр Валериевич, а вы, простите?

Дорожкин представился еще раз и хотел уже было начать о чем-то спрашивать нынешнего жильца квартиры Дубицкаса, но тот кивнул и двинулся внутрь квартиры, бросив через плечо:

– Заходите, чай будем пить. На кухню давайте.

Шакильский был выше Дорожкина почти на полголовы, но не казался слишком уж широким в плечах, обладал округлыми щеками и добрым взглядом под высоким лбом, темной, коротко остриженной шевелюрой и производил впечатление человека, не отказывающего себе в кружечке пивка и сытной трапезе, но при всем при этом двигался настолько мягко и плавно, что младший инспектор мгновенно уверился в его абсолютной опасности. Но когда тот обернулся, то обезоружил Дорожкина искренней улыбкой в секунду.

– Снимайте куртку, садитесь, я ненадолго заглянул домой, надо было пополнить кое-какие запасы, да и полежать в ванной, впрочем, теперь буду наведываться чаще. Зима!

Дорожкин огляделся. Квартира Шакильского, наверное, была точной копией квартиры, в которую он так и не смог дозвониться и в которой должна была обитать Женя Попова. Оба жилища находились на втором этаже, разве только первый этаж в доме Жени занимала шашлычная, да и вид из окон был разным; за окнами квартиры Шакильского высился за скелетами лип институт, а окна квартиры Жени смотрели, вероятно, на пилораму.

– Извините за отсутствие уюта, – пожал плечами Шакильский, проследив за взглядом Дорожкина, который рассматривал пожелтевшие от времени обои, потолок, закопченную газовую плиту, обветшавшую мебель. – Я тут не так давно, года два с небольшим, и все никак не обживусь. Все время в лесу, иногда проще договориться с какой-нибудь селянкой в той же Макарихе, чтобы баньку растопила, чем тащиться в город. Вы ведь тоже недавно в городе?

– Именно так, – кивнул Дорожкин, принимая из рук Шакильского чашку горячего чая. – Два с половиной месяца.

– О! – оживился Шакильский. – Вы варенье берите, вот черничное, вот голубичное, брусничное, малиновое, земляничное. Врать не буду, варил не сам, есть в деревне отличная бабка – баба Лиза, вот она и варила. Я у нее лошадок своих оставляю. Умница, да еще и красавица. Но варит не всем подряд, а кто ей глянется. А наше дело ягоду собрать да сахар купить. Обещаю, такого варенья на Большой земле нет. Да что я все про варенье? Как вам город?

– Улица Остапа Бульбы, дом пятнадцать, – вспомнил, наморщив лоб, Дорожкин. – Елизавета Сергеевна Уланова. Ее варенье?

– Точно, – поднял брови Шакильский, присаживаясь напротив. – Вы знакомы?

– Нет, – глотнул горячего чая Дорожкин. – Хорошо, что без мяты. Этот запах уже, кажется, пропитал все. Мы незнакомы с ней. Один раз виделись. Можно сказать, что издали. Но вы сказали, что она бабка? Я, правда, слышал, что она не молода, но на вид-то уж никак не бабка. Ну чуть за пятьдесят, сказал бы.

– А по мне, так не больше двадцати пяти – двадцати восьми, – усмехнулся Шакильский.

– Но вы назвали ее бабкой? – уточнил Дорожкин.

– Так она бабка и есть, – пожал плечами егерь, не сводя с Дорожкина странно спокойных глаз. – Я даже думаю, что ей не пятьдесят, а как бы не два раза по пятьдесят. Но тут люди хорошо сохраняются. Живые хорошо сохраняются. Да и…

– Да и… – продолжил Дорожкин, но Шакильский ответил ему простодушной улыбкой. – Вы спросили, как мне город, – вспомнил Дорожкин. – Почему?

– Обычный вопрос, дань вежливости, – рассмеялся Шакильский. – А вы во всем ищете второе дно?

– И третье, и четвертое, и пятое, – пробормотал Дорожкин и вдруг, поймав какую-то искру, огонек в глазах Шакильского, буркнул: – Я уж отчаялся найти тут человека, с которым можно хотя бы что-нибудь обсудить!

– Что-нибудь обсудить, – эхом отозвался Шакильский, поднялся и отошел к окну. Потом обернулся, присел на подоконник. – Зачем обсуждать?

– Чтобы разобраться, – не понял вопроса Дорожкин.

– Хорошо. – Шакильский обхватил руками плечи. – Представим такую ситуацию. Допустим, мы встречаемся в Москве. Вы приходите ко мне домой, я спрашиваю вас, как вам Москва или даже как вам Россия, и этот вопрос вас вдруг удивляет. Вы тут же начинаете искать в нем неизвестно какое дно и пытаться что-то обсуждать? Абсурд. Хотя обсуждать есть что. Да хотя бы то же самое воровство сплошь и рядом, чтобы пафоса тут не выкатывать. Но ничего из этого не обсуждается.

– Обсуждается, – не согласился Дорожкин.

– Ага, – кивнул Шакильский, – где-нибудь в Сети, в блогах, в уютных форумчиках и кворумчиках. На кухоньках, как прежде. До уровня констатации фактов. Или, что чаще, домыслов. Где тут попытка разобраться? Только потрындеть, да и то без всякого удивления.

– И с удивлением, – снова глотнул чаю Дорожкин. – Представьте себе, что в страну прибыл иностранец. Вот уж у него было бы много вопросов!

– Да наплевать на наше болото иностранцам, – вдруг скривился Шакильский, но тут же снова расплылся в улыбке. – Им бы лишь не пахло да не булькало, а если уж булькает, так чтобы не брызгало. Или вы здесь в городе кем-то вроде иностранца? И давно ли у нас стали брать в ведомство Марка Содомского иностранцев? Да еще выделять им оружие? Да еще снаряжать его патронами с серебряными пулями?

– Как вы узнали про серебряные пули? – поразился Дорожкин. – Как вы вообще узнали про оружие? Я два месяца без оружия ходил.

– По запаху, – усмехнулся Шакильский. – Я очень хорошо слышу. Звуки, запахи. Серебряные пули же не литые, конструкция пористая, при вхождении в тело разрывается. И снаружи и в порах хлорид серебра. Вы не слышите его запах, а я слышу. И запах оружейной смазки ни с чем не спутаешь. У вас на спине тяжелый пистолет, скорее всего «беретта». С этим легко, все ваши с «береттами» ходят, кольт только у Маргариты. Я же егерь, если идет охота на зверя – без меня или без Дира не обходится.

– Дир не егерь, – не согласился Дорожкин.

– Конечно, – кивнул Шакильский. – Дир проходит по другому ведомству, но по функциям не один ли черт? Порядок в лесу, границы, нечисть и пакость.

– Границы? – не понял Дорожкин.

– Границы, – снова осветился безмятежной улыбкой Шакильский. – Вы на зверя охотились с Диром? Ну это ведь вы тот молодой перец, которого Мигалкин выпотрошил?

– Какой перец? – в сердцах махнул рукой Дорожкин. – Скорее уж кабачок.

– Неважно. – Шакильский вдруг стал серьезным. – А вы не думали, почему зверь пасется вокруг города? Почему он не уйдет на север? Да ходу-то всего километров десять, и вот уже Тверская область, там деревня на деревне. Жируй, когда еще местная власть спохватится? На восток, на запад – всюду деревни. На юге вовсе шагу не ступишь: или дачи, или деревни, или трассы. Что он здесь забыл?

– Подождите, а туман? – не понял Дорожкин. – Мне Адольфыч показывал, ну когда вывозил меня к почтовому.

– И вы думаете, что того зверя, который полоснул вам по животу когтем, остановил бы какой-то там туман? – усомнился Шакильский.

– Не уверен, – признался Дорожкин.

– Я в выходные пойду за Макариху с Диром, – снова повернулся к окну Шакильский. – Надо кое-что посмотреть. Хотите со мной?

– А что там смотреть? – не понял Дорожкин. – Там же Завидовский заповедник. Проход туда закрыт. Или нет? В Тверскую область хотите заглянуть?

– Просто заглянуть, – уклонился от прямого ответа Шакильский. – Если уж любопытство вас обуяло, уж побалуйте его. Подбросьте пищи. Вы вот Дубицкасом интересуетесь, а я куда более простыми вещами. Выйдешь так иногда на лесную полянку или сядешь с удочкой на макариховском пруду, поднимешь голову, чтобы на небо посмотреть, и думаешь…

– О чем? – прервал паузу Дорожкин.

– Где следы от самолетов? – повернулся к нему Шакильский. – Где эти самые cirrocumulus tractus? А?

– Дубицкас каждое второе слово на латыни говорит, – пробормотал Дорожкин.

– Дубицкас был выписан из квартиры еще в шестьдесят первом году, – заметил Шакильский. – В связи со смертью. Так что можете представить мое состояние, когда он приперся сюда среди ночи. Я отправил его, конечно, куда подальше. Потом немного обжился, хотя тоже редко появлялся здесь, но при следующей встрече пообещал нашпиговать его серебром. Старик кое-что понял, больше не появляется. Да и что ему тут делать? Квартира была пустой, я так понял, ему, кроме вида из окна, у которого он мог бы погрустить и произнести свою любимую фразу – infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem, – ничего и не надо было. Я, конечно, мертвяков не шугаюсь, з одного дерева ікона й лопата. Но мне-то он тут зачем?

– Да уж, действительно, – проговорил Дорожкин. – И мне было бы не по себе. Я, правда, и украинский с трудом понимаю.

– А вы думаете, что я латынь знаю? – усмехнулся Шакильский. – Нет, запомнил фразу, пошел к Мигалкину, нашел перевод в Интернете. Понравилось. А украинский и понимать необязательно. Его слушать надо, как музыку. Да по сторонам смотреть.

– Я уже тут насмотрелся кое на что, – мрачно признался Дорожкин. – Значит, говорите, нет следов от самолетов?

– Идете с нами? – спросил еще раз Шакильский. – Тогда в субботу утром у дома Лизки Улановой. Приходите часам к девяти. Хотя можно и пораньше, Лизка рано встает.

– А ее вы тоже… расслышали? – спросил Дорожкин.

– Именно так, – кивнул Шакильский. – Она звучит так, как звучит женщина лет шестидесяти. А пахнет так, как пахнет бабушка лет девяноста. Или больше. Нет, ничего срамного в этом запахе нет, просто у каждого возраста запах свой. Но выглядит молодой девчонкой.

– Она… нормальная? – поинтересовался Дорожкин.

– Не в себе она, – откликнулся Шакильский. – Но не дурочка. То есть не глупая. Увидите сами. Вы, я так понял, разглядели ее такой, какая она есть?

– Потому и попал сюда, – кивнул Дорожкин.

– Ну и я примерно так же, – прищурился Шакильский. – Приятель мой где-то в Сети сболтнул, что, мол, есть человек, у которого нюх как у собаки, да и слух неплохой, мной и заинтересовались. А уж когда выяснилось, что я имею… некоторые лесные навыки, да и вижу кое-что… К примеру, сквозь не слишком толстую стену или через дверь, как вас недавно, то вопрос тут же и решился. И вот я здесь.

– В заповеднике? – уточнил Дорожкин.

– В субботу, – погрозил ему пальцем Шакильский. – Меня, кстати, можно звать просто Саша.

– Женя, – с готовностью протянул руку Дорожкин. – Скажите, Саша, а что вас поразило здесь больше всего? Или мы будем на «ты»?

– На «ты», – как показалось, с некоторым облегчением ударил по руке Дорожкина Шакильский. – Поразило многое, но обычно ведь поражает то, к чему не привык. А когда привыкаешь, поражает то, чему не можешь найти объяснения.

– Вроде отсутствия следов самолетов в небе? – пошутил Дорожкин.

– Нет, – остался серьезным Шакильский. – Как-то ночью я стоял у этого самого окна и смотрел на здание института. Приятно, знаешь ли, жить напротив серьезного научного учреждения. Я еще никого не знал, Адольфыч только собирался мне что-то объяснять насчет лесной службы. И вот стою я, смотрю на эти липы, на черные окна, на звездное небо, как вдруг понимаю: что-то не то. И через секунду понимаю, что – не то. Сфинксы.

– Да, – согласился Дорожкин. – Сфинксы необычные. Непохожи на питерских, скорее похожи на большого сфинкса. И что с ними?

– Их не было, – обернулся Шакильский. – Они ушли погулять. Вернулись под утро. Специально стоял, ждал.

– Неужели? – прошептал Дорожкин и с дрожью вспомнил оживающие морды чудовищ на стенах. – Я так понимаю, что объяснения этому нет?

– Есть, – пожал плечами Шакильский. – Они живые. Объяснение как раз есть.

– И эти морды на стенах тоже живые? – спросил Дорожкин.

– Иногда, – серьезно кивнул Шакильский.

– Выходит, – Дорожкин невольно поежился, – всему есть объяснение?

– Нет, – заметил Шакильский. – Просто объяснения могут быть неясны, различны, многовариантны. Но есть кое-что, чему у меня объяснения нет. И не только город сам по себе.

– Мертвяки? – прошептал Дорожкин.

– Маргарита, – ответил Шакильский. – Я многое могу предположить насчет Маргариты. Но ни одно из предположений не объясняет главного. У нее нет запаха.

– Она не пользуется парфюмом? – предположил Дорожкин.

– Не пользуется, – кивнул Шакильский. – Она охотник, Женя, охотнику парфюм ни к чему. Но я не об этом. Конечно, есть запах одежды, пыли, приставшей к сапогам, чего угодно. Но у нее нет ее собственного запаха.

– И что это значит? – не понял Дорожкин.

– Как минимум она не человек, – развел руками Шакильский.