ГЛАВА 14
Владивосток, май 2012 года
— Мастер Чжан! — Чонг опустился на колени, молитвенно сложил руки.
— И что в этом удивительного? — осведомился я.
— Господин не покидал своего тайного убежища в Южном Шаолине вот уже восемьсот двадцать шесть лет! — пояснил упырь.
— А как же он кланом руководил?
— Так и руководил. Хорошо, сейчас техника вперед шагнула. Раньше-то годами приходилось писем ждать…
Между тем мастер Чжан продолжал двигаться по залу.
— Теперь исход схватки решен! — радовался Чонг.
— Конечно, решен, — возмутился я. — Сейчас его пристрелят, да и все. Поразительный идиотизм для древнего упыря!
Чонг только презрительно скривился, уронил:
— Смотри внимательнее… человек!
В самом деле, я понял, что вот уже минуты три как по мастеру Чжану лупят из пулемета. Но ни одна пуля не попала в цель. Старик незаметно уклонялся от них — то ли так плавно, то ли так стремительно, что, казалось, он вообще не двигается. Причем мастер Чжан даже не потрудился принять боевую ипостась, так и остался в образе человека.
Он дошел до лестницы, принялся медленно подниматься наверх, туда, где был установлен пулемет. Сейчас в него уже стреляли со всех сторон. Обезьянка подпрыгивала на плече, корчила рожи и показывала язык. Глава клана оставался невозмутим, все пули пролетали мимо.
Старик добрался до галереи, подошел к пулемету, взмахнул рукой и с воплем, похожим на крик чайки, ударил по стволу. Тот с треском развалился пополам. Пулеметчик — мужчина в черной форме — бросился на мастера Чжана. Дед танцевальным движением утек в сторону, ребром ладони ударил мужика по шее. Голова у того отлетела на несколько метров, тело зашаталось, сделало два шага и рухнуло вниз с галереи.
К мастеру Чжану со всех сторон устремились упыри клана Батори.
— Ура мастеру! — заорал Чонг, выбегая из тоннеля.
Из другого коридора вылетели боевики киан-ши, столкнулись с венграми. Зал превратился в поле боя.
Девицы клана Батори, все как одна в белых платьях и касках, с кошачьими мордами вместо лиц, долбили во все стороны из автоматов. Им противостояли девушки киан-ши с мордами летучих мышей и сияющими мечами в руках. Эти двигались так быстро, что взбегали в воздух и, перебирая ногами, продолжали нестись по нему. Их странные одеяния развевались, скручивались вихрем, жили своей жизнью. У меня на глазах рукав такого платья взметнулся на три метра вперед, обхватил венгерскую упырицу, свернулся и обездвижил ее. Хозяйка рукава спокойно снесла девице голову, и та, погромыхивая каской, покатилась по полу.
По застекленной галерее бежали и спускались в зал все новые венгерские упыри. Чонг выхватил пистолет, хохоча, открыл по ним стрельбу. Осколки разлетались алмазной пылью, звон их сливался с дурацким смехом китайца.
— Пойдем и мы, помолясь, братие, — солидно сказал отец Константин. — Стрелять на поражение, с молитвою работать индивидуально, чтобы не задеть наших… китайских союзников.
— Волк тамбовский им союзник. — Отец Сергий поморщился от боли в раненом плече, шагнул вперед, поднимая автомат.
— Сиди здесь! — сказал я Маше.
Девушка послушно кивнула и спросила:
— А что делать, если сюда придут вампиры?
— Тьфу ты! Стреляй! Пистолет тебе на хрена?
Мы с монахами присоединились к бойне.
Батюшки отстреливали упырей одиночными, изредка взмахивали распятиями, вполголоса произнося молитвы.
На меня прыгнула фигуристая упырица в белом платье, клацнула зубами прямо возле шеи, но, что-то почуяв, отпрянула. Размахнулась автоматом, как дубиной.
— Что, патроны кончились? — ласково спросил я, уклоняясь от удара и поднимая водяной пистолет.
Струйка святой воды попала девке на шею, потекла по телу. Вампирша завизжала, стащила с себя платье, потом принялась сдирать покрывшуюся волдырями плоть. Груди, словно две огромные переспелые груши, стекли, обнажая ребра, упали на пол, да так и остались прозрачными пузырями имплантов лежать в луже слизи.
— …святителя Николая архиепископа Мир Ликийских, чудотворца, — речитативом приговаривал неподалеку отец Григорий, всаживая распятие в глаз черноформенного мужика с кошачьей мордой.
Метрах в пяти от него отец Константин, матерясь, колол стилетом девицу в каске.
Отец Николай с отцом Федором рванулись к лестнице, которая вела на маленькую площадку. Там на стене, в стеклянной коробке, висел свернутый пожарный шланг. Высадив локтем стекло, один монах размотал кишку, направил ее на отряд венгров. Второй отвернул вентиль в стене, и в зал хлынула вода.
— Боже великоименитый, творяй чудеса, им же несть числа! — заорал отец Федор, подставляя крест под воду.
В зале раздались крики: струя причиняла упырям боль. Отец Николай, оскалившись не хуже вампира, прицельно направлял ее на венгров, отец Федор продолжал ритуал водоосвящения в гидранте:
— И даждь пиющим от нея и приемлющим и кропящимся ею рабом Твоим пременение отрастем!
Упыри внизу превращались в пузырящуюся массу. Монахи сумели уничтожить уже не меньше двух десятков, когда вампирша в белом платье доползла по стене до щитка и перерезала шланг. Отец Николай сбил девку выстрелом, но поздно: святые отцы лишились совершенного оружия.
Мастер Чжан на галерее схватился сразу с тремя венгерскими боевиками. Они долго отстреливались от деда, но тот уклонился от всех пуль, подобрался вплотную и навязал противникам рукопашный бой. Глава киан-ши по-прежнему не перевоплотился, дрался голыми руками. Одному венгру он вырвал кадык, второму быстрым движением выдернул позвоночник, третьему свернул шею.
В зале откуда-то появились еще два старика в серых монашеских костюмах. Оба лысые, с дурацкими тонкими косицами на затылках, с козлиными бородками. Один дед был вооружен прямым мечом цзянь, другой — алебардой-дадао. Войдя, они огляделись и разбежались в разные стороны.
— Мастер Хо и учитель Сии! — в полном восторге воскликнул Чонг и опять бухнулся на колени.
Венгерская упырица, воспользовавшись этим, прыгнула на китайца с лестницы, но Чонг чуть отстранился, девка грохнулась на пол.
— Привет, сладкая, — нежно сказал киан-ши и зубами вырвал ей кусок горла.
Хихикая, он добил упырицу выстрелом в висок и поднялся со словами:
— Можно даже не драться теперь. Оружие у них посеребренное.
Между тем старики красиво и со вкусом крошили венгров в капусту. Учитель Сии действовал тяжеленной алебардой то как шестом, то как длинным мечом — ломал хребты и тут же добивал клинком в сердце.
Мастер Хо с мечом порхал по воздуху — куда там девицам киан-ши. Его руки двигались так быстро, что клинок словно превратился в серебристый веер. Под летающим монахом уже громоздилась куча порубленных венгерских упырей.
— Танец, мастер Хо! Танец! — заорал по-русски Чонг.
Остальные киан-ши, не прекращая драки, что-то начали орать на китайском, видимо, тоже танцев хотели.
Старик приземлился, отвесил изящный поклон и начал. Что это был за танец! Он приседал, становился ласточкой, приподнимался на цыпочки, совершал изящные прыжки, достойные балерины Большого, крутил фуэте. Меч в его руках превратился в серебряную молнию, во все стороны летели головы, руки, ноги и куски плоти…
Закончив, мастер Хо снова поклонился и рванул в самую гущу сражения. За ним нырнул и учитель Сии. Втроем с мастером Чжаном они клином врезались в большой отряд венгров.
Я решил, что теперь наши сами справятся. Мне же надо было найти лабораторию. Кто знает, вдруг там сидят обработанные киан-ши, которые вырвутся в самый неподходящий момент? Да и вообще, ее следовало уничтожить, это ведь и было главной целью.
Только сначала пошел проведать Машу.
Конечно, упрямой девицы в тоннеле не оказалось. Пришлось отправляться на ее поиски.
— Шалаву свою ищешь? — Ко мне присоединился Чонг. — Да вон она!
Маша, прижавшись к стене, за кем-то кралась.
— Тебе не кажется, что она не так проста, как кажется?.. Пардон за каламбурчик, — светски заметил упырь.
Я догнал девушку, схватил за плечо. Маша оглянулась, прижала палец к губам, потом указала куда-то перед собой.
Высокая темноволосая женщина в черном длинном платье опережала нас на несколько шагов. Она двигалась так уверенно и неторопливо, словно вокруг была не безумная бойня, а светский раут. Даму сопровождали две упырицы с автоматами.
— Батори? — одними губами спросил я.
Маша кивнула.
Упырицы обернулись, дали очередь. Я схватил Машу, бросил на пол, упал сверху. Рядом, шипя, рухнул Чонг: серебряная пуля царапнула ему плечо.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! — заорал я во всю глотку, поднимая кольт.
— Твою мать, что ж ты, сволочь, делаешь! — вторил Чонг, корчась от молитвы и зажимая уши.
Упырицы остановились, задергались. Маша выскользнула из-под меня, хладнокровно сняла правую вампиршу, ранив ее в грудь. Левую добил я.
Пока шла перестрелка, Батори исчезла в дальней двери. Мы вскочили, побежали за ней.
За дверью оказался длинный коридор, мы неслись по нему, но Высшая, конечно, двигалась быстрее.
— Чонг! — пропыхтел я. — Только на тебя надежда!
— Конечно, — фыркнул киан-ши. — Как молитвой глушить, так упырь, а как Батори догонять, так сразу Чонг…
Он на бегу преобразился, расправил крылья, тяжело полетел за Батори — сказывалось ранение. Но вампирша уже стояла перед бронированной дверью, набирала код на дисплее. Дверь открылась, Эржебета скользнула внутрь, казалось, ей удалось скрыться. В последний момент Чонг подставил ногу и с силой вдавился вслед за Батори.
Когда мы подоспели, дверь сорвало с петель, вынесло изнутри сильным ударом, едва не сбив нас с ног. Мы вбежали в небольшую, обшитую листами бронестали комнату и увидели Чонга с Батори, которые, сцепившись, катались по полу. Киан-ши тузил вампиршу по лицу. Та извернулась, отшвырнула китайца. Чонг ударился о стену с такой силой, что оставил в ней вмятину.
Батори вскочила на ноги, зашипела. Я поднял распятие, посмотрел Эржебете в глаза — зеленые, как изумруды.
Из истории рода Батори
Замок Шарвар, август 1614 года от Рождества Христова
— Дьёрдь, почему ты так печален? Почему, Дьёрдь? — Анна ластилась к любовнику, покрывала его тело поцелуями, игриво трепала седую бороду, тонкой змейкою свивалась у груди. — Или больше не хочешь меня, Дьёрдь? Посмотри, это же я. Я все так же красива и молода…
Он молча смотрел в потолок. Больше не трогала его ни прелесть Анны, ни сходство ее с матерью.
— А ведь ты был моим первым мужчиной, Дьёрдь… — мечтательно проговорила Анна. — Как же я тебя любила…
Тринадцать лет назад. Спутался. Извелся от любви к Эржебете, от неутоленного желания. А тут — Анна, юная копия матери. И ведь правда любила, и сама пришла в его комнату, когда гостил он в Чахтице. Отдавалась пылко, страстно. У него и у самого голова кругом пошла — лицо Эржебеты, ее тело. Держать в объятиях свою любовь, только шестнадцатилетнюю, такую, какой увидел ее впервые, — это ли не счастье?
Он тогда словно обезумел, осторожность потерял. Сам по ночам ходил в комнату к Анне, закутавшись в черный плащ. Челядь его принимала то ли за дьявола, то ли за демона.
Потом, когда схлынули первые восторги, разглядел: не Эржебета. Слишком мила, добра, весела. Слишком проста. Да еще зеленоглаза…
А ему не хватало мрачности, холода, безумного блеска черных глаз. Казалось, Эржебета может дать что-то, чего нет у других женщин. И он всю жизнь разгадывал эту загадку, да не выходило ничего.
Но Анну не бросил, даже после ее замужества они остались любовниками. Едва Николас Зриньи отправлялся по торговым делам, его жена перебиралась в гости к «дядюшке Дьёрдю».
Замена, подделка… лучше, чем ничего. Да и любовь Анны — искренняя, нерассуждающая — подкупала, очаровывала, оглушала. Даже потом, когда женился сам, не оставил любовницу. Молодая жена нехотя дарила ласку, Анна — обжигала страстью. Так и жил — делил себя между женщиной с именем любимой и женщиной с ее лицом. Между двумя подделками.
Только вот после суда над Эржебетой больше ничего он не хотел ни от одной. Дьёрдь разом постарел, сделался ленив, скучен. И сейчас не желал отвечать на заигрывания молодой любовницы.
— Старый ты стал, Дьёрдь! — Анна капризно выпятила губы, шлепнула Турзо по объемистому животу, дернула за волосы на груди. — Вон какое брюхо наел! И волосы у тебя седые… там, где остались, на голове-то нет совсем.
— Отвяжись, — холодно сказал палатин. — Без тебя тошно.
Он сел, свесил ноги с кровати, коснулся пятками холодного пола. На обрюзгшем лице — выражение тревоги.
— Что случилось, милый?
Анна вскочила, обежала постель, присела на корточки, заглянула Дьёрдью в глаза. Надо было отдать ей должное: когда дело принимало серьезный оборот, все ее легкомыслие как рукой снимало. Она умела слушать, сочувствовать, а часто давала дельные советы. Анна была очень умна.
— Я могу помочь?
Взгляд ее был таким преданным, в глазах столько сочувствия, что Дьёрдь оттаял. Улыбнулся через силу:
— Нет, девочка. Чем тут поможешь? Сегодня получил письмо из Вены, от надежного человека. Император опять вспомнил о твоей матери. Послал нотариусов снова собирать показания. Хочет возобновить процесс. Если это случится, я уже буду не в силах остановить…
Анна посерьезнела, задумалась. Так и сидела в ногах любовника. Потом подняла на него взгляд:
— Ведь это будет процесс не только против матери? Против всех евангелистов, правильно?
— Да. Ты умница. И против вашего рода тоже. Я постарался избежать позора для Надашди и Батори. Но, боюсь, скоро все начнется сначала.
— А Церковь только того и ждет, — добавила Анна. — Они ведь не только евангелистов хотят опорочить, они на наши земли и деньги зарятся…
— Эржебета написала завещание, все оставила детям. Ничего святоши не получат! — сердито проговорил Дьёрдь.
— Только вот святые отцы все ходят в Чахтице, — прошептала Анна. — Все надеются, стервятники, что мама его перепишет. И тогда Пал, бедный мой мальчик, братец мой, сиротка, останется нищим…
— Все против нас, — вздохнул Дьёрдь. — Если Эржебету осудят и публично казнят, это станет началом войны в Венгрии…
Зеленые глаза наполнились слезами:
— И это опасно для тебя. Форгач спит и видит, как бы выгнать тебя да самому стать палатином Венгрии. Если вина матушки будет доказана, тебя обвинят в неправедном суде, и тогда… — Она заговорила быстро, горячо, сжимая ладонями колено Дьёрдя: — Позволь сказать, любимый. Ты только выслушай, хорошо? Мне трудно говорить это… она моя мать, и я люблю ее, какой бы она ни была. Но… она ведь больше не нужна? Если она умрет, это избавит от многих бед тебя, меня… Венгрию.
Дьёрдь и Анна проговорили до рассвета.
Утром Турзо вышел из опочивальни, призвал секретаря, вручил ему крошечный флакон черного стекла:
— Езжай в Чахтице, Петру.
Заводски, который привык улаживать «спорные» дела хозяина самыми разными способами, понятливо кивнул и вышел. Вскоре со двора раздался его голос, приказывающий седлать коня.
Замок Чахтице, август 1614 года от Рождества Христова
Теперь она старела — быстро, стремительно, словно наверстывая годы, украденные у молодости. В заключении были недоступны сырая говядина и свиная кровь, которыми Дарволия лечила у хозяйки болезнь малокровия. Не было и красной травы, которую мольфарка каждую весну собирала в глуши карпатского леса и варила из нее густой маслянистый багровый настой. Ванны из этого удивительного зелья помогали сохранить свежесть кожи.
Волосы поредели, кожа покрылась морщинами и коричневыми пятнами, стали шататься зубы. Но Эржебете было все равно. Она давно уже не смотрелась в зеркало, перестала интересоваться своей внешностью.
Она по-прежнему жила в своих покоях, только теперь, помимо двери, вход в них был забран еще и решеткой, а снаружи за графиней смотрел тюремщик.
Черный человек сделался ее постоянным компаньоном. Он проводил в комнате дни и ночи, и молитвы больше не отпугивали его.
— Стоило ли ломать судьбу? — единственный вопрос, который задавал Эржебете демон.
— Стоило, — всякий раз отвечала она.
— Но вместе со своею судьбой ты сломала множество других, — смеялся Черный человек. — И ты знаешь, кто теперь будет платить за твои грехи.
Эржебета молчала, ей нечего было возразить. Демон был прав, и это сводило ее с ума. Она то и дело вскакивала, принималась бегать по комнате. Вцеплялась в волосы, что-то бормотала, то молилась, то плакала, то вдруг начинала распевать церковные гимны. Рассудок ее все чаще заволакивался туманом безумия.
— А себя ломать не больно было? — говорил Черный человек.
И она соглашалась: больно. И сейчас больно. Потому что до сих пор ломала…
Однажды пришел отец Иштван Мадьяри, долго стоял, глядя на графиню, которую так боялся раньше.
— Раскайтесь, дитя мое, — сказал он ласковым тоном. — Пока не поздно, раскайтесь. Господь простит вас, если примете истинную веру.
Эржебета подскочила, вцепилась в решетку, тряхнула ее так, что отец Иштван в ужасе отступил.
— Как же я буду каяться при тебе, когда ты мой враг?
— Я не враг вам, — пролепетал священник. — Я лишь смиренный слуга Божий…
— Божий? — расхохоталась Эржебета. — Безбожный ты, вот ты какой! Гнусный поп, который помог засадить меня в темницу! Но ничего! Я написала письмо моему кузену Габору Батори. Скоро, скоро и ты, и остальные святоши узнаете, как кровожадны бывают трансильванские гайдуки! О-о-о, ты еще наплачешься, а вместе с тобою и вся твоя родня!
Графиня проклинала отца Иштвана, призывала на его голову всевозможные кары, грозила местью, пока тюремщик не отогнал ее от решетки и не захлопнул дверь.
С того дня прошло четыре года. Приступы ярости, злобы постепенно сменялись долгими периодами тупого безразличия и молчаливости.
Сегодня, проснувшись, Эржебета снова принялась мерить шагами комнату.
Не будет трансильванских гайдуков. Вот уже четыре года она пишет кузену, подкупает людей, чтобы передавали ему весточки, — бесполезно. И Габор тоже отвернулся от нее. Предал.
Черный человек кивал, соглашался: да, предал. Они все предали. Эржебета не знала, что ни одно письмо не дошло до брата — все перехватили люди Дьёрдя. А Черный человек не сказал.
Ференц умер. Урсула умерла. Двум старшим дочерям Эржебета не нужна, они стыдятся безумной матери. Пал, мальчик… Его не допускают к ней. Наверняка воспитывают в отвращении к той, которая родила.
И даже Дьёрдь, верный Дьёрдь отвернулся…
Зачем она живет? Зачем каждый день просыпается? На что надеется?
Месть? Нет на нее сил. Ей все равно. Все — все равно…
— Госпожа встала? — в комнату заглянул тюремщик. — К вам священники, ваша светлость.
— Проси.
По распоряжению Турзо охранники вели себя с графиней соответственно ее титулу, проявляли почтение, хотя бы внешнее. Тюремщик поклонился:
— Да, госпожа.
Они ходили каждую неделю, втроем. Просили, угрожали, требовали. Напоминали Эржебете стаю черных воронов, которые ждут ее смерти, чтобы поживиться падалью.
Но она ошибалась, святые отцы ждали другого. Приступа безумия, минуты слабости. Окружили, принялись уговаривать с постными лицами:
— Дитя мое, покайся, прими истинную веру…
— Господь милостив…
— Спаси душу…
Голова кружилась от этих слов, ханжеских лиц, душного запаха, который источали рясы… Голоса обволакивали, лишали разума, убивали…
— Прочь, прочь!
Эржебета отмахивалась, отталкивала от себя священников, звала на помощь тюремщика. Но тот, получив из рук святых отцов хорошую мзду, делал вид, что не слышит.
Черный человек, сложив руки на груди, наблюдал за тем, как Эржебета из последних сил пытается сопротивляться безумию.
— Пошли прочь!
— Подпиши эту бумагу, и мы уйдем…
В руку сунули свиток.
— Хорошо… я подумаю… подите прочь…
Священники удалились, пятясь. Графиня опустилась на кровать, не глядя, сунула бумагу в изножье. Прилегла на подушку. Нет сил, совсем нет…
