Глава 5
Владивосток, ноябрь 2009 года
Дорога до рыбачьего поселка заняла почти пять часов. Сергей с Вовкой вели машину по очереди. Как ни проверялись, никаких признаков слежки заметно не было.
Наконец, когда уже стемнело, Вовка, сидевший за рулем, кивнул на знак с надписью «Любшино»:
— Приехали.
Свернув под знаком, еще минут двадцать тряслись по разбитой гравийной дороге, пока не въехали в поселок. Глядя на проплывающие мимо убогие деревянные хибарки, Сергей начал сомневаться в правильности принятого решения. Может быть, стоило поискать для сестренки более комфортабельное убежище? Каково будет Дашке в такой вот развалюхе?
Но Вовка проехал через весь поселок, за которым вдруг началась вполне приличная асфальтированная дорога, приведшая к добротному кирпичному коттеджу, обнесенному кованой оградой. Остановив машину, друг посигналил.
Несколько минут спустя во дворе зажегся фонарь и из дома вышел мужчина. Всмотрелся в темноту, сбежал с крыльца. Автомобиль въехал во двор.
— Андрюха, привет! — Вовка выскочил, дружески обнялся с хозяином.
— Заходите, заходите. Давно уже вас ждем. Анюта ужин два раза разогревала.
Андрей был невысок и широкоплеч. Круглое простоватое лицо лучилось приветливой улыбкой. Он провел гостей в дом, где их встретила милая женщина — кудрявая, пухленькая, вся какая-то уютная.
— Идемте скорее за стол, — засуетилась она. — С дороги проголодались, наверное. А я свои фирменные пирожки испекла…
В просторной чистой кухне пахло корицей, борщом и свежей выпечкой. Сергей с Вовкой уписывали все, что подала хозяйка. Даша, не притронувшись к пирожкам, неохотно ковыряла вилкой в своей тарелке.
— Ну, за встречу? — Андрей жестом фокусника достал из шкафчика фигурную бутылку, наполненную рубиновой жидкостью. — Наша домашняя, «андреевка». Сами на бруснике настаиваем.
Вовка отрицательно покачал головой:
— Нам ехать надо.
— Что, так-таки прямо сейчас? — изумилась Анна.
— Завтра на службу…
Даша бросила на брата испуганный взгляд, губы ее задрожали. Ей было страшно и тоскливо. Пока Сергей был рядом, она еще как-то держалась, но, представив, что сейчас останется в незнакомом доме, с чужими людьми, девушка едва сдерживала слезы.
— Ну что ты, милая. — Анна, чутко отреагировав на состояние гостьи, обняла ее за плечи, приговаривая: — Это же ненадолго. А тебе у нас будет хорошо.
Даша выглядела такой испуганной и несчастной, что у Сергея заныло сердце.
— Ты не переживай, — произнес Андрей. — Присмотрим за твоей сестренкой, как за родной. Я для капитана наизнанку вывернусь. Должок у меня перед ним…
— Пора прощаться, — сказал Вовка, взглянув на часы и вставая.
Сергей расцеловал Дашу, шепнул на ухо:
— Держись. Все будет хорошо. Я скоро за тобой приеду.
Девушка не выдержала и расплакалась.
— Ты осторожнее там, — сквозь слезы выговорила она. — Береги себя.
— Ну долгие проводы — лишние слезы. — Хозяйка потянула Дашу за руку. — Пойдем, я тебе комнату покажу. Она большая, с видом на море. Там и телевизор есть и компьютер…
Ощущая искреннюю благодарность Анне за поддержку, Сергей вышел вслед за хозяином.
— У вас Интернет есть? — спросил он уже на улице.
— В Дашиной комнате комп к сети не подключен, — ответил хозяин.
— Это хорошо…
По дороге сюда Сергей не раз повторил сестре: она не должна ни с кем связываться. Ни по телефону, ни по Интернету. Дашка была разумной девчонкой, но все же перестраховаться не мешало. Вдруг не выдержит разлуки с любимым и решит перемолвиться словечком? Мало ли кто услышит их разговор… Лучше уж не искушать ее.
В том, что сестра влюблена, Сергей после ее рассказа не сомневался. Нет, он не подозревал Дашиного парня — вернее, подозревал не больше, чем всех остальных. Вроде бы выходило, что Денис тоже стал жертвой маньяка. Но в этом Сергею еще предстояло разобраться.
Над дорогой клубился густой туман, растекался по ночи, словно молочный кисель по черничному варенью. Лип к фарам, бесформенными комками катился под колеса. Вскоре к туману добавился еще мокрый снег. Крупные, напитанные влагой хлопья не желали опускаться по-новогоднему мягко, торжественно и с размаху шлепались на стекло. Дорога быстро покрылась тонким слоем ледяной каши, а видимость стала почти нулевой.
Ехали медленно, часто сменяя друг друга за рулем. Под утро Вовка задремал на пассажирском кресле и проспал свою очередь. Сергей не стал его будить, дал другу возможность отдохнуть перед работой.
К восьми утра «камри» въехала во Владивосток и медленно поползла в пробке к центру. На это ушло еще два часа. Наконец Сергей остановил машину возле входа в Пушкинский РОВД.
— Вов, просыпайся, прибыли…
Друг яростно всхрапнул, дернулся и открыл глаза. Ошалело покрутил головой, поскреб в затылке:
— Ой-ё! Опоздал…
Он выбрался из машины.
— Спасибо, Володя, — произнес Сергей в его ссутуленную спину.
— Да не за что, — хрипловато ответил друг. — Звони!
Скользя ботинками по ледяной каше на тротуаре, капитан Пермяков направился, как он часто выражался, «службу служить». Навстречу ему из здания вышла молодая блондинка в белой шубке и зашагала по обочине, неуверенно балансируя на тонких каблуках. «Сейчас домой, посплю пару часиков, — подумал Сергей, рассеянно наблюдая за девушкой, — и созвонюсь с отцом Дашкиного распрекрасного Дениса. Надо познакомиться».
Он развернулся и медленно двинулся в сторону главной дороги. Девушка в белой шубке, видимо, решила остановиться, чтобы пропустить машину, но вдруг поскользнулась и, нелепо замахав руками, упала в какой-то паре метров от капота.
Сергей ударил по тормозам, молясь, чтобы машину не занесло на мокром асфальте. «Камри», молодец, справилась. Выскочил, внутренне холодея, склонился над лежащей навзничь посреди лужи девушкой:
— Цела?
Та, не открывая зажмуренных от страха глаз, молча кивнула. Сергей поднял ее, оглядел, не нашел видимых повреждений и спросил:
— Двигаться можешь? Нигде не болит?
Девушка распахнула огромные голубые глазищи и уставилась на него. Потом неуверенно пошевелилась, оперлась на асфальт и села.
— Все в порядке… наверное.
Сергей подал ей руку, помог подняться. Мех шубки, пропитавшийся талой водой, сделался серым и клочковатым, кокетливый лиловый шарф, накинутый на плечи, уныло обвис. На колготках расползались дыры, каблук на правом сапоге сломался пополам. Оценив потери, блондинка горестно вздохнула, глаза ее налились слезами.
— Садитесь, я вас отвезу, — сказал Сергей, переходя на «вы», и распахнул дверцу. — Куда вам?
— На Тополиную аллею, здесь недалеко…
Потрясенная девушка опустилась на переднее сиденье, зябко съежилась, пытаясь крошечным носовым платочком вытереть изуродованную шубу.
— Вы лучше не трогайте, — посоветовал Сергей. — Давайте сейчас поедем к вам домой, вы переоденетесь, а потом отвезем шубу в химчистку. Я оплачу.
Блондинка хотела что-то ответить, но сумела издать только гортанный стон. Схватившись за горло, вдруг разразилась отчаянными рыданиями.
— Ну не плачьте! — принялся утешать Сергей. — Сейчас, говорят, химчистки хорошие, что угодно в порядок приводят! Да и вообще, черт с нею, с шубой, — главное, все обошлось!
— Я… не из-за этого… — захлебываясь слезами, выдавила блондинка. — Просто… все и так плохо… а тут еще и это вот…
— Успокойтесь, — талдычил Сергей, не зная, что сказать. Он всегда терялся при виде женских слез. — Как вас зовут?
— Инга…
— Все будет хорошо, Инга, вот увидите!
До Тополиной аллеи добрались быстро. Девушка немного успокоилась, показала дом, к которому нужно подъехать.
— Я вас здесь подожду, — сказал Сергей. — Вы не торопитесь, приведите себя в порядок, успокойтесь…
— Нет! — неожиданно громко выкрикнула Инга. — Не хочу одна! Пойдемте со мной!
В ее голосе прозвучали истерические нотки. Не желая раздражать ее, Сергей согласился. Вместе они вошли в подъезд, поднялись на четвертый этаж. Инга долго возилась, не могла попасть ключом в замочную скважину — то ли от холода, то ли из-за нервного потрясения руки девушки дрожали. Наконец дверь открылась, обдав Сергея домашним теплом, запахом кофе и тонким ароматом духов.
В просторной прихожей Инга скинула шубу прямо на пол, махнула рукой и тихо проговорила:
— Я в душ. А вы проходите, располагайтесь.
Двинувшись в указанном направлении, Сергей оказался в большой комнате, оформленной как студия. Здесь было мало мебели и много воздуха. Низкая широкая тахта, застеленная серебристым мехом, пара удобных кресел, журнальный столик, шкаф-купе во всю стену. Никаких статуэток, мягких игрушек и прочих милых вещичек, которые так любят девушки. Белые стены, а на них большие фотографии: Инга в пышном бальном платье, Инга в кожаной комиссарской куртке и красной косынке, Инга в средневековом одеянии, Инга в наряде невесты… Танцующая, смеющаяся, плачущая, потрясающая наганом, что-то вдохновенно говорящая…
— Нравится?
Чуть не вздрогнув от неожиданности, Сергей обернулся. Девушка стояла у него за спиной. В длинном просторном махровом халате, без косметики, с рассыпанными по плечам мокрыми волосами, она выглядела совсем юной и хрупкой. Казалось, вода смыла с нее все страхи с тревогами. Девушка была абсолютно спокойна.
— Вы извините, что я так расклеилась. Я не истеричка, не подумайте. Просто очень испугалась.
— Ну что вы, — галантно возразил Сергей. — Это вы меня простите.
Он представился.
Девушка обезоруживающе улыбнулась:
— Очень приятно. А вот моя визитка. — Она принесла сумочку, порылась в ней и подала белый глянцевый прямоугольник.
«Инга Петкявичуте, актриса театра и кино», — прочел Сергей. Дальше шли телефоны: домашний, рабочий и мобильный.
— Я работаю в театре Горького, — пояснила девушка, кивнув на фотографии. — Это роли в спектаклях.
— Значит, я, возможно, едва не погубил будущую Сару Бернар, — грустно пошутил Сергей.
— Предпочитаю быть Мерилин Монро, — рассмеялась девушка. — А сейчас давайте пить чай.
— Подождите, а как же химчистка?
— Потом, — легкомысленно отмахнулась Инга. — Я устала, не хочу никуда ехать.
Они сидели у журнального столика, прихлебывая крепкий чай и беседуя о каких-то незначительных мелочах. Свернувшись клубочком в кресле и грея руки о большую керамическую кружку, девушка вдруг произнесла:
— Неделя выдалась какая-то безумная. Сначала это нападение, теперь под машину чуть не попала…
— Нападение? — насторожился Сергей.
— Да. Я ведь второй день в милиции провожу, показания даю. Вчера вот фоторобот составляли. — Инга грустно усмехнулась. — На меня маньяк напал. Говорят, он уже нескольких девушек убил. А мне вот повезло…
Сергей едва не поперхнулся чаем. Выходит, это та самая девчонка, о которой говорил Вовка? Единственная, кто выжил после нападения? Именно вчера с нею работали над составлением фоторобота.
Он осторожно попросил:
— А вы не могли бы вкратце рассказать об этом? Понимаю, вам тяжело снова вспоминать. Но… — Он откашлялся и тихо закончил: — Мою девушку убил маньяк. И я думаю, это был тот же человек, что напал на вас.
В обращенном на него взгляде голубых глаз светилось искреннее сочувствие.
— Хорошо, — сказала Инга. — Спрашивайте.
Они проговорили почти два часа. Девушка рассказала, что после спектакля поехала с труппой в ночной клуб. Там ее и заметил убийца.
— Он все время подходил ко мне, пытался познакомиться, — говорила она. — Но он мне сразу не понравился. Неприятное лицо. Губы тонкие, бледная кожа, глаза такие… — Инга зябко передернула плечами, — звериные глаза, желтые.
— Он называл свое имя?
— Если честно, не помню. — Девушка смущенно улыбнулась. — Я довольно много выпила. А после того как это чудовище на меня набросилось, все из головы вылетело.
Из слов Инги выходило, что Иван (уж больно убийца по описанию походил на Ивана), не сумев познакомиться с нею, куда-то исчез из клуба. Девушка тут же забыла о его существовании. Но вот маньяк ее не забыл и появился снова.
— Мы с друзьями вызвали такси, — рассказывала Инга, нервно теребя в пальцах прядку серебристых волос. — Ехали вчетвером: два парня и две девушки. Сначала завезли одну парочку, потом поехали к моему дому. Приятель все напрашивался в гости, он давно за мной ухаживает, тут решил, что случай удобный: выпили и все такое… А я ему ответила, что устала, что завтра репетиция, надо выспаться… Знаете, Сергей, — полушепотом произнесла девушка, — когда маньяк на меня набросился, я только об одном успела подумать: если бы Андрею не отказала, ничего этого не было бы…
Видно было, что Инге тяжело даются воспоминания: девушка побледнела так, что губы казались белыми, а под глазами стало видно легкую синеву. Она все стискивала ворот халата, тянула к горлу, словно хотела спрятаться за махровой тканью, отгородиться уютным теплом от мучивших ее видений.
— Что было дальше? — спросил Сергей, чувствуя себя садистом.
— Он прыгнул на меня, прижал к стене. И… — Голос девушки задрожал. — Он принялся облизывать мне шею. Как собака. И все говорил, что съест. Что я вкусная… Потом стал слегка покусывать. Я закричала, выбежали соседи с первого этажа. Маньяк бросил меня и выскочил из подъезда. Все.
Ингу била дрожь, глаза снова наполнились слезами.
— Простите. — Сергей, сам того не желая, поднялся, пересел на подлокотник кресла девушки, осторожно приобнял хрупкие плечики. — Извините меня, ради бога. Но мне правда нужно было узнать.
Она была такой трогательной, юной, что ее сразу хотелось защищать и оберегать.
— Ничего! — Инга, ощутив его прикосновение, гордо выпрямилась, чем-то напомнив Дашку. Та тоже все стремилась к независимости. — Я справлюсь, я сильная.
Сильная… А может, она права? Сергей покосился на белокурую макушку, нежную тонкую шею и пересел в свое кресло, не желая обижать девушку. Вдруг еще не так поймет.
Может, она действительно сильная? Ведь не случилось же у нее амнезии, как у всех остальных. Или преступник изменил обычному сценарию? Раньше он знакомился с девушками в клубах, увозил их в безлюдные места — причем, судя по трем последним случаям, предпочитал где погрязнее — и убивал. Что произошло в этот раз? Жертва оказалась нечувствительна к гипнозу? Тогда зачем вернулся? Очень приглянулась девушка? Да, бесспорно, хороша. Но зачем маньяк так рисковал? Сознательно решил попробовать что-то новенькое? А может быть, не маньяк это был вовсе? Подражатель? Или?..
Вопросов было много. «Нужно уточнить у Вовки, что дал опрос свидетелей», — подумал Сергей и вслух спросил:
— Анализ слюны делали?
— Какой слюны? — растерялась Инга.
— Вы говорили, преступник облизывал вам шею. Делали анализ его слюны?
Девушка виновато развела руками:
— Хотели сделать… Но ничего не осталось. Пока соседи вызывали милицию, я поднялась домой. И… понимаете, я чувствовала себя грязной. Очень грязной.
— И приняли душ, — уныло кивнул Сергей.
Обычное дело. Распространенная реакция жертв насилия.
— Да… — Тонкие пальчики Инги вцепились в ворот халата с такой силой, что побелели суставы. — Я терла шею мочалкой, терла… а мне все казалось, что она не отмывается. — Девушка всхлипнула. — Милиция уже приехала, звонила в дверь. А я не могла остановиться, терла… Хотелось даже обработать кожу «Доместосом». Знаете, такой, с хлоркой…
— Все, все, Инга, успокойтесь, — проговорил Сергей. — Больше не буду вас расспрашивать. Скажите только: вам есть куда уехать?
В голубых глазах отразилось искреннее недоумение:
— Зачем уезжать? Ведь не станет же преступник меня разыскивать. Я уже дала показания, какой смысл? Или… — Инга едва не задохнулась от ужаса и хрипло закончила: — Он правда может начать меня преследовать?
Ее испуг был так искренен, а личико сделалось таким бледным, что Сергею очень не хотелось пугать девушку еще больше. Но выхода не было. Предупрежден — значит, вооружен.
— Кто-то начал избавляться от свидетелей убийств, — произнес он. — Вы должны быть осторожны. Лучше всего уехать и спрятаться на какое-то время.
— Я не могу, — твердо сказала Инга.
Она очень быстро взяла себя в руки, и Сергей во второй раз подумал об удивительной силе духа, таящейся в ее хрупком теле. Девушка подобралась, утерла слезы. Сухие глаза яростно сверкнули, губы сжались в упрямую линию:
— У меня спектакли, репетиции. Я не могу подвести труппу. Не могу рисковать карьерой.
— Лучше рискнуть карьерой, чем жизнью, — возразил Сергей.
— Со мною все будет в порядке, — повторила Инга. — А сейчас извините, я устала и очень хочу прилечь.
В душе поднялась волна раздражения. Поведение девчонки граничило с идиотизмом. Кому, спрашивается, нужна карьера на том свете? «Что ты еще можешь сделать? — сказал он себе. — Предупредил, а дальше уж пусть делает выводы сама. Тебе надо о сестре позаботиться».
— Да, конечно. — Сергей поднялся и двинулся к выходу. И уже стоя в двери, сказал: — Постарайтесь не оставаться одна. Не ходите по улицам без сопровождения. И попросите хотя бы подругу пожить у вас.
Инга молча кивнула. Сергей вышел, очень надеясь, что сумел ее убедить. Хоть и дура, а жалко ее. На прощанье он сказал:
— Я вам позвоню. И если что… Всегда помогу.
Ему очень не хотелось оставлять эту красивую и такую беззащитную, несмотря на решимость выстоять, девушку. Ершистостью, подростковым упрямством Инга была похожа на Дашу. И в то же время женственность, спокойная уверенность в своей красоте, проскальзывавшая в каждом движении, в каждом слове, заставляли вспомнить Алису.
Однако свой телефон он Инге не оставил. Хрупкость хрупкостью, а паранойю еще никто не отменял. И едва Сергей оказался в машине, как эта самая паранойя накрыла его душным одеялом, навалилась десятком вопросов и сомнений.
— Как-то все это… — пробормотал он, доставая из кармана мобильный и нажимая на клавишу «4». — Володь, это опять я.
— Вижу уж, — обреченно отозвался Вовка. — Чего, факофф, надо?
— Вов, подозреваемого задержали?
— Нет, слинял наш подозреваемый. Ни в университете, ни на квартире, которую он снимает, не показывался. Так что объявлен в розыск.
— Ясно. А скажи, что там со свидетелями по делу о нападении на Ингу Петкявичуте?
В трубке воцарилось негодующее молчание, минуту спустя капитан Пермяков сердито воскликнул:
— Ты-то откуда ее имя знаешь? Как умудрился разнюхать?
— Оперативное чутье, — отшутился Сергей. — Так что свидетели?
— Не помнят ничего, — неохотно проговорил Вовка. — А в клубе жесткий погорел, так что записи с камер не отсмотришь. Все как обычно.
— Спасибо, Володь!
Не дожидаясь новых расспросов, Сергей нажал на отбой. Куда теперь? Он планировал сегодня написать заявление о нападении и отдать стилет на экспертизу. Но передумал после того, как даже Вовка отказался поверить в историю с вампирами. Сергей твердо осознал: в этом расследовании он может полагаться только на себя. Конечно, Вовка поможет, поддержит и подставит плечо. Но только пока речь не зайдет о сверхъестественном. Капитан Пермяков — убежденный реалист. Тем более что подозреваемый по этому делу уже имеется. Иван Тарков. Вполне себе человек, ничего необычного в нем нет. «Ничего, выкручусь, — подумал Сергей. — Даша в безопасности — это главное».
Он повернул ключ в замке зажигания. Миллионка. Вот куда нужно наведаться. Поговорить с бабкой Глашей. Уж старая-то цыганка верит в вампиров, мулло и прочую нечисть. Может быть, удастся разузнать у нее что-нибудь о стилете и понять, что означала туманная фраза «Девочка наша, она видела». Убитая Марика была молдаванкой. Может быть, старуха приняла ее за цыганку? И откуда бабка вообще могла знать, как выглядела Марика? Значит, Глаша все же была свидетельницей происшествия или видела труп. «Необязательно», — вдруг пришла странная мысль. Еще два дня назад Сергей безжалостно прогнал бы ее. Но не сейчас.
А вдруг старуха действительно обладает мистическими способностями? Может быть, она экстрасенс или… как там?.. Медиум.
Миллионка встретила все тем же запахом сырости и отбросов, унылой серостью каменных стен, звуком чавкающей под ногами грязи. Только кошек на этот раз не было. Наверное, попрятались от первого снега. Здесь, в тени подворотен, под стенами, на нехоженых тропках снег не растаял — лежал водянистыми рыхлыми кусками, похожими на слипшуюся манную кашу.
Побродив по переулкам, Сергей вышел к дому бабки Глафиры. Дверь в подъезд, как и в прошлый раз, была приоткрыта. На пороге сидела черная кошка, недовольно смотрела на гостя.
— Привет, — сказал ей Сергей.
Кошка выгнула спину и зашипела, оскалив маленькие острые зубы. Потом порскнула в подъезд. Сергей двинулся следом, толкнул дверь в комнату и вошел.
Запах тлена, в прошлый раз едва различимый, теперь стелился по комнате густым покрывалом. Его не перебивала даже вонь кошачьей мочи. От жутких ароматов Сергей закашлялся, на глазах выступили слезы.
Кошек стало еще больше. Они сидели на кровати, на подоконнике, на комоде, выглядывали из шкафа, бродили по полу. Рыжие, черные, серые, полосатые — десятки гибких грациозных зверьков. При виде Сергея они все как одна напружинились, воинственно распушили шерсть и задрали хвосты дыбом. Из пастей рвалось злобное урчание.
Ощущая некоторую оторопь и даже холодок страха, Сергей все же шагнул вперед. Кошачьи вопли становились все громче.
Глафира сидела спиной к гостю в любимом кресле-качалке у окна. При появлении Сергея она даже не потрудилась обернуться.
— Здравствуйте, — произнес он.
Ответа не последовало. Сергей сделал еще шаг. Под ногами захрустело. Опустив взгляд, он увидел свое изломанное отражение в осколках старинного зеркала. Ослепшая бронзовая рама выглядела на стене заколоченным окном в зазеркалье. Картина, в прошлый раз привлекшая внимание, странным образом изменилась: из нее исчезла пляшущая цыганка. Присмотревшись, Сергей понял, что фигура красавицы просто замазана темной краской цвета крови. «Это не краска», — тут же подумал он. Кто-то провел по картине окровавленной ладонью, оставив широкий след.
— Глафира! — снова позвал Сергей.
Кошки уже не просто орали. Они выли не хуже, чем стая волков.
Уже догадываясь, что он увидит, Сергей подошел к старухе и развернул кресло. Цыганка сидела, выпрямив спину и сложив руки на коленях ладонями вверх. Невидящими глазами она смотрела как будто сквозь гостя и спокойно улыбалась. Сначала Сергею показалось, что старуха жива, просто задумалась. Он взял ее за плечо и осторожно встряхнул. В следующее мгновение голова Глафиры дернулась, покатилась вниз и остановилась, зацепившись за руки.
Сергей издал хриплый стон и замер, не в силах отвести взгляд от старухи, сидевшей в кресле и державшей на ладонях собственную голову, мертвые глаза которой продолжали смотреть прямо на гостя.
Она исчезла. Не было волшебного аромата, не было сопровождавшего ее голубоватого светящегося шлейфа. Стоя рядом с ее домом, он ощущал: девушки там нет. По-звериному потянул носом, пытаясь уловить ее присутствие: он мог чувствовать девушку даже на таком расстоянии, сквозь кирпичные стены. Нет, исчезла. Следы ауры на вещах, сохранивших прикосновение ее рук, манили затихающим эхом, испарялись серебристою росой. Даже эти, едва ощутимые следы заставляли его ноздри чувственно трепетать, а тело вздрагивать в приступах запоздалого охотничьего азарта.
Нет, нет ее… Куда могла исчезнуть в такой поздний час? Он приходил сюда каждую ночь, караулил ее, дышал ею, а надышавшись, бежал в поисках жертвы, чтобы хоть ненадолго унять сжигающую страсть.
Он заволновался, метнулся в одну сторону, в другую, на мгновение замер в нерешительности, покрутил головой и сорвался с места, распластавшись в стремительном беге. Кружил по узким переулкам, оскальзываясь на ледяной корке, по-щенячьи обиженно повизгивая, бессмысленно заглядывал в подъезды, петлял вокруг домов.
Незаметно для себя обежав всю улицу, свернул на соседнюю и снова принялся обследовать подворотни. Потерял, потерял… Не оправдал доверия клана, не выполнил задания. Что теперь будет? Едва успев почувствовать свою нужность, значимость, снова опуститься до положения самого слабого.
А как же его маленькие шалости? Теперь за них последует жестокое наказание. Он похолодел, вспомнив ледяную сырость подвала, склизкую, в коросте ржавчины, решетку, мучительный, снедающий тело и скручивающий разум голод. От голода в нем и поселилась ненависть — всепоглощающая, настолько глубокая, что терпеть ее не было сил. Единственным лекарством было убийство. Разрывая горло очередной жертве, упиваясь мигом агонии, он представлял лицо той, из-за которой стал вампиром. Та, прекрасная, сладкоголосая, некогда нашептала соблазнительное, пообещала вечное наслаждение. Он поверил, и вот к чему привела его наивность!
Эта — другая. В ней нет лжи, двуличия, кокетства. Она проста и бесхитростна, а взгляд ее чист. Впервые за всю свою длинную не-жизнь он вдруг ощутил желание остановиться. Провести ладонью по шелковистым волосам, заглянуть в серые глаза. Обнять, прижать к себе, таять в голубоватой дымке, в запахе полевых цветов. Потом он все равно бы убил ее, конечно. Другой способ выражения чувств был ему недоступен. Но быть может, вдыхая ее душу в момент смерти, он хоть на мгновение обрел бы способность любить, вспомнил, как это — быть человеком.
Это были только мечты. Он никогда не осмелился бы причинить девушке вред. Но что теперь делать? Скоро светила встанут в нужную комбинацию. Искать другую нет времени. Значит… подвал? Или, быть может, его вообще приговорят к казни?
Запрокинув голову, он взглянул в низкое небо, подернутое грязноватой мглой, сквозь которую не видно было ни луны, ни звезд. Горло свела болезненная судорога. Прерывисто вздохнув, он тоскливо завыл.
Сергей выскочил из переполненной вонью, страхом и кошачьим ором комнаты, осторожно, словно боясь разбудить старуху, прикрыл за собою дверь. Прислонившись к стене, постоял несколько секунд, приводя в порядок мысли и чувства. В милицию сообщать бесполезно и даже опасно. Он и так слишком уж часто оказывался рядом с местами убийства. Свириденко может арестовать его как подозреваемого хотя бы для того, чтобы не путался больше под ногами. Лучше потом позвонить Вовке и сообщить о своей находке. Пусть друг сам решает, как с нею поступить.
Выбравшись из лабиринта Миллионки, Сергей уселся в машину и задумался. Они убирают свидетелей, это очевидно. Уничтожают всех, кто хоть что-нибудь знает об убийствах девушек. Сначала бомж, видевший маньяка, потом ученый, докопавшийся до каких-то странностей в анализе его крови, старуха, описавшая убийство. Скорее всего, нападение на Дашку тоже было попыткой убрать свидетеля. Ведь узнала того, кто ранил Дениса. Наверное, в эту же цепочку надо включить и самого Дашкиного ухажера. Быть может, он догадывался о том, чем занимается Иван? Или видел что-то, не предназначенное для его глаз? Вполне возможно, парнишка и сам этого не понимал, но его сочли опасным.
Мысль, вот уже несколько дней неотступно преследовавшая Сергея, снова обожгла сознание: «Почему не тронули меня?» Почему звероподобные существа ограничились только угрозами? Ведь тогда, на пустыре, они вполне могли расправиться с ним. Это было нелогично, не вписывалось ни в одну, даже самую фантастическую версию.
И еще. На Дашку, судя по тому, что она рассказывала, тоже охотились не люди.
Но и те, кто защитил ее от сумасшедших китайцев, не похожи были на людей. Достаточно вспомнить Терминатора, вырвавшего с мясом дверь автомобиля. Что же получается? Во Владивостоке действуют две враждебные группировки мутантов?
— Не люди — нелюди… — рассеянно пробормотал Сергей. — Нелюди множатся в геометрической прогрессии…
Он позвонил в Любшино. Трубку взял Андрей.
— Все в порядке, не волнуйся, — сказал он. — Ночь прошла без приключений. Даша сейчас в своей комнате
На душе немного полегчало. Дашка в безопасности, это хорошо. А он должен найти тех, кто охотится за сестрой. Найти, пока они не нашли Дашку. Кем бы они ни были — людьми, мутантами, вампирами… Невесту он не сумел защитить, но сестру им не отдаст. И еще: если он все правильно просчитал, на очереди Инга.
Сергей порылся в карманах, откопал измятый клочок бумажки с коряво выведенными цифрами. Набрал номер, молясь, чтобы человек, которому принадлежал этот номер, был еще жив. Ведь его имя наверняка есть в списке свидетелей, которых необходимо уничтожить.
— Але, — ответил низкий хрипловатый голос.
— Николай Григорьевич, здравствуйте. Меня зовут Сергей. Мы с вами познакомились в Пушкинке, и вы оставили свой номер. Может, помните?
— А как же, — добродушно прохрипело в трубке. — У Свириденко ты сидел, белобрысый такой парнишка. Чего надо-то?
— Мне бы с вами увидеться…
— Что, клюнул все-таки жареный петух? — рассмеялся Харитонов. — Давай, приезжай прямо сейчас. — И назвал адрес.
Николай Григорьевич жил за городом, в поселке с оптимистичным названием Радово. Дорога туда заняла час. Место явно дороговатое для милиционера в отставке — санаторно-курортная зона, охраняемая территория, дорогие коттеджи.
Въезд в поселок был перегорожен шлагбаумом. Сергей остановился, открыл окно.
— Вы к кому? — спросил молодой охранник.
— Харитонов, тридцать пятый дом.
— А, к дядь Коле… — улыбнулся парень. — Так это вам туда надо. — Он указал на дорогу, ответвляющуюся от главной. — Он на отшибе построился. Вроде бы и не Радово, но адрес ему такой приписали.
Поблагодарив, Сергей свернул и вскоре подъехал к большому двухэтажному дому, окруженному глухим каменным забором. Поверх камня торчали острые металлические пики, между которыми густо, как новогодняя мишура, была протянута колючая проволока. Присмотревшись, Сергей увидел еще и спрятавшиеся за проволокой нити, которые он определил как провода под напряжением.
Возле стальных огнеупорных ворот, больше напоминавших вход в бункер, висела новенькая табличка: «Радово, 35». Сверху на гостя таращились две камеры наружного наблюдения. Сергей ткнул кнопку домофона на воротах, ощущая, что обитатель странного дома изучает его, словно инфузорию под микроскопом.
— Здоров, — проговорил слегка измененный динамиком голос, и ворота бесшумно отъехали.
Больше голос ничего не сказал. Сергей немного постоял, потом, не дождавшись приглашения, шагнул во двор. Тут его ждало новое потрясение. Вдоль забора тянулся забранный рабицей широкий вольер, калитки которого были распахнуты настежь. Из них выскочили три питбуля — два ярко-рыжих и серый. Не издав ни звука, псы обошли гостя и взяли его в кольцо. Уселись, не сводя с него взглядов. Сергей любил собак, но сейчас ему стало не по себе. Тусклые, словно пуговицы, глаза, обведенные черной каймой, смотрели невыразительно, мертво. Литые мускулы под короткой шерстью были напряжены. Одно неловкое движение — и псы прыгнут, сомкнут мощные челюсти на слабом человеческом горле…
— Ван Хельсинг!
Сергей скосил глаза на крик и увидел широкоплечего седого человека в распахнутой камуфляжной куртке. Прихрамывая, он шел от дома по кирпичной дорожке, держал в правой руке направленное на гостя ружье, в левой — что-то вроде телевизионного пульта. С пояса свисали двое ножен, по-ковбойски закрепленных на ногах кожаными шнурками. Питбули, сразу же потеряв интерес к Сергею, рванулись к хозяину и заплясали вокруг, умиленно вывалив языки, улыбаясь чудовищными пастями. Харитонов потрепал каждого по загривку:
— Ай, молодцы, хорошие собаки! Место, ребята, место!
Питбули, обежав Сергея, вернулись в вольер. Николай Григорьевич запер калитки, протянул гостю широкую ладонь:
— Ну, здравствуй.
Сергей молча ответил на крепкое рукопожатие, не зная, как лучше себя вести. Судя по антуражу жилища и странному приветственному кличу, хозяин таки был не в себе.
— Загоняй машину в гараж, — скомандовал Харитонов, указывая на кирпичное строение в углу двора.
Сергей выполнил указание. Николай Григорьевич, закрыв ворота, ждал его на дорожке.
— Что, — улыбнулся он, — напугался Ван Хельсинга? — и, заметив недоуменный взгляд гостя, пояснил: — Мои питбули. Их зовут Ван, Хель и Синг.
— Странные клички для собак…
— Подходящие! — гоготнул Харитонов. — Ты их не бойся, они живых не трогают, — загадочно произнес он. И, не дав гостю времени осмыслить сказанное и представить страшные картины, добавил: — Собаки нежить чуют. Пошли. — И двинулся по дорожке к дому.
— Так вроде считается, что животные должны бояться нежити? — сказал Сергей в широкую спину.
— Боятся. Но только собак и лошадей приучить можно, — охотно пояснил хозяин. — Если с детства воспитывать. Можно выработать привычку к вампирам, а можно, наоборот, охотников на нежить вырастить. Вот мои питбули на мертвяков натасканы. Если б ты был вампиром, они бы тебя уже разодрали в клочья. Так что, считай, первый этап проверки ты прошел.
Во избежание неаппетитных подробностей Сергей не стал уточнять, какими способами натаскивались собаки. Он с изумлением разглядывал дом Харитонова.
Наверное, Николай Григорьевич слишком буквально понимал поговорку «Мой дом — моя крепость». Строение, высившееся перед Сергеем, поражало воображение. Это была неприступная твердыня, современная цитадель. Двухэтажное здание из серого камня, мрачное и тяжелое, словно средневековый замок. Крохотные окна-бойницы, забранные блестящими решетками.
— Гальваническое серебрение, пуленепробиваемое стекло, — довольно пояснил Харитонов, поднимаясь на широкое крыльцо.
Он остановился, направил пульт на дорожку, нажал кнопку. Сергей ожидал каких-нибудь интересных явлений. Например, что в земле откроется люк, и оттуда поднимется станковый пулемет. Но никаких видимых изменений во дворе не произошло. Николай Григорьевич отпер дверь, хвастливо сказал:
— Огнеупорная! — И шагнул внутрь дома, забыв пригласить гостя.
Сергей вошел следом, отметив, что в дверном проеме мигнули и тут же погасли синие огоньки.
— Сюда встроены датчики температур, — пояснил Харитонов. — Тело вампира обычно холоднее человеческого. Будь у тебя температура ниже тридцати пяти, устройство подало бы звуковой сигнал.
— Почему именно ниже тридцати пяти?
— Обычно у них температура выше не поднимается, — произнес Николай Григорьевич. — Даже когда нажрутся. Энергии крови не хватает, чтобы дохлятину прогреть до тридцати шести хотя бы.
Сергей, устав удивляться причудам хозяина, лишь молча кивнул и остановился посреди просторного круглого холла, который напоминал то ли балетный зал, то ли декорацию к фильму ужасов. Здесь было пусто: никакой мебели, ковровых дорожек или украшений. Лишь по всему периметру на уровне человеческого роста тянулась широкая зеркальная панель.
— Натуральная серебряная амальгама, — похвалился Харитонов, внимательно рассматривая отражение гостя. — В обычной, заводской, они не определяются. Ну поздравляю, мужик: ты точно не вампир!
Иронизировать по поводу этого заявления Сергей не стал, хотя грубоватые шутки так и просились на язык. В конце концов, он сам пришел сюда за объяснениями. Никто его не звал. А в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Поэтому он лишь спросил:
— А нужна ли такая многоступенчатая система проверки?
— Нужна, — твердо ответил Харитонов. — С ними никогда не знаешь, что они в следующий раз выдумают. Хи-и-итрые, с-суки! Вот вроде бы достаточно одного простого теста. Вампир не может войти в жилище без приглашения. Я тебе нарочно не сказал «проходи» или там «добро пожаловать». Если бы ты не сумел порог переступить, все было бы понятно. Но ведь эти твари могут зачаровать.
— Как это?
— Ну морок навести. Загипнотизировать, если тебе так понятнее будет. Задурит голову одним взглядом так, что сам его пригласишь.
«Я пришел хоть что-то узнать о преступниках, — в который раз напомнил себе Сергей. — Значит, готов поверить в вампиров. С рациональной точки зрения объяснить происходящее с нами невозможно. Следовательно, нужно ее отбросить. Не удивляться, не паниковать, не считать собеседника сумасшедшим. Попытаться принять существование сверхъестественного как данность. Сделать допущение. А уж потом разобраться, где правда, где ложь».
— Значит, вампиры умеют воздействовать на сознание человека? — переспросил он.
— Еще как! — воскликнул Харитонов. — Могут внушить что угодно, толкнуть на любой поступок, стереть память…
Да, с памятью свидетелей кто-то здорово поработал… Сергей приготовился слушать и задавать вопросы, но хозяин вдруг осекся, а взгляд голубых водянистых глаз сделался недоверчивым. В доме стояла абсолютная тишина, и это почему-то создавало впечатление надежности, защищенности.
— В чем дело, Николай Григорьевич? — полушутя поинтересовался Сергей. — Я же прошел проверку.
— Так это только на вампиризм. — Харитонов потер шрам, пересекавший скулу. — А ведь у них еще имеются и адепты, и слуги, и просто шпионы за интерес.
— Вы мне все еще не доверяете? И как мне доказать, что я не шпион?
— Не нужно. — Хозяин досадливо махнул рукой. — После твоего звонка я навел кое-какие справки. Думаю, ты им не служишь. Ты мне другое скажи: зачем пришел?
— Я же уже сказал…
Тишина сделалась звенящей, напряженной. Харитонов недоверчиво насупил седые брови:
— Вот ты позвонил — и я обрадовался. Думаю, наконец мне кто-то поверил. Хоть кто-то понял: вампиры в городе хозяйничают! А сейчас опомнился: ну с чего бы это вдруг? Сдуру тебе выбалтываю все подряд, откровенничаю. А ты небось меня чокнутым считаешь?
На скулах его набухли желваки, из глубины взгляда поднялась недобрая муть, склеры покрылись красными ниточками проступивших капилляров.
— Считаешь? — хрипло переспросил Харитонов.
— Да нет же! — искренне ответил Сергей. — Или я тоже сумасшедший… Мне нужна ваша помощь.
Николай Григорьевич долго вглядывался в его лицо, потом, тяжело вздохнув, сказал:
— Ладно. Пошли в мой кабинет, поговорим.
И тяжело ступая, будто постарев на добрый десяток лет, принялся подниматься по лестнице на второй этаж.
— Кстати, я не увидел у вас ни икон, ни распятий, — проговорил Сергей. — А говорят, вампиров больше всего отпугивают церковные символы.
— Если я сам на помощь Бога не надеюсь, с какой стати в его силу должны верить вампиры? — грубовато ответил Николай Григорьевич.
Кабинет тоже был обставлен по-спартански. Потертый кожаный диван, хороший компьютер на столе, рядом — груды бумаг, папок, чертежей. Все просто. Внимание привлекало лишь старинное овальное зеркало в человеческий рост, заключенное в резную палисандровую раму.
Света из крохотного оконца было недостаточно. Николай Григорьевич нажал на выключатель, и комнату залил яркий холодный свет люминесцентной лампы.
— Раздевайся. — Харитонов скинул куртку, швырнул ее на диван. Уселся за стол и потребовал: — Рассказывай.
Сергей рассказал. Все, с самого начала. Говорил медленно, останавливаясь на мельчайших подробностях, не торопясь, стараясь не упустить ни одной детали. Николай Григорьевич слушал внимательно, иногда что-то переспрашивал, уточнял. Его взгляд, сделавшийся рассеянным, был устремлен на компьютерный монитор. Время от времени Харитонов щелкал мышью, что-то выводил на экран, читал, кивал, соглашаясь то ли с прочитанным, то ли с рассказом гостя, то ли вообще со своими мыслями. Всякий раз, когда речь заходила об убитых девушках, Николай Григорьевич невольно принимался тереть шрам на лице.
— Вроде бы все…
Сергей замолчал и перевел дыхание. Рассказ получился длинным и утомительным. Но — странное дело — не получив ни сочувствия, ни совета, ни помощи, он уже чувствовал, как полегчало на душе. Оказывается, это очень важно — возможность поделиться с человеком, который верит каждому твоему слову. Не косится подозрительно, не крутит пальцем у виска, не пытается переубедить, не говорит: «Мужик, да у тебя глюки!» Сергей понял, что испытывал Харитонов, которого все вокруг считали сумасшедшим.
— Да мы и вправду не совсем того… — проговорил Николай Григорьевич, словно подслушав мысли собеседника. — Кто с ними столкнулся, тот уже абсолютно нормальным не будет. Еще поэтому нам надо вместе держаться. — Он встал, прошелся по комнате, остановился напротив Сергея. — Ты уж извини, я сверил твой рассказ с информацией, которую на тебя собрал. Может, я еще не полностью сумасшедший, но параноик точно.
— Ничего, я понимаю. — Сергей горько усмехнулся.
Харитонов тихо сказал:
— А пойдем на кухню. Выпьем, помянем девчонок наших…
— Я же за рулем.
— Беседа нам, Серега, предстоит долгая, — крякнул Николай Григорьевич. — Много нужно обсудить. Так что лучше тебе здесь заночевать. Ну а говорить о некоторых вещах всухую сложно…
На кухне было чисто и неуютно, как в операционной. Поблескивал в свете ламп белый кафель, стояли, выстроившись по ранжиру, электроприборы, которыми, чувствовалось, никто не пользовался. В углу серебристым айсбергом высился огромный холодильник. Распахнув его, Харитонов принялся вынимать из просторного нутра нехитрую закуску: колбасную нарезку, консервы, черный хлеб. Крупно напластал соленое, в розоватых прожилках сало, зачерпнул из миски пятерней квашеную капусту, вывалил в тарелку, щедро полил постным маслом. Увенчав стол запотевшей бутылкой, достал из буфета рюмки. Разлил водку:
— Не чокаясь. Помянем Алису твою. И моих — Таню с Юлечкой…
Выпили. Николай Степанович занюхал коркой хлеба, немного посидел, собираясь с мыслями, потом проговорил:
— Смотрю, ты оглядываешься. Думаешь, откуда, мол, у мента в отставке такой домина? Видать, хорошо брал, пока служил… Угадал?
Сергей уклончиво пожал плечами.
— Угадал… — Хозяин снова разлил водку. — Взял я, Серега. Не буду врать. Когда с семьей моей случилось, тогда и взял. А надо было раньше. Может, тогда Танюша с Юлечкой живы бы остались. — Он резко опрокинул рюмку в рот, не морщась, проглотил, захрустел капустой. — История эта давняя. С девяностых тянулась. Ну ты еще тогда малой был, откуда тебе знать… А я уже служил…
Он говорил тяжело, рублеными фразами, натужно выталкивая слова, словно преодолевая в себе какой-то барьер. Сергей молчал, боясь сбить его с мысли.
— Первую жертву хорошо помню. Поздней осенью дело было. В Покровском парке нашли парня. Обескровленный. Пацан совсем, лет шестнадцати. По осмотру места происшествия видно было: гоняли мальчишку, прежде чем убить. Кусты поломаны, следы на земле. Ну завели дело. Не нашли никого, конечно. Пацан нормальный был, из обычной семьи. Вечером ушел к приятелю и не вернулся. Родители под утро всполошились. Они его и нашли…
Харитонов вытащил из кармана пачку «Мальборо», протянул Сергею. Тот покачал головой.
— Не куришь? Молодец. А я подымлю. Мне себя уже беречь не для кого… — И, жадно затянувшись, продолжил: — Через месяц та же картина. Только в другом парке. Женщина лет тридцати. Красивая. И снова: следы каблуков на земле, разорванная одежда — сквозь кусты продиралась. Опять обескровленная. Потом еще, еще… В разных районах. Женщины, подростки, дети… И главное, не наркоманы, не алкаши, не бомжи какие-нибудь. И раз в месяц, как по расписанию.
Николай Григорьевич замолчал, с силой вдавил окурок в пепельницу.
— Дела объединили? — спросил Сергей.
— Да куда там! Кому оно надо было? Девяностые, мать их… Бандитские разборки, передел территории и бизнеса. Предпринимателей отстреливают, депутатов отстреливают, бандитов отстреливают. Прокуроров с ментами — и тех отстреливают. И никто никого поймать не может, да и не хочет. И потом, ни одному отделу не надо было такого счастья: несколько десятков трупов на себя повесить. В общем, глухари и висяки.
— Следствие по некоторым из них вы вели?
— Я, — поморщился Харитонов. — Меня даже на ковер не таскали: всем плевать было. Ну а потом вдруг комиссия из Москвы, начальство клич кинуло: повысить раскрываемость, особенно по тяжким. Тут новое убийство, опять в Покровском парке. Девушка. И что ты думаешь: быстренько нашли преступника. Спал тут же неподалеку на лавочке. Обычный парень вроде. Возвращался с гулянки, перебрал и прилег. На него все и решили повесить. А парень в несознанку. Не убивал, мол, и все тут. Рыдает, клянется… На допросе рассказал: видел, как за той девчонкой женщина по парку гонялась. Красивая, говорит, как в кино. А когда девушку поймала, враз в зверя перекинулась и стала кровь у нее из шеи пить.
— Поверили? — усмехнулся Сергей.
— Да кто ж в такое поверит? Отправили на психиатрическую. Признали вменяемым. А потом он вдруг показания изменил, во всем признался — мол, убивать люблю, и баста. Только все это было шито белыми нитками. На следственных экспериментах ничего толком не пояснил, в показаниях путался. Не верил я, что он убийца. И глаза у него были такие… испуганные, жалобные, как будто защиты просил, но не надеялся. Все молился в КПЗ. Ни разу не перекрестившись…
— Знакомо, — процедил Сергей, вспоминая бомжа. — До суда хоть дожил?
— Нет. Ночью в КПЗ откусил себе язык и собственной кровью захлебнулся.
— Убийства не прекратились. — Сергей не спрашивал, скорее, утверждал.
Однако услышал не то, что ожидал.
— Прекратились, — протянул Николай Григорьевич. — И я начал думать, что ошибся, что парень этот и был маньяком. Хрен их разберет, психов! Только вот взгляд его загнанный мне иногда вспоминался.
Он потянул сигарету из пачки. Молчал, сосредоточенно курил.
— Что было потом? — поторопил Сергей.
— Через год все сначала. Точно такие же убийства. Каждый месяц. И опять нашли крайнего, мля. Наркомана какого-то. Но тут я уже начал копать по-серьезному. Настоял на повторной экспертизе тела, обшаривал парки, говорил с молодежью, которая там отдыхает. Свидетелей искал. И вроде бы ничего не нарыл, но начальству моя деятельность не понравилась. Меня раз предупредили, два. А потом…
Харитонов взял пустую рюмку, повертел в пальцах, отставил. Достал с полки стакан. Налил полный. Выдохнул, выпил в несколько глотков, запрокинув голову. Кадык на толстой шее болезненно дернулся.
— До сих пор не знаю, наказали меня за любопытство или это был просто случайный охотник. Задержался на службе допоздна. Пришел домой, а они там… в прихожей… Жена и дочка. У обеих горло разорвано.
Николай Григорьевич тяжело поднялся, опираясь ладонями на стол. Пошатнулся.
— Я в порядке, — остановил Сергея, попытавшегося помочь. — Сейчас приду.
Он вышел из кухни и вскоре вернулся с ружьем и охотничьей сумкой через плечо.
— Пошли, покажу кое-что.
В подвале было чисто и сухо. Щелкнул выключатель. Голубоватый холодный свет прильнул к шероховатым стенам, убил тени в углах, сделал лица мертвенными, выхолостил цвета, уравнивая их с серостью подвала. Сергей огляделся: похоже на образцовую тюрьму — прямой короткий коридор, несколько гладких металлических дверей. Харитонов подошел к одной из них, сунул ключ в замок. Коротко спросил:
— Готов? — и распахнул дверь.
Волна зловония ударила в лицо, заставила задержать дыхание. Пахло сыростью и падалью. Взгляду Сергея открылось маленькое помещение — не комната и не камера даже, а так, глухая коробка два на два метра, отгороженная новенькой блестящей решеткой. В углу этого каменного колодца, скорчившись и закрыв ладонью лицо, прямо на полу сидел человек. Голый по пояс и босой, он сотрясался в мелкой дрожи. В глаза бросалась его болезненная худоба: тонкие, почти прозрачные пальцы, острые локти, выпирающие на плечах кости, пергаментная старческая кожа. Длинные волосы свисали вокруг лица грязными сосульками.
«Он точно сошел с ума! — стремительно пронеслось в мозгу. — Человека похитил!»
— Кто это? — спросил Сергей, стараясь не делать резких движений и не сводя взгляда с ружья на плече Харитонова.
Он медленно шагнул в сторону, выжидая удобный момент для нападения. При звуке его голоса обитатель камеры сжался в комочек и жалобно захныкал.
— Спокойно, Серега, — ответил Николай Григорьевич. — Только в драку не кидайся. Не человек это. Вампир. Эй, Гюльчатай! — окликнул он пленника. — Открой личико!
Тот в ужасе затрясся, тихо поскуливая, но руки не опустил.
— Открой рыло, тварь. А то лапу отрублю, — угрожающе проговорил Харитонов. — Вот так… встань, развернись. Покажись нам…
Лицо существа не было человеческим. Вытянутое, со скошенным назад низким лбом и глубоко посаженными глазами, оно походило на звериную морду и напоминало Сергею о тварях, напавших на него на пустыре. Поймав взгляд пленника, он внутренне содрогнулся: в желтых, с вертикальным зрачком глазах горела бешеная ненависть. Существо оскалилось, показывая длинные клыки, оборвало жалкий скулеж. Из пасти его рвалось яростное шипение, зарождавшееся где-то в груди и то и дело срывающееся на вой.
Из истории рода делла Торре
Флоренция, год 1494 от Рождества Христова
Легкий ветерок играл в ветвях цветущих апельсиновых деревьев, подхватывал их тонкий свежий запах, смешивал с тяжелым ароматом роз, вплетал мельчайшие брызги от фонтана и развеивал над увитой плющом беседкой. Мужчины, сидевшие в беседке, обращали мало внимания на красоту и предрассветную свежесть сада. Чернокнижник Руджеро и молодой алхимик Джьякопо Марлиани, недавно обращенный в стрикса, были заняты интересным разговором. Перед каждым стоял золотой кубок, до краев наполненный кровью. С удовольствием прихлебывая свежий напиток, Руджеро рассказывал новичку об истории рода. Джьякопо, любознательный, как все ученые, задавал огромное количество вопросов.
— Больше трех веков в скитаниях… На что же вы жили?
— О, изгнание главы клана не отразилось на богатстве делла Торре, — пояснил чернокнижник. — Купцы продолжали торговать, ремесленные мастерские и плодородные земли давали постоянный доход.
— Но ведь все это было куплено на имя других людей?
— Стриксов, — поправил Руджеро. — Да. И ни один из них не предал господина. Это было бы… весьма опрометчиво с их стороны.
— И по каким же землям путешествовал синьор? — поинтересовался алхимик.
— По разным… — Чернокнижник задумчиво теребил в пальцах цветок апельсинового дерева. — Воевал. Даже участвовал в Четвертом крестовом походе. Вместе с крестоносцами мы брали Константинополь, грабили соборы схизматиков, стояли у истоков Латинской империи.
— Ты тоже был там?
Руджеро лишь мечтательно улыбнулся:
— Забавное было время. Столько свежей крови…
— А сейчас я решил, что пришло время осесть, — произнес красивый низкий голос.
Стриксы вздрогнули, обернулись и, поспешно вскочив, поклонились. Паоло делла Торре подошел так тихо, что даже звериный слух стриксов не уловил звука его шагов.
— И вот уже десять лет как живу в прекрасной Флоренции, — с улыбкой сказал он, поводя рукою вокруг. — Не правда ли, чудесно? Этот сад — точная, хоть и уменьшенная копия сада Парадизо, что подле виллы Сфорцеска в Милане. Это напоминает мне о родине.
Ветер гулял в миртовых аллеях, путался в искусно выстриженных лабиринтах из живой зелени, ласково касался цветов на пышных клумбах. Вдруг к сладким ароматам, окружавшим стриксов, примешался горьковатый запах дыма. Сначала он был едва заметен, потом делался все сильнее, и вот уже воздух утратил нежность и свежесть. Ветер усилился и, словно взбесившись, швырял в сад едкую вонь горелого тряпья и волоса.
Стриксы переглянулись.
— Опять… — нахмурился Паоло. — Видно, недолго нам осталось наслаждаться тишиною…
— Не нужно мрачных мыслей, мой господин, — успокаивающе проговорил Руджеро. — Не думаю, что есть повод для беспокойства. Уверен, во Флоренции нам обеспечен как минимум век благоденствия. Подумайте лучше о вашей прелестной невесте…
Граф рассмеялся:
— Ты прав, Руджеро. Нужно идти. Моя… как ты сказал? Прелестная невеста ждет. Прощай, холостяцкая жизнь, здравствуй, вечность в супружестве…
Оседлое существование и высокое положение в человеческом обществе предполагали соблюдение неких негласных правил. Не так давно Пьеро Медичи, прогуливаясь с Паоло по саду, как будто между делом спросил:
— Друг мой, скажите, почему вы одиноки?
— Много лет назад я потерял возлюбленную, — ответил граф.
— Знаю, — отмахнулся Пьеро, — вы уже рассказывали мне печальную историю гибели вашей невесты. Но вы молоды и полны сил. Однако я никогда не замечал, чтобы ваш взгляд загорался при виде первых красавиц двора. Ни разу вас не видели тискающим хорошенькую служанку в гардеробной. Вы всегда уходите с мужских пирушек, едва лишь в залу вводят блудниц. Знаете, граф, злые языки поговаривают, что вы неравнодушны к юношам. Но я не замечал за вами и тяги к хорошеньким пажам. Быть может, вы больны? Только скажите: лучшие лекари двора к вашим услугам.
Паоло заверил Медичи в том, что вполне здоров и не нуждается в целителях.
— Но тогда вы просто обязаны жениться! — воскликнул правитель. — Я сам сосватаю для вас лучшую невесту Флоренции!
Пришлось согласиться — граф не хотел, чтобы его отшельнический образ жизни вызывал подозрения у окружающих. Пьеро, словно ребенок обрадовавшись новой забаве, с упоением принялся подбирать графу достойную супругу. Каждый день он предлагал Паоло по нескольку невест.
— Взгляните на донзеллу Джемму, — шептал он на балу, — не правда ли, очаровательна?
Граф вежливо кивал, не проявляя, впрочем, особого интереса.
— А как вам мадонна Диана? — спрашивал Медичи во время застолья. — Мила, весела — просто пташка божья! К тому же свежа — ей едва минуло тринадцать.
Паоло неопределенно улыбался.
— Мадонна Изабелла — белокурый ангел, первая красавица Флоренции, — рекомендовал Пьеро.
Делла Торре благодарил покровителя за заботу, но со сватовством не торопился. Все эти девицы были, вне всяких сомнений, прекрасны. Но предлагая их другу, Медичи преследовал собственные цели: и томная донзелла Джемма, и белокурая мадонна Изабелла, и веселая мадонна Диана были его любовницами, весьма надоевшими неугомонному правителю. К тому же мадонна Диана носила под сердцем дитя от Пьеро.
Но Паоло смущало вовсе не это обстоятельство. Он не гнался за невинностью будущей невесты. В конце концов, ему требовалась жена, а не пища. Просто все эти девицы были слишком… чисты для него. Не считать же, в самом деле, серьезным грехом любовь к нарядам и то, что они не сумели устоять перед знаменитым сердцеедом Медичи? Души красавиц еще не успели наполниться скверной, о чем явственно говорил окружавший их светлый туман с нежным запахом цветов. Нет, Паоло желал видеть рядом с собою по-настоящему грешную женщину, которую можно было бы обратить в сильного стрикса. К тому же она должна была происходить из знатной фамилии, иметь как можно меньше родственников и как можно больше денег. И конечно, она обязательно должна была быть красива, умна и молода — тогда с нею можно провести остаток вечности. Ну или ее часть — пока жена не наскучит.
Паоло продолжал поиски, присматривался к придворным дамам, а верный Руджеро выяснял для господина все подробности их жизни. Наконец выбор был сделан. Однажды, когда Медичи в очередной раз поинтересовался, не выбрал ли друг невесту, граф ответил:
— Я собираюсь свататься к мадонне Лукреции Палавиччини.
Некоторое время правитель изумленно вглядывался в лицо Паоло, потом воскликнул:
— Золотая вдова?! Полно, уж не шутите ли вы?
— Разве я могу лгать вам? — с поклоном отвечал граф.
— Но… Паоло, ходят слухи о том, что двойное вдовство — дело ее же рук. К тому же она старовата — двадцать пять, вот-вот начнется увядание. Зачем вам старуха?
Делла Торре отлично был осведомлен о прошлом Лукреции — когда дело касалось чужих тайн, Руджеро демонстрировал замечательную пронырливость, а золото, исчезавшее в ладонях слуг, действовало убедительнее всяких уговоров.
Лукреция действительно сама позаботилась о своем вдовстве: первого супруга она отравила спустя два года после свадьбы, второго — всего через неделю. Неизвестно, чем не угодили мужья неистовой аристократке, но их смерть сделала ее богатой. И лишь покровительство Медичи, в постели у которого Лукреция, как и все придворные красавицы, успела побывать, спасло вдову от разбирательства и позорной казни. Паоло предполагал, что здесь дело не только в прелестях дамы, но и в части земель из ее наследства, перешедших во владения Медичи. Мадонна Лукреция, хитрая как лиса, смелая как лев и прекрасная как райская птица, могла бы стать идеальной супругой стрикса. К тому же она была почти круглою сиротой. Десятилетний сын Итало от первого брака — вот и вся ее семья.
— Надеюсь, я сумею угодить мадонне Лукреции и избежать печальной участи, — с мягкой усмешкой произнес граф. — А если не получится угодить, я постараюсь укротить строптивицу.
Пьеро молча взглянул на него, красивое глуповатое лицо его сделалось задумчивым. Паоло мог поклясться: сейчас правитель размышляет, какие богатства может получить в случае смерти советника. Спустя несколько мгновений алчность перевесила приятельские чувства, и Медичи проговорил:
— Что ж, я предостерег вас, не буду далее настаивать. Вы сильный человек, граф. Мне угодно, чтобы Лукреция приняла ваше предложение.
Она приняла, и сегодня должна была состояться их свадьба.
Венчание проходило в часовне виллы делла Торре. Светлая, беломраморная, словно стремящаяся ввысь, она была построена год назад по проекту знаменитого мастера Леонардо да Винчи. К празднеству слуги украсили часовню снаружи и изнутри живыми цветами, увили венками огромное распятие на стене и постамент со статуей Богоматери, усыпали пол розовыми лепестками. Солнечные лучи, пронизывая окна из цветной мозаики, окрашивали алтарь во все цвета радуги. Красиво, светло, благостно…
Никому и в голову не могло бы прийти, что часовня стояла на костях невинно убиенных младенцев. Что на фундаменте проведен был дьявольский ритуал, а в стены замурованы заживо юные служанки. Что ночами, перевернув распятие вверх ногами, граф с подданными устраивал здесь черные мессы, а каждый угол часовни окроплен был христианской кровью.
К вилле делла Торре подъезжали гости. Вся знать Флоренции собралась, чтобы присутствовать на свадьбе одного из самых богатых и родовитых людей города. Толпа, благоухающая духами, сверкающая парчой и драгоценностями, ожидала главного гостя. Явился и сам Пьеро Медичи. Его наряд был изукрашен драгоценными каменьями не хуже, чем платья придворных красавиц.
Последним в сопровождении многочисленной свиты приехал миланский герцог Лодовико Моро Сфорца с супругой. Лодовико, в простом, но изящном одеянии из серого шелка, расшитого серебром, вел под руку жену, юную мадонну Беатриче. Рядом с царственно великолепным супругом некрасивая молодая женщина выглядела как невзрачная уточка возле павлина.
Зато как же прекрасна была невеста! Мадонна Лукреция предстала перед гостями во всем сиянии зрелой красоты и всепобеждающей женственности. Плотная фата, закрепленная диадемой, в которой сверкали сто тридцать пять крупных бриллиантов, закрывала лицо. Но даже она не могла скрыть блеска черных глаз, о которых поэтами Флоренции было сложено немало стихов и песен.
Церемонию венчания проводил священник-стрикс, обращенный Паоло во время Четвертого крестового похода. Слова молитвы в его устах оставались лишь словами, не причиняя никакого вреда. Граф почтительно внимал священнику. Когда церемония закончилась, откинул с лица невесты фату и взглянул в прелестное лицо, на котором не отразилось ни малейшего волнения, ни оттенка чувств… Лукреция холодно улыбнулась, подставила тонкие губы.
— Надеюсь, мы будем жить долго и счастливо, дорогая, — едва слышно шепнул Паоло, прикасаясь к ее губам поцелуем, в котором страсти было не больше, чем во взгляде невесты.
— Я сделаю для этого все возможное, — так же тихо ответила Лукреция.
Потом был праздничный ужин в большом зале виллы. Длинный стол, накрытый на триста персон, ломился от яств. Вся посуда была золотою — по известным причинам Паоло не жаловал серебро. Но ни запеченные фазаны, ни заливное из карпа, ни огромный кабан, зажаренный целиком и нафаршированный артишоками, не произвели на гостей такого впечатления, как поданный каждому невиданный столовый прибор — золотые двузубые вилки с черенками из агата. Такой роскоши не видали даже при дворе самого Лодовико Моро — флорентийские и миланские аристократы, привыкшие есть руками, долго крутили вилки и сочли их неудобными, хоть и изящными безделицами. То один, то другой потихоньку откладывал прибор, чтобы не остаться голодным.
На хорах играли музыканты, вокруг стола носились карлики и дурачки. Любимец графа, шут по прозвищу Наглец, с шутихою Розой разыграли целый спектакль, изображая свадьбу Паоло и Лукреции. Осоловевшие от еды и возлияний, гости встречали каждую шутку громким хохотом. В промежутках между представлениями придворные поэты прославляли красоту невесты и мужественность жениха. Мужчины перемигивались с дамами, те отвечали игривыми взглядами.
Лишь одного человека, сидевшего у дальнего края стола, ничуть не смешили выходки шутов, не трогали стихи и музыка. Прелести юных красавиц оставляли его равнодушным. Леонардо да Винчи, придворный инженер и живописец герцога Моро, откровенно скучал на этом празднике. Между тем именно на нем то и дело останавливался изучающий взгляд Паоло.
Ужин подходил к концу. Хозяин пригласил опьяневших, разморенных духотою гостей в сад. Там, прямо на траве, были расстелены ковры, набросаны мягкие подушки, а между розовыми кустами прятались пестрые шелковые шатры для тех, кто желал уединения.
Настало время отдыха. Молодежь играла в прятки и в мяч — юные парочки то и дело исчезали в хитросплетениях зеленого лабиринта. Старшие взялись за шахматы и кости. Тут и там дамы с кавалерами, собравшись в небольшие группки, пересмеивались, рассказывая друг другу куртуазные истории.
На землю опускались мягкие теплые сумерки. Паоло уже сказал себе, что вечер удался, как вдруг откуда-то донесся звук, похожий на далекий гром. Вслед за ним в полумраке занялась рыжая зарница.
— Какая странная гроза, — произнесла Беатриче Сфорца, пытаясь рассмотреть в звездном небе признаки надвигающейся непогоды.
— Это не гроза, — мрачно ответил Медичи, обменявшись с Паоло понимающим взглядом. — Это на площади Синьории Джироламо Савонарола опять устраивает костер тщеславия.
— Опять этот монашек? — рассмеялась Беатриче. — У нас в Милане только о нем и говорят. Рассказывают, его проповеди весьма убедительны.
— Быть может, пора уже взяться за безумца, милый брат мой? — спросил Моро. — Твердой рукой навести порядок и показать, кто настоящий хозяин славной Флоренции?
— Граждане Флоренции любят его и считают пророком, — грустно вздохнул Медичи.
«Слаб духом и неумен, — с презрением подумал Паоло. — Недаром получил прозвище Пьеро Глупый».
— Ах, пойдемте же скорее на площадь Синьории! — воскликнула Беатриче. — Мне хочется послушать знаменитую проповедь Пламенного Джироламо!
— Это неразумно, душа моя, — ответил герцог Моро. — Не нужно дразнить своим присутствием разгоряченную чернь.
— Нет-нет, — прощебетала белокурая мадонна Изабелла. — На проповеди Савонаролы ходят и аристократы.
— Там так… чудесно! — подхватила донзелла Джемма, томно закатывая глаза. — Его слова — как очистительное пламя! После них душа становится светла и легка. Словно бы рождаешься заново, сбрасывая бремя грехов и суеты…
— Я хочу услышать проповедь! — Мадонна Беатриче решительно поднялась с ковра.
Единственным человеком, перед которым трепетал грозный герцог Моро, была его хрупкая, некрасивая жена. Лодовико испытывал к ней какое-то болезненное обожание и ни в чем не мог отказать. Тем более что к голосу мадонны Беатриче присоединился хор первых красавиц флорентийского двора, умолявших Сфорца:
— Ваша светлость, просим, просим, ваша светлость!..
Паоло бросил мимолетный взгляд на свою новоиспеченную супругу. Мадонна Лукреция не выказывала горячего желания слушать проповедь.
Сдавшись на милость прелестниц, правители вынуждены были согласиться.
— В конце концов, это может быть забавно, — пробормотал Моро.
— Прикажи охране следовать за нами, — вполголоса приказал Руджеро граф.
— Мой господин, но это очень опасно, — прошептал чернокнижник. — Иезуит в сопровождении монахов, в окружении толпы фанатиков… Им даже не нужно будет нападать. Они уничтожат нас одними только молитвами!
— Оставить таких высокопоставленных гостей не менее опасно, чем оказаться среди молящихся, — ответил Паоло. — Мы постараемся держаться в стороне. Ступай, Руджеро.
Вскоре от виллы делла Торре отъехала вереница карет, окруженных верховыми во главе с Луиджи. Главный охранник графа выглядел сердитым и озабоченным: поездка не предвещала для стриксов ничего хорошего.
Кареты остановились неподалеку от площади Синьории. Нарядные гости, предвкушая интересное зрелище, двинулись туда, где шумела толпа. Охрана, окружив аристократов, бдительно следила, чтобы к ним не подошел ни один горожанин.
Перед башней Палаццо Веккио возвышался помост, на котором торчало огромное уродливое чучело, изображающее дьявола. У ног его громоздились «анафемы» — парики и флаконы духов, книги, чертежи и портреты прекрасных женщин, шелковые и бархатные платья, дорогие кафтаны, меха, подзорные трубы и инструменты ученых, мячи, шахматы, маски… Горы предметов, коими, по мнению Савонаролы, безнравственные флорентийцы радовали беса. Помост окружали монахи, за ними — трубачи, дальше стояли горожане. У каждого в руках пылал факел — именно их огонь Лукреция приняла за далекую зарницу.
Люди смеялись, обменивались шутками, как будто собрались на самый радостный праздник. Но граф чувствовал витающий над площадью дух ярости и злобы.
— Идут! — истерично выкрикнул кто-то, и толпа замолкла, благоговейно взирая на длинную процессию.
Джироламо, в убогом рубище, шел медленно, молитвенно сложив руки перед грудью. Лицо его было скрыто капюшоном рясы. Его сопровождали дети-инквизиторы — самое истовое, самое преданное и страшное воинство проповедника. Двигались молча, опустив глаза.
Савонарола взошел на каменный помост перед башней, замер неподвижно, ожидая, когда воцарится полная тишина. В ожидании его проповеди люди затаивали дыхание, боясь нарушить священное молчание.
— И видел я во сне два креста, — вдруг произнес Савонарола шепотом, но его тихий голос волшебным образом разнесся над площадью. — И один из них стоял над Римом в черном вихре смертоносном, и звался он — крест Гнева Господня…
В толпе раздались испуганные вздохи. Женщины прижимали ладони к губам, подавляя рыдания, мужчины смотрели на проповедника во все глаза, боясь пропустить даже слово, даже жест… А голос Джироламо становился громче, увереннее:
— И второй крест восстал над прекрасной Флоренцией в сиянии ангельском, в божественной лазури. И звался он — крест Милосердия Господня…
На лицах людей расцветали облегченные улыбки, в глазах сияла радость. Савонарола продолжал:
— Се, время настало! Время настало выйти из-под власти церкви, где поселился Сатана! Слушайте меня! Слушайте меня, люди Флоренции, слушайте, братья и сестры! Ибо, подобно ветхозаветному пророку, передаю вам лишь веления Божии! А кто усомнится в этом, тот пусть будет проклят во веки веков!
— Аминь… — простонала толпа.
Капюшон рясы упал на плечи, открывая лицо Джироламо — худое, изможденное постами и ночными бдениями. Ноздри огромного вислого носа яростно раздувались, уродливо выпяченная нижняя челюсть придавала ему выражение невероятного упрямства.
— Грехи Рима силою делают меня пророком! — гремел Савонарола. — Грехи, кои я призван обличать! Суеты, отвращающие вас от Бога, братья и сестры, — они везде! Стыдитесь, ибо погрязли вы во грехе! Ваши женщины тщеславны и алчут лишь красоты телесной. Умащают себя мазями и духами, красят лица и золотят волосы, пряча обличье, данное им Господом. И некогда им уж молиться, нет времени на благочестивые помыслы. Гляди! — бешено выкрикнул Джироламо, выбрасывая вперед руку. — Гляди, человек, вон скачет на звере багряном вавилонская шлюха! В руках ее чаша, наполненная грехом, блудодейством! Такую жену хочешь ты, человек? Будь она проклята!
— Будь проклята! — ревели горожане.
— Так отправим в огонь суеты, кои соблазняют наших жен!
— В огонь! — вопила беснующаяся толпа.
К кострищу бежали люди, бросали в груду вещей все новые «анафемы». Женщины, рыдая, срывали с себя скромные украшения, отрывали с платьев кружева, тесьму и блестящие пряжки. Молодая девушка, сжимавшая в руке большой нож, выбежала к помосту, перехватила черную косу, резко провела по ней лезвием. Швырнула роскошные волосы в костер и забилась в истерике. Жестом благословив ее, Джироламо продолжил:
— Живописцы ваши действуют в дурном направлении, изображая обнаженное тело, соблазн диавольский!
— В огонь! — отозвалась толпа.
— Поэты ваши, вместо того чтобы славить Господа, описывают любовные утехи!
— В огонь!
Горожан все больше охватывало безумие. Кто-то вопил, потрясая кулаками, кто-то падал на колени, захлебываясь рыданиями. Несколько женщин катались по земле, содрогаясь то ли в судороге наслаждения, то ли в конвульсиях падучей.
— Мудрецы ваши вторгаются в замысел Господний, тщатся узнать то, что человеку знать не должно!
— В огонь!!!
— Нравственность, верни себе нравственность, о народ мой! Молю тебя! — Джироламо опустился на колени. По впалым щекам его потекли слезы. — Вы, наконец, друзья мои, которые избраны Богом, вы, о которых я плачу денно и нощно, сжальтесь надо мной! Я ничего не требую иного, кроме того, чтобы вы угождали Богу и спасли ваши души.
— Благослови, фра Джироламо! — орала толпа.
Проповедник поднялся с колен, воздел руки над площадью. Юные девушки и совсем маленькие девочки ползли на коленях через площадь, возлагали на помост охапки цветов. Припадали к его сандалиям, целовали ноги. На лице иезуита появилась нежная, поистине ангельская улыбка — ласковая, всепрощающая.
— Жгите, дети мои. Жгите суеты и анафемы, — тихо шепнул он.
Загудели трубы, возвещая о начале великого сожжения. Костер тщеславия запылал, подпаленный сразу десятками факелов. Люди толпились вокруг помоста, каждый желал поучаствовать в уничтожении анафем. И падали, падали в пламя все новые суетные вещи…
Мадонна Изабелла вскрикнула и забилась на руках обхватившего ее кавалера. Вырвавшись из объятий, ринулась к костру, на ходу срывая с себя драгоценное ожерелье. Швырнула его в огонь:
— Благослови, святой отец!
Вслед за ним полетела горностаевая накидка. Рубиновые серьги сверкнули в хороводе огненных искр, упали в гудящее пламя:
— Благослови, святой отец!
Обезумевшая, простоволосая, она извивалась в припадке, в клочья рвала на себе бархатное платье, трясла оголенной грудью:
— Благослови, святой отец!
Другие аристократки присоединились к ней в этом безумном самоуничижении. В пламя летели украшения, гребни, муфты и веера:
— Благослови, святой отец!
Граф искоса взглянул на свою новоиспеченную супругу. Лукреция спокойно стояла, скрестив руки на груди. Губы ее кривила презрительная улыбка. «По крайней мере, мне досталась умная жена», — подумал Паоло.
Монахи взялись за руки, образовав хоровод вокруг костра, понеслись в бешеной пляске.
— Веселись, мой народ! Славь сожжение сует! — кричал Савонарола.
Люди пустились в пляс. Извивались в странном языческом танце юные девушки, скакали пожилые матроны, дергались убогие и калечные. А над этим весельем несся голос Джироламо:
— Да будет Иисус Христос провозглашен королем народа флорентийского! Да будет Мария Дева его королевой!
Паоло спокойно наблюдал за всеобщим танцем, ощущая, как над площадью сгущается огромная, подобная смерчу устрашающая сила. Странно: он не чувствовал ни дурноты, ни ужаса, которые обычно охватывали его при чьей-нибудь искренней молитве. Напротив, эта сила питала его, несла блаженство. Вскоре граф убедился: то, что исходит от толпы и от самого Джироламо — отнюдь не божественная благодать. Иначе он и его стриксы давно уже были бы уничтожены. Над горожанами разливалось облако греха — бесконечного, исступленного. «Его дар — от дьявола, — подумал Паоло, вглядываясь в лицо Савонаролы. — Он не вразумляет людей, а соблазняет их. Соблазняет тем страшнее, что использует имя Бога». Гордыня, гнев, ненависть — вот что реяло над Флоренцией во время проповеди Джироламо. «Интересно, он сам понимает, чье слово несет людям? Или искренне верит в то, что его устами говорит Господь? — спрашивал себя граф. — Так или иначе, гордыня этого человека поистине бесконечна».
Но и сила воздействия иезуита на людей была огромной. Паоло все смотрел на проповедника, пытаясь разглядеть окружавшую его дымку. Но из-за яркого пламени облако расплывалось, делаясь невидимым. Вдруг Савонарола, словно ощутив внимание стрикса, повернулся и ответил ему прямым взглядом, полным ненависти.
Огонь бросал на его лицо алые отблески, словно помечая Савонаролу кровавой тенью. Дуэль взглядов длилась недолго: Паоло отвел глаза, решив, что не следует привлекать к себе внимание безумца.
К середине ночи костер догорел, оставив на площади груду пепла и запах дыма. Измученные, истерзанные гости Паоло разбрелись по каретам и отправились восвояси. Оба правителя со свитами уехали в резиденцию Медичи. Лодовико, укоризненно покачивая головой, поддерживал за талию рыдающую Беатриче.
— Пора и нам, дорогая, — сказал Паоло. — Наконец мы сможем остаться наедине.
Не подозревая, что супруг прекрасно видит в темноте, Лукреция не сочла нужным скрывать свои истинные чувства. Граф усмехнулся: лицо новобрачной выражало лишь отвращение.
В просторной супружеской спальне графиня прилегла на огромную, монументальную кровать, изогнулась в соблазнительной позе. Она нежно улыбалась мужу, в прекрасных глазах сияли страсть и любовь. Окружающее ее облако было черным, как грозовая туча, — цвет ненависти и желания убивать. «Я не ошибся в выборе, — в который раз подумал Паоло. — Из нее получится великолепный стрикс».
Медленно, растягивая время, он подошел к кровати, склонился над красавицей-женой и… отечески поцеловал ее в лоб:
— Спокойной ночи, любезная супруга. Вернее, уже спокойного утра.
С этими словами он вышел из опочивальни, оставив Лукрецию в одиночестве. Бесшумно шагая по длинному коридору, он тихо посмеивался, представляя себе изумление и растерянность молодой женщины.
Паоло спустился на первый этаж, вошел в оружейную, окликнул:
— Луиджи!
— Я здесь, мой господин! — Из-за ширмы высунулась лысая голова.
Лысина осталась охраннику на память о миланском избиении. Спасенный благодаря укусу своего господина, он выздоровел. Все раны затянулись, а вот волосы на обгорелой голове так и не восстановились. Однако Луиджи ничуть не огорчился их потерей: без густой шевелюры он выглядел еще более устрашающе.
Воин, беззаветно любивший оружие, собрал богатейшую коллекцию и продолжал пополнять ее. Будь его воля, он не отходил бы от собрания мечей, кинжалов и луков. Но долг требовал везде сопровождать графа. Луиджи отказался от своей комнаты, поселился в оружейной, чтобы иметь возможность каждую свободную минуту любоваться сиянием клинков. Подобно дракону, он ревностно берег свои сокровища.
— Взгляните, господин, какой великолепный чинкуэда! — Луиджи протянул графу широкий восьмидольный кинжал. Его позолоченная рукоять была инкрустирована слоновой костью. — Это совершенное оружие!
Паоло улыбнулся. Это хорошо, его одержимость… Рано или поздно уходит наслаждение силой, упоение властью и огромными возможностями. Каждый стрикс остается наедине с вечностью. Появляется осознание: бессмертие — не великий дар, а проклятие. Быть всегда — тяжкое испытание. Как правило, такое случается после второй-третьей сотни прожитых лет. Исчезает острота чувств и ощущений, а в измененной душе поселяется тоска. Мир становится тусклым, бесцветным, словно по нему растекается тонкая пленка грязи. Появляется зависть к смертным. Зная, что век их короток, они торопятся жить, спешат совершить что-то значимое, радуются, грустят, ненавидят, любят… Но какой в этом смысл для стрикса? Зачем торопиться, если впереди — вечность? И тогда многие ломаются. Паоло повидал таких. Одни, привыкнув к неуязвимости, теряют всякую осторожность и в погоне за новыми ощущениями совершают безумные поступки — не скрывают своей сущности, устраивают в городах резню посреди бела дня. Как правило, такие становятся добычей священников. Другие впадают в жесточайшую меланхолию, предаются безделью, в конце концов тупея и превращаясь в безвольных полуживотных.
Граф называл это явление «горячкою стриксов». Избежать ее могли лишь нашедшие зацепку — идею, занятие, увлечение. Что-то, позволяющее обрести смысл в лежащей впереди вечности. Пусть ложный, пусть фальшивый и смешной, но смысл.
Многие стриксы из негоциантов наслаждались преумножением богатства, совершенствуясь в искусстве торговли и не уставая пересчитывать свое золото. Руджеро жил ради науки, был счастлив, что может познавать мир бесконечно. Луиджи, которому одинаково чужды были и алчность и высокие материи, обретал равновесие, собирая оружие. И все же даже самые надежные из стриксов балансировали на грани безумия. Такова плата за бессмертие.
— Боюсь, твое собрание может стать достоянием плебса, — произнес Паоло. — А то и найти свой конец в костре тщеславия…
— Кто посмеет?.. — Луиджи оскалился, на пальцах, крепко сжавших рукоять чинкуэды, выросли черные когти.
— Фра Джироламо забирает все большую власть, — ответил граф. — А он ненавидит Медичи. И если проповеднику вздумается изгнать Пьеро и самому управлять Флоренцией, граждане пойдут за ним.
— А при чем тут мы? — пожал плечами туповатый охранник.
— А мы служим Медичи, — объяснил Паоло. — К тому же, верный мой Луиджи, как ты думаешь: долго ли просуществуют стриксы в республике, которою правит церковник?
— Позволь, я отрублю ему голову! — воскликнул охранник, воинственно потрясая чинкуэдой.
В оружейную тихо вошел Руджеро, остановился у двери.
— И как ты до него доберешься? — усмехнулся он. — Вы были правы, мой господин. Сегодня я убедился: монах непрост. Быть может, яд?..
— Нет. — Паоло нахмурился, вспомнив свое видение на площади. — Это слишком опасно. Его окружают преданные люди. Лучше подготовьтесь к отступлению. Луиджи, перевези свою коллекцию в надежное место. Руджеро, позаботься о казне и библиотеке.
— Это разумно, мой господин, — поклонился колдун.
— Я не повторю ошибки, которую допустил в Милане, — кивнул граф.
Поспешное бегство лишило клан делла Торре множества ценностей. Украшения, золотые и мраморные статуи, оружие… всего не перечесть. Но поистине невосполнимой потерей стала семейная библиотека, сгоревшая, когда обезумевшая толпа подожгла графский замок.
Главные богатства семьи были рассредоточены по всему миру. Деньги приумножались в лавках торговцев и ростовщиков, работали в шерстоткацких и сукнодельных мануфактурах, на верфях Генуи и Венеции, на серебряных рудниках и в мраморных каменоломнях, хранились в долговых расписках аристократов, обеспечивая графу не только богатство, но и влияние. И вилла делла Торре была настоящей сокровищницей: античные статуи, картины кисти знаменитых мастеров, драгоценная посуда, заново собранная библиотека — граф не любил отказывать себе в роскоши. Он содрогался от одной лишь мысли, что все это великолепие может погибнуть на костре.
До самого вечера Паоло занимался делами и не видел молодую жену. Лукреции пришлось обедать и ужинать в одиночестве — граф не желал лишний раз обременять желудок, не приспособленный к человеческой пище.
Супруги встретились только вечером, в опочивальне. Лукреция достойно подготовилась к приходу мужа. На ней была лишь нижняя рубаха из тончайшего белого полотна, распущенные волосы черным шелком лежали на плечах, спускаясь до пояса.
— Муж мой… — Красавица взяла со стола два кубка, наполненных мальвазией, протянула один Паоло. — Выпей со мной.
Ее прелестное лицо сияло улыбкой, глаза блестели, высокая грудь в томном вздохе натягивала тонкую ткань рубахи. А вокруг витала темная дымка — ненависть и жажда убийства. Сегодня она стала еще гуще.
Граф принял угощение, отсалютовал кубком:
— Пью за тебя, божественная!
Мысленно выругавшись, он осушил кубок. Безошибочное чувство стрикса подсказало: в вино добавлен яд — немного, недостаточно для того, чтобы убить. Паоло широко улыбнулся жене. Лукреция решила воспользоваться тем же способом, которым он убил брата. Предполагалось, что постылый супруг должен постепенно истаять, а потом и вовсе скончаться от неведомой болезни. «Наверняка она так же избавилась и от двух предыдущих мужей, — с восхищением подумал граф. — Удивительная женщина!»
— Поцелуй меня, любимый, — попросила Лукреция.
Паоло поцеловал жену в лоб:
— Спокойной ночи, любимая…
Он снова оставил жену в одиночестве и поспешил извергнуть выпитое. Яд был для него не вреднее чем пыльца бабочки, но вино тяготило желудок. Так же поступил он и на третью ночь, и на четвертую, и на пятую… Выпивал поднесенную ему отраву и уходил, почти физически ощущая ярость отвергнутой женщины.
Прошел месяц. Все чаще Паоло ловил на себе недоуменный взгляд Лукреции: красавица никак не могла взять в толк, почему супруг, которому уже полагалось находиться на последнем издыхании, по-прежнему бодр и весел. Теперь яда в мальвазии стало больше.
Наконец однажды, сделав глоток вина, граф ощутил новый вкус: жена сменила яд, к тому же подсыпала в мальвазию смертельную дозу. Допив до дна, Паоло поставил кубок на стол и впервые за все время супружества прилег на кровать.
— Иди ко мне, любимая.
Лукреция опустилась рядом, внимательно вглядываясь в лицо мужа и считая мгновения до агонии. Граф схватился за грудь и притворно захрипел.
— Тебе дурно? — воскликнула жена. — Подать воды? Или позвать Руджеро?
В ее голосе было столько фальши, а во взгляде — скрытого торжества, что Паоло не выдержал и расхохотался:
— Нет же, глупышка! Ты зря старалась: я не собираюсь умирать!
Побледнев, Лукреция вскочила на ноги. Она в ужасе смотрела на мужа, не понимая, как ему удалось выжить. Ведь Паоло на ее глазах выпил яд! Проверенный, смертельный! Ошибки быть не могло… Граф поднялся с кровати и шагнул к Лукреции. Женщина тихо вскрикнула и отступила в угол.
— Что же мне с тобою делать? — спросил Паоло, подходя к ней вплотную. — Ты знаешь, как поступают в благословенной Флоренции с отравительницами?
Лукреция закрыла лицо руками, ожидая расправы. Вместо этого вдруг ощутила нежное прикосновение. Граф ласково гладил ее по волосам.
— Кто ты?.. — изнемогая от ужаса, прошептала женщина.
— Об этом после. Лучше расскажи, зачем ты убила двоих мужей? Неужели несчастные так плохо с тобою обращались?
Красавица опустила руки, несколько мгновений смотрела в глаза Паоло, потом, с отчаянной смелостью человека, которому нечего терять, выкрикнула ему в лицо:
— Затем, что я ненавижу вас! Всех вас!
— Значит, я угадал… — задумчиво протянул граф. — Первый муж обижал тебя.
— Он заслуживал смерти! — ответила Лукреция. — Когда меня выдали за него, мне было двенадцать. Ему — пятьдесят. Отвратительный, похотливый старик! Он любил причинять мне боль. Хлестал кнутом и смеялся, когда я молила о пощаде.
— Ну а второй? — спросил Паоло, поднося к лицу прядь ее волос. Пахло мускусом и розою. Тяжелый аромат, как нельзя лучше подходивший Лукреции.
— Второй был неплох, — болезненно оскалилась женщина. — Наверное, неплох. Но только… как же я ненавижу вас! — взвизгнула она. — Ненавижу всех! Тупые, похотливые звери!
Из глаз ее брызнули злые слезы.
— Я не домогался тебя. — Граф пожал плечами. — Откуда ненависть ко мне?
— Это еще хуже! — прорыдала Лукреция. — Я не знала, чего от тебя ждать! Гадала, что ты задумал…
— А еще чувствовала себя оскорбленной и отвергнутой? — предположил Паоло. — Ведь я поставил под сомнение твою женскую привлекательность…
Красавица отвела глаза.
— Значит, я прав, — подытожил Паоло. — Но зачем же ты вышла замуж? Ведь никто не заставлял, у тебя нет опекунов.
Лукреция молчала. Слезы высохли, лицо приняло упрямое выражение.
— Золото… — усмехнулся граф. — Оно нужно всем и всегда. Хотя ты ведь и так богата. Зачем тебе еще одно неправедно добытое наследство?
Лицо женщины смягчилось:
— Это для моего мальчика, для Итало… он не должен нуждаться ни в чем. Я хотела, чтобы он стал одним из богатейших людей Флоренции. Пощади! — вдруг вскрикнула она и упала на колени. — Пощади моего сына! Сжалься! Накажи меня, убей, но не трогай ребенка, умоляю…
«Ненависть ко всему миру и слепая, эгоистичная материнская любовь, которая может быть хуже всякой ненависти, — подумал Паоло. — Великолепное сочетание грехов». Вслух же проговорил:
— Встань. Я не стану наказывать ни тебя, ни твоего сына. Напротив, я хочу предложить вам обоим огромное богатство, вечную молодость и бессмертие…
Они проговорили почти всю ночь. А под утро Паоло вышел из опочивальни и запер за собою дверь.
— Охрану и нескольких молодых пажей в комнату, — распорядился он, призвав Луиджи. — Скоро графиня проголодается…
Спустя сутки в обеденную залу вошла обращенная графиня делла Торре. Она ничуть не изменилась, разве что со смуглого лица исчез румянец, да в глазах то и дело вспыхивали крохотные красноватые искорки.
— Дорогая, — Паоло оглядел ее, не скрывая искреннего восхищения, — ты прекрасна.
Лукреция царственно кивнула:
— Благодарю тебя…
— Матушка! — Маленький Итало вырвался из рук няни, подбежал к графине, обнял ее. — Где ты была, матушка? Я так соскучился…
Лукреция небрежно потрепала его по курчавым волосам, улыбнулась. Но во взгляде, обращенном на сына, не было и тени любви.
Девятый закон детей ночи: в искаженной душе не остается чувств, дарованных Богом.
Со стороны жизнь графа делла Торре ничем не отличалась от жизни других знатных флорентийцев. Теперь он выезжал на люди вместе с молодой женою. Паоло часто ловил на себе любопытные взгляды. Окружающие искали в нем признаки болезни, гадали, сколько еще протянет безумец, рискнувший жениться на «золотой вдове». Но не находя никаких перемен, аристократы успокоились. Со стороны делла Торре выглядели влюбленной парой. Возможно, отчасти это было верно. Пусть они не умели любить, но граф не уставал любоваться красотою жены. Красота во всех ее проявлениях была единственным, что трогало его холодное сердце. Она была его «зацепкой» за жизнь. Именно поэтому Паоло заказывал картины и покупал древние статуи. И именно поэтому окружал себя красивыми стриксами, коллекционируя их, словно предметы искусства. И именно поэтому ему хотелось, чтобы к семье делла Торре присоединились талантливые мастера, создающие бессмертные шедевры. Лукреция же наслаждалась первыми днями полной свободы, предвкушая бесконечную жизнь. Ей нетрудно было прикинуться влюбленной.
Так, в тишине и согласии, молодожены прожили два месяца. Один раз выезжали на большую охоту, в остальное время пили кровь рабов и адептов. Паоло далеко не всех избранных обращал в стриксов сразу же. Чаще всего он поселял будущих детей гиены в своем замке, назначая им срок испытания. «Вы должны заслужить бессмертие, доказать свою преданность клану», — говорил он в таких случаях. Адепты охотно отдавали господину свою кровь.
Итало продолжал жить в доме стриксов. Поначалу Паоло собирался выпить его, но потом решил вырастить и обратить. «У мальчика хорошие данные, — размышлял он. — Жестокий отец и мать-убийца. Надо только правильно воспитать его, развить нужные черты характера». К тому же Итало был умен, красив и способен к наукам.
Мальчик, привыкший к обожанию и ласке, не мог понять, почему мать отдалилась от него. Не осознавая причины такой перемены, он винил себя. «Наверное, я плохой сын, раз матушка больше не любит меня, — думал Итало. — Наверное, я совершил дурной поступок, и теперь матушка сердится». Он пробовал заговорить с Лукрецией, как умел, старался подольститься к ней. Но эти неловкие попытки заканчивались неудачей: женщина, еще недавно боготворившая ребенка, готовая ради него на все, теперь лишь изредка гладила его по волосам. При этом лицо ее оставалось равнодушным, а в глазах зажигались хищные огни, пугавшие ребенка. Страдая из-за ее холодности, Итало сделался непослушен и угрюм. Он мог часами сидеть в углу, глядя в одну точку и заливаясь беспричинными слезами. Или вдруг, наоборот, становился неестественно весел, бегал по замку и зло дразнил слуг. Вслед за душевным здоровьем пошатнулось и физическое: Итало занемог и свалился с лихорадкой.
— Что будем делать, дорогая? — спросил Паоло, когда ему доложили о болезни ребенка.
Лукреция пожала плечами:
— Мне все равно. Если нельзя его выпить, пусть умрет. Тогда он не будет докучать мне своими глупыми ласками.
Но граф задумал новый эксперимент. Ему давно уже хотелось обратить ребенка. Во время крестового похода детей он искал подходящий объект для опытов. Но все юные рыцари были фанатично преданы Богу, и попытки Паоло потерпели фиаско.
Граф прошел в детскую, где на широкой кровати под пышным балдахином метался в горячке Итало. Сидевший рядом с ним Руджеро вопросительно взглянул на господина. Не зная, как Паоло распорядится жизнью ребенка, чернокнижник еще не приступал к лечению.
— Сбей жар, — приказал граф.
Деловито кивнув, колдун поднес к растрескавшимся губам мальчика чашу с травяным настоем. Спустя некоторое время горячка, сжиравшая Итало, отступила, и ребенок открыл глаза. Паоло сделал знак многочисленным нянькам, и те покорно вышли из комнаты.
— Как ты себя чувствуешь, мальчик мой? — заботливо спросил граф.
Итало обвел взглядом комнату, и губы его задрожали.
— Где матушка? — спросил он, из последних сил сдерживая слезы.
Паоло молча смотрел на испуганное личико, раздумывая, что сказать ребенку, как заставить его пожелать обращения. Взрослые люди боятся смерти, дети еще не умеют осознавать кратковременность бытия. Взрослые обуреваемы страстями, дети не знают, что это такое. Взрослые тяготеют к греху, дети безгрешны по природе своей. Так что можно посулить ребенку, еще не умеющему просчитывать выгоды, чем соблазнить его, чтобы он искренне захотел исказить свою душу? Только обмануть…
— Ты хочешь к матушке? — ласково проговорил Паоло.
— Хочу… — захныкал Итало. — Только матушка сердита на меня. Наверное, она меня больше не любит…
— А хочешь ли ты, чтобы матушка снова тебя полюбила? Тебе нужно стать таким, как она.
— Да! — воскликнул ребенок. — Что я должен для этого сделать?
— Ничего, малыш. Ты должен только пожелать. Пожелать от всей души.
— Это значит, молиться и просить Господа? — наивно переспросил ребенок.
— Хм… почти. Только не упоминай имени Божьего и ничего не бойся, — сказал граф. — А лучше закрой глаза и изо всех сил пожелай быть таким, как матушка.
— Хорошо. — Итало послушно зажмурился и молитвенно сложил руки.
Граф немного подождал, давая мальчику возможность проникнуться желанием, потом припал к его шейке. Сделал глоток чистой, удивительно вкусной крови и с трудом сдержался, чтобы не выпить ее всю.
— Больно… — жалобно простонал Итало.
Паоло отпрянул. На ребенка не действовала снимающая боль жидкость в слюне стрикса.
— Ничего, — утешил он. — Сейчас ты уснешь, и боль пройдет. Зато когда проснешься, ты уже будешь таким же, как твоя матушка. И она снова полюбит тебя…
Итало долго болел: тело и душа его отказывались принимать обращение. Граф и Руджеро, наблюдавшие за ребенком, были уверены, что он погибнет.
Но две недели спустя, поздним вечером, мальчик вскочил с постели и, яростно завывая, набросился на служанку.
— Он разодрал девку в клочья, — восхищенно рассказывал Руджеро, не отходивший от постели больного. — А после тут же кинулся на следующую.
Жажда крови у Итало была поразительно велика для его тщедушного тела.
— Поздравляю, дорогая, — сказал Паоло жене. — Теперь мы настоящая семья стриксов.
Красавица Лукреция как всегда пожала плечами: ей было все равно.
Граф торжествовал: он доказал, что обращение ребенка возможно! Но не торопился делать новые записи в трактате, решив понаблюдать за мальчиком. Вскоре состояние юного стрикса начало вызывать у него опасения. Голод Итало не уменьшался со временем, как это случалось с другими обращенными. Более того, жажда убийства делалась все сильнее. Казалось, дело не столько в потребности крови или охотничьем азарте, сколько в упоении муками жертв. Ребенка приходилось запирать в подвале, чтобы он не нападал на адептов и слуг.
Через месяц появились новые тревожные симптомы: Итало терял дар речи, путал или просто забывал слова. Время от времени мальчик замирал, бессмысленно глядя на какой-нибудь предмет, силясь вспомнить, для чего он предназначен. К тому же с ребенком начали случаться приступы бешенства. Вскоре Паоло вынужден был признать: разум Итало погружается во мрак. Мальчик постепенно превращался в дикого зверя. Даже лицо его изменялось, с каждым днем все больше напоминая морду гиены. Остальные стриксы преображались только в момент охоты или сражения, потом снова становясь неотличимыми от людей. Итало же погружался в искажение безвозвратно. Сквозь миловидные черты лица проступал облик изуродованной души. Закончилось тем, что мальчика перестали выпускать из подвала и поместили в клетку.
— Думаю, нам придется избавиться от него, мой господин, — сказал однажды Руджеро, глядя на то, как Итало в припадке безумия грызет железные прутья.
Паоло и сам признавал неудачу своего опыта. Вызвав Луиджи, он приказал:
— Отруби ему голову.
Несчастный ребенок был убит, а тело его сожжено. Лукреция так и не спросила, куда пропал ее сын. Она не заметила исчезновения того, кого в бытность свою человеком любила больше жизни.
— Быть может, повторить опыт? — спрашивал Руджеро.
— Не стоит, — отвечал граф. — Результат будет тот же.
«Душа ребенка, изначально безгрешная, не выдерживает гнета искажения, — писал он в своем трактате, — и, защищаясь от греха, погружается в безумие. А слабое тело его поддается обращению более, чем это нужно для стрикса. Проще говоря, ребенок становится диким зверем. Искажать душу детей — занятие невыгодное и неблагодарное, ибо в результате получается бессмысленная звероподобная кукла».
Десятый закон детей ночи: душа ребенка не способна выдержать обращение.
Вскоре Пьеро Медичи, желая заручиться поддержкой Сфорца в борьбе за пошатнувшуюся власть, отправил в Милан послов. С ними ехал и Паоло, которому герцог поручил доставить тайное письмо для Лодовико. Граф был доволен: ему представился удобный случай для беседы с Леонардо да Винчи. Предчувствуя скорые перемены, он решил более не откладывать обращение художника.
Длинная вереница повозок и всадников въехала в Милан и направилась к вилле Сфорцеска. Паоло на вороном жеребце ехал рядом с повозкой жены. Как всегда, когда бывал в родном городе, он с любопытством оглядывался по сторонам, подмечая произошедшие изменения, строящиеся новые здания, нарядных людей… Милан процветал.
Луиджи, всюду сопровождавший графа, придержал коня и, поравнявшись с Паоло, спросил:
— Может, зря мы сюда не вернулись, мой господин? Гляньте, какая благодать…
Паоло покачал головой и отвернулся: процессия проезжала мимо замка делла Торре. Сожженный чернью три века назад, он был снова отстроен и теперь принадлежал другой семье. Графу до сих пор тяжело было смотреть на родовое гнездо и вспоминать погибшие сокровища семейной библиотеки.
Первые дни визита пролетели мгновенно, в суете и блеске роскошного миланского двора. На праздниках мадонна Лукреция затмила красотою первых прелестниц города. И в вихре всеобщего веселья никто не заметил странного мора, напавшего на юных миловидных пажей.
Наконец неделю спустя Паоло сумел выкроить время для визита в мастерскую мессэре Леонардо. Желая полюбоваться родным городом, он отправился пешком в компании Луиджи.
Граф, больше всего на свете ценивший прекрасное, давно уже лелеял мечту обратить мастера. Паоло считал себя знатоком живописи, очень любил картины мессэре Леонардо и был уверен, что самые лучшие произведения этого художника еще в будущем. Более того, он предчувствовал: именно да Винчи потомки назовут великим. А чутье у стрикса было острым.
Паоло твердо решил: он не допустит, чтобы художник сошел в могилу. Леонардо не должен быть смертным. Сколько картин можно создать, имея в распоряжении вечность! Граф часто наезжал в Милан и навещал да Винчи в его мастерской, заказывая то рисунок, то архитектурный чертеж нового сооружения для своей виллы. Вел с мастером долгие неспешные беседы, наблюдал за его работой. И искал, искал слабость, грех, на котором можно было бы поймать душу художника.
Граф пришел утром и застал художника за работой. Перед окном сидел натурщик — красивый юноша в нарядном костюме. Да Винчи стоял у мольберта, зажав в руке кисть и задумчиво глядя на полотно. Паоло замер в дверях, не желая мешать мастеру. Так прошло немало времени. Наконец Леонардо, что-то проговорив себе под нос, принялся быстрыми, точными мазками исправлять рисунок. Натурщик давно уже с любопытством косился на неподвижного графа, тогда как да Винчи, не замечая ничего вокруг, продолжал работать. Судя по падавшим в окно лучам, наступил полдень. Уставший натурщик пошевелился и кашлянул. Мастер словно очнулся ото сна, опустил кисть.
— Да, так будет лучше, — произнес он. — На сегодня достаточно. Можешь идти.
Юноша радостно улыбнулся и выбежал из мастерской. Граф поздоровался. Вздрогнув от неожиданности, Леонардо обернулся:
— Ваша светлость. Какой неожиданный визит…
— Полно, мессэре, — ответил Паоло, глядя в холодные голубые глаза художника. — Вы же знаете, я не мог покинуть Милан, не заглянув в вашу мастерскую.
— Польщен… — пробормотал да Винчи, накидывая на холст кусок полотна.
— Могу я увидеть вашу новую картину? — спросил Паоло.
Леонардо, не любивший показывать незаконченные работы, едва заметно поморщился. Но отказать высокому гостю не посмел и неохотно сдернул полотно.
Художник изобразил юношу полуобнаженным, сидящим на камне, у поросшего деревьями крутого склона горы. Красивое лицо было спокойным и невозмутимым, губы слегка улыбались. У графа возникло странное чувство, что вот сейчас юноша пошевелится, встанет и шагнет с картины ему навстречу.
— Это пастух? — спросил Паоло, как всегда, завороженный мастерством Леонардо.
— Это Вакх, — отвечал да Винчи.
— Вакх?.. — Графу вспомнились его видения. Прекрасные, охваченные экстазом вакханки. Если таковы жрицы, то каков должен быть их древний бог? А в этом юноше не было ничего от ярости, похоти и страсти. Чистота, идеальная, непорочная чистота… — Но разве он таков? Ведь Еврипид описывает его белокожим, женоподобным и вместе с тем яростным, мстительным…
— Я вижу Вакха именно таким, — холодно проговорил Леонардо, снова набрасывая ткань на мольберт.
— Простите меня, мессэре, — обезоруживающе улыбнулся Паоло. — Кажется, я невольно обидел вас. Поверьте, я восхищен картиной, просто такой Вакх стал для меня полной неожиданностью.
— Ничего, ваша светлость, — кивнул художник.
— В доказательство своего восхищения вашим талантом я желал бы купить картину, — продолжал граф. — Или она уже обещана кому-нибудь?
— Еще нет.
— Тогда примите задаток…
Паоло вложил в изящную, почти женскую руку десять золотых монет.
— Хорошо, ваша светлость, — отрывисто бросил да Винчи, — когда закончу, картина ваша.
— А теперь, мессэре, я хочу поговорить с вами.
— Пройдемте в мою комнату, — вздохнул Леонардо, уже отчаявшись отделаться от посетителя.
Здесь, в самом жилище художника, царил полумрак и катались клубы пыли. Человеку нервному тут было бы неуютно и даже немного жутковато. Все вокруг было завалено странными предметами — изобретениями неугомонного мастера. Из углов таращились на гостя чучела зверей, под потолком, словно гигантский нетопырь, раскинула на всю комнату крылья летательная машина.
— Садитесь, ваша светлость.
Леонардо смахнул с низкого табурета неаккуратную кипу измятых чертежей. Сам уселся напротив, бездумно перебирая листы с набросками и вычислениями. Паоло смотрел на него, прикидывая, как лучше начать разговор.
Да Винчи было сорок два года, но из-за бороды и длинных, до плеч, волнистых светлых локонов, закрывавших половину лица, он казался старше. Красивое, с тонкими чертами, лицо было спокойно и холодно-дружелюбно.
Граф ничуть не боялся, что художник выдаст его. Леонардо слыл едва ли не безбожником. Мадонны на его картинах были скорее земными женщинами, со всей их прелестью и соблазном. Мастер, словно задавшись целью поспорить с Творцом, придумывал устройства, с помощью которых люди могли бы плавать под водой как рыбы и летать по воздуху, подобно птицам. Он разрезал мертвецов, чтобы посмотреть, как устроено изнутри человеческое тело. Говорили, что однажды он вскрыл живот умершей от лихорадки беременной женщине, извлек зародыш и принялся его рисовать. Все эти опыты и изобретения давно уже привели бы Леонардо на костер инквизиции, если бы не могущественный покровитель — Лодовико Моро.
Вряд ли такой человек побежал бы доносить на Паоло святым отцам. Так что граф волновался лишь о том, чтобы убедить мастера принять обращение. Более всего стрикс надеялся на любознательность да Винчи, рассчитывая сыграть на его интересе ко всему новому.
— Скажите, мессэре Леонардо, — мягко начал он. — Вы никогда не задумывались о том, как несправедливо скоротечна человеческая жизнь? И что самое страшное, она скоротечна для всех: и для убогого безумца и для гения. Ведь вы немолоды. И если что-то случится с вами, все это, — Паоло обвел рукой комнату, — пропадет втуне. Ваши начинания никогда не будут закончены. По-моему, это будет очень обидно.
Художник усмехнулся:
— Что вы хотите этим сказать, ваша светлость? Разве жизнь наша зависит от нас? Что проку изводить себя бесплодными страданиями? Лучше сделать так, чтобы ни одно мгновение не пропало даром. Как хорошо прожитый день дает спокойный сон, так с пользой прожитая жизнь дает спокойную смерть.
— Но представьте хотя бы на миг: сколько путей открылось бы перед вами, будь вы бессмертны!
— Простите, ваша светлость, но я не умею вести философские беседы…
— Мессэре, — в комнату заглянул натурщик, — кухарка зовет вас обедать.
— Ступай, скажи, я приду позже, — ответил мастер.
— Красивый юноша, — небрежно заметил граф.
— Мой любимый ученик, — поправил Леонардо. — Очень способный мальчик.
— Да, я слышал… — Паоло многозначительно ухмыльнулся.
О художнике ходили разные сплетни, поговаривали и о его нежной любви к ученикам. Да Винчи вежливо, но холодно проговорил:
— Он мне как сын, ваша светлость.
— Да, конечно, — рассеянно подтвердил Паоло.
И зрение стрикса подсказывало: живописец говорит правду. В облаке, окружавшем Леонардо, которое мог видеть только бессмертный, не было ни багреца похоти, ни болотных разводов лжи. Лишь холодный небесный свет, обозначавший могучий разум и стремление к познанию. Эта дымка пахла травой и дождем — чистотой. «Нет, плотскими грехами его не соблазнить, — понял граф. — Быть может, гордыня?..»
— Но вернемся к нашей беседе. Итак, мессэре, вы правы: не место и не время для философских рассуждений. Я предлагаю вам бессмертие. Бессмертие во имя вашего таланта. Если хотите, во имя бесконечного познания. Я предлагаю вам обращение в стрикса.
Леонардо прикрыл рукой лицо, стирая невежливую усмешку:
— Ваша светлость, простите, но я не верю в стриксов. Их существование противоречит законам природы.
— А если я представлю доказательства?
Граф вытянул перед собой руку, демонстрируя стремительно удлиняющиеся ногти. Потом широко улыбнулся, показав острые клыки.
— Я стрикс. И я существую. Каков вывод, мессэре ученый?
— Не может быть!
Да Винчи изменило его обычное хладнокровие. Он вскочил с места и, забыв об этикете, взялся за руку Паоло. Дернул коготь, проверяя его на крепость, потом бесцеремонно ухватил оторопевшего графа за подбородок, отвернул верхнюю губу и пощелкал пальцем по клыку. От его рук пахло маслом и железом.
— Удивительно! Они настоящие, это не подделка!
— Фак фто, фы фогласны? — прошепелявил Паоло, отрывая от лица цепкие пальцы художника.
— Простите меня, ваша светлость! — опомнился Леонардо.
— Ничего, — отплевываясь и пытаясь сохранить любезность, ответил граф. — К клыкам прилагается бессмертие. Так вы согласны на обращение?
Еще дважды ученик заглядывал в комнату, приглашая Леонардо к обеду. Жаркий день сменился теплыми сумерками. А художник со стриксом все говорили и говорили. Иногда Паоло казалось: вот-вот — и да Винчи сдастся под напором его доводов. Голубые глаза его сияли, на лице цвела счастливая детская улыбка, как будто он сделал самое великое открытие в своей жизни. Леонардо нисколько не боялся стрикса, напротив, смотрел на него чуть ли не с любовью, радуясь тому, что узнал удивительную тайну. Но в следующий миг густые брови художника упрямо хмурились, и он резко отказывался от предложения графа. Наконец Паоло поднялся и произнес:
— Вижу, вам нужно подумать, мессэре Леонардо. Я удаляюсь, а завтра вернусь за ответом.
На следующее утро граф снова пришел в мастерскую. Он был почти уверен, что по здравом размышлении да Винчи согласится хотя бы для того, чтобы изучить стриксов. Слишком велика была в нем жажда познаний. Но Паоло ждало разочарование.
— Благодарю за лестное предложение, ваша светлость, — сказал художник. — Разумеется, от меня никто не узнает о вашей тайне. Но я отказываюсь от обращения.
— Почему же? — Граф едва сумел скрыть свои чувства. — Неужто вы, подобно плебеям, боитесь Бога? Вы, творец, привыкший спорить с ним?
— Нет, — спокойно ответил Леонардо. — Я поклоняюсь одному богу — природе. В ней все чрезвычайно логично и взаимосвязано. Век человеческий тоже определен природой. И я не хочу идти против нее.
— Но подумайте, сколько всего вы сможете сделать! Я предлагаю вам бессмертие!
— А бессмертие достигается употреблением крови? — прищурился да Винчи. — Нет, ваша светлость. Я не ем мяса животных, так неужели вы считаете, что смогу убивать людей?
— Но знания! — соблазнял Паоло. — Вечное познание! Вечная способность творить! Разве это не стоит крови жалких смертных? Сколько их гибнет в войнах, сколько умирает от голода и болезни! Так неужели их жизнь стоит столько же, сколько и ваша, мастер?
Художник молча поклонился. Глядя в его глаза — ледяные, отстраненные, Паоло понял: дальнейшие уговоры бесполезны.
— Что ж, прощайте, мессэре Леонардо, — с сожалением произнес он. — Я удаляюсь, но помните: мое предложение остается в силе.
Граф вышел в маленький дворик, где вот уже почти сутки его ждал верный Луиджи. Стриксы быстро зашагали по мощеной улице. Чувствуя недоброе настроение господина, охранник молчал. Паоло же продолжал переживать горечь отказа. Он так желал, чтобы художник был в его клане, так мечтал, что станет обладателем его картин! Сколько их мог бы создать да Винчи! А этот странный, с загадочной душой человек не захотел стать частью семьи делла Торре. Не понял своей выгоды. Ограниченный, зашоренный механик! Да он просто глуп, глуп при всей своей гениальности.
В графе клокотала жажда мести. Тем не менее он даже не помышлял о том, чтобы расправиться с Леонардо либо затеять против него интригу. Слишком прекрасно было то, что делал художник. За свою долгую жизнь граф убедился: нет ничего ценнее настоящего искусства. Оно, и только оно так же бессмертно, как стрикс.
Ярость требовала выхода. Убивать мастера нельзя, но можно причинить ему боль. Вскоре Паоло придумал, как это сделать. «Страдания только пойдут на пользу его живописи», — злорадно ухмыльнулся он про себя.
Во Флоренцию супруги делла Торре вернулись в начале осени. Паоло доложил правителю Медичи о выполненном поручении. Он передал Сфорца письмо, в котором Пьеро просил о союзе против Савонаролы и поддержки в предстоящей войне с Францией. Но Лодовико не дал ответа. Жестокий и хитрый, он выбрал тактику ожидания, дабы встать на сторону победителя. К тому же ходили слухи, что Моро уже заключил один тайный союз — с французами.
Между тем Савонарола становился все более значительной фигурой в республике. Его воинство росло, каждый день пополнялось новыми фанатично преданными Джироламо людьми. В преддверии войны Савонарола произносил на площадях проповеди, в которых молил Бога о милосердии к Флоренции и призывал горожан очиститься от анафем, ибо только тогда Господь снизойдет к ним.
Казалось, в доме делла Торре ничего не изменилось. По-прежнему здесь шумели веселые празднества, по-прежнему Паоло служил советником у Медичи. Но посвященные знали: здесь идет подготовка к войне. Все ценности были спрятаны, картины знаменитых мастеров и античные статуи заменены искусными копиями, вместо золотой посуды на столах стояла позолоченная.
В начале ноября Флоренцию поразило страшное известие: французский король Карл Восьмой со своим войском находится на подступах к городу.
Пьеро Медичи пребывал в ужасе. Тенью он бродил по замку, непричесанный, неопрятный, грыз ногти. На все попытки заговорить с ним отвечал вопросом:
— Что делать? Что мне делать? О бедная моя Флоренция…
— Обратитесь к горожанам, — советовал Паоло.
Но слабый и безвольный правитель медлил, боясь, что гнев толпы повернется против него. Когда же граф все-таки сумел уговорить его, было поздно: Савонарола в гневной проповеди заклеймил Пьеро как предателя и труса. Люди поверили своему кумиру, и от Медичи отвернулись даже его родственники.
Флоренция погрузилась в безвластие: стаи черни бродили по улицам, распевая церковные гимны, прославляя Бога и его пророка — фра Джироламо. Врывались в богатые дома, грабили и устраивали во дворах костры тщеславия. Стража не смела даже приблизиться к фанатикам — столь устрашающе они выглядели, столь сильно было влияние Савонаролы на простой народ.
Дошла очередь и до виллы делла Торре. Хмурым ноябрьским вечером в покои Паоло вбежал Луиджи:
— Мой господин, в дом рвется толпа!
— Приготовься к обороне, — спокойно ответил граф.
Споро, без лишнего шума и суеты каждый стрикс, вооружившись, занимал свою позицию. Все давно уже было отработано дотошным Луиджи, вся стратегия и тактика обороны виллы расписаны по шагам и мгновениям. Лукреция с двумя слугами спустились в подвал, чтобы держать наготове двери подземного хода, ведущего к маленькой пристани на Арно. Через подземелье устремился слуга с посланием для тех, кто должен был обеспечить побег клана из Флоренции.
За стеной шумела толпа, выкрикивая проклятия, требуя, чтобы делла Торре, безбожники и пособники нечестивого Медичи, сдались и открыли ворота.
— Это напоминает мне Милан, — угрюмо произнес Руджеро.
— Да, друг мой, — ответил Паоло, обводя прощальным взглядом просторный замковый двор, украшенный клумбами и вазонами, огромные опустевшие конюшни, лучшие жеребцы из которых были тайком распроданы, осенний сад, окутанный туманом… — Это то, о чем я говорил недавно. Мы — вечные изгои…
— Именем Христа, короля Флоренции! — орала чернь. — Откройте ворота подданным его!
— Уходим, — решил Паоло. — Уходим, мой славный Руджеро.
По плану, первыми через подземный ход должны были выбраться граф с супругой и Руджеро. Далее должны были идти придворные стриксы — многочисленные ученые, художники, слуги, карлики и шуты. Следом — адепты. Рыцари во главе с Луиджи, прикрывавшие отступление, шли последними — разумеется, в том случае, если им удастся уцелеть.
Паоло не ощущал особой тревоги: стены и ворота были весьма надежны и способны удержать беснующийся плебс на время, достаточное для ухода стриксов. Как вдруг…
— Господин! — пораженно воскликнул чернокнижник, указывая наверх.
На стене застыли черные силуэты, казавшиеся статуями на фоне ночного неба. Они стояли неподвижно, лишь одеяния развевались под сырым осенним ветром. Паоло насчитал около четырех десятков фигур. Их лица были скрыты под глубокими капюшонами, в опущенных руках зажаты мечи.
— Перестроиться! — заорал Луиджи.
Рыцари окружили Паоло: теперь, когда главной опасностью были вовсе не бесчинствующие за стенами люди, граф нуждался в защите.
Сам же Паоло не сводил глаз со зловещих силуэтов. Вот один из них ожил, пошевелился, изогнулся по-звериному и прыгнул вниз. Казалось, он непременно разобьется о камень, которым был вымощен двор. Но тело человека падало медленно, словно бы его поддерживал сам воздух. Незнакомец мягко приземлился на четвереньки и тут же встал, ничуть не испугавшись ощетинившегося клинками отряда делла Торре. При полете капюшон его рясы свалился, открыв изможденное уродливое лицо. Перед стриксами стоял Джироламо Савонарола. Он сделал шаг вперед.
Один из рыцарей выставил перед собой пылающий факел и издевательски ткнул им в лицо проповедника. Тот легко, текучим движением, уклонился от пламени. То ли в этом виноват был отблеск огня, то ли графу просто показалось, но он увидел в глазах Джироламо бешено пляшущие алые искры. Воздух вокруг факела колыхался, и в нем лицо иезуита плыло, изменялось, становясь похожим на звериную морду — морду шакала. Савонарола улыбнулся, показав длинные белоснежные клыки, и махнул рукою.
Вслед за этим знаком остальные фигуры так же легко, бесшумно спрыгнули на камни двора и встали за спиной своего вожака. Это были монахи, всюду сопровождавшие проповедника. Два отряда, подняв мечи, сверлили друг друга взглядами, скалились злобно. В горле каждого клокотало пока еще едва слышное рычание, готовое сорваться на боевой яростный клич.
— Ты занял мои охотничьи угодья! — В лице Савонаролы не осталось ничего человеческого. — Ты умрешь!
Паоло ощутил прилив бешенства и, преображаясь, проревел в ответ:
— Все прочь! Не трогать его, он мой!
В воздухе прозвенели приказы вожаков:
— Дети шакала, вперед!
— В бой, дети гиены!
И стриксы, давно уже с нетерпением ожидавшие этих слов, ринулись друг на друга. Звенели, сталкиваясь, клинки, неслись безумные выкрики. Оскаленные рты наливались пеной бешенства. Сражение растянулось по всему двору. Силы были равны, но шакалы сражались посеребренными мечами. Их клинки оставляли на теле гиен дымящиеся черные раны, причинявшие мучительную боль. Трое из охраны Паоло уже погибли от непобедимого оружия. Дети гиены не рассчитывали на столкновение с себе подобными, поэтому их мечи были обычными. Поразить врага таким клинком можно было, лишь отрубив ему голову.
Паоло и Джироламо стояли в середине двора. Не замечая горячки битвы, не сводили друг с друга настороженных глаз. Ни один из них не был вооружен — каждый надеялся на собственные силы.
Савонарола выбросил вперед руку и совершил стремительный прыжок, целясь в горло графу. Тот отпрянул, сделав сальто назад, потом молниеносно ринулся вперед и ударил Джироламо в челюсть. Сотрясение такой силы уложило бы даже быка, но проповедник только раздраженно дернул головой, словно отгонял назойливую муху.
Удары следовали с сумасшедшей скоростью. Движения противников были так стремительны, что глаз простого человека уловил бы лишь расплывчатые пятна вместо бойцов. Савонарола вдруг развернулся и побежал прочь, Паоло, разгоряченный схваткой, устремился за ним. Казалось, проповедник, с безумной стремительностью несущийся навстречу каменной стене, сейчас разобьется. Но он, не замедляя движения, взбежал вверх по отвесной поверхности, сделал десяток шагов, развернулся лицом к Паоло и прыгнул на него. Граф совершил прыжок навстречу.
Совсем близко он увидел бешеные, налитые кровью глаза Джироламо, его оскаленную пасть, клок пены на подбородке. «А в шакальем обличье он, пожалуй, не так уродлив, как в человечьем», — мелькнула насмешливая мысль. Враги столкнулись, ударились грудь в грудь и, сцепившись, рухнули на камень. Они выли, рычали, катались по двору, каждый пытался добраться до горла другого.
Возможно, Савонарола и граф были равными противниками, но силу проповедника удваивало безумие. Вскоре Паоло понял, что начинает уставать. Когти Джироламо просвистели в опасной близости от горла.
Возможно, здесь граф делла Торре и нашел бы бесславный конец, если бы не Луиджи. С воплем:
— Я отрублю ему голову, мой господин! — он обрушил клинок на шею Джироламо, легко перерубая позвонки.
Голова Савонаролы, гримасничая и плюясь пеной, покатилась по двору, тело же продолжало тянуться к горлу графа, но теперь движения его сделались неловкими. Отпихнув от себя обезглавленного проповедника и встав на ноги, Паоло злорадно пробормотал:
— Слава Хозяину, теперь тебе нечем будет произносить свои безумные речи!
Однако Савонарола, а вернее то, что от него осталось, не собирался сдаваться: тело опустилось на четвереньки и, передвигаясь враскоряку, словно огромный неуклюжий паук, поползло искать голову.
— Уходите, мой господин! — выкрикнул Луиджи. — Уходите, пока он безголовый!
— Ты пойдешь со мной! — отступая, приказал Паоло.
— Но, господин, я не могу бросить свой отряд…
— Со мной! И ты, Руджеро! — жестко обрубил его граф. — Охрана! — громко крикнул он. — Сражаться до конца! Остальные — за мной!
Клан делла Торре вереницей потянулся к замку. Лишь охрана осталась биться, прикрывая бегство. Паоло ничуть не сомневался, что рыцари будут драться до последнего: ни один стрикс не мог ослушаться прямого приказа главы клана.
Тело Джироламо продолжало шарить по земле в поисках своей головы. Та, лежа в стороне, вращала глазами, поглядывала то на большую часть Савонаролы, с которой ее так грубо разлучили, то на дерущихся стриксов, способных растоптать ее в любой момент. По мере наблюдения за коряво двигавшимся телом взгляд ее становился все тревожнее. Пытаясь подать телу знак, голова разевала рот и высовывала синеватый язык, но не могла выдавить даже шипения.
Двери замка распахнулись, и убегающие стриксы во главе с графом рванулись внутрь, пересекли просторный зал и принялись быстро спускаться по крутым ступеням в подвал.
Голова Джироламо наконец сумела издать непонятный звук — нечто среднее между хрипом и отрыжкой и выжидательно уставилась на тело. Но по понятным причинам тело не услышало вопля головы и продолжало ползать слишком далеко от нее.
Паоло с подданными спустился в подвал, прошел сотню шагов по длинному сырому коридору и остановился перед тяжелой плитой, за которой скрывался подземный ход. Лукреция кивнула слугам, те налегли на серую каменную поверхность и отодвинули плиту.
Тело Савонаролы наконец нащупало возмущенную голову. Подняв, небрежно водрузило на плечи, крутануло пару раз и, чтобы убедиться в прочности посадки, шлепнуло по макушке. Рана на шее срослась. Восстановленный Джироламо покрутил головой, проверяя, крепко ли она сидит, и хрипло крикнул:
— В замок!
Однако охрана делла Торре, постепенно отступая, остановилась на последнем рубеже. Рыцари загородили собою двери, сражаясь так отчаянно, что противник никак не мог продвинуться дальше. Издав воинственный рык, Савонарола бросился на врага. По силе глава клана шакалов превосходил обычного стрикса в десятки раз. Он ворвался в ряды рыцарей, не обращая никакого внимания на их клинки. Вонзал во врагов когти и клыки, рвал голыми руками. Открученные головы, вырванные сердца, печень и прочая требуха кровавыми ошметками разлетались в разные стороны.
Слуги, поднатужившись, задвинули плиту на место. Паоло, поддерживая под руку жену, зашагал по подземному ходу. Позади двигались оставшиеся в живых члены клана. «Жаль, что рыцари погибнут, — размышлял граф. — Теперь придется снова подбирать всю охрану целиком. С другой стороны, я сохранил жизнь Луиджи, так что нечего волноваться: он найдет людей, достойных обращения».
Дети шакала одержали полную победу, устелив двор изрубленными трупами и их частями. Они ворвались в дом и заметались в поисках скрывшихся врагов. На глаза им попались несколько служанок-людей. Попытки допросить их ничего не дали: испуганные девушки даже под воздействием чар все как одна повторяли, что им неизвестно, куда отправился граф с семьей. Полакомившись их кровью, стриксы спустились в подвал, здраво рассудив, что в таком огромном замке обязательно должен быть подземный ход. Но вход в него, ловко замаскированный, нашелся так нескоро, что Савонарола, скрипя зубами от бешенства, распорядился прекратить преследование, в котором уже не было смысла.
Выход на поверхность находился совсем неподалеку от реки Арно. Граф выбрался из узкого лаза, вдохнул влажный воздух, позвал:
— Роман!
— Приветствую тебя, великий мулло, — проговорил, подбегая, очень смуглый мужчина.
На нем была алая рубаха, поверх которой красовался зеленый жилет с меховой опушкой, и синие широкие штаны. Черные кудри блестящей волной ложились на плечи. Роман поклонился:
— Плоты ждут, великий мулло.
Плоты, стоявшие у пристани, скорее напоминали плавучие дома. Они были большими, рассчитанными на нескольких человек. Посередине каждого возвышался пестрый шатер. Возле шатров ожидали плотогоны с шестами.
В сопровождении Романа граф с женой поднялись на плот. Следом потянулись остальные стриксы.
— Переоденься, великий мулло. — Черноволосый мужчина отвернул полог шатра.
Войдя, Паоло обнаружил внутри разложенную на полу одежду, точно такую же, как у Романа. Лукрецию ждало платье с широкой юбкой, состоящей из одних оборок, алая косынка, шальвары и пестрый теплый плащ.
Супруги переоделись и вышли из шатров.
— Мне идет? — весело спросила Лукреция, воспринимавшая все происходящее как забавное приключение.
Красный платок красиво оттенял ее черные кудри, тело, не затянутое в привычный корсет, выглядело гибким и соблазнительным.
— Ты всегда прекрасна, дорогая, — искренне ответил Паоло.
Он и сам был хорош в одежде кочевого племени. Здоровяк Луиджи, переодевшийся после графа, тоже весьма живописно выглядел в доставшихся ему лохмотьях. Карлики, шуты и слуги смотрелись гораздо скромнее, но Паоло остался доволен. Теперь вряд ли кто-нибудь мог узнать в них обитателей виллы делла Торре.
— Хей! — крикнул Роман.
Повинуясь его кличу, плотогоны двинули плоты вниз по реке, унося Паоло и его подданных прочь от Флоренции.
Одиннадцатый закон детей ночи: в мире существует множество кланов стриксов. Все они враждуют между собой.