Глава 10

Страх и тоска первых дней после проводов постепенно притупились, жизнь брала свое. Хлопоты и заботы не оставляли времени на мрачные размышления, но где-то в глубине сознания боль беспокойства и ожидания засели как заноза и время от времени напоминали о себе болезненными уколами: «Ты вот сейчас… а там, может быть…», «Господи, хоть бы весточку какую…», «Вот вернется Андрей, а у меня тут уже… Да только бы вернулся!».

А вот вечером, в тишине и покое… да какой там покой! Только хуже становилось! Знала она уже такое: провожала из дому Фому, ждала, беспокоилась, но ведь по-другому совсем! Тогда надеялась, что умный и опытный купец сумеет избежать опасностей, найдет, как извернуться, сумеет предвидеть… А сейчас-то! Не избегать опасностей ушел Андрей – искать их, встречать грудь в грудь. Воин – не купец, даже если и сумеет что-то предвидеть, то изворачиваться не станет, нельзя ему! Это для купца спрятаться, пересидеть, стороной обойти – ловкость, а для воина – трусость, предательство.

Время от времени Арина исподтишка подглядывала за Анной: как привычная к жизни в воинском поселении зрелая женщина справляется с тяготой ожидания и неизвестности? Подглядывала, старалась понять скрытое, но убедилась только в одном: боярыня умеет не только не показать вида, но и других отвратить от негожих мыслей! Видать, научила ратнинская жизнь, не от рождения же у нее такое умение?

А Анна все уже испытала, и не раз; провожала, ждала, встречала, а однажды… Ожидание становилось еще тяжелее, оттого что на себе испробовала, каково это: вокруг радостные восклицания, радостные же слезы, а он лежит холодный, неподвижный… И не позволяешь себе поверить, что он, а на самом деле…

Казалось бы, хуже уже некуда, а вот пришло опять, и поняла, что все возможно. Тогда уходил один Фрол, а сейчас сын, племянники, крестники, ставшие почти родными, Алексей. Именно так – Алексей на последнем месте не потому, что Рудному воеводе – умелому и всякого повидавшему воину – легче выжить, Фрол тоже не новиком был, а потому, что сейчас сын важнее. Сгинет Алексей (не дай бог, конечно!), но жизнь на этом не закончится, как не закончилась со смертью Фрола, хотя тогда думалось иначе. А случись что с Мишаней… жизнь тоже не закончится, но это будет уже не жизнь!

Тогда Анна думала: ведь всего один из сотни, минует беда, ведь не может же прямо в него ударить, когда вокруг столько воев! Сейчас их семеро, и беде цель найти легче, а значит, ждать тяжелее.

Конечно, тяжелее, но выучка, полученная от свекрови Аграфены Ярославны, но дух женского мира воинского поселения, но обязанности боярыни – большухи огромной семьи, но забота о надлежащем воспитании девиц… Есть тяжесть, которая валит с ног, а есть которая заставляет стоять тверже!

Видела Анна, как посматривает на нее Арина, понимала, что та ищет в боярыне проявления ее собственного ожидания и страха, и это тоже, как ни странно, помогало держаться: вот, смотри, как надо, вот что ждет тебя замужем за Андреем!

А еще было такое, о чем Арина никак и помыслить не могла, – Корней! Случись что с ним… Лавр – тряпка, Мишаня – ребенок еще… все рухнет. Рухнет? Нет! Не позволю! Не знаю, что сделаю, не знаю как, не знаю когда, но не дам рухнуть! Или я не боярыня?

Тут-то и обрадуешься не дающим скучать хлопотам и заботам, которые наваливаются каждый день, как жданные, так и неожиданные.

После жатвы, как и обещала волхва, прибыла сотня работников. Рабочие руки – это, конечно, хорошо, но вот кабы они еще без прожорливых ртов обходились… Хоть и привезли лесовики с собой прокорм, но запас еды никому еще не мешал, так что поданная Кузьмой мысль об облавной охоте пришлась к месту. Сотня загонщиков да полсотни самострелов свое дело сделали, и присланные из Ратного холопы во главе с куньевскими родичами Лисовинов не покладая рук солили, коптили, вялили мясо и обрабатывали шкуры. Зима не за горами, кожаную и меховую одежду надо готовить на всю Академию.

Вот устраивая-то облавную охоту, Анна в первый раз и получила действенную пользу от своих опричников. Стерв с Яковом ушли за болото, ратнинские мужи, искусные в охотничьем деле, тоже. Кто сможет правильно оценить добычливость незнакомого леса, выбрать места для стрелковых засад, свести вместе крылья загонного строя за много верст от того места, куда надо сгонять добычу? Кто вообще знает тонкости такого непростого дела, как загонная охота? Анне словно на ухо кто нашептал поделиться этой заботой со своими опричниками, вернее с их урядником Киприаном, и уже на следующий день она знала имена трех отроков из второй полусотни, которые с отцами охотниками проводили больше времени в лесах, чем в родных селищах. Одно слово – лесовики. Уж им-то одежку выворачивать ни разу в жизни не приходилось – свои в дебрях и чащобах!

Возможно, среди присланных Нинеей строителей и были мужи, тоже умеющие устроить облавную охоту, но Анна, помимо всего прочего, хотела показать, что хозяева крепости сами способны разобраться со всеми заботами. А еще… Она и сама не ожидала, что ей это представится настолько важным: захотелось дать понять пришлым помощникам, что тут не только воинскому делу обучаются, но и… в общем, отроки Академии Архангела Михаила ближе к зрелым мужам, чем их ровесники в иных селищах Погорынья. И получилось-таки!

Отроки-умельцы, призванные для расспроса пред ясны очи матушки-боярыни, конечно, подивились тому, что охоту устраивают не ко времени. И зверю еще месяца два с лишним жиры нагуливать надо, и шкуры еще летние – не сравнить с зимней звериной одежкой, да и лес еще зелен – нет прозрачности сбросивших листву кустов и деревьев… Много еще разного сказали, Анна всего и не запомнила. Однако за дело взялись, благо загон собирались устроить не столь уж и обширный. Наставник Прокоп, которого Анна призвала себе в помощь для беседы с отроками-лесовиками, поговорил с мальчишками еще о чем-то, не всегда для Анны понятном, а потом, почесавшись да повздыхав, все-таки приговорил: «Смогут. Боязно, конечно, без взрослого пригляда, но думаю, что управятся».

Действительно, управились. Не столь велика добыча оказалась, Ратное по первой пороше больше брало, но – и это было для Анны наиважнейшим – не взял лес за добычу платы кровью и жизнями! Все остались невредимы, не беря в расчет мелких неприятностей, неопасных для здоровья, а такое и у ратнинцев получалось отнюдь не каждый год. Двое строителей и один отрок, правда, угодили-таки в Юлькин лазарет, но, как сказала сама лекарка, «ненадолго и без последствий».

И другое задуманное тоже получилось: Нинеины люди, пирующие на свежатинке за вынесенными на крепостной двор столами, совсем иными глазами теперь смотрели на потчевавшую их боярыню, нежели в первый день. Признали-таки в ней большуху невиданного доселе поселения! А что баба тут всем верховодит… так и Великая Волхва тоже не муж и не старец.

В общем, и боярыня, и ее помощницы, и холопы – все оказались заняты от темна до темна, так что девицами все больше Арина занималась; впрочем, и они с заготовками тоже немало потрудились. Сама Арина после пожара вроде как немного успокоилась, во всяком случае, былое напряжение ее отпустило, перестало столь остро терзать. Да и некогда терзаться – не только телесная усталость одолевала, но и голова все время занята. А уж после совета с Филимоном тем паче забот и мыслей добавилось, совершенно новых, доселе неведомых. Но все равно где-то внутри, глубоко спрятанное, осталось жуткое предчувствие, в котором она и сама себе боялась признаться.

Вечерами молодая наставница теперь частенько заговаривала с Дудариком про Андрея. Парнишка сам с удовольствием на такие разговоры отзывался и тянулся к ней; и с ее сестренками сдружился, даром что мальчишка и старше, но опекал их, словно своих. Он вообще в младшем девичьем десятке частенько вертелся, тем более что и Рада там к месту пришлась, хотя все еще робела и обвыкалась медленно, но стала заметно спокойнее и уже не шарахалась в сторону, когда мимо нее отроки или мужи проходили. В крепости про ее страх все знали и старались разговаривать с девчушкой ласково.

Но, слава богу, никакое ожидание не длится вечно. Наконец-то пришло известие: сотня возвращается! Принесли его гонцы от Аристарха. Трое ратнинских отроков, из тех, кого по молодости лет в поход еще не взяли, примчались верхами из Ратного и привезли для Анны от старосты бересту с наказом. Аристарх писал, чтобы боярыня оставила в крепости только дежурный десяток и ему в помощь, кого сама сочтет нужным, и, не мешкая, отправила к болоту оставшуюся полусотню вместе с отроками купеческого набора. Да чтобы не пешком тащились, а взяли с собой все телеги, какие только найдутся – Аристарх и лошадей для этого с гонцами прислал; видать, богатую добычу в походе воины захватили, во вьюках не перевезти.

В крепости уже знали, что с помощью заболотных христиан найден удобный брод – им люди Журавля сами при нужде пользовались. Переправить добычу, раненых и полон труда не составит, но все равно хлопот предстоит много, ничьи руки лишними не окажутся, а купеческим сыновьям так и вовсе дополнительное учение получится. Анна, как и все в крепости, обрадованная тем, что бои, похоже, окончились и самое страшное миновало, поспешила выполнить распоряжение старосты.

Расспрашивать гонцов о новостях боярыне и в голову не пришло – не стал бы Аристарх откровенничать с мальчишками. Только парни и сами оказались не промах и просто-напросто подслушали разговоры старших, ну и не похвастаться своей осведомленностью не могли. В слушатели им достался, правда, один Прошка, да и времени на разговоры не хватало – только пока коней запрягали, а уж с кем он потом поделился, никто и дознаваться не стал. Известие о тяжелом ранении Андрея Немого, когда он заслонил от стрел Мишаню, да о том, что и старшину Младшей стражи самого зацепило, пока он своего спасителя из-под коня вытаскивал, все равно пошло гулять по крепости и в конце концов достигло ушей Дударика. Мальчишка, искренне привязанный к Андрею, расстроился не на шутку и тут же помчался на поиски Арины. Нашел он ее на дальнем конце острова, где на мягкой травке девчонок учили обороняться от нападения лихих людей. Дело шло к ужину, и Арина как раз собиралась уводить своих подопечных. Запыхавшийся Дударик, с трудом сдерживая слезы, прямо с ходу и выложил молодой наставнице, что дядька Андрей помирает, говорят, без памяти лежит тяжелораненый, то ли довезут его, то ли нет – неведомо…

Арина спокойно выслушала его, ровным голосом велела Машке построить десяток и вести в девичью, а сама, как была на занятиях в широченных портах, рванула бегом на посад. Там возле почти готового дома (даже влазины уже провели, хоть стройка вокруг еще продолжалась) стояла в загоне кобыла Ласка, и можно, не теряя времени, оседлать ее и лететь к Андрею.

Но Арина и до строящейся крепости не успела добежать, как неожиданно ей наперерез выскочила Ульяна. Начальница над михайловскими прачками как раз бани протапливала, когда Дударик на бегу крикнул ей про ранение Андрея. Той и гадать не пришлось, куда может нестись со всех ног молодая наставница. Вот и поспешила перехватить, чтобы младшая подруга с размаху да по незнанию не попала в беду. Заступила дорогу и рявкнула не хуже Анны:

– Куда? Стой!

Арина опешила: от кого-кого, но от Ульяны ничего подобного не то что не ожидала – представить себе не могла, что та вообще в состоянии голос повысить. Жена обозного старшины даже с холопками всегда говорила хоть и строго, но тихо, словно речка журчала, а тут… Но и Арину остановить сейчас было не так-то просто:

– Пусти! К Андрею я! – У нее сейчас одно в голове вертелось – успеть! Досадуя на неожиданную задержку и недоумевая, почему так гневается Ульяна, поспешно и сбивчиво попыталась объяснить то, что самой казалось очевидным и единственно правильным. – Я к нему! Понимаешь? Туда! Да пусти же!

Запыхавшаяся Арина хватала ртом воздух, в отчаянии чувствуя, что драгоценные мгновения утекают безвозвратно: вот сейчас она уже могла бы Ласку седлать… сейчас бы уже по лесу мчалась…

«Да что же она, разве не понимает?!»

Рванулась было вперед, но Ульяна держала крепко и продолжала что-то сердито выговаривать.

– Куда рвешься? Сейчас уйдешь – навсегда себе обратную дорогу отрежешь! Не примут тебя обратно и не простят. Сам же Андрей и не простит! Ты ведь предаешь его!

Словно кипятком в лицо плеснули… Арина впервые в жизни не могла подобрать слов, чтобы втолковать Ульяне то, что чувствовала. Предать?! Она же, наоборот, предательством почитала тут оставаться, когда все в ней туда рвалось, к нему… Она же ничего не говорила, когда он в поход уходил. А сейчас ее черед за него биться.

Оглядевшись и прикрикнув на холопок, которые отвлеклись от стирки и с любопытством глазели на спорящих женщин, Ульяна ухватила Арину за рукав и потащила к бане. В предбаннике толкнула молодую наставницу к лавке, притворила дверь и встала перед ней, загораживая выход – мало ли, не усидит, опять рванется бежать. Молодая, ретивая, и не догонишь ее – а потом хлопот не оберешься. Лучше уж здесь, без посторонних глаз втолковать, как расцениваются подобные поступки в воинском поселении.

Арина же слушала и приходила в ужас от осознания того, что на столь естественный для нее порыв – броситься навстречу любимому – можно взглянуть совсем иначе. Она-то считала, что своеволие иной раз оправданно. Ну уж хоть бабы-то должны ее понять! А выходит, для других это в лучшем случае представляется блажью вздорной дуры.

– Твое место здесь! – убеждала Ульяна. – Ты наставница, вот и занимайся девками. Ежели каждая дуреха по своему разумению поступать станет, что получится? Не только ратники воинский порядок во всем блюдут, но и мы тоже! Тебе ведь не зря говорили, что не всякая воину в жены годится. Если сейчас не послушаешься, то изгоем станешь. Ну или на выселки тебя отправят, всеобщим посмешищем. Тебе, почитай как мужу, доверие оказали, а ты, словно девчонка безмозглая, все бросить хочешь? Ради чего? Ради прихоти своей?! Ты же о себе сейчас думаешь – это ТЕБЕ к нему надо! СВОЙ страх убаюкиваешь!

Ошарашенная таким непривычным напором всегда уравновешенной Ульяны, Арина не могла найти нужных слов. А Ульяна все говорила и говорила, но теперь уже мягче, спокойнее:

– Ты так и не поняла до сих пор, где живешь. Наши ратники муравейник разворошили, соседей кровью умыли. Тем есть за что мстить! А ты отсюда сбежишь – кто на твое место встанет? Ну подумай сама, Аринушка, сколь нас тут в крепости осталось? Ну кто стены-то оборонять станет? Прокоп с Филимоном, что ли? Девки с самострелами да ты со своим луком. На девок-то надежда слабая, им пример нужен, а тебе уже приходилось по людям стрелять. Нет, коли понадобится, и мы с Веркой кипяток на стены сможем таскать да татям на головы горшки опрокидывать… Да и стены у нас пока, сама знаешь, – без слез не взглянешь, правильно Тит давеча Сучку выговаривал… Про Анну Павловну уж и не говорю – она тут за всех отвечает; ты ей первая помощница, а коли уедешь, ей и вовсе разорваться.

Голос Ульяны журчал, постепенно вымывая тоскливую муть, освобождая от ужаса и неодолимого желания что-то делать – неважно что, но делать. Вместо них приходило понимание: да, ее место здесь, в крепости. И не из-за страха перед неизбежным наказанием – рассказывали ей, как в Ратном казнят проспавших врага дозорных или воинов, сбежавших от боя. Оказывается, такие вроде бы понятные слова «стать здесь своей» включали в себя, помимо всего прочего, еще и это: «Правила наши кровью писанны, и несоблюдение их кровью для всех оборачивается». Значит, сцепи зубы, запихни свой страх… куда хочешь, лишь бы не мешал, и делай, что должно.

– И еще… – Голос Ульяны опять перебил постепенно успокаивающиеся мысли. – Ты вот рванешь очертя голову, а что другим будет, подумала? За твой проступок Анне отвечать – потому как не уследила. Андрею, когда выздоровеет, твоим непослушанием глаза исколют. Желающие найдутся, уж будь уверена! Отроков, что у переправы стоят, накажут по всей строгости, коли пропустят тебя без приказа. А ведь они и стрельнут в тебя, чтобы остановить – они дозорные, в своем праве.

А за Андрюху своего будь покойна. – Ульяна похлопала ее по руке. – Что-что, а о раненых в походе лучше мамки родной заботятся. Обозники свое дело знают. Бурей, конечно, зверем диким смотрит, но лекарскому делу его Настена учила, и все, что надо, он сделает. С того света многих вытащил, уж ты мне поверь. Вот привезут сюда, тогда твое право, никто перечить не будет – выхаживай.

– А… а если нет?! – Мысль, что преследовала ее с самых проводов, сама просилась на волю. – А если не довезут? Я же… я же себе никогда не прощу… опять не уберегла-а-а… – Прислонившись спиной к стене, Арина подтянула ноги на лавку и сидела, уткнувшись лицом в колени, заглушая рыдания.

– Эх, милая… – Жена обозного старшины присела рядом с ней. – Это уж наш бабий крест, родная моя. Сами выбираем, сами его несем, и никто нам тут не помощник. А случись что, сами себя потом казним всю жизнь, – обняв рыдающую Арину, последние слова Ульяна проговорила уже гораздо тише, как будто для себя.

Молодая женщина и сама не знала, чего в ее плаче больше – обиды на судьбу, страха за Андрея или облегчения и благодарности оттого, что не дали ей совершить непоправимого. Где-то совсем в глубине сознания промелькнуло:

«Эх, дядька Филимон, ты-то про склоки все распинался, а вот про то, что такую цену бабе за службу платить приходится, и полсловечка не проговорился…»

– А про то, что чуть не случилось, я никому не скажу, и ты молчи, – напоследок добавила Ульяна. – Помнишь, что Верка про наш бабий десяток говорила? Ну так мы десяток и есть. Ты уж не подводи нас, девонька.

Кто ей сказал, что прибыли конные носилки с раненым, да как она возле них оказалась, Арина потом и вспомнить не могла – очнулась, только когда увидела серое безжизненное лицо с темными пятнами нездорового румянца на скулах и безвольное, словно тряпичное тело, обмякшее на носилках. И даже не удивилась: во сне это видела или наяву, но видела уже.

– Андре-э-эй!!!

– Живой он, живой, только плох очень, – а она и не заметила, что Анна тоже рядом.

Видно, и у боярыни есть свой предел душевных сил: до нее те слухи, что принесли ратнинские отроки о ранении Андрея, тоже дошли – и о том, из-за чего он под стрелы подставился. Точнее, из-за кого. Смерть, что так близко промелькнула от сына, и ее своим крылом по сердцу чиркнула.

– Он моего Мишаню спасал. – Анна зажмурилась и помотала головой, будто прогоняла прочь страшное видение. – Ничего, выходим! Его и отправили впереди всего обоза, чтобы побыстрее к лекарке… – Боярыня подняла глаза на переминавшегося тут же обозника. – Почему не в Ратное к Настене? У нас же тут только Юлька.

– Так Бурей велел… – развел тот руками. – Сказывал, чтоб я с ним сразу и заворачивал в Михайлову крепость, ближе… Он и досюда-то сомневался, что довезу. А в Ратное, говорит, точно не доедет. Больно сильный жар его треплет.

От этих слов Арина окончательно пришла в себя, охнула и бросилась к носилкам. Нагнулась, осторожно обняла Андрея, словно хотела заслонить от всего мира.

«Не отдам! Никому не отдам! И притронуться к нему не позволю… Мой он! Выхожу…»

Припала щекой к его щеке и чуть не обожглась о нее.

– Да почему же на носилках везли? Неужто телеги не нашлось?!

– На носилках-то способней, на телеге хуже по тутошним ухабам трястись. А так мы по уму все сделали, жерди связали, чтоб, значит, ровно лежал. Ребра-то у него поломаны… – обозник говорил еще что-то, но Арина уже не слушала, а судорожно пыталась сообразить, что ей сейчас в первую очередь предстоит сделать. В голову, как назло, сперва всякие пустяки лезли, а потом вспомнились слова Ульяны про долг, место и бабий десяток. Неужели и тут отказаться придется?! Пересилила себя, оторвалась от любимого и с мольбой подняла глаза на боярыню.

– Анна… понимаю, что подвожу тебя, но Христом-Богом прошу – отпусти! Я же с ним сейчас быть должна. Подниму, тогда и вернусь в крепость, коли позволишь… И заодно, пока ты здесь, не откажи – вели дежурным моего деда Семена переправить на тот берег, я его сейчас за Настеной пошлю…

Та только руками замахала:

– Да ты что?! И не думай! Раз привезли раненым, значит, твое место теперь рядом с ним, а мы тут и сами пока управимся. – Анна коротко вздохнула и добавила с непонятной горечью: – Этого нашего бабьего права – выхаживать – у тебя никто не отнимет… А за Настеной я лучше не твоего деда пошлю, а отрока, верхами. Телега и в Ратном найдется. А пока пусть хоть Юлька его посмотрит.

Аринка перевела дух, снова обернулась к Андрею, заговорила с ним. По лицу текли слезы, она их вытирала, сама не замечая, и улыбалась, изо всех сил улыбалась: ей почему-то казалось очень важным, чтобы любимый, открыв глаза, увидел не слезы, а ее улыбку. Битый и тертый жизнью обозник даже перекрестился, буркнув, что в первый раз видит, как беспамятного улыбкой встречают, потом подхватил под уздцы переднюю лошадь и, не обращаясь ни к кому конкретно, вопросил:

– Куда править-то?

Анна ушла отдавать распоряжения, Арина возчика и не слышала, но всезнающий и вездесущий дед Семен уже тянул его в сторону посада, показывая дорогу к новой, еще не до конца обустроенной усадьбе. Арина шла рядом с носилками и продолжала говорить, не замечая никого и ничего вокруг.

– Андрей, ты меня слышишь? Доехал ты… все хорошо, я с тобой… Ты держись, держись за мою руку, миленький, сейчас Юлька тебя посмотрит, перевяжет. – Веки дрогнули, приоткрылись глаза, больные, темные. Вроде на голос ее отзывается, но взгляд мутный, видно, жар голову туманит. Застудили его там, что ли? Ночи-то уже холодные и сырые, а раненому, обессиленному много ли надо? Погладила по щеке, поправила укрывавшую его рогожу.

«Гляди-ка, цел оберег бабкин, что я ему при прощании на шею надела. Не оборвался шнурок, не потерялся…»

Будто на ухо кто-то шепнул (может, бабка?): «Что мог оберег, то сделал, а теперь все в твоих руках». Кивнула, словно отвечая этим словам и соглашаясь с ними, вздохнула, опять улыбнулась сквозь слезы:

– Ничего, Андрей, теперь мой черед за тебя воевать. А я уж не отступлюсь, будь уверен!

Вот когда пригодилось Арине все то, чему она научилась в лазарете вместе с девками! Об одном жалела – мало времени занимались, не успела всего постичь. Но и за те уроки сейчас готова была Юльке в пояс поклониться и про себя пообещала непременно поставить свечку за здравие молодой лекарки, как только до церкви доберется. Хоть и жрица Макоши, но ведь крещеная…

Юлька, и правда, за обучение взялась рьяно, по молодости иной раз и с перехлестом, и никакой поблажки не давала ни девицам, ни отрокам – тем досталось не меньше, а как бы и не поболее. Все их возражения она пресекала одним неубиваемым доводом:

– О вас же, дурни, забочусь! Сами еще спасибо скажете, когда девки вас, раненых, выхаживать начнут!

Обретающихся под лекарским присмотром и без того больных отроков чаша сия, к их невыразимому облегчению, миновала. После того как Анна Павловна увидела и оценила страдания первых трех невольных жертв девичьей учебы, раз за разом падавших вместе с носилками на входе в лазарет, она в тот же день переговорила с наставниками, и к Юльке для исполнения роли тяжелораненых стали направлять парней, отбывающих наказание в крепостной темнице. Тем более что трех больных, уже испытавших на себе все прелести обучения, вскоре перевели в новенький лазарет, оборудованный во второй казарме. И пусть наверху работы еще продолжались, в просторном помещении внизу, имеющем отдельный выход, уже вполне можно было принимать и выхаживать страждущих. Ну и для лекарки с помощниками места хватало. Там же разместили и прибывших из-за болота.

Но заниматься с девками Юлька не перестала: все прекрасно понимали, что это только начало. Да и в жизни у всех разное может случиться, лекарка не всегда под боком окажется.

Чтобы лишний раз не беспокоить раненых, проходили эти занятия в прежней лекарской избе, из которой Юлька не успела пока что перетащить все свое хозяйство. «Лекарская повинность», правду сказать, никому из отроков по вкусу не пришлась, зато очень быстро улучшила дисциплину: попасть к Юльке на урок почиталось худшим из наказаний.

Больше всех пострадал от этого нововведения один из отроков девятого десятка. Отец Михаил без всякой задней мысли окрестил его Павсирием, не предполагая, какие сокращения этого христианского имени придут в голову его молодой пастве. Михаил, дабы избавить новоявленных христиан от искуса, сам звал парня только Павкой, ибо остальные отроки от души развлекались, придумывая все новые и новые варианты, почему-то сплошь неблагозвучные, повторяющие только окончание крестильного имени. Правда, благие намерения молодого старшины, как оно обычно с благими намерениями и случается, успеха не имели, тем более что нрав у парня оказался на редкость склочный; недаром его частенько звали по прозвищу, принесенному из дома, – Клюква. Он и приятелей себе под стать выбирал и вечно влипал в неприятности и драки, которые сам же провоцировал, поэтому в темницу попадал частенько, но наказаниями до сих пор огорчался не слишком, отлынивая таким образом от занятий.

Вот он-то и стал главным «учебным пособием» для девиц во время очередного лекарского урока, хотя поначалу самого отрока такое развлечение только позабавило. В первый раз доставленный в лекарскую избу «для учения», в отличие от своих предшественников, он совершенно не выглядел смущенным или обеспокоенным. Парень обладал неиссякаемым запасом наглости и собирался извлечь из происходящего как можно больше удовольствия.

Арине, правда, весьма не понравилось, как Клюква глазел на девчонок. Такие же липкие, то приторные, то сальные взгляды она не раз встречала в Турове. Холопки как-то шушукались, что одному такому «глядельцу» молодой хозяин то ли зуб выбил, то ли нос на сторону свернул – чтобы не пялился на чужую жену.

«И во взрослом-то муже такое встретить противно, а тут совсем еще мальчишка… Откуда это в нем? И что с ним станется, когда повзрослеет? Хотя… доживет ли? С таким-то характером…»

Впрочем, открыто проявлять свой дурной нрав на глазах старших Павсирий не отважился, и урок сначала проходил довольно спокойно. Его самоуверенность даже пошла на пользу делу. Когда Юлька велела парню скинуть рубаху, лечь на стол и потыкала его пальцем в ребра, Клюква лишь в очередной раз ухмыльнулся – в отличие от большинства отроков он щекотки не боялся и, похоже, очень этим гордился. Юлька, разумеется, его хвалить не стала, лишь удовлетворенно кивнула и принялась объяснять:

– Вот это ребро не прощупывается, потому что под ключицей спрятано, а дальше – вот они. Вот досюда ребра длинные и к грудине приросшие, а ниже – короткие, до грудины не доходят. Ну-ка, все по очереди пощупайте и посчитайте, сколько ребер у кого получится.

Девицы принялись тыкать в Клюкву пальцами, а он, кажется, и сам заинтересовался, видать, раньше и в голову не приходило узнавать, сколько у него ребер.

– Десять! – объявила результат подсчета Лушка.

– А с этой стороны одиннадцать… – удивленно пролепетала Манька.

– Э! Я что, кривой, что ли? – возмутился Клюква.

– Ну ты растяпа известный, – на полном серьезе отозвалась Юлька, – мог и потерять где-нибудь. Сейчас другие посчитают, может, найдется потеря.

Анька-младшая конечно же не удержалась:

– А может, в темницу сбегать, там валяется?

– Считайте, считайте, – указала лекарка, – пока что-то маловато получается.

– Так, может, он ущербный какой? – предположила Прасковья. – То-то все в темницу попадает. А голову пощупать можно, вдруг там тоже чего-то недостает?

– Тринадцать! – победно возгласила Млава. – И под ключицей еще одно, значит, всего четырнадцать!

– Тебе б только жрать, да чтоб побольше! – Девицы захихикали.

Млава задумчиво уставилась на Клюкву, и тому, похоже, захотелось отодвинуться подальше от толстухи.

– Не, я такое не ем… разве что Куску шматок отнести… – немного подумав, успокоила она Павку.

Подсчет продолжился, и общими усилиями у Клюквы обнаружилось двенадцать пар ребер.

– У коровы-то тринадцать… – Млава мечтательно вздохнула, – а у свиньи так и вовсе четырнадцать…

– Верно! – слегка удивилась Юлька. – А ты откуда знаешь?

– Так грудинку-то коптим… – Толстуха сглотнула так громко, что Клюква снова невольно напрягся, словно собирался соскочить со стола.

– А сколько всего у человека костей? – заинтересовалась Ксения.

– У новорожденного больше трех сотен, но потом они срастаются, и у взрослого чуть больше двухсот.

– А у нас-то уже срослись? – забеспокоилась Анька-младшая.

Юлька ей ответить не успела, потому, что свой интерес обозначил и Клюква, внимательно слушавший ее объяснения:

– Сама, что ль, считала?

– До нас все подсчитано! – отрезала лекарка, а внимательно наблюдавшая за уроком Ульяна укоризненно добавила:

– Ты думай, о чем говоришь-то, парень! Род людской от Сотворения мира существует, и лекари, значит, тоже.

– И че? Все две сотни переломать можно?

– Показать? – Юлька угрожающе пригнулась к столу.

– Че сразу показывать-то? Ты так скажи!

– Угу, когда захочешь, чтоб показали, я тебя Млаве отдам. Будет болтать! Смотрите: когда сломана ключица, руку привязывают вот так, поэтому переворачивать раненого…

Занятие пошло дальше своим чередом, и Клюква так и остался в неведении, каким образом можно заполучить сразу двести переломов. Юлька показывала, девицы повторяли, Клюква то покряхтывал, то гыгыкал, и все дружно изводили лекарку вопросами разной степени дурости. А потом Юлька приказала всем отойти от стола и заткнуться, подложила свою ладонь Клюкве под затылок и что-то зашептала ему на ухо. Отрок сначала, скосив глаза, прислушивался к шепоту, потом глубоко вздохнул, расслабился, будто оплыл, и уснул, мирно засопев носом.

За дальнейшим Арина наблюдала с нескрываемым интересом – бабка при ней точно так же несколько раз усыпляла больных. Юлька зло зыркнула на захихикавших было девиц, приложила палец к губам, требуя тишины, и принялась распутывать опояску на портах Клюквы.

Арина догадалась, что именно девчонка собирается сделать, и усмехнулась про себя: ну вот, они с Анной голову ломали, как к этому подойти, да так, чтобы христианскому благонравию не в ущерб; Анна с Настеной намеревалась как раз в ближайшее воскресенье переговорить, а Юлька и не задумывалась ни о чем – для нее все само собой разумелось… Права оказалась боярыня, когда предупреждала про юную лекарку еще в самом начале, после первого занятия с девицами:

– Значит, говоришь, управляется она с девками? Ну-ну… только не слишком ли самоуверенна? Хоть и умна не по годам, но жизненный опыт ничем не заменишь. Ты приглядывай там. Не мешай, пусть сама справляется, просто в случае чего не дай глупостей наделать.

Разумеется, все равно пришлось бы все это девицам рассказывать и показывать, а вот так – во время лекарских занятий оно даже и лучше, но Юлька-то могла бы хоть с ними или матерью своей посоветоваться! Ей же, видать, и в голову не пришло.

Вначале молодая наставница подумала, что в своей гордыне лекарка решила, что и сама с девками справится, но, наблюдая за ее действиями, поняла, что самоуверенность тут ни при чем: Юлька просто не понимала, что сейчас случится и с чем ей предстоит столкнуться. Мало того, у нее и мыслей-то не возникло о том, что Анна с Ариной хотели из такого урока извлечь. Арина чуть губу не закусила, чтобы не засмеяться в голос.

«Ну-ка посмотрим, что у тебя получится. Мы-то думали-гадали, как подойти к сему предмету, а тут вон как решилось, само… Придется мне на ходу соображать да поправлять, спасибо, не одна я с вами тут оказалась сегодня – и Вея, и Ульяна рядом. Они бабы разумные, помогут… Это ты, девонька, здесь одну только уязвимую для оружия плоть видишь – и больше ничего, а девицы-то все старше тебя, они уже на обнаженного парня другими глазами смотрят – бабьими».

Тем временем Юлька развязала завязки на портах Павсирия и, пыхтя, принялась стягивать их с отрока, расслабленно развалившегося на столе. До ее учениц только сейчас дошло, что происходит, и они замерли то ли в испуганном, то ли в радостном предвкушении. В наступившей тишине раздалось чье-то сдавленное хихиканье.

«Ой, Юлия… И лекарка знающая, и разумом уже не дитя, а не понимает! Ну да, девицы мужское естество уже видели, но они и другое сейчас увидят, о чем у тебя еще и помыслов нет. Да и появятся ли когда – с такими-то лекарскими замашками? Бедная…»

– Что «хи-хи»? Лучше помогите! – отдуваясь, недовольно буркнула Юлька, с натугой пытаясь оторвать мальчишеский зад от стола. Наконец справившись с этим нелегким делом – силенок-то по малолетству не хватало, она стащила порты с отрока, не глядя, откинула их в сторону и под усилившиеся смешки девок, обалдевших от ее странного для них равнодушия, заговорила, копируя ворчливый тон зрелой женщины:

– На лежачих раненых порты туда-сюда дергать каждый раз, как им понадобится нужду справить, лишнее беспокойство и вред. И чего вы ржете-то?

Девицы, которые до этого просто хихикали над нелепым с их точки зрения положением, дружно захохотали в голос уже над самой Юлькой – их развеселило ее недоумение. Арина не сомневалась, что для всех девиц обнаженный мужчина давно не диковина. В конце концов, в банях мылись вместе с младшими братишками, да и вообще нагота у язычников не считалась чем-то запретным или греховным, как у христиан, – а почти все девчонки только недавно крестились. Но они уже вошли в возраст, когда просыпается женское любопытство, знали, что скоро их выдадут замуж, и не могли не проявлять интереса к мужскому телу. А тут, пожалуйста – не только разрешают, но прямо-таки заставляют глядеть. А может, и не только смотреть позволят?

Наставница быстро переглянулась с Веей и Ульяной, и женщины шагнули ближе к столу. Ульяна обняла сердито насупившуюся, готовую к резкой отповеди Юльку и осторожно отодвинула в сторону.

– Ты, Юленька, у нас умница, все видела, все знаешь, – ласково зажурчала она. – А девицам-то впервой вот так, вблизи, на обнаженного мужа смотреть. Тебя-то, лекарку, только телесные раны волнуют, а у них сейчас свое на уме, бабье. Погоди малость, дай им обвыкнуться, попозже про лечение расскажешь. Сейчас они все твои слова мимо ушей пропустят… – Ульяна, удерживая лекарку за плечи, обернулась и кивнула Арине в сторону девчонок, дескать, давай, а я пока тут…

Вея на правах старшей родственницы прикрикнула на веселящихся девиц:

– Вы чему радуетесь? Пряник первый раз попробовали, что ли?

– Да кто радуется-то? Подумаешь! – возмущенно фыркнула Проська.

– Тоже мне, невидаль! – поддержала ее Катерина.

– Вот и я о том же! Неужто никто за старым дедом не ходил? Не верю!

– Тетка Вея, ну ты же сама только что видела, как Юлька…

«Не было печали, теперь еще и это расхлебывать! Ну что бы тебе, девонька, посоветоваться… хоть с боярыней, хоть с Ульяной… Остановить их надо, не то стаей кого хошь заклюют – и ворожбы не побоятся. После этого уже никакой учебы у вас не получится».

Несмотря на свою смелость, Проська замялась, подбирая нужные слова, и девки, давясь смешками, согласно закивали. А вот Анька, к удовлетворению своей наставницы, на этот раз благоразумно передумала встревать и промолчала.

– Значит, все уже всё видели? – Арина приподняла брови и поманила к себе Катьку. – Ну раз ты все знаешь и все видела… иди-ка сюда.

Катерина, подозревая подвох, осторожно приблизилась, косясь на раскинувшегося перед ней обнаженного отрока.

– Раненые часто в беспамятстве пребывают, их обмывать придется… и нужду помочь справить. Вот представь, что перед тобой такой раненый и есть. – Наставница огляделась вокруг.

Вея тут же смекнула, к чему та ведет, ухватила с полки подходящую глиняную посудину из Юлькиных запасов и чуть ли не силком сунула Катьке в руки:

– Бери! Тебе нужно помочь ему малую нужду справить. Что делать станешь? Давай-давай! Дело нехитрое.

Катерина бочком приблизилась к столу, спрятала за спину свободную руку, а вторую, в которой держала неглубокий горшок, вытянула как можно дальше и попробовала, как ковшом, поддеть свесившийся уд. Подцепить плоть округлым краем посудины никак не получалось, Катька, старательно пыхтя, нагнулась поближе и сморщилась.

– Фу… Он что, совсем не моется, что ли? – охнула она, крутя носом.

– Так два дня в темнице безвылазно сидел, да и туда его прямо с занятий привели. Упрел, – невозмутимо пожала плечами Арина.

– А ты думаешь, тебе раненых прямо из бани привезут? – Юлька незамедлительно встряла с язвительными поучениями. – Унюхала она… такой дух бывает, что этот тебе еще цветком полевым покажется… И что ты горшком его зачерпываешь? Не кисель, чай. Бери да направляй куда надо!

– Как?.. – Несчастная Катька наверняка не отказалась бы и рассмотреть все поближе, и потрогать вдумчиво, но… не при этой же толпе? И не в одиночестве – страшновато в первый-то раз. Лучше всего – с одной-двумя близкими подружками: те и подначат, и поддержат. А потом с ними и поделиться можно, и пошушукаться-посмеяться. Девичьи тайны сближают… если не рассорят потом, конечно.

– Рукой, само собой, – пожала Арина плечами и добавила, повернувшись к хихикающим уже над Катькой девкам: – А потом и все прочие за ней то же сделают. Заодно и вымоете его, раз пахнет.

Смех стих мгновенно. Катька сглотнула, вытянула вторую руку, осторожно, двумя пальчиками приподняла пугающий ее отросток, чтобы направить его по назначению. Юношеская плоть сразу же ответила на прикосновение, хотя пока еще слабо: уд едва заметно вздрогнул. Девка охнула и отдернула руку.

– Бери-бери, не кусается! – хмыкнула Юлька, подходя поближе.

Подружки захихикали, а у Катьки на глазах от обиды навернулись слезы. И чего смеются? Их бы на ее место!

– Да чего вы мнетесь? Подумаешь!

Проська обращалась вроде бы ко всем, но вызов ее предназначался заклятым соперницам-боярышням. Воспитанные матерью в христианской строгости, Машка с Анькой на этот раз вперед не рвались, и Прасковья воспользовалась случаем уесть их. Ну и молча терпеть поучения малолетней лекарки, занозистой и нахальной не по годам, она не собиралась – как-никак росла дочкой большухи, сызмала насмотрелась, как надо повелевать. Решительно отодвинув распустившую нюни Катьку и даже не удостоив взглядом Юльку, Прасковья с выражением полного пренебрежения на лице шагнула к столу, взяла из Катькиных рук посудину и решительно ухватила мужское достоинство всей пятерней. Уд дернулся уже более явственно и увеличился в объеме.

Проська вздрогнула, но отступать не собиралась и руку не разжала. Помедлив всего несколько мгновений, она обвела девиц торжествующим взглядом и ткнула уд в посудину, как щенка мордой в молоко. Уж этого снести Анька никак не могла! Она почти выхватила посудину из рук у Проськи и хищно цапнула рукой отроческое естество, лишь на какой-то миг опередив тоже рванувшуюся к столу Машку.

– Не толкайтесь, всем хватит! – усмехнулась Арина, останавливая вошедших в азарт воспитанниц, ибо возле стола мгновенно образовалась давка. Девчонки, вначале немного обалдевшие, теперь окончательно пришли в себя, и у большинства возобладало естественное любопытство к запретному. Хотя какое же оно запретное, если вон не только смотреть, но и в руки брать заставляют.

«Дай им волю – оторвут ведь… А Юлька-то даже не понимает, что им так любопытно… Эх, девонька, хоть и известно тебе поболее, чем этим дурочкам, а вот тут тебя судьба обделила. Они-то думают, что ты не понимаешь их по своему малолетству, но для тебя давно нет ничего запретного и тайного в мужском теле. И притягательного тоже нет. Боюсь, ты уже эту сладость в полной мере не познаешь никогда. Понять поймешь, а почувствовать уже не дано. Анна бы сказала: во многих знаниях – многие печали».

У лекарского стола по-прежнему толпились, толкались и вовсю трещали девчонки – уже не стесняясь ни своих подруг, ни старших женщин. Прошедшие «испытание» поглядывали свысока на тех, чья очередь не подошла, и вовсю давали советы и подбадривали робеющих:

– Да че ты двумя пальцами – всей рукой бери! Да не тяни так – не корову доишь!

Галка, дождавшись своей очереди, не ограничилась заданием, а вдумчиво рассмотрела уд, поворачивая его в разные стороны (Юлька буркнула: «Не открути смотри!»), помяла и неожиданно изрекла:

– А огурец-то покрепче будет. Только огурец шершавый, а этот нет… и теплый какой-то…

От сгрудившихся девиц, сопровождаемые уже не хихиканьем, а взрывами хохота, доносились разноголосые реплики: «Вареный огурец! Ну да – в меду! А ты попробуй, лизни!»

Девчонки ахнули, когда Галка наклонилась пониже, будто в самом деле, как и положено стряпухе, собиралась проверить на вкус то, что держала в руках. Второе «ах!» прозвучало еще громче. Случилось то, что и должно было произойти с юношеской плотью от многочисленных прикосновений. Хотя Клюква, блаженно улыбаясь, продолжал безмятежно спать, его естество бодрствовало, да еще как! И без того уже выросший от рук девиц уд напрягся, наливаясь силой, и вдруг резко вскинулся так, что Галка от неожиданности выпустила его из руки. Теперь он не свисал вниз, как в самом начале занятия, а лежал на животе у Павки, заметно увеличившись в размерах. Девки как зачарованные уставились на мужское естество, набравшее силу прямо у них на глазах.

Арина очень живо вспомнила себя, только что вышедшую замуж. Чего ждать от первой ночи, она примерно представляла: и бабка, и матушка объясняли, но на словах-то оно все легко и просто, а как до дела дойдет… Ей, конечно, повезло – Фома ее любил и пугать не хотел, потому и учил всему постепенно. Ни разу не заставил делать то, что ей неприятно, да и сам постоянно спрашивал: «Чего тебе хочется, лапушка?» За два-то года многому можно научиться, но сейчас она вдруг подумала, что знает пока далеко не все… Да и есть ли пределы нового в любви, в познании самого дорогого человека?

«А с Андреем? С ним-то как оно будет?» – от этой мысли Арину обдало жаром, пальцы на ногах от желания свело судорогой, только представила, что его руки ее коснутся, а она до него дотронется.

«Господи, одного этого уже достаточно, чтобы голову потерять. Да какой стыд тут может быть, какое сомнение или неприязнь? Не-э-эт… даже с Фомой от одной мысли голова кругом не шла, да и вообще раньше ни к кому ТАК не тянуло. А ведь на иного мужа смотришь – хорош собой, статен, лицом пригож, ну орел прямо, бывает, и залюбуешься, а… словно на жеребца глядишь… А коли рот откроет да скажет какую глупость или непотребство, так и вовсе с души воротит, а от красоты его ничего не остается. И мыслей этих не возникает. Нет, права бабка – самые сладкие плотские радости только с тем, с кем и без них хорошо!»

– Ух ты… какой здоровый! – ошарашенно выдавила Светланка. – Это что же? Такой в себя впустить? Он же не влезет!

Говоря откровенно, не так уж и поражала размерами мальчишеская плоть, но девкам, впервые видящим столь наглядное проявление мужской силы, вероятно, и впрямь сейчас она казалась огромной.

Галка единственная не испугалась необычного зрелища; ничего странного – все давно уже знали, что она в любопытстве ко всему живому вполне может посоперничать с самим Прошкой.

– Да ничего и не здоровый, – задумчиво возразила девчонка, с интересом разглядывая набухший и закаменевший в боевой готовности отросток; поглядела на Арину вопросительно, как будто спрашивала разрешения, и, получив одобряющий кивок наставницы, потыкала пальчиком. Уд качнулся и снова принял прежнее положение. Любопытствующая девица проследила за ним глазами и удовлетворенно кивнула сама себе. – А я-то все думала, что это у идолов они такие… в бане у братцев-то болтаются, как дойки у коровы. И у прадеда, за которым бабка ходила, совсем не такой… Намного меньше.

«Умница какая! Она сейчас на себя все внимание забрала, и остальные немного в себя придут. Ну и слова ее тоже к месту: всем же интересно, а вот так откровенно не каждая решится».

– Ну да, – сморщилась Светка под общий смех. – Этот, может, только нашей Каурке сгодится…

Арина шикнула на разошедшихся девиц – негоже так подругу дразнить, и нашла взглядом Млаву. С вечно сонной, равнодушной ко всему, кроме еды, воспитанницей происходило что-то непонятное: она стояла, хватая ртом воздух, во все глаза таращилась на обнаженного парня и, похоже, не слышала, что говорят развеселившиеся девки. И побледнела при этом до синевы – еще чуть-чуть и сомлеет.

– Млава! – позвала ее встревоженная Арина. – Млава, да что с тобой?

Стоящие рядом девчонки подтолкнули толстуху к столу.

– Иди, теперь ты попробуй. – Чтобы вывести девку из странного оцепенения, Арина взяла ее за руку и хотела подвести ближе, но Млава неожиданно резко вырвалась и отшатнулась.

– Я? – взвизгнула она. – Это?! Эту гадость?! В руки?! Не-э-эт! Я матушке пожа-а-а-алуюсь! – и кинулась было прочь, да Вея перехватила ее и закатила звонкую оплеуху.

– Тихо!

Толстуха охнула, дернулась, схватилась за щеку, но выражение лица стало хоть немного осмысленным, и то хорошо.

– Дайте воды, – не оборачиваясь, велела Арина, снова беря ее за руку. – Тихо-тихо, – уже спокойно проговорила она, усаживая всхлипывающую девку на скамейку, пододвинутую Веей. – Водички-то выпей…

Млава жадно хлебала воду и хлюпала носом. Немного успокоившись, она утерлась поданной Юлькой ширинкой и неожиданно выдавила из себя:

– А что, правда у всех мужей так?.. И что с этим, – девчонка с неподдельным ужасом взглянула на лежащего обнаженного отрока и тут же отвела взгляд, – делать-то надо?

Дружный гогот девиц почти заглушил ее последние слова, а Аринка беспомощно оглянулась на Ульяну и Вею. Чего-чего, а ТАКОГО вопроса от взрослой уже девицы она не ожидала…

– Ты что, слепая совсем? – вытаращилась на Млаву подошедшая поближе Юлька. – Мужей в бане не видела?

Млава только замотала головой:

– Мы всегда с маменькой и бабкой Капой… А еще маменька говорила – грех это…

«Ой господи! Да кого же Тонька из дочери вырастить-то хотела? Совсем полоумная! И до скотины-то девку деревенскую умудрялась не допустить, а уж тут, видать, особо постаралась. И что бедная дуреха в первую ночь мужу устроит? Что с ней, такой, теперь делать?»

Пока Арина ломала голову, Ульяна подсела к Млаве с другой стороны, приобняла (еле руки хватило), попыталась было прижать ее к себе, да где там – не каждому мужу под силу этакую-то гору сдвинуть. Жена обозного старшины была в крепости самой старшей из женщин и девчонкам казалась уже старухой. Особо острым умом она вроде бы и не отличалась, но жизненный опыт и мягкость характера сделали ее незаменимой утешительницей для всех влипших в мало-мальскую неприятность. Отроки-то не особо с ней разговаривали – все больше к Плаве бегали, а вот девицы плакались ей частенько. И сейчас, поглаживая Млаву по плечу, Ульяна вроде бы только к ней обращалась, но на самом деле говорила для всех девок:

– Ну чего ты испугалась? Все мы через это проходим – такая у нас, у женщин, судьба. И не сказать чтобы такая уж горькая – радости в том тоже много. Без плотской любви счастливой не станешь.

– Вот-вот, – пробурчала Вея. – А что там поп про грех талдычит… посмотришь, до чего он себя довел, и сразу грешить ринешься. Любовь – не грех, это отказываться от нее грешно. Лада рано или поздно накажет.

– И не надо бояться, – Ульяна сделала вид, что не заметила оговорки про языческую богиню, – мужи и жены так сотворены, что подходят друг другу, как… ну вот как рука и рукавица.

Млава еще раз посмотрела на Клюкву, вздрогнула и быстро перевела взгляд на стоящих с другой стороны стола подруг, опять пробежала глазами туда-сюда. Арина облегченно вздохнула: слава тебе господи, наконец-то думать начала! А Ульяна продолжала:

– Ну подумай сама – если все на самом деле так тяжко и больно, то род человеческий давным-давно прервался бы, а ведь люди испокон веков лучше всего делают то, что им нравится, так ведь? Не буду врать, без боли жизнь не обходится, детей рожать иной раз и в муках приходится, но ведь и радости они сколько приносят! Так и тут… – Она кивнула в сторону стола, хотела сказать что-то еще, но ее перебила Дунька, до того, как и Млава, не принимавшая участия в общей суете:

– Да врут все! Не радость это – мука одна! Потом, наверное, привыкают… куда деваться-то? – У нее, в отличие от подружек, данное действо не вызывало ни интереса, ни смеха, но совсем не так, как у толстухи, иначе – не было для нее в этом тайного. И тут же поспешно – слишком поспешно, для подружек, добавила: – Слышала я, как Вара в первую ночь криком исходила.

– Так то в первую, – со знанием дела хмыкнула Манька, ее двоюродная сестра, и закатила глаза. – Зато потом…

Девки прыснули, только Евдокия смотрела все так же хмуро. Арина подосадовала на себя, что после совета с Филимоном совсем забыла про нее. Ведь хотела же поговорить!

«Вару ли ты вспомнила, девонька? Похоже, не слишком хорошо у тебя первый раз сложился – вон как передергиваешься. Это уже исправлять надо, а то так и навсегда может остаться – и самой мучение, и будущему мужу никакого удовольствия. А без этого семейная жизнь не заладится… Ну не сейчас про то говорить, не при всех. Потом время выберу, пока что другими надо заняться.

Жаль, во время обряда не успела, и так насилу успокоили. Но разбираться с этим еще предстоит».

– Ладно, девоньки, про это вам и матери не раз говорили, да и мы на все ваши вопросы ответим, но пока наше дело – за ранеными отроками ухаживать. Вот вы сейчас морщились, а ведь привезут их сюда, ранами да дорогой истерзанных, – а тут вы привередничаете. Неужто сами никогда не болели? Себя-то на их месте представьте – приятно?

Девки присмирели, кое-кто и с лица спал: то ли воображение заработало, то ли сами пережили подобное или кто из близких.

– А самое главное, – опять подала голос Вея, – вы их своим пренебрежением мужской силы навсегда лишить можете. А значит, и себя в будущем – защиты.

– Это как? – Машка хоть и рванула следом за Проськой одна из первых, но требование Юльки выполняла явно через силу – уж больно брезгливо при этом выглядела боярышня. Да и сейчас взгляд от стола отводила.

– А вот так, – подтвердила Ульяна. – Как вы на отроков сейчас смотрите, такими они и мужьями станут; не вам, так другим девкам. Коли видите вы в них защиту и опору, поддерживаете в них гордость мужскую, уверенность в себе – все это к вам сторицей вернется. А будете носы морщить да брезговать – в ответ презрение получите, а то и что похуже. Кому это надобно? – Она вздохнула, погладила напоследок Млаву по плечу еще раз, а потом подтолкнула ее к столу. – А пока благодарите Господа, что есть вам у кого учиться. Не за чужими ведь ходить будете – за своими… дай бог, чтоб пореже…

Вот эти слова Ульяны Арина и вспомнила. У нее-то при виде истерзанного и измученного Андрея даже и помыслов о плотском грехе не возникло – куда там! Только муку его сейчас видела и ощущала ее, будто свою. Училась она у Юльки старательно, но все равно в первый раз руки невольно тряслись от страха: вдруг что-то не так сделаю? Едва с собой справилась, постаралась запрятать свои переживания куда подальше – не до них, тут спасать надобно.

Молодая лекарка, хмурая и озабоченная, осматривала Андрея, а глаза от Арины прятала. Не удержавшись, та все-таки спросила:

– Юль, ты сама-то, без матери, справишься? – увидела зло сузившиеся глаза девчонки и поспешила пояснить: – Да знаю я, что ты хорошая лекарка! Но погляди, какой жар у него. Мало ему ран, так еще и грудь в дороге застудили.

– Да не простуда тут! – Лекарка зачем-то поднесла свечу к самому лицу Андрея, несколько раз, будто не доверяя себе, то загораживала ее ладошкой, то отнимала руку. Покивала своим мыслям, обернулась к Арине. – Ему нельзя лежать подолгу неподвижно, да еще на спине: задыхаться от этого начинает. – Юлька глянула на Арину и, видимо, посчитала нужным хоть немного ее ободрить: – Сказали вроде, конь копытами сильно побил, пока Минька не оттащил. Правда, если бы совсем плохо, если бы нутряной кровью изошел, то и сюда бы не довезли. И зрачок от света сжимается, видела, я свечку рукой закрывала? Значит, по голове ему крепко не попало – тоже хорошо…

– А что плохо?

– Рука и ребра сломаны… и нога вон еще… один-то перелом быстрее срастается, чем несколько… но лубки хорошо наложены – дядька Бурей свое дело знает. На ребрах тоже все правильно…

– А что ж он без памяти-то?

– Нутро у него ушиблено… не порвалось там внутри, нутряного кровотечения нет, но все равно… По виду-то на сильную простуду похоже, ему бы откашливаться, а ребра мешают… Вот и не давай ему долго на спине лежать, и за дыханием следи. Повязка на ребрах, видишь, не намотана, а сшита, коли понадобится сменить, зови меня, сама не берись, тут сноровка нужна, и одной парой рук не обойтись. Еще надо будет…

Арина слушала наставления лекарки, а изнутри, нисколько не мешая запоминать то, что говорит Юлька, поднималось убеждение:

«Как там Аристарх с Корнеем говорили? Поляницы у меня в роду, от них и мне что-то передалось… Ну значит, вот она, моя война и моя битва – здесь! А раз я поляница, то все смогу! Выхожу и смерти его не отдам!»

Юлька ушла, пообещав прислать с кем-нибудь необходимые снадобья. Дударик увел испуганных и расстроенных до слез сестренок, которые примчались вместе с ним из крепости, как только узнали о случившемся, и Аринка наконец осталась с Андреем наедине. Села рядом с ним и сама себе удивилась: не пришлось сдерживать слезы и всхлипы, которые поначалу не смогла унять; теперь и следа от них не осталось. Да и не поможешь ему сейчас бабьими причитаниями. Улыбнулась на этот раз почти без усилий и заговорила спокойно, будто просто с дороги встретила:

– Ну здравствуй, Андрюшенька! Заждалась я тебя, а тут у нас и дом готов – такой, как ты хотел. Жаль, поговорить толком перед твоим отъездом мы так и не успели. Ну и ладно, у нас еще вся жизнь впереди. Главное, ты тут, со мной, и все теперь будет хорошо. Ты в этой битве свое дело сделал – никто бы большего не смог, а теперь моя очередь за тебя воевать. И не сомневайся, я тебя не подведу, родной, вытащу! Только ты и сам не сдавайся, держись, я же знаю, ты сильный, справишься.

Смочила полотенце в уксусной воде, как Юлька велела, отжала, стала бережно протирать его пылающий лоб и все время продолжала что-то тихонько приговаривать. Уверена была почему-то: нельзя молчать, беседовать с ним сейчас надо, чтобы он даже из своего забытья ощущал связь с миром, к свету и жизни тянулся на ее голос.

Вечером, когда совсем стемнело, еще раз зашла Юлька, принесла травок для настоев и какое-то снадобье в горшочке. Постояла, посмотрела, как Аринка справляется, повязки проверила, кивнула одобрительно.

– Ладно у тебя получается. Помнишь, что делать, если задыхаться начнет?

– Помню, Юль, помню. Ко мне только что Ульяна заходила, еще раз объяснила, – кивнула Аринка. – Показала, как ловчее постель перестилать, чтобы не беспокоить Андрея. Ну и так еще, разное…

– И разговаривай с ним. Не смотри, что он без памяти… даже беспамятные слышат. Слов не разбирают, а настроение, с которым говоришь, чувствуют, так что не вздумай причитать жалобно или еще как-то так… Ну понимаешь…

– Понимаю. Я ему, как хозяину, домой вернувшемуся, рассказываю: что уже сделано, что скоро закончим, а что потом.

– Угу, правильно. Еще про девчонок малых рассказывай – его ЗДЕСЬ будет удерживать то, что ему любо. Понимаешь?

– Понимаю.

«Я-то понимаю, а вот ты… Про любовь, как про настой лекарский, поминаешь, как будто она в горшочке на полке стоит. Макоши служишь, а в чудо не веришь – только в знания и умения. А любовь-то и есть чудо… Нарочно тебя так воспитали или просто ты еще в нужный возраст не вошла?»

Арина знала, что сомнение в искусстве лекарки, недоверие к ней сводит на нет чуть ли не половину лекарских ухищрений, но больна-то была не она, а Андрей. Ну разве что сама Юлька заметит ее недоверие и потеряет уверенность, которая в лекарском деле ой как нужна. А повод для сомнений имелся, и еще какой! Нет, то, что Юлька сейчас ждала приезда матери, вполне понятно: не сравниться пока девчонке в лекарском искусстве с Настеной. Опыта у нее того нет, да и привыкла Юлька надеяться на материну помощь. Это как раз не о слабости молодой лекарки говорило, а о разумности – излишняя самонадеянность в таком деле тоже вредна, а вот то, чем закончились тогда занятия с Клюквой…

Отрока Павсирия уже по нескольку раз обмыли и насухо вытерли, сменили под ним подстилку, сначала так, будто у него были поломаны ребра, потом так, будто он ранен в спину и лежать может только на животе, потом… по-всякому, одним словом. Дружно поржали над тем, как Клюква сладко причмокнул губами как раз тогда, когда Проська обмывала ему седалище, поотвечали (или не стали отвечать) на всякие вопросы оживившихся и разрумянившихся девиц, вроде таких, как: «А долго ли у него еще уд стоять будет?» или «А куда мужи его девают, ежели с ними такое на улице приключится?» В общем, лекарская учеба шла своим чередом, и даже на лице Млавы отвращение начало сменяться любопытством, и она уже не отводила глаз от стола, разглядывая обнаженного отрока чуть ли не с большим, чем все прочие, интересом.

И тут Арина обратила внимание на доносящийся с улицы гвалт мужских голосов, в котором особо выделялась уже легко узнаваемая ругательная скороговорка Сучка. И хотя слов разобрать она не могла, чувствовалось, что голоса эти становятся все злее и злее. Арина стояла ближе всех к двери и слышала происходившее на улице лучше остальных. Другие женщины, даже если и уловили что-то, то не обращали внимания, а уж девицы-то… Они сейчас и пожар в лекарской избе не сразу заметили бы.

Арина тоже решила не отвлекаться – сами разберутся, тем более что девицы все здесь, под приглядом, но тут прямо за дверью раздался голос Кузьмы:

– Стоять! Я кому сказал?!

И сразу за этим донесся прерывистый свист. Арина еще не выучила все команды, подаваемые свистом, но тут догадалась, что Кузьма приказывает: «Ко мне!» В лекарской избе разом наступила тишина: что-что, а уж эту-то команду услышали и разобрали все. Головы дружно повернулись к двери, и на всех лицах читался один и тот же вопрос…

– Десяток, к бою! – снова донесся голос боярича. – Тупой болт наложи! Справа по одному, по драчунам… Первый, бей! Второй, бей!

– А-а-а! Убили, убили!!!

Юлька рванулась к двери, остановилась, сунулась к спящему Клюкве, суетливо огляделась, отыскивая что-то глазами…

Девицы тоже дружно ринулись к выходу, но дорогу им загородили Ульяна и Вея.

– Стоять! Только вас там не хватало!

Что было дальше, Арина не видела – выскочила на крыльцо.

На крепостном дворе с угрожающим видом, явно собираясь драться, напротив друг друга стояли плотницкая артель и человек тридцать из присланных на стройку Нинеей. Лесовиков оказалось больше, но плотники держали в руках разнообразные орудия для драки, начиная с жердей и кончая топорами. У лесовиков тоже кое-что имелось, хотя и не у всех. От середины, каждого к своим, тащили под руки двоих, видимо получивших удары тупыми болтами. При этом Сучков плотник молчал, а лесовик орал благим матом:

– Убили, убили-и-и!

– Десяток, правое плечо вперед, шагом ступай! – уже не орал, а прямо-таки рычал Кузьма. – Прямо! – Отроки подчинились его команде и, дружно топая, вошли в промежуток между противниками, на то место, где, видимо, и происходила драка, прекращенная выстрелами из самострелов. – Десяток, стой! Первая пятерка, нале-во! Вторая пятерка, напра-во! Десяток, по ногам… целься!

Пять самострелов уставились в ноги плотникам, пять – лесовикам.

– Всем сесть наземь и заткнуться! – продолжал драть глотку Кузьма. – Считаю до трех и приказываю стрелять! Раз!.. Два!..

– Ну-ка сели! – раздался голос мастера Гвоздя; плотники, уже обжившиеся в крепости, хорошо понимали, что Кузьма не шутит.

Дреговичам же распоряжавшийся мальчишка почтения или страха не внушал. Они даже не удивились, а оскорбились – сопляк посмел взрослым мужам что-то там приказывать! Кто-то даже попробовал возмутиться:

– Да кто ты такой…

– Замыкающий, бей!

Щелкнул самострел, и один из лесовиков, охнув, осел на землю.

– Сесть, не то всем ноги переломаем!!! – Кузьма несколько мгновений помолчал, но ни ответа, ни подчинения не дождался. – Не поняли?! Вторая пятерка, по ногам…

Лесовики шарахнулись в стороны от направленных на них самострелов, но тут из-за задних рядов донесся перемежаемый щелчками кнута рык наставника Тита:

– Исполнять приказ боярича! Запорю!!!

И опять никто не сел, только орали те, кому досталось кнутом. Даже Арина, не будучи умудренной в воинской науке, поняла, что стрелять бесполезно – лесовики все равно разбегутся в разные стороны по одному, по двое. Понял это и Кузька. И снова принялся командовать:

– Положить оружие! – Отроки разом нагнулись и положили самострелы на землю. – Первая пятерка, кру-гом! Разомкнись! В кнуты их! Прижимать к казарме!

Отроки, раздвинувшись, чтобы не мешать друг другу, заработали кнутами. Что такое боевой кнут в умелых руках, Арина уже знала.

«Господи, хоть бы они жала железные не вплели, поубивают же!»

Не поубивали. Согнали строптивцев к стене казармы и усадили-таки на землю. Кое-кто пытался сопротивляться, но Кузьма подобрал чей-то самострел, и, когда один из лесовиков перехватил рукой кнутовище, выстрелил тому прямо в грудь. Потом еще одним выстрелом повалил на землю дреговича, пытавшегося шмыгнуть в сторону. Выстрелил Кузьма и в третий раз, но в кого теперь, Арина уже не увидела – заслоняли отроки.

Шум и суета все не утихали. Отроки изредка пощелкивали кнутами, кто-то из дреговичей что-то орал, Тит ругался последними словами, Кузька хищно поводил из стороны в сторону уже четвертым самострелом, и тут в спину ударил голос боярыни Анны:

– Что здесь происходит? Кузьма! Доложить!

Анна широко, по-мужски, благо юбка-порты не мешали, шагала по крепостному двору и на ходу вытаскивала из-за пояса плеть.

– Бунт, матушка-боярыня! – отозвался Кузька. – Драка, неподчинение. Пришлось вразумлять.

– Та-ак… – Анна, заложив руки с плетью за спину, прошлась мимо сидящих на земле плотников и остановилась перед Сучком. – Тебе все неймется?

– А я не…

Боярыня махнула рукой и сбила рукоятью плети шапку с головы Сучка.

– Вира с тебя – полсотни досок с лесопилки из твоей доли.

Каких сил стоило Сучку смолчать, знал только он сам, но все-таки смолчал. Анна развернулась к дреговичам, оглядела их, пристукнула свернутой плетью по ладони левой руки.

– Кто старший?

Лесовики, похоже, ожидали чего угодно, но только не такого вопроса. У некоторых, и это было заметно, от всего происходящего вовсе ум за разум заходил: сначала один сопляк командует, потом другие такие же из самострелов лупят и кнутами секут, потом баба, непонятно во что одетая, со зрелого мужа шапку сбивает, и тот терпит, а теперь вот старшего ей подавай! Откуда старшему взяться, коли все из разных селищ, а старейшины дома остались? А единственный во всем этом безобразии зрелый муж, и тот хромой, в сторонке стоит, и вроде как так и надо!

– Нету, значит, старшего? – Анна качнулась с пяток на носки, глянула сверху вниз на сидящих на земле лесовиков и распорядилась: – Дежурный урядник, Красаву сюда! Бегом!

– Слушаюсь, матушка-боярыня!

Дожидаясь исполнения приказа, Анна неторопливо прогуливалась туда-сюда, отроки по команде Кузьмы отбегали по одному и подбирали с земли самострелы, Сучок кипел, как каша в котелке, время от времени порываясь подняться на ноги, но его удерживали Нил с Гвоздем. Откуда-то вышел наставник Прокоп и, заметив, что часть дреговичей уставилась на крюк, заменявший ему кисть руки, зверски оскалился и напоказ почесал крюком живот.

За спиной Арины открылась дверь и на крыльцо высунулась Юлька с сумкой, в которой таскала лекарскую снасть.

– Кого убили-то?

– Никого не убили, – успокоила ее Арина, – но работа тебе найдется. По драчунам тупыми болтами били. По ногам, но одному, по-моему, в грудь угадали.

– Так надо же…

– Погоди, сейчас Анна Павловна с ними разберется, а тогда уж ты… Заодно и девицам еще что-нибудь покажешь на настоящих побитых.

– А чего все ждут-то?

– Красаву.

– Кого-о? А она тут при чем?

– Не знаю. – Арина пожала плечами. – Зачем-то боярыне понадобилась.

Как раз тут из-за угла появились двое отроков, тянувшие Красаву. Девчонка с трудом успевала перебирать ногами и не падала только потому, что ее держали за руки, но приказано было «бегом», значит, бегом. Впрочем, испуганной маленькая волхва не выглядела, и мальчишки держали ее крайне бережно.

– Подойди-ка сюда, Красавушка! – Анна повысила голос так, чтобы ее слышали все. – Видишь, какая забота у нас: бабуля твоя нам работников прислала, а старшего над ними, говорят, не поставила. Я вот и не знаю, с кого за учиненное непотребство спрашивать. А может, старший есть, да не признается? Глянь-ка на них, как ты умеешь, да укажи мне на того, кто мне надобен.

Среди дреговичей пошел негромкий говорок: видимо, те, кто знал Красаву, объясняли остальным, кто она такая. Внучка волхвы встала перед сгрудившимися у стены сидящими лесовиками, медленно повела головой, останавливая взгляд на каждом, и одновременно зашевелила пальцами опущенных рук, словно царапала что-то невидимое. Дреговичи замерли и уставились на Красаву, а та, убедившись, что все смотрят только на нее, выставила согнутую в локте правую руку вперед, ладонью к небу и резко дернула ею снизу вверх, будто подавала команду «встать» лежащей на земле собаке. И дреговичи разом вскочили на ноги!

Юлька за спиной у Арины сплюнула и пробормотала что-то явно ругательное. Арина только и разобрала: «…как дураки набитые… всех бы вас…»

Красава между тем начала по очереди обходить всех дреговичей. Нехорошо ощерившись, она подходила к каждому и снизу вверх заглядывала ему в глаза. И взрослые мужчины не то чтобы пугались, но, как поняла Арина, очень хотели отвести взгляд в сторону и не могли!

У Арины от вида того, что творила маленькая ведьма, появилась уверенность: даже если Красава и отыщет того, кто нужен боярыне, все равно не укажет на него, пока не попробует свою власть на всех.

Так и вышло: Красава постояла нужное ей время перед последним дреговичем, вернулась к Анне и, ткнув пальцем в сторону одного из мужчин, каркнула:

– Этот!

Все лесовики, Арина готова была в этом поклясться, дружно вздохнули с облегчением. Анна, благодарно кивнув Красаве, поманила названного рукой и пропела настолько ласково-елейным голосом, что впору взять ножик и зарезаться:

– Подойди-ка сюда, мил-человек, – окинула взглядом с ног до головы шагнувшего вперед мужчину и спросила: – А скажи-ка мне, боярыня Гредислава Всеславна, когда вас сюда посылала, какие-нибудь напутственные слова говорила?

Ответа дреговича Арина не услышала – у нее за спиной, в лекарской избе сначала что-то грохнуло и покатилось (кажется, ведро), потом дверь распахнулась, и под многоголосый девичий визг вперемежку с хохотом на крыльцо вылетел почти голый Павка. Он прыгал на одной ноге, а вторую пытался на ходу засунуть в штанину, одновременно оборачиваясь и срывающимся на слезу голосом выкрикивая невнятные ругательства. Вздев наконец портки, Клюква рванул бегом от крыльца, подскочил к стоящему тут же дежурному уряднику и, схватив того за грудки, так что кое-как подвязанные на бегу портки чуть было опять не спали с тощего мальчишеского зада, заорал:

– Отворя-ай!!! В темницу хочу!!!

Дреговичи в очередной раз (Арина уже сбилась со счета, в который) остолбенели.

«Ну все, теперь либо кто-то из них с ума сойдет, либо нас всех сумасшедшими посчитают! А может, и то и другое».

Это случай выявил еще одну слабость Юльки как лекарки. Ульяна потом рассказала Арине о том, что творилось в лекарской избе. На крик «убили!» Юлька рванулась было к двери, потом, спохватившись, кинулась к сумке со своей снастью, опять сунулась к выходу, но, видимо вспомнив, что Клюкву просто так оставлять нельзя, вернулась к нему. Хотела, как поняла Ульяна, разбудить отрока, но сообразила, что сначала надо его одеть. Пометалась глазами, сразу портки не нашла… А время-то идет, и на улице кого-то то ли убили, то ли покалечили! Крикнула девкам, чтобы выметались, но сообразила, что снаружи, скорее всего, опаснее… Короче, заметалась лекарка.

Знания знаниями, характер характером, а умение правильно выбрать, что в таком горячем случае надо делать в первую очередь, а что оставить на потом, приходит только с опытом, а значит, с возрастом. Этого-то опыта Юльке и не хватило. Пришлось вмешаться Ульяне: велев девицам одеть Павку, она сунула Юльке ее сумку и подтолкнула к выходу.

– Беги, мы тут сами управимся.

Не управились; вернее, управились не так, как надо. Портки-то нашлись быстро, и даже одну ногу Клюквы в штанину просунуть успели, а потом… отрок проснулся! То ли Юлька чего-то не так сделала с самого начала, то ли, засуетившись, начала его будить, да дело не завершила, то ли еще что…

Пока Павка обалдело ворочал глазами, Ульяна велела Вее с Млавой, как самым увесистым, держать отрока, а сама кинулась его одевать – у нее-то быстрее получится, чем у девок. Главное, стреножить парня портками, а там уж никуда не денется, да и сам поможет одежку вверх тянуть. Но сначала пришлось отпихивать сгрудившихся у стола девиц – недолго, но именно этих мгновений Ульяне и не хватило.

Клюква подхватился, сиганул со стола, попал одной ногой в ведро с водой, которой его обмывали, а дальше пошло сущее светопреставление: одни девки визжат, другие хохочут; ведро опрокинулось, вода девкам на ноги плеснула, они шарахнулись назад, кто-то упал. Клюква не то плачет, не то ругается; одной рукой за портки держится, другую никак не может вырвать у Млавы, вцепившейся в нее, как клещ. Кто-то из девок уронил на пол его рубаху, на нее наступили, а девка эту рубаху за рукав рванула. Еще и ведро под ногами катается… Просто диво, что никого не покалечили и не затоптали!

Наконец Клюква вырвался от Млавы и сбежал, а Вея с Ульяной принялись успокаивать девиц. Кое-как их угомонили, убрали ведро, сняли Млаву со стола, на который ее затащил отчаянно вырывающийся отрок, и откуда она не могла слезть, а только беспомощно дрыгала не достающими до пола ногами. Даже воду с пола подтерли. Ульяна уже начала внушать девицам, что трепаться о происшедшем нельзя, хотя и понимала, что бесполезно: как Клюква телешом наружу выскочил, куча народу видела.

И тут в лекарскую избу принесли первого дреговича, подстреленного тупым болтом – почти бездыханного, с синюшным лицом. Все смешки и взвизги как рукой сняло!

Вот тут Юлька себя и показала: голос тверд, распоряжения краткие и четкие, движения отточенные – никому и в голову не пришло вспомнить о ее малолетстве. Даже дреговичи подчинялись ей беспрекословно, да и не только ей. Юлькины помощницы, Слана и Полька, видать заразившись от своей начальницы, тоже были деловиты и строги, а напрочь обалдевшие лесовики, уже окончательно перестав соображать, кто тут и что, слушались даже девиц из девичьего десятка. И правильно делали – Юлькины уроки не прошли даром!

Ну и что, что не сразу нашлись носилки? Побитых болтами таскали на спине, а девицы только что хворостинами носильщиков не погоняли, указывая, куда нести, где класть, как повернуть. Ну и что, что в лекарскую избу все не поместились? Не дергать же Юльку? Сами сообразили разделять тяжело пострадавших и тех, кому досталось меньше, и «легких» отводить в новый лазарет. А там уже и без Юльки, только под приглядом Ульяны мазали лечебным снадобьем следы от кнутов на спинах, плечах, шеях, животах. Дружно навалившись, держали орущего благим матом здоровенного дядьку, пока Тит (Юлька-то занята) вправлял тому вывихнутую ногу, успокаивали страдальца с рассеченным ухом – лекарка сошьет, лучше прежнего будет, издевались над теми, кто плохо терпел боль – взрослый муж, а хуже девчонки!

И откуда что взялось? Вот только что вертелись под ногами дуры дурами, ни на что, кроме глупого хихиканья, не способными, и на тебе! Не девчонки – молодые женщины! Пришла беда, понадобились женские руки – аккуратные, умелые и ласковые, сами по себе лекарство; слова, а то и просто голос – уверенный, когда надо, строгий, но утешающий и облегчающий. Понадобилось присутствие тех, перед кем стыдно проявлять слабость, но чей вид радует глаз; а если еще и умения есть хоть какие-то…

Но никакого чуда не произошло, просто в девицах проявилась женская суть, которая, кроме всего прочего, есть еще и последний рубеж защиты и спасения жизни: «Позади уже никого нет, если не я, то никто». Из нее-то и берутся и сила, и терпение, и самоотверженность, и многое, многое другое, не описываемое словами, но известное с детства каждому, кто хоть раз, оказавшись в беде, побывал в женских руках.

Тогда Юлька восприняла помощь девичьего десятка как должное. Впрочем, для женщин воинского поселения это и в самом деле было само собой разумеющимся, но Арина задумалась о том, что, по-видимому, совершенно ускользнуло от внимания юной лекарки. Природных ратнинских дев в девичьем десятке всего трое, а заразить своим поведением они смогли всех. Не нарочно, разумеется: они даже не задумывались об этом, просто подражали своим взрослым односельчанкам. И именно ратнинские сейчас захватили своим настроением и куньевских родственниц, да так, что тем и самим не пришло в голову о чем-то задуматься – поступали так, как поступалось. Наверное, так и пробуждалась в отроковицах глубинная женская суть.

И вот сейчас, у постели израненного Андрея, Арина вдруг ощутила, что Юлька чего-то ждет и от нее, всматривается в поведение, вслушивается в голос. Вроде бы и разговор обычный, такой, каким он и должен быть:

– Если начнет задыхаться или боль его скрутит, ты меня сразу зови. Хоть и среди ночи, пусть будят.

– Хорошо, пошлю кого-нибудь.

– Не надо. Я отрокам у парома наказала, чтобы на твой дом поглядывали. Помашешь с крыльца лучиной, если темно, а светло – так увидят и сразу меня позовут.

– Ладно, помашу.

– В сознание так и не приходил?

– Глаза открывал, но не видит ничего. – Арина не удержала горестного вздоха.

– Хорошо, что открывал, добрый знак. За матерью Анна Павловна отрока верхами послала. Они завтра поутру приедут, сегодня-то уже не успеют обернуться.

Обычный разговор… но юная лекарка ждет чего-то еще, надеется что-то увидеть и понять.

«Чего же ей надо-то? Наверное, знает про последний рубеж борьбы за жизнь, но именно ЗНАЕТ, а не чувствует! Пытается умом понять, а здесь не ум нужен, не знания, а… У меня подглядеть хочет? Но ведь не выйдет же ничего – не поймет, не объяснишь ей! Просто нету таких слов».

Настена приехала в крепость после полудня, а может, и раньше. Арина ее приезда не заметила, как сидела всю ночь возле Андрея, так продолжала сидеть, только утром Ульяна на краткое время подменила ее да заставила немного поесть. Настена даже и не вошла, а как-то возникла в горнице. Не спросила с порога: «Как он?» – а просто очень внимательно посмотрела на Арину и что-то для себя поняла.

Потом началось понятное и уже чуть ли не привычное: осматривала Андрея – в сущности, так же, как Юлька, задавала вопросы – почти такие же, как Юлька, да и выражение лица казалось таким же. Понятно, что это не Настена на дочку походила, а дочка ей подражала. Зато потом началось таинство.

Лекарка присела на край постели… И ведь было на что сесть, но почему-то стало ясно: именно так и нужно – на край постели больного. Взяла Андрея за руку… Арина знала, что лекари так ощущают биение сердца, но как-то уж слишком долго это у Настены вышло, и лицо у нее стало такое…

Совершенно непонятно, откуда к Арине пришло понимание: вот оно, то самое – женское! И лекарские знания не мешают Настене так, как Юльке, не заменяют этого… Даже не знаешь, как и назвать, а помогают. Вот отличие ремесла от искусства, до которого Юлька еще недоросла! А потом открылось, чего не хватает дочке по сравнению с матерью: Настена познала материнство – единство своей сущности с сущностью иного человека, переплела это с лекарским знанием и обрела способность… К чему?

Велика Макошь! Умеет собирать крохи и обращать их в нечто большое! Частица любви Лады, частица непримиримости Перуна, частица ярости Ярилы, частица плодоносности Велеса… Поди узнай, сколько всего разного собрано в удаче Макоши. Как бы и не благость Христа с милосердием Царицы Небесной соединены со всем иным в том коше!

А еще стало понятно, что слаб, тонок поток жизненной силы, идущий от Настены к Андрею – лекарка в Ратном другими ранеными занималась, ночь, считай, не спала… И так захотелось влить свою струю в этот поток, чтобы Андрею больше досталось, и даже помнилось, что сможет, получится у нее. Как пощечиной отдался обрыв жизненного потока от Настены к Андрею, и лекарка досадливо дернула щекой, словно прикрикнула в сердцах: «Не лезь, недоучка! Нечего твоей Ладе здесь…»

Взвыть было впору, а тут еще и полные отчаяния глаза Юльки – опять не поняла, опять не сумела!

– Ну? – не оборачиваясь, как-то строго и даже сердито спросила Настена.

– Хуже не стало! – торопливо отозвалась Юлька.

– И что?

– Добрый знак. Еще бы хоть пару дней так…

– Дальше!

– Кровь взбодрить, спину и грудь растереть согревающим, тепло к ступням… – Голос Юльки становился все увереннее и увереннее. – Питье, чтобы горло размягчало… и чтоб откашливался легче.

– Повязку сними, после растирания снова сошьешь края, – все таким же строгим голосом принялась наставлять Настена, – но, пока растираете, ребра держи… нет, лучше я сама. Иглу, нитку суровую…

– Есть, все с собой!

– Хорошо, тогда взялись…

Арина помогала, чем могла, делала, что указывали, а сердце заходилось от жалости к Андрею. Еле удержала вскрик, когда из-под давящей повязки показались грудь и бок, сплошь черно-синие.

Потом слушала и запоминала наставления по уходу за Андреем, опять сидела и вслушивалась в его дыхание… и вдруг поняла: к жалости к Андрею примешалась жалость к Юльке.

«Да что ж Настена с родной дочкой так? Наставники с отроками и то не всегда… а тут дочка! И ведь не замечает же никто… Только Михайла!

Так вот в чем дело! Он единственный из всех ее пожалел! Никому больше и в голову не пришло, а он… И она и не ждет ни от кого тепла человеческого. Да как же ей одиноко-то, если, как говорят, она к Бурею, к чудищу этакому, ластится, словно к родному?! Девкам-то и невдомек, возмущаются: что Минька в ней нашел? А он пожалел, пригрел… И Макошь как раз за это ему удачей отдаривается? Михайлу убить могли, а Андрей его собой прикрыл… Выходит, Андрей – часть Михайловой удачи? Для того чтобы Юльку было кому жалеть и защищать, Андрей сейчас тут чуть живой лежит? Все из-за нее? И Настена, измученная, ночь не спавшая, на остатках сил притащилась в крепость, чтобы сохранить защитника Михайлы, хотя Бурей не решился его даже до Ратного везти? Все для благополучия дочки, а виду не показывает…

Но ведь Андрея-то к Михайле не Настена приставила, а Корней… или Аристарх?»

Вспомнилось ощущение, исходившее от старосты во время запомнившегося на всю жизнь разговора: тяжелый, холодный, выгоревший очаг… скорее даже не очаг, а горн, в котором когда-то бушевало пламя, а теперь осталась страшная, затягивающая темнота…

«Аристарх – холодная и беспощадная сила, воплощение мужской воинской сути, которая… Как там Филимон говорил? Неважно, родственник ты, или приятель, или соперник, или должник… приказ отдан и должен быть исполнен! Этот прикажет… кого угодно и как угодно.

Но при чем здесь тогда Юлька? Да при том! Макошь, может, сама ничего и не вершит, но чужие свершения подправляет! По-женски, чуть-чуть, но так, что свершается то, что ей надо! Это и есть удача: приказано Андрею беречь Михайлу – и ничего более, а по велению Макоши выходит так, что оберегается не просто наследник воеводы, а еще и защитник юной лекарки. Да что ж такое закручено вокруг этой девчонки? Во что Андрея втравили?»

И вспомнился разговор с юной лекаркой поздним вечером после того занятия с Клюквой и драки плотников с лесовиками…

Уже начинало понемногу смеркаться, Арина шла по своим делам, даже и не думая про Юльку, и вдруг приметила юную целительницу, одиноко примостившуюся возле лекарской избы на завалинке. Не часто она позволяла себе прохлаждаться без дела; до сих пор Арина такого и не видела. И лицо у нее при этом какое-то… отрешенное, что ли?

Первой мыслью было: «Если здесь сидит, отдыхает, то тяжелых раненых нет, иначе возле них была бы», – а потом вспомнилось, что Юлька единственная не скрывала своего неодобрительного отношения к тому, что творила Красава. Анна просто-напросто использовала внучку волхвы для запугивания пришлых лесовиков, а остальные откровенно опасались Красавы, если и вовсе не боялись. Сама Арина Красаву тоже, мягко говоря, недолюбливала, но Анна слушать и говорить про маленькую волхву не желает, остальные же не решаются. А вот Юльку как раз и можно расспросить. Но так вот, сразу, не спросишь же: «А расскажи-ка мне про волхву и ее внучку, что знаешь», поэтому Арина, присаживаясь рядом на лавочку, начала издалека:

– Вот вернется Михайла, снова будет тебя здесь поджидать…

– Когда еще вернется-то… – Юлька вздохнула и настороженно покосилась на Арину. То ли непривычно ей было, что взрослая женщина заговорила с ней на такую тему, то ли догадалась, что это так – для начала, а разговор пойдет о другом.

– Ну не за тридевять земель он ушел! Вернется с победой, с добычей, с подарками…

Юлька еще не успела хмыкнуть презрительно, а Арина уже поняла – промахнулась. С этой, как с обычной девицей, разговаривать не получится – юной лекарке если и не наплевать на подарки вовсе, то разговор о них для нее далеко не самое интересное.

– А место здесь для лавочки хорошее, – попробовала зайти с другой стороны Арина. – Попросила бы отроков сделать для отдыха – что ж на завалинке сидеть? Красава небось и близко к лекарской избе подходить опасается.

– Да уж… – Юлька слегка покривила губы.

Обычного девичьего: «Уж я-то ей рожу разукрашу», «Я-то ей волосья прорежу» или еще чего-то в том же духе от нее ждать бессмысленно – это Арина уже поняла. Непонятно было другое: то ли Юльке о Красаве и вспоминать не хотелось, то ли она при случае собиралась сотворить с внучкой волхвы такое, о чем говорить вслух не считала нужным. В общем, разговор не складывался, и сколько еще придется ходить вокруг да около, получая в ответ краткие и невнятные отклики, Арина не представляла, поэтому решила спросить в лоб:

– Слушай, а что такое Красава давеча с лесовиками творила? Ты поняла?

– Силы набиралась, змеюка!

– Силы?.. Это как?

– А вот так, обыкновенно. – Юлька слегка пожала плечами, и Арина испугалась, что и сейчас она ограничится только этим, но та продолжила:

– Смотрела, сможет ли убить, видела, что может, и от этого ощущала себя сильнее. Они хоть и не понимали ничего, но им от ее глаз не по себе делалось. Знобко, что ли… ну как-то так. А она и рада, ей того и надобно! Была бы там сотня народу, она бы и сотню так обошла, и каждого бы… Если бы не нарвалась, вот как на тебя. Ты-то ее не испугалась, и она сразу слабость ощутила. Теперь тебя стороной обходит, не хочет опять так же.

– Вот оно что… А как же она понимает, что может убить? Откуда ей знать-то?

– А она уже убивала, знает, каково это. И ей понравилось! – Юльку, кажется, заинтересовал наконец разговор: она распрямила спину и развернулась в сторону Арины. – Ей бабка дала попробовать. Волхва куньевского… он на Миньку с топором кинулся. Нинея его остановила, но сама не стала убивать, а отдала Красаве.

– А ты-то откуда это… – Услышанное оказалось настолько неожиданным, что Арина оторопела.

– У Миньки вызнала. Он не хотел рассказывать, да… вызнала, в общем. – Юлька всмотрелась в Арину и улыбнулась. – Ты не пугайся, вовсе она не смерть ходячая, боязно ей пробовать без бабки-то: вдруг не получится? Вся ее сила тогда… – Лекарка махнула ладонью, словно отметала что-то невидимое. – А бабка, я так думаю, ей больше не позволяет, мол, попробовала, знаешь, как это бывает, и хватит с тебя.

«А тебе-то об этом откуда известно? Хотя тебя же мать, наверное, точно так же учит… И Красаву ты с матерью наверняка обсуждала не раз».

– И зачем же ей тогда?.. Погоди, ты говоришь, ей понравилось? Убивать понравилось?

– Не-а! Глупая она еще, что такое смерть, не понимает. Ей власть над человеком ощущать понравилось. Вот она и пробует: если опасаются ее, значит, сможет, а от этого в силе своей уверяется. Ну и над малахольными всякими… Саввой, там, Простыней… чему-то же она уже научилась. Но чует, подлюка, разницу со здоровыми людьми, вот и не решается.

– Дитя же еще совсем… – В голове Арины никак не могли сойтись ребенок и убийство.

– Да ей и делать наверняка почти ничего не пришлось, – неправильно поняла Арину Юлька. – Бабка ей волхва почти готового отдала, чуть-чуть оставалось.

– Да я не об этом! – Арина почувствовала досаду от того, что Юлька не понимает простейшей истины. – Ребенок и убийство… это же…

– А я хоть и старше, а не могу. И никогда не смогу, наверное… – Юная лекарка продолжала говорить ужасные вещи, сама не понимая, ЧТО говорит. – Вот ты… ну тогда, топором… ты как себя преодолела?

Что на такой вопрос ответить? Как обычной девчонке – нельзя, Юлька не наивный ребенок из младшего девичьего десятка. Мысль уже привычно метнулась к воспоминанию о бабке-ведунье, и ответ пришел сам собой:

– Я тогда не нить жизни обрывала, я длань смерти отсекла!

– А… это… – Юлька выглядела так, будто услыхала бог знает какое откровение. – Значит, вот так можно? Не человек, а длань Морены…

«Господи, да что ж я натворила-то! Я же ей подсказала способ решиться на убийство!»

– Да ты не вздумай пробовать! – торопливо воскликнула Арина, не заботясь о том, что этой торопливостью показывает свой испуг. – Силу лекарскую утратишь!

Юлька сначала лишь улыбнулась в ответ, словно говоря: «Да что ты в этом понимаешь?» – но потом, видимо, решила успокоить собеседницу:

– Ты что, подумала, что я вот прямо сейчас убивать кого-то кинусь? Да меня сама волхва в ученицы зазывала, а я не поддалась! И сейчас не поддамся! Только вот знать, что МОЖЕШЬ, силы себе добавить. Не бойся, я не Красава, мне пробовать не надо, достаточно ЗНАТЬ!

– Не Красава, говоришь? – Арина вдруг почувствовала злость, правда, непонятно на кого разозлилась: на Юльку или на себя? – Но ведь все одинаково! И ей для силы надо знать, что может убить, и тебе… сама же сейчас сказала!

– Ты меня с ней не равняй! – Юлька ощерилась и стала похожа на какого-то мелкого хищника вроде горностая. – Ее Нинея с горя учить взялась, потому что со мной не вышло, а больше и некого! Ей сила для себя самой нужна, она страхом чужим живет, а лекарки всю жизнь Морене противостоят – не для себя, для других!

Юлька подхватилась с завалинки и скрылась в лекарской избе.

«Ну вот и поговорили…»

Сейчас, у постели Андрея, Арину вновь зацепили слова из того разговора с Юлькой, на которые она сгоряча не обратила внимания: «Ее Нинея с горя учить взялась, потому что со мной не вышло, а больше и некого!»

«Значит, сначала волхва положила глаз на Юльку, а Михайла, надо думать, уже тогда с Юлькой близок был – говорил же кто-то, что они с детства дружны. С Юлькой у Нинеи не получилось, а Красава… Так сама она в Мишку влюбилась или бабка постаралась, чтоб детская привязанность в большее переросла? Да! Она же тогда кричала: «Все равно он мой будет!» Ведь про Михайлу же кричала, никаких сомнений! Получается, правильно я догадалась: Нинея и Настена за Михайлу между собой воюют, через девчонок.

Но над Михайлой стоят Корней и Аристарх, они растят из боярича наследника Корнея, будущего воеводу Погорынского. А про бабью войну… да не просто бабью, а волхвы Велеса и жрицы Макоши, им известно? Мужи-то этих войн не замечают или не хотят замечать… Только ведь это не свара у колодца. Корней еще мог бы не обратить внимания, но Аристарх… этот все видит и все замечает!

Не вмешиваются старики… Чем-то их это все устраивает? Какая выгода им от Настены? Да вот эта – все бросила и приехала Михайлова защитника спасать. А от Нинеи? В приданое Красаве может пойти безраздельная власть над языческим Погорыньем?

Лучше бы мне не знать всего этого, но… Андрея-то сюда втянули! Господи, как, чем защитить его? Ведь все! Все готовы им ради Михайлы пожертвовать! Начальные люди, служители Светлых Богов… Какие же силы нами играют! У кого защиты искать? К ней – к Ладе обратиться? Но ведь недоучила бабка, не открыла самого сокровенного! А может быть, к Богородице? Или к обеим сразу – к… Господи, прости меня, грешную, к Великой Матери? К женской силе, к материнской любви, коя все преодолевает? Ведь все мы ЕЕ дети, хоть и называем по-разному!

Ты, дарующая любовь и жизнь, Ты, единственная, знающая и могущая то, что не дано никому другому… Ты слышишь ли меня, поможешь ли? Я знаю, что Ты помогаешь лишь тем, кто сам отдает всего себя без остатка, и я готова, я смогу…»

Андрей слегка шевельнулся и вздохнул…

Назад: Глава 9

Дальше: Глава 11