Глава 5
Странная получилась ночь.
Гриф ожидал, что с заходом солнца у Маши начнется приступ, но ошибся.
Маша даже пошла на кухню и приготовила ужин. Естественно, Гриф отправился следом, несколько раз пытался уговорить Машу отойти от печи, чтобы, не дай бог… Что именно «не дай бог», Гриф не уточнял, да Маша и не спрашивала.
Она только пожимала плечами в ответ на очередную неловкую попытку Грифа. И тому ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть и замолчать. В очередной раз.
— Мне очень хочется домой, — сказала Маша.
Гриф кашлянул и попытался придумать, что ответить. Не смог, поэтому промолчал.
— Мне кажется, — сказала Маша, — что дома не все в порядке. Сегодня днем, когда я…
Маша на секунду замерла, нож, которым она ловко шинковала овощи для салата, повис в воздухе. Грифу даже показался, что вот он, очередной ночной приступ, что вот сейчас Маша выронит нож и мягко осядет на пол. Гриф даже шагнул к ней, чтобы успеть подхватить…
— …Уснула, — сказала Маша, и нож снова дробно застучал по разделочной доске. — Мне приснилась мама. И мне приснился папа… Только отчего-то неживой. Трава, деревья… мой папа лежит на траве… у него на груди кровь… и рядом вы… и мамин голос… мамин голос…
Маша медленно положила нож на стол, медленно повернулась к Грифу и произнесла каким-то чужим, неприятным голосом:
— Он, как я уже выяснила, подох где-то на Территории… Подох на Территории… подох на Территории… подох…
— Маша, — тихо окликнул Гриф.
— Подох… — Маша вздрогнула, зрачки сжались в черные точки и снова расширились. — Что с папой?
Простой вопрос.
Очень простой вопрос.
Он умер. Его убили. Считай, что убил его Гриф. Не своими руками. Твой отец, Маша, ошибся и месяц назад решил спасти жизнь свободному агенту с жизнеутверждающей кличкой Гриф.
Это очень простой вопрос. И ответ на него тоже простой. Но потянет за собой другой простой вопрос — почему папа погиб? Потом еще один очень простой вопрос и еще, и еще… и в конце концов Гриф вынужден будет сказать Маше, что погиб отец ради ее спасения… из-за нее погиб.
И что дальше? Как дальше будет жить восемнадцатилетняя девчонка с таким вот грузом? Как она будет доживать свои оставшиеся полгода жизни плюс два с половиной месяца агонии?
Хотя эти два с половиной месяца, пожалуй, можно из расчетов исключить — вряд ли девочка будет способна вспомнить хоть что-то, кроме своей боли… или она просто не будет ничего помнить…
Гриф не знал точно, что будет с ней происходить… никто не знал. Еще никто не смог проследить это заболевание до такой стадии. Больных торопливо усыпляли, как животных, чтобы не мучились и не мучили врачей.
Один врач… экспериментатор… попытался проследить за финальной стадией заболевания. Когда испытанные ассистенты и санитары отказались входить в палату, где содержалась подопытная, врач еще почти неделю сам кормил и мыл девушку… потом… Потом сделал ей окончательную инъекцию, а сам аккуратно перерезал себе горло на полу возле ее кровати.
— Что с папой? — повторила Маша свой простой вопрос.
— Понимаешь… — протянул Гриф. — Тут все…
— Вам салат с майонезом? — спросила Маша. — Или с маслом?
Гриф мельком заглянул ей в глаза и отвернулся.
Лучше бы все оставалось, как в первые дни, когда Маша просто не осознавала, что именно с ней происходит, когда вела себя и говорила как девочка пяти лет.
А теперь ее сознание пульсировало. Ее бросало из пятилетнего возраста в восемнадцатилетний, жестоко, без предупреждения и без жалости…
И, если не врали материалы из Закрытого архива, к моменту кризиса Маша вспомнит все и все будет понимать.
Все, что с ней было, и все, что с ней будет происходить.
— Я домой хочу, — сказала Маша и засмеялась. — К ребятам. К Артему Лукичу… Ой!
Смех оборвался, Маша прижала руки к щекам и резко присела на корточки. Глиняная миска с салатом ударилась о мраморный кухонный пол и разлетелась вдребезги.
Гриф запоздало попытался поймать падающую посуду, но не успел. Странно, мелькнуло в глубине сознания. Странно. Он успевает уклониться от пули, знает, что может произойти через секунду, но все его способности куда-то исчезают, если дело касается Маши, ее поступков.
— Что, Маша? — Гриф присел перед девушкой. — Что?
— Артем Лукич, — прошептала Маша. — Его заберут… Заберут, а потом убьют… Она так хочет… и еще люди… им нужно… нужно, чтобы Артему Лукичу было плохо… чтобы его… нет, не нужно, пожалуйста, не нужно… его, как папу… не нужно!
Маша вскочила, огляделась вокруг, словно в поисках выхода, потом уверенно шагнула к двери.
Гриф встал у нее на пути.
Маша попыталась его обойти, как обошла бы дерево или столб.
— Маша, ты куда? — спросил Гриф.
— Мне нужно, — ответила Маша и попыталась сбросить руку Грифа со своего плеча. — Я пойду…
— Маша… Маша… — Гриф взял девушку за плечи и повернул лицом к себе. — Маша, успокойся… Приди в себя, Маша… Я тебя прошу… не вырывайся, тебе будет больно… Маша!
Гриф даже не стал уворачиваться от ее пощечины. Вытерпел и вторую.
— Отпустите меня… отпустите! Мне нужно… я должна его предупредить… я должна… — Маша попыталась вырваться из рук Грифа, но тот держал крепко. — Зачем вы меня держите? Зачем?
Зрачки поплыли к переносице, лицо исказила гримаса.
И снова чужой голос, брезгливые интонации:
— Помогал ему… участковый инспектор Николаев Артем Лукич… если бы не этот мент — похититель не смог бы попасть в мой дом… он так и так сядет… если поможешь девочку мою найти, ему срок и скостят…
Маша больше не пыталась вырваться, она стояла и говорила, чужим голосом, голосом своей матери, говорила-говорила-говорила…
Она говорила, повторяла одни и те же фразы с неизменными интонациями, иногда двигала неуверенно руками, словно пыталась повторить чьи-то жесты…
Зал, лестница, коридор, спальня… Маша говорит-говорит-говорит…
Гриф подводит ее к кровати, Маша останавливается рядом…
Артем Лукич… сядет… так и так… если поможешь девочку… попасть в мой…
Фразы дробились, теряли смысл, превращались в месиво из слов, лихорадочно прыгающих, мечущихся суетливо и бессмысленно.
Гриф положил Машу в кровать, прямо на покрывало, не расстилая постель.
Придвинул стул и сел рядом.
Дом… в мой дом… моя система охраны записала, как это происходило… унижали и увозили мою дочь… не смог бы попасть участковый инспектор…
Гриф окликал ее, гладил по руке.
Не могу выяснить ему срок и скостят меня били по лицу натравить на меня подох где-то на Территории…
Маша не кричала, не билась в истерике — просто говорила, торопливо, словно кто-то шептал ей на ухо эти слова, а она повторяла, задыхаясь, сбиваясь, перескакивая с одного слова на другое, словно не один человек, а несколько одновременно диктовали ей, заставляли повторять-повторять-повторять… Трое, пятеро, десяток… и темп нарастал, слова сливались в одно, бесконечное, болезненно пульсирующее, заполняющее мозг, комнату, замок, весь мир и дышащей опарой поднимающееся к звездам…
Гриф попытался не слушать. Даже встал с кресла и пошел к выходу, но уже у самой двери остановился, помотал головой, словно отгоняя наваждение…
Это был уже не один голос, Машин или ее матери, это уже пять или шесть мужских и женских голосов перебивали друг друга, сбивались на крик, на невнятное бормотание или шепот…
Грифу показалось, что мелькнуло знакомое «Гриф», он прислушался и снова — «Гриф».
Гриф не сможет… у него нет выбора… выманить Грифа… заставить его… Гриф…
И было невозможно понять — что именно относится к нему, к свободному агенту по кличке Гриф, а что к кому-то другому. Он слышал имена и фамилии, знакомые и совершенно чужие: Касеев, Пфайфер, Лукич, Николаев, Женя, Петруха…
Отсидеться… не будут же они прочесывать все, правда дядя Тема?.. не станут искать?.. ну что вы, преступник какой… ты поедешь завтра с этой Быстровой, не получится отвертеться… если не ты, пошлют ту же Натали с Зудиным, представь себе, что они срисуют и передадут… а когда дойдет до крови… дойдет-дойдет, даже не сомневайся, все уже подготовлено и срежиссировано… да не молчи, Алена…
Несколько радиоканалов сразу. Все радиосигналы сплелись в один тугой канат, слово за словом… и не девчонка лежала на кровати сейчас, а сломанный радиоприемник.
Гриф вернулся в кресло, закрыл глаза, напрягся, словно перед прыжком, попытался вслушаться…
Как взгляд из поезда, когда глаза тщетно пытаются уследить за проносящимися за окном столбами. Лес, дома, поля вдалеке видны четко и даже кажутся неподвижными, а вот столбы, черт побери, проскакивают, болезненно цепляют взгляд, каждый столб, как лезвие ножа, как бритва… Ты уже не хочешь на них смотреть, а они все терзают твой мозг невозможностью рассмотреть…
Успокоиться… успокоиться… Дыхание. Я никуда не тороплюсь, сказал себе Гриф. Произнес медленно, тягуче, пытаясь и весь мир сделать таким же медленным и тягучим…
Она говорит. Несколько голосов, несколько интонаций… зацепиться за голос. За один голос, не обращать внимания на остальные… пусть они текут рядом… Как обыкновенный свет, проходя через призму, превращается в радугу. Каждый цвет — отдельно…
Гриф закрыл глаза.
Вот так. Хорошо. Вот так…
Да не зависит от тебя ничего. Так или иначе все произойдет, только если ты приедешь туда вместе с Быстровой, то сможешь поддержать хоть какую-то объективность. Просто не в Агентство нужно гнать картинку, а в Сеть, напрямую. Хотя… И тут ты ничего особого не сделаешь. Когда дело дойдет до крови, а до крови обязательно дойдет…
Это Пфайфер, вспомнил Гриф, тот пожилой оператор из Клиники. Он разговаривает с журналистом, Касеевым. Евгением Касеевым. Точно.
Они сидят в комнате — Касеев на диване, скорее лежит, чем сидит, а в кресле напротив — Пфайфер. Лицо Касеева покрыто испариной… крупные капли на белом, безжизненном лице… только глаза смотрят на собеседника с ненавистью… с яростью и отвращением…
Гриф видит их лица, слышит уставший голос оператора и тяжелое, надсадное дыхание журналиста.
Касеев лежит… сидит, заложив руки за спину… ему должно быть очень неудобно… так может сидеть… лежать только человек, у которого скованы руки, — картинка резко меняет положение, проворачивается, растет — и вот Гриф видит руки Касеева, налившиеся кровью, распухшие, зажатые древними стальными наручниками.
— Мне плохо, — сказал Касеев.
Выдохнул за два приема. Мне — вдох, выдох, вдох — плохо.
— Я знаю, — кивнул Пфайфер.
— Да что ты можешь знать, шкура… да… — вдох, выдох, вдох… — что… — вдох, выдох, вдох… — ты…— вдох, выдох, вдох…
— Тебе нужно потерпеть. Немного потерпеть. — В голосе Пфайфера забота и печаль. — Немного, еще пару часов…
— Па-ару часов! — выдыхает Касеев, и в голосе у него ужас и ненависть.
Невозможно ждать еще два часа. Целых два часа этой пустоты, остановившегося сердца, дыхания, застывающего комком в груди…
Два часа.
— Не нужно со мной разговаривать, просто слушай. Потом, когда врастешь, я отвечу на все твои вопросы. А пока — слушай. Тебе придется поехать… Да не зависит от тебя ничего. Так или иначе все произойдет, только если ты приедешь туда вместе с Быстровой, то сможешь поддержать хоть какую-то объективность. Просто не в Агентство нужно гнать картинку, а в Сеть, напрямую. Хотя… И тут ты ничего особого не сделаешь. Когда дело дойдет до крови, а до крови обязательно дойдет… Я не знаю, кто именно, но кто-то спровоцирует… подтолкнет. Они там в своей деревне совсем ополоумели, принимают и прячут космополетов. Представляешь? В наше время… В наше долбаное время…
Дело не в этой безутешной шалаве, Быстровой. Это она полагает, что все так классно придумала. Ни хрена подобного, ее подтолкнули… Направили на нужный курс… вот, как пулю. Кого интересует мнение и желание пули? Никого. Нужно, чтобы она ударила в нужном направлении, и все. Поразила цель. Хотя… — Пфайфер покачал головой. — Знаешь, мир стал похож на слоеный пирог, извини за банальное сравнение…
Касеев застонал.
— Хочешь пить? — спросил Пфайфер. — Я могу дать воды, если ты не станешь махать ногами, как прошлый раз. У меня есть еще наручники, могу сковать, но зачем?
— Рукам… больно… — прошептал Касеев.
— Так и должно быть. Тебе лучше всего сосредоточиться на боли, она не отпустит тебя, не даст соскользнуть… — Генрих Францевич встал с кресла, налил в стакан воды из пластиковой бутылки и осторожно, держась сбоку от Касеева и подальше от его ног, осторожно поднес стакан к губам журналиста. — Пей.
Касеев сделал несколько глотков. Закрыл глаза.
— Вот, — сказал Пфайфер, возвращаясь на свое место, — так все и происходит на свете. Кто-то кого-то хочет использовать, не замечая, как его самого употребляют. Быстрова использует тебя и твоих боссов, чтобы отомстить и заработать, а кто-то использует ее, чтобы заварить кашу покруче… Смешно! Казалось бы — куда круче? Некуда. Вон, весь мир пришел в движение и изумление, мексиканцы пошли отвоевывать земли… или даже — Землю… у инопланетян. Весь мир ждет, что там у них получится, чтобы броситься на Территории, не цедить через свободных агентов и контрабандистов, которые через тех же агентов идут, а хапнуть все, от зародыша до Зеленой крошки…
Пфайфер замолчал, взглянул на изменившееся лицо Касеева, кашлянул, словно извиняясь.
— Все забрать. Выжать. Выкрутить. Отобрать у тамошних жителей.
Генрих Францевич мельком глянул на часы и быстро отвел взгляд.
— Дай… порошка. — Касееву наплевать уже было на то, что еще час назад он хотел удавить Пфайфера.
Сейчас Пфайфер был единственным, кто мог спасти, мог принести щепотку зеленой пыли…
Ну что ему стоит? Нужно просто подойти к оружейному сейфу… вот там, в углу, за книжным стеллажом. Открыть… Набрать код. Я продиктую… Бог с ней, с секретностью. Я продиктую код. Выкрикну его, и дверца откроется. А там, в отделении для патронов…
— …Для патронов, — прошептал Касеев.
— Что? А… — Пфайфер снова посмотрел на часы. — Просто потерпи. Нельзя тебе сейчас порошка. Закончится врастание…
— Я… не хочу…
— А от тебя это не зависит. Тебе сделали подарок. — Пфайфер невесело улыбнулся. — Я недосмотрел, извини. Тогда в Клинике.
— В сейфе…
— Ты попал под прохождение Корабля. Тебя можно было просто вылечить. Обрабатывать глаза. Немного покоя. Там еще что-то, не знаю… Но эти сволочи… и наш приятель Горенко в том числе, выяснили, что если сразу после Корабля пострадавшему дать подышать Зеленой крошкой — один раз в течение суток, — то наступает мгновенное привыкание. Пока ты был без сознания, капитан Горенко своей собственной рукой поднес тебе первую дозу… за счет заведения. Потом, прощаясь, протянул тебе порошок, чтобы ты, когда почувствуешь желание, знал, чего именно хочешь…
— Ты-то откуда это знаешь? — спросил Касеев неожиданно ясным голосом.
— Я? — переспросил Пфайфер. — Мне это рассказали.
— Добрые люди?
— Не знаю… Может, его кто-то и считает добрым человеком, но я давно отвык делить людей на добрых и недобрых. И отвык безоглядно верить чему-либо.
— Ты никогда и не верил. Потому что сам врешь.
— Когда?
— Не помнишь? — Касеев, застонав, сел на диване, попытался поудобнее пристроить руки. — Там в Клинике, ты обещал, что никому…
— Это ты обещал, — возразил Пфайфер.
— А, ну да, конечно, а ты молчал… Ты знал, что пристроишь свои кадры если не в Сеть, то в компетентные органы. Знал, готовился…
— Жизнь нам спас…
— Жизнь спас?! Нам? — Касеев захохотал. — Это каким таким макаром?
— Не понимаешь? С тобой о кольце, которое у нас в подвале было, говорили?
— Ну…
— А могли просто уничтожить.
— Глупость.
— Отчего же глупость? Очень даже разумный поступок. Хочешь сказать, что часто видел эти самые кольца в жизни? Такие штуки нужно держать в секрете, независимо от того, люди их построили или Братья. И нас бы сразу уничтожили… выжали до капли и уничтожили. Только вот у меня оказалась запись всего в Клинике и прохождения через кольцо. И запись эту я успел скинуть в Сеть…
— Что? — не поверил Касеев.
— То, что слышал. — Генрих Францевич пожал плечами и улыбнулся. — Загнал в узлы клонирования, запустил программу. Узел — сотня клонфайлов. И снова в узел каждый — и еще клонфайлы. Про нулевое сжатие слышал? Этот фокус с узлами клонирования придумали сетевые партизаны еще три года назад. Их потому и не вычистили из Сети, не смогли отодрать от Базы. Теперь в Сети висят несколько сот тысяч моих кадров. И ждут, когда я помру. Все это можно найти, меня грохнуть, тебя грохнуть, но проще, быстрее и дешевле договориться. Изменить, поменять причины и следствия. Я им — если умру, то все всплывет, а они мне — если все всплывет, то… сам, понимаешь.
— Не верю…
— И не обязан. Но тем не менее. А вот мы уже с тобой вместе потом спасли жизни еще нескольким десяткам людей. Мы показали в Сети ребят из Патруля, которые обороняли СИА, мента показали этого, из села, продемонстрировали его героическую личность опять-таки в Сети, указали, что он жив остался, что не погибли все защитники героической смертью. А он потом еще раз Патрульных спас, отбил у расстрельной команды… Все вот так сцепилось, одно с другим, потянулось, перепуталось…
— А теперь я должен буду ехать, чтобы запечатлеть его арест…
— Должен. Просили, чтобы ты поехал. И я. Сказали — очень важно.
— Кто сказал?
— Наш общий знакомый — капитан Горенко.
Как оказалось, капитан много чего рассказал Генриху Францевичу. Что-то даже показал, продемонстрировал, так сказать, изумленному взору.
Появившись через неделю после того, как Пфайфера отпустили с допросов домой, Горенко за несколько часов здорово пошатнул представления Генриха Францевича об окружающей действительности.
Понятно, что капитан темнил, уворачивался от встречных вопросов, наверняка врал и передергивал, но многое из сказанного им…
Рассказу о «пауках» и нити Пфайфер поверил сразу. Слухи доходили и раньше, Пфайфер даже как-то стал слушателем рассказа вроде бы как очевидца. Рассказ был нелепый и совершенно фантастический, но после странной смерти рассказчика приобрел вдруг достоверные черты.
Потом пошла информация о Братьях — Пфайфер не поверил ни слову, — потом о Зеленой крошке, о ее забавных свойствах и замечательных перспективах.
Никто не мог понять, как она действует, как никто не смог выяснить, из чего конкретно она состоит. Было ясно, что каждая зеленая песчинка имеет свой особый, неповторимый состав, но все они действуют в принципе совершенно одинаково.
Потрясающие по своей яркости и реальности видения плюс абсолютное привыкание без малейших изменений в организме потребителя Зеленой крошки.
О новых наркотиках Пфайфер слышал. Но оказалось, что имели они и еще одно забавное свойство.
Вот тут Пфайфер отказался верить наотрез. Так не бывает, сказал Генрих Францевич.
Не нужно пытаться втюхать в очередной раз бред о некоем информационном поле, соединяющем время и пространство, сказал с раздражением Пфайфер.
Бедняга Вернадский, наверное, крутился в гробу, словно турбина, от того, как лихо его теорию о ноосфере использовали все и всяческие экстрасенсы с колдунами, вкупе с ясновидцами и прорицателями.
Горенко спорить не стал. Горенко предложил проверить.
Для начала прочитал, демонстративно закрыв глаза, электронные письма в инфоблоке у Пфайфера, причем те, что поступили за время их беседы. Потом продиктовал вслух несколько фраз, которые тут же появились в инфоблоке.
Много еще чего странного и удивительного рассказывал неугомонный капитан.
— Понимаете, через некоторое время после начала употребления порошка человек врастает в некое поле, благодаря которому может напрямую вытаскивать из Сети нужную информацию, лично общаться с электроникой и переговариваться со своими коллегами на расстоянии через это самое поле.
Ну не смотрите на меня зверем, я не пытаюсь продать вам участок на этом информационном поле. Я пытаюсь излагать, поделиться информацией… в меру своих… и ваших интеллектуальных способностей. Вы же сами подумайте, я ведь не делаю открытия, я пересказываю.
Не исключено, что перевираю, что и сам не так что-то понял. Но кое-что я смог попробовать и на себе.
Зеленая крошка, например, оказалась штукой смешной, полезной и смертельно опасной. Вот ежели человека вначале подвести поближе к Кораблю, дать всласть на него насмотреться, а потом, когда глазки начнут болеть, дать подышать немного зеленой пылью, то получится в результате врастание в поле.
А если вначале скормить бедняге хоть тонну порошка, а уж потом сунуть к Кораблю, то ничего не получится. В смысле ничего хорошего. Если говорить упрощенно, то человек сходит с ума, доставляя докторам массу хлопот и материал для научных статей.
Можете тут мне верить полностью, я видел, как это случается. Ну и сам попробовал.
Впечатление — потрясающее. Вначале чувствуешь себя полным дерьмом, а потом поднимаешься в своей самооценке очень даже высоко. Нет, не полубог, конечно, что вы.
Тут еще сдерживает такая штука…
Сам я врос шесть месяцев назад. Возможно, что еще не все последствия проявились и у меня впереди много чего интересного. Штуку-то эту открыли случайно. Неофициально, так сказать. Ни в отчетах Клиники, ни в других материалах по Зеленой крошке, насколько я знаю, этот фокус не отражен. В отчетах много чего интересного отсутствует.
Так что не исключено, что через годик я присоединюсь к Николаше… К какому Николаше? А не ваше дело. Чокнусь я или подохну. Или стану суперменом… Оказывается, ставить эксперименты на себе — это так интересно. Особенно если нет другого выхода. У подопытных крыс — очень интересная и насыщенная жизнь. Уж вы мне поверьте! Это я вам как крыса крысе говорю…
— Врешь ты все, — сказал Касеев, когда Пфайфер закончил свой рассказ. — Или тебе все соврали. А ты и поверил.
— Может, и так, — легко согласился Пфайфер, не обижаясь на «тыканье». — Может. Ты сам все узнаешь скоро. Тебе расскажут…
— Сказочник Горенко? — Касеев даже улыбнулся.
«Да», — прозвучало в мозгу. Почти в самом центре головы, ближе к левому виску.
— Что? — спросил Касеев.
— О чем ты? — не понял Пфайфер.
«Он нас не слышит», — сказал голос в голове Касеева.
— Чушь, — пробормотал Касеев. — Полная чушь!
«У меня сейчас мало времени, вы пока отдохните, порошка вам некоторое время хотеться не будет. Завтра я смогу пообщаться с вами подробнее. Сразу после вашей поездки…»
— Не будет ничего завтра! — выкрикнул Касеев и попытался встать с дивана, Пфайфер бросился помогать. — Я предупредил мента. Он уйдет из своей деревни. Он же не дурак, чтобы дожидаться. Уйдет — и все!
— И куда я уйду? — сам у себя спросил Лукич. — В лес, партизанить?
Жена, естественно, не ответила.
Лукич не хотел этого разговора. Понимал, что никуда от него не денется, что так или иначе придется Алене все сказать… или дождаться, когда начнут у нее на глазах его скручивать и совать в машину.
Приедут. Обязательно приедут.
Елизавета Петровна всегда производила впечатление очень решительной женщины. Эта сука, решив что-либо, пойдет до конца.
Алена продолжала молча гладить белье на кухонном столе.
Лучше бы она кричала, с тоской подумал Лукич. Или в морду дала, как в прошлом году, когда он полез в одиночку успокаивать заезжего урода, устроившего по пьянке пальбу на улице. Пострадали две собаки, машина Митрохиных и плащ участкового.
Так Лукич не прыгал с самой срочной службы.
Крупная дробь порвала полы плаща, а супруга, не сдержав радости по поводу счастливого спасения мужа, съездила своему благоверному по физиономии.
Лучше бы снова по морде, подумал Лукич.
Ну, так вышло. Что теперь делать? Переделать ничего не получится. Да и что он сделал неправильно, если вдуматься?
Помог тому мужику со странными глазами и нелепым прозвищем увезти к врачам больную девочку. И ведь ничего тот мужик не нарушал, заплатил отступного, Лукич сам видел карточку. Да, в рожу он Быстровой насовал, но ведь мог и убить.
И не убил.
К сожалению.
А теперь…
— Понимаешь, Алена, — Лукич присел на край табурета возле стола, — ну не знаю я, что делать. Журналист этот по телефону сказал — бежать надо. А куда бежать? И с чего? Ведь разберутся же, не станут…
Алена посмотрела на мужа, пожала плечами, и тот замолчал.
Действительно, всякое может случиться. Мужик тот оказался свободным агентом, за ним тогда на вертолете прилетали солдаты, опоздали всего на несколько минут. Их старший даже собирался еще прямо тогда Лукича забрать. Мальчишки Петрухины чуть на стволы не полезли, своего участкового защищать.
Старший тогда поднял бронестекло на шлеме, почесал бровь…
Твою мать, подумал Лукич и чуть не засмеялся. А он все думал, на кого похож тот парень, которого они из-под расстрела возле телецентра вытащили. Господи, как мир тесен! И, поди ж ты, если бы тогда Лешка Трошин старшего лейтенанта Николаева заарестовал, то всего через день никто бы Трошину жизнь и не спас.
Чудны дела твои, Господи!
В сенях загрохотало жестяное ведро. По старой привычке Лукич и Алена ставили его у самой входной двери, как сигнализацию. Сами они его обходили, а кто чужой, вот как Петруха например, обязательно на него налетал.
— Вечер добрый, тетя Лена! — выпалил с порога Петруха.
Петруха был облеплен снегом, на ботинках — грязь.
На лице у него было испуганно-восторженное выражение, а в руках инфоблок, купленный в прошлом году за безумные, с точки зрения участкового и всей деревни, деньги.
— Что тебе? — спросил Лукич.
— А тут вот… — Петруха протянул инфоблок.
— Что ты мне его суешь? Я с такими штуками не играюсь. И не до тебя мне, если честно.
— Тут мексиканцы на Братьев пошли, — сказал Петруха, отчего-то шепотом. — Вся Сеть заполнена кадрами — танки проломили этот бетонный забор и прут в Америку. Вот…
Петруха включил инфоблок, кадропроекция развернулась.
Танк с развевающимся мексиканским флагом едет по песку. Картинка трясется, все вокруг затянуто пылью. И кто-то торопливо говорит что-то на испанском.
— Да, — сказал Лукич.
— Что ж это теперь будет? — спросил Петруха. — Война? Если Братья врежут по мексиканцам, то и всем остальным достанется… Или наши не полезут на Территории? Тут комментатор выступал, говорил, что если у мексиканцев все получится, то нам тоже нет смысла терпеть Территории, а нужно их поставить… в смысле занять… А что тут у вас случилось?
До Петрухи наконец дошло, что участковый смурной, а у тети Лены такое лицо бывает, только если Лукич снова куда-то влез, не подумавши. Вот когда Лукич согласился в город ехать, к Информационному Агентству, у нее такое лицо было.
Словно заледеневшее.
А Лукич вот так погрустнел на перроне, вдруг вспомнил Петруха. Поговорил по телефону, потемнел лицом и телефон выключил. Точно, что-то ему такое сказали.
— Дядя Тема, что случилось?
Лукич хотел послать Петруху куда подальше, вместе с его мексиканскими танками и вопросами, но Алена отставила в сторону утюг, собрала со стола выглаженное белье и вышла из комнаты.
— Дядя Тема! — шепотом спросил Петруха. — Она что, про драку на станции узнала? Про девку ту чокнутую?
— Рот закрой! — также шепотом приказал Лукич. — Мне еще только этого не хватало. Иди отсюда, от греха подальше. И чтоб я тебя…
— А ты чайку с нами попей, — сказала Алена, возвращаясь на кухню. — Попей чайку, вон, с пирожками, и послушай, что наш уважаемый орденоносец рассказывает.
— Не надо, Алена… — попросил Лукич.
— Что не надо? — поинтересовалась Алена. — Чего не надо? Ты вон решаешь, что тебе делать, бедному, сдаваться или прятаться, — а ты ничего другого решить не хочешь? Мне что делать? Этим пацанам завтра что делать? Они же, ненормальные, отбивать тебя кинутся. Они ведь теперь, спасибо тебе, герои, половина небось себе из города оружие привезла… Нет, Петруха? Что глаза отводишь?
— Чего отвожу? Ничего я даже не отвожу… Оружие… это… — Петруха почувствовал, что краснеет, а тут еще и в горле неожиданно начало першить. — А чего Артему Лукичу сдаваться? Кому?
— Это ты у него спроси, я вам пока чайку вскипячу, а Тема тебе расскажет. — Алена в сердцах грохнула чайник на печь. — Герои… К столу садись, я сказала.
Петруха подвинул к столу еще один табурет и сел. Грязь, не торопясь, стекала с ботинок на пол.
— Чего тут рассказывать, — вздохнул Лукич.
— А все рассказывай. — Алена поставила перед ними чашки с блюдцами, тарелку с пирожками и варенье. — И про то не забудь, куда ты ваших ненормальных из коровника денешь. Без тебя их кто-то здесь держать станет? Они и так еду и одежду как милостыню получают. И сколько мы их содержать сможем? Они даже если захотят заработать по-честному, где мы им работу найдем? Батраками по дворам? Так нет у людей надобности в слугах. Я вот сама справляюсь. А тебя посадят, так и вообще мне ничего не нужно будет. Ты, конечно, решаешь, как героически поступить — в лес уходить или самому под арест пойти, это проще, — а людей ты куда денешь, которые на тебя понадеялись? Да не меня, ладно я, привыкла. Этого Петруху ты куда денешь, безголового? Вон в Мексике началось — думаешь, мимо нас пройдет? А начнется, как десять лет назад, что с нами будет, со всеми?
Больше всего на свете Петрухе сейчас хотелось провалиться сквозь землю. Вначале — сквозь пол, потом — сквозь землю. Оказаться где подальше. Там, откуда нельзя услышать ни слов тети Лены, ни молчания Лукича.
О чем они, кстати?
— Понимаешь, — сказал Лукич, — тут такая вот чепуха получается…
Пантелеймонову было очень плохо.
Задача у него первоначально была простая: познакомиться с Трошиным, когда его доставят в санчасть, разговорить, намекнуть, что лично знает бывшего командира Трошина, напустить туману, втереться в доверие… и дальше по обстоятельствам.
Ничего особо сложного и важного. Сколько раз еще в российской армии, а потом и в Террвойсках Григорий Иванович Пантелеймонов выполнял подобные приказы. Выполнял хорошо, аккуратно, проявляя в меру инициативу и точно следуя инструкции.
И, что ценилось особенно высоко, не задавая лишних вопросов.
Дождаться, когда Трошина случайно завтра порежут, и начать обрабатывать? Нет проблем! Если бы начальник спецлагеря приказал ночью Трошина добить — добил бы. Опыт имеется и по этой части.
Не слишком богатый, но тем не менее.
Не было приказа убивать — слава богу. Прощупать на тему медсестры, подогреть интерес, если понадобится, — все сделано, и все по высшему классу. И никаких проблем.
Во всяком случае, Пантелеймонову так казалось.
Но потом как началось!
Для начала, почти сразу после ужина, в обморок грохнулся доктор.
Пантелеймонов мирно переваривал свою порцию и даже смог втянуть Трошина в беседу про баб. И только собрался осторожно перейти к местной медсестре…
Из коридора послышался вскрик, шум, опрокинулся стул, что-то стеклянное разбилось.
— Поможет кто-нибудь? — спросил уверенный, можно даже сказать, веселый голос из коридора. — Тут доктору Флейшману плохо.
Голос, как оказалось, принадлежал мужчине лет тридцати в штатском. Но что-то было в его повадках эдакое… Военное.
— Что же это вы врачей своих не бережете? — спросил гость, после того как они поместили Флейшмана на свободную кровать. — Совсем его загоняли. Я ему — здрасьте, а он побелел, задрожал и шмяк! Хорошо, что не головой об пол.
— А мы че? — попытался подхватить Пантелеймонов веселую нотку в разговоре. — А мы ниче! Мы тут сами болеем. А вы случайно не посетитель? Или комиссия?
Трошин молчал. Лежал на спине, внимательно смотрел на пришедшего и молчал.
И понимал, что, похоже, мысль сбежать из спецлагеря была правильной, но несколько запоздавшей.
— А на улице морозец! — сказал гость. — Такой бодрящий. И снежок с ветерком.
Если он желал начать разговор о погоде, то поддерживать его никто не собирался.
Пантелеймонов вдруг почувствовал себя лишним. К нему вот так не приходят. Его вызывают с глазу на глаз, принимают доклад и дают новые указания. Пришли к Трошину, понятно даже и ежу.
При чем тут доктор, правда, непонятно. Наверное, случайно.
— А я решил посетить ваш храм Гиппократа. Узнал, что есть двое заболевших, дай, думаю, выясню, как оно — выздоравливать. — Гость сел на стул. — Меня прислали с проверкой именно санитарного состояния…
Трошин устало вздохнул и отвернулся лицом к стене.
— Вот у вас что, например? — спросил гость у Пантелеймонова.
— Сотрясение мозга. Упал, ударился, — с готовностью доложил Пантелеймонов.
Он уже начинал чувствовать, что нечто нехорошее, грозящее проблемами и неприятностями, сгущается над головой, но продолжал играть свою роль.
— Легкое совсем сотрясение. Доктор сказал: еще пара дней — и уйду назад, к своим. — Пантелеймонов сел на свою кровать.
— Молодцом, — одобрил гость. — Зовут вас э-э-э…
— Сержант Территориальных войск Пантелеймонов, Григорий Иванович.
— А сосед ваш молчаливый?
Но тут подал голос доктор.
Он застонал, поднял руки к голове, сжал виски и снова застонал.
— Здравствуйте, доктор! — сказал гость.
— Здравствуйте, Алеша, — не отрывая рук от висков, ответил Флейшман. — Зачем вы здесь?
— А вы думали, что меня уже нет? — поинтересовался Алеша. — Нет, вы подумайте, братья, всего месяц как не виделись…
— Я бы вас вообще… — сказал Флейшман.
— Что — убили бы?
— Не видел бы.
— А вот с такими пожеланиями нужно быть поосторожнее. Вот так ляпнете — видеть не хочу, а глазки — бац — вытекли. — Алеша улыбался самым доброжелательным образом.
Самым что ни на есть.
Веселее, правда, от этой улыбки не становилось.
— Вот я имею куда больше оснований удивляться. — Гость стал серьезным. — Ваша фамилия значится в списке пропавших без вести в результате событий двадцать пятого октября сего года. Из Клиники вас не эвакуировали и в Клинике не нашли.
— Меня вывезли на вертолете. На первом. Вместе с солдатами…
— Что вы говорите? И кто это видел?
— Вот вы… вы видели. Вы сами были тогда во дворе Клинки, когда нас грузили…
— Видел, но это мое виденье к делу не подошьешь. К тому же я тоже значусь пропавшим без вести. Но я дезертировал самым злонамеренным образом. А вот вы…
— Меня привезли сюда, высадили из вертолета, затолкали в местную гауптвахту, а потом, когда сюда стали собирать заключенных… извините, охраняемый контингент, меня из гауптвахты достали и определили врачом… — Флейшман закрыл лицо руками и всхлипнул. — Я не знаю, за что! Я не знаю, когда все это закончится! Я ничего не знаю!
— Вот, истерика, — назидательным тоном произнес гость и поднял указательный палец вверх. — Все глупости человек делает, впадая в истерику. Ибо истерика парализует наш мозг, сжигает волю и убивает чувство юмора. Пошутил я, доктор. Пошутил.
Флейшман сел на кровати, его губы некоторое время шевелились беззвучно, потом в груди заклокотало:
— Вы, Горенко!..
— Я — Горенко, — подтвердил гость. — А вы — Флейшман. А вот тот гражданин, гордо развернувшийся к нам задницей, — старший лейтенант Трошин, Алексей Петрович. Полагает себя очень умным и ловким. А вот от заточенного гвоздя, специалист хренов, увернуться не смог. Так, старший лейтенант Трошин?
Пантелеймонов осторожно встал с кровати и медленно двинулся к выходу.
Тихонько, чтобы никого не побеспокоить.
— Сидеть, Гриша, — не оборачиваясь, приказал Горенко. — Тебе идти некуда. Доктор тут, посетитель тут, поужинать вы уже успели. А если в сортир, то потерпишь.
— Я тут… это… — Пантелеймонов бросил быстрый взгляд на лампу под потолком.
— Если вы по поводу сенсора внутреннего наблюдения, милейший, то можете не переживать — я здесь с высочайшего соизволения начальника лагеря. Так что сидеть и бояться!
Пантелеймонов вернулся на свое место.
Горенко задумчиво потер руки:
— Так о чем, бишь, я… А, о шустром, но облажавшемся старшем лейтенанте Трошине. О вас, тезка. Слышите?
— Слышу.
— Замечательно, слух у нас функционирует, — обрадовался Горенко. — И даже речь иногда пробивается. Вы как себя чувствуете?
— Я залечиваю раны, которые, облажавшись, получил сегодня.
— Совсем хорошо. Молодец. Теперь не скажете мне, какого это черта вас сюда привезли?
— Не расстреляли, потому и привезли. Вмешался тут один, блаженный, отбил. — Трошин так и не повернулся, разговаривал, глядя в стену.
— И вы здесь, наверное, уже привыкли, — предположил Горенко. — Там халявная жратва, щадящее расписание… Ага? В девочки еще никого не произвели из своих товарищей по казарме? Спермотоксикоз еще не начался? У Ремарка есть восхитительный эпизод, когда русские военнопленные мастурбируют всей казармой одновременно. Несколько сотен человек. У вас с этим как?
— У них с этим спецдобавка к рациону, — вмешался доктор Флейшман. — Гарантировано снижение потенции и удержание агрессии на приемлемом уровне.
— Вот что значит медицина! — восхитился Горенко. — А если изменить добавку? Для повышения этой самой потенции и агрессии?
— У меня нет таких средств.
— А если привезут?
Флейшман промолчал.
— Вот, — снова поднял палец к потолку Горенко. — Вам кажется, что вы сильные и смелые люди, сами решаете все за себя, до сих пор не опустились до рукоблудия и, не дай бог, мужеложства, а на самом деле — это всего лишь пилюля из добрых рук доктора Флейшмана. А другая пилюля заставит вас начать убивать друг друга… И не думайте, что доктор откажется вас угостить чем-то подобным. Он знаете какие приказы выполнял! До доктора Менгеле ему еще далеко, но вот плесенью, например, он вас, пожалуй, заразил бы, не моргнув глазом.
— Неправда! — голос Флейшмана сорвался. — Я никогда!.. Слышите! Никогда!
— Не надо только визга, — поморщился Горенко. — Согласен. Не заразили бы. И только потому, что плесенью заразить нельзя. Нету возбудителя! Так?
— То есть как? — Трошин повернулся, схватился за полыхнувший болью бок и даже застонал. — Как это — нет возбудителя?
— Не обнаружен, — громким шепотом сообщил Горенко. — Болезнь есть, а возбудителя нет. Правда, забавно? Группа медиков, нашедшая средство от плесени, получила Нобелевскую премию, а на самом деле возбудитель не обнаружен. Нашли способ останавливать заболевание, тормозить его течение. И все. А сообщили мировой общественности, что победили проклятую болячку. Вам как доктору не стыдно? Не отвечайте, не нужно. А вы, господин Трошин, не делайте такие удивленные глаза. Вас, ваших близких тогда эпидемия коснулась?
— Нет.
— А что ж такая реакция?
— Мне рассказывали…
— Командир рассказывал, Ильин?
— Да.
— Вот таким, как он, и нужно было выдать Нобелевку. Плесень задушили кордоны и оцепления. Не врач со шприцем, а солдат с автоматом остановил эпидемию. Около сорока миллионов человек по всему миру умерло… А знаете, сколько загнулось бы, если бы не кордоны и приказ стрелять на поражение? Знаете? — Горенко посмотрел на Флейшмана, махнул рукой. — Вас спрашивать бессмысленно, а вот вы как думаете, стукач Пантелеймонов?
Пантелеймонов даже на «стукача» не обиделся. Пантелеймонов задумался.
Ему повезло тогда. Он служил в своем заполярном гарнизоне, когда появилась плесень. В их поселке и было-то всего полторы сотни жителей плюс рота солдат.
Эпидемия не минула и их, пять человек заразились, но ротный сообразил, приказал всему гражданскому населению сидеть по домам, солдат разогнал по отделениям на склады, в консервный цех, к причалам, а сам, вместе со взводными, патрулировал поселок, лично расстрелял двоих инфицированных, чуть не был растерзан их родственниками, когда все уже более-менее утряслось, а потом получил орден и повышение по службе.
Они тогда еще удивлялись, откуда болячка в их поселке. К ним вертолеты-то летали всего раз в месяц. И то — летом.
— Все бы вымерли? — спросил Пантелеймонов.
— Вот, доктор, зачем вашим коллегам дали Нобелевку. Если бы им не дали премию, пришлось бы очень много народа… с самого верха, отправить под суд. И снова вас прошу — не делайте страшных глаз. Я прекрасно понимаю, что сейчас выбалтываю государственную тайну. Я, если хотите знать, лично ликвидировал семь с половиной человек только за попытку разглашения… Семь подпольщиков и одного стукача, который их, собственно, и сдал. Это я без всяких намеков, Григорий, не обижайся. — Горенко говорил весело, со смешком, а глаза были серьезными и усталыми. — Так вот, если бы не были вовремя установлены кордоны и не был бы отдан приказ стрелять на поражение, то погибших было бы… было бы погибших… ну, доктор, поможете? Ну? На счет три. Раз… два… три! Ап!
— Менее семи миллионов, — сказал ровным голосом доктор.
— Это как? — спросил Трошин.
— А вот так! Погорячились. Обнаруживали в микрорайоне зараженного — оцепление и расстрел. В поселке больной — блокада и расстрел. Надо отдать должное людям, сообразили быстро. Заболел сосед — втихую убить и забыть. Не привлекать внимания заградотрядов. Потом всех мертвых свезли на могильники… Полагаете, кто-то считал, кого убили зараженного, а кого здорового? Знали бы вы, сколько проблем успели решить за время эпидемии… В том числе и политических. Знаете, что смертность, скажем, христиан в том же Косово от эпидемии составила почти сто процентов? А мусульман в Сербии? Правильно — около ста процентов. Господи, да целые кишлаки на Кавказе вымирали от эпидемии. Если внимательно посмотреть на отчеты… секретные отчеты, естественно, то смерть отчего-то косила национальные и религиозные меньшинства в селах и городах… — Горенко смотрел в глаза Трошину не мигая, словно это он говорил только ему, Лешке Трошину, словно от него ожидал какой-то реакции… — Тем же курдам оч-чень не повезло, и в Турции, и в Ираке… Я за последнее время узнал так много интересного. И все время хочется с кем-нибудь поделиться.
— Я выйду, — сказал Пантелеймонов.
— Сидеть! — приказал Горенко. — Ходить под себя.
— Знаешь, — сказал Трошин, осторожно вставая с кровати. — У меня очень болит бок, даже обезболивающее уже не помогает. Но я все-таки сейчас…
— Не делайте резких движений, Трошин. Я в хорошей спортивной форме. И, кроме того… — пистолет выстрелил оглушительно, лампа в люстре разлетелась сотней осколков, посыпалась белая пыль с потолка, — у меня есть дополнительный аргумент калибром в девять миллиметров. В обойме еще одиннадцать патронов, вас трое, но доктора можно не считать. Так что по пять с половиной патронов на заболевшего. И, кроме этого, я могу ведь и не в лоб стрелять, а в конечности. Хотите попробовать?
— Спасибо, — сказал Трошин и сел на кровать, — я просто хотел убедиться.
— Ты псих долбаный! — Пантелеймонов принялся осторожно выбирать осколки стекла из волос.
— У меня и справка есть, — с довольной улыбкой сообщил Горенко. — А еще меня ищут по всей стране, устать от жизни я, кажется, не успею, так что я такие вещи могу вытворять, что вы себе и представить не можете. Пока.
Горенко вдруг замолчал, глядя перед собой, кивнул, спрятал пистолет в карман и сделал страшные глаза.
— К нам сейчас вот ка-ак прибудет начальник спецлагеря, и станет всем еще веселее.
И секунд через тридцать в палату вошел начальник спецлагеря.
Остановился возле самого порога и демонстративно обвел взглядом всех присутствующих.
На Горенко глянул вопросительно.
— А мне по сараю! — сказал Горенко. — Пусть слушают. Я ж так понимаю, стукачок и так уже прописан в сценарии, доктор… ну, доктор… доктор будет молчать, у него есть свой интерес… Правда, доктор?
Флейшман попытался что-то ответить. Даже встал с кровати, одернул рукава халата, набрал воздуха в грудь. И замер.
— Вот ваша Ассоциация полагает, что только им дано управлять людьми. — Горенко откинулся на спинку стула, казенный стул скрипнул, но выдержал. — Марионетки, там, то, се… А машинка на радиоуправлении? Гораздо интереснее! Гораздо. Вот вы общались с доктором, он все честно выбалтывал… настолько честно, что вам даже не пришлось ниточку использовать. Повезло вам обоим… Что? Не нужно бледнеть, начальник, я снова пошутил. Доктор просто сидел на Зеленой крошке, без воздействия Корабля. Честный наркоман. Я его лично угостил три месяца назад. Два месяца он нюхал, потом, когда все грянуло и его привезли сюда, добрый Леша Горенко не мог поставлять Флейшману зеленое колдовство, доктор жрал пилюли, в общем, неплохо смог сбить желание, но откуда он мог знать, что вот такие последствия возможны для любителей зеленого…
Горенко щелкнул пальцами — доктор Флейшман присел, вытянув руки перед собой. Пальцы щелкнули снова — доктор выпрямился, подняв руки над головой.
— И обратите внимание, я не произношу команды вслух, достаточно мысленного приказа. Правда, странная штука эта Зеленая крошка? Как будто ее кто-то специально придумал, чтобы человеков под контролем держать. И как все логично! Пролетел Корабль, прижал людей — возникают варианты. Первый: лечишься и остаешься более-менее нормальным.
Второй: нюхаешь Зеленую крошку, которой просто навалом у Корабля, — получаешь возможность общаться с себе подобными и управлять теми, кто пошел по третьему пути, по пути чистого удовольствия. И что самое забавное — выбор нужно делать сразу, и перерешать ничего не получится. Вылечился обычной химией — на тебя больше крошка действовать не будет. Понюхавши хотя бы раз, к Кораблю лучше не ходить. Мозги не выдерживают. И остается тебе только жить и дожидаться, когда тобой заинтересуется кто-то наподобие меня.
Упал — отжался! — приказал Горенко. — Двадцать раз.
Доктор стал отжиматься.
— Правда, забавно? — спросил Горенко у Трошина.
— Сука, — сказал Трошин.
— Это почему? — поинтересовался Горенко. — Что заставил его выполнять приказы? А ты приказов не выполнял? Даже тех, которые лично тебе не приносили удовольствия. И сам никому ничего не приказывал? Там, отжаться? Убить? Нет?
— Те приказы можно было не выполнять… — тихо ответил Трошин.
— Действительно? А что там насчет невыполнения при исполнении? Какая вам разница — человек выполняет ваши приказы потому, что боится их не выполнить, или потому, что в принципе не может отказаться? Нет разницы? Или есть? Вон Пантелеймонов готов выполнять любые приказы, лишь бы самому не пострадать, без порошка, без нити — просто так, по внутреннему убеждению. А доктор наш, Флейшман, начал бы отжиматься и без наркотиков. Я бы пригрозил ему просто насовать в рыло — и он бы…
— Девятнадцать… двадцать… — сказал доктор, встал с пола и отряхнул ладони.
Вот теперь Пантелеймонов испугался по-настоящему. Того, что происходило сейчас в палате, просто не могло быть на самом деле.
Нет, после появления Братьев многое изменилось. Эти Корабли, кормушки с бесплатным мясом из воздуха, шарики, способные висеть в воздухе сами собой, — странное, непонятное, способное даже убить, но не изменить человека.
А тут…
Начальник лагеря брезгливо поджал нижнюю губу, прошел в палату и сел на табурет, поправив полы кожаного плаща.
— Прикажите врачу отойти куда-нибудь, — попросил начальник недовольным тоном. — Мешает.
— А пусть он подремлет, — сказал Горенко и небрежно махнул рукой.
Флейшман послушно лег на кровать и закрыл глаза.
— А еще я могу ему приказать забыть все, что тут творилось. — Горенко, похоже, очень нравилось все, происходящее в палате. — Можно вернуть его на исходную — пробуждение после небольшого обморока. Но об этом — позже. Итак?
Начальник лагеря пожал плечами.
— И правильно, — одобрил Горенко. — Как я полагаю, Ассоциация «пауков» дала добро на работу со мной.
— И даже на выполнение ваших распоряжений, — добавил начальник лагеря. — Не знаю почему…
— А к ним уже обращались мои… э-э… коллеги и беседовали. Были найдены точки соприкосновения. Мы управляем наркоманами, вы — всеми остальными. Дележка почти честная. Правда, подвешивая — я правильно использовал ваш профессиональный термин? — подвешивая очередного инвалида, вы можете напороться на нашего клиента и мала-мала умереть. Но не будем о грустном.
Горенко оглянулся на Трошина, подмигнул и снова повернулся к начальнику лагеря.
— Что вы планировали делать до моего появления?
— Послезавтра мы планировали поймать Алексея Трошина при попытке изнасилования медсестры. — Начальник лагеря произнес фразу медленно и спокойно. — И поставить перед Алексеем Трошиным дилемму — работать на нас добровольно или немедленно, не дожидаясь нового Нюрнбергского трибунала, отправиться по неприятной уголовной статье на зону.
— Вот! — Горенко хлопнул в ладоши и оглянулся на Трошина. — Вот как вас ценят. Собрались вербовать в старых добрых традициях, с угрозами и подставами. А могли…
— Я вашей зеленой дряни не жрал, — процедил Трошин. — И даже не собирался.
— Ну… первую дозу вам могли подсунуть во сне. Я уже так делал — получается просто замечательно. Ваш знакомый журналист Женя Касеев именно таким образом пополнил наши ряды… Помните Касеева? Он вас еще у СИА снимал, двадцать пятого…
— Помню.
— Вот. Но порошка вам подсыпал бы я, а ваш уважаемый начальник поступил бы немного иначе. Покажите, гражданин начальник! Просим! Вон, у нас даже совершенно ненужный Пантелеймонов имеется.
— Я не собираюсь… — пробормотал начальник. — Цирк…
— Почему цирк? Не цирк, а вербовка. Должен же человек видеть все варианты своего дальнейшего существования? Должен. Вы не сильно Гришу тираньте, так, поводите совсем чуть-чуть. Туда, так сказать, сюда… а я пока переговорю с Женей Касеевым… — Горенко закрыл глаза. — Всего пару фраз…
Начальник лагеря внимательно посмотрел в глаза Трошину и усмехнулся. В конце концов, гость прав — вербовать все равно нужно, а как — это уже не важно.
Пантелеймонов побледнел, схватился за спинку кровати.
— А это не больно, — сказал «паук», — некоторым даже нравится.
Он не стал прятать нить. Она выскользнула из его ладони, между указательным пальцем и средним, и поднялась над головой. Зависла, медленно покачиваясь.
— Ты слышал про такую? — спросил Трошина «паук».
— Слышал, — не сводя взгляда с нити, ответил Трошин. — Разное слышал.
— Например? — Нить приблизилась к лицу Трошина, остановилась в полуметре от глаз. — Что ее наличие в теле носителя нельзя обнаружить, слышал?
— Да.
— И что она может убить или выжечь мозг, тоже слышал?
Трошину очень хотелось закрыть глаза и не видеть, как паутинка приближается, как медленно раскачивается, словно решая, в какой глаз впиться…
— Слышал? — снова спросил «паук».
— Да. Слышал.
— Ну да, ты же из Патруля. Вам такие вещи сообщали, даже если это были только слухи. И чтобы вы случайно не надумали палить в «паука», да еще в людном месте. Ты же знаешь, что бывает, если убить «паука»? Нить убить нельзя, она не умирает вместе с носителем, она начинает убивать всех, кто окажется в радиусе ста метров от нее. Был такой случай, лет восемь назад… — «Паук» поднял руку над головой, и нить вдруг превратилась в снежинку, классическую, восьмилучевую, как ее обычно рисуют дети. — Она движется очень быстро. Обычно, если я не хочу, ее не успевают заметить. Вот, как сейчас, например…
Пантелеймонов захрипел и схватился руками за горло. Нить вошла ему точно в центр лба.
— Сейчас он не может дышать, — пояснил «паук». — А сейчас…
На лице Пантелеймонова вдруг выступили крупные капли пота. Секунда — и ручейки потекли по лбу и щекам.
— Ему стало жарко. Я могу повысить температуру его организма до сорока трех градусов. Или понизить до тридцати. А еще я могу вот так… — Нить прошла голову Пантелеймонова насквозь, поднялась вверх, словно отдыхая, и снова прошила голову, на этот раз от виска к виску. — При этом он все видит и понимает. А может перестать понимать и видеть.
«Паук» вдруг поймал себя на том, что ему нравится эта лекция, что впервые в жизни он вот так, свободно, демонстрирует свои способности и возможности нити.
— Нет… — простонал Пантелеймонов.
— А тебя никто не спрашивает, — ответил «паук».
Пантелеймонов снова открыл рот, но сказать ничего не смог.
— А еще… — начал «паук», но его перебил Горенко:
— Вот и все, пообщался. У Касеева это первый разговор напрямую, я еле прорвался. Ничего, завтра он немного успокоится… И знаете, зачем я вам все так подробно рассказываю, тезка? — Горенко встал со стула, пригнулся, чтобы не задеть нить, и сел рядом с Трошиным на край кровати. — А потому, что вам рано или поздно придется принимать решение — в какую категорию записываться. Простым, обычным и необработанным человеком вам остаться не суждено. Так уж случилось…
— Прямо сейчас решать? — спросил Трошин, не отводя взгляда от Пантелеймонова. — Немедленно?
— Ну зачем же. Вам нужно подумать — такое ответственное решение. Это вот у Пантелеймонова нет выбора… хватит, пожалуй, его оплетать. Отпустите человечка и присоединяйтесь к разговору, герр начальник.
Нить исчезла.
Пантелеймонов поднес дрожащую руку к лицу, осторожно потрогал свой лоб.
— Так к чему вы собирались принуждать Трошина? — спросил у начальника лагеря Горенко.
— Он должен был готовить территориалов. Познакомить со спецтехникой Патруля, основами взаимодействия в системе, плюс тактика и огневая подготовка, — ответил ровным и совершенно спокойным голосом начальник спецлагеря.
Словно и не он только что захлебывался от восторга во время демонстрации нити. Совершенно другой человек — деловитый и собранный.
— На переподготовку — неделя. Затем — экзамен и отправка по адресам. Все.
— Все, — протянул Горенко. — Вы слышали, Трошин? Все. Очень просто. Подготовили — и свободны. Ну, там, новая работа, новые друзья, новые впечатления. А работы сейчас прибавится! Такие парни, как вы и ваши подчиненные, будут стоить очень и очень дорого. Слышали, что Мексика пошла войной на Братьев? Не слышали? Ах да, извините! Это произошло всего с полчаса назад. Это я вытащил из Сети простым усилием воли. Ну, разве я не молодец? Не нужно на меня удивленно смотреть, потом увидите все сами. Мы вот закончим наши разговоры, и смотрите сколько влезет. А пока…
— Нет, — засмеялся Трошин. — Все это, конечно, замечательно. С завтрашнего дня мы начнем гонять территориалов как тузиков…
— На самом деле их нужно только ознакомить с вашей спецтехникой, не с улицы же они попали сюда. Все-таки Территориальные войска, — сказал Горенко. — Я правильно говорю, Григорий Пантелеймонов?
Пантелеймонов кашлянул, поправил воротник казенной пижамы, словно он мешал дышать и говорить, кивнул.
В голове было пусто. В груди было пусто. Слабость растекалась по всему телу вязкими холодными ручейками.
Он никогда не был о себе слишком высокого мнения, стукач, как бы он ни назывался, не может позволить себе такой роскоши, как самоуважение. Но только что его втоптали в грязь. Растерли в пыль. Превратили в ничто.
Пантелеймонову жутко захотелось что-то сделать. Немедленно. Что-то такое, что поможет почувствовать себя человеком, а не куклой на веревочке. Броситься в драку. Попытаться ударить… нет, не этого с паутиной, слишком быстро она движется, а того, кто все это начал, который сидит сейчас, как хозяин, наглый, развязный…
Сука. Твою мать, сука… Губы шевелились, но голос не подчинялся. Слишком долго Пантелеймонов приучал себя молчать. Долгие годы.
Пантелеймонов кашлянул. Он так хотел выкрикнуть оскорбление, что не расслышал, как Горенко сказал:
— Мы можем поговорить втроем?
А если бы даже и расслышал? Что с того? Вот даже Трошин не успел толком рассмотреть, как нить стремительно коснулась виска Пантелеймонова и исчезла.
Тело Пантелеймонова обмякло и запрокинулось на кровати набок.
— А Гриша вам зачем? — спросил, даже не оглянувшись, Горенко. — Я ведь знаю правила игры, всегда есть вариант, спрятанный в вариант и вариантом же подпертый.
— Побег. Маршрут и программу я в него уже заложил. Поступает сигнал, он убивает часового, захватывает оружие и уходит в бега. Одновременно в лагере происходит бунт, отправить группу вдогонку невозможно, я обращаюсь за помощью к ближайшей воинской части, тем более что, по счастливому стечению обстоятельств, беглец движется как раз в их сторону. Но сигнал приходит поздно, Гриша успевает проскочить мимо военных и, пытаясь оторваться от погони, следует к себе на историческую родину. Тут всего триста с чем-то километров. Село Понизовка.
Горенко удивленно приподнял бровь. Странные дела творятся на свете. Такие забавные совпадения! Восхитительные в своей невозможности.
— Он что, и вправду из тех мест? — спросил Горенко.
— Нет, конечно, — позволил себе улыбнуться начальник лагеря. — Но он с прошлой недели твердо в этом уверен. И в документах его это с прошлой же недели отражено. А что, вам знакома деревня?
— А это — не ваше дело! — ответил Горенко.
— А это не ваше дело, — сказала Маша низким голосом и повторила уже своим: — Не ваше дело.
Гриф вздрогнул — картинка исчезла.
— Я снова упала? — спросила Маша. — У меня приступ?
— Нет. Не совсем… Совсем нет… — Гриф зажмурился так, что перед глазами поплыли грозди разноцветных огоньков. — Ты болеешь…
— Я умру, — сказала Маша.
— Что ты… Чепуха… В общем, все умирают, но… Не сейчас…
— Я умру, если не приеду домой. К ребятам. К Артему Лукичу и тете Лене. Правда… Я знаю…
— Откуда ты это можешь знать?
— Мне сказали. Только что. Я говорила-говорила-говорила… не помню, что именно… губы мои говорили, горло… а в самой голове мне кто-то говорил, что я должна приехать домой… иначе я умру… — Машины пальцы коснулись руки Грифа. — Вы ведь не позволите мне умереть? Не позволите? Я хочу жить…
Тело Маши вдруг выгнулось, голова запрокинулась…
Гриф схватил медблок с ночного столика, закрепил на предплечье Маши. Это приступ. Обычный приступ.
Сейчас медблок сработает, и Маша уснет.
Он не даст ей умереть. Что бы там ни случилось — не даст.
