Глава 11
Сразу же после памятного Арининого выхода в новом платье потрясенные красотой невесомой кружевной накидки девчонки насели на молодую наставницу с просьбами научить и их творить такое воздушное чудо. Оценила небывалое украшение и Анна, но не только его красоту – сказались и купеческое происхождение, и хозяйственная хватка большухи обширного рода, и нынешнее положение ответственной за будущее полутора десятков девиц.
Кружево, дорогую редкость, привозили в Туров купцы из дальних краев, и только у самых зажиточных горожанок можно было увидеть отделку кружевами, да и то узенькую полосочку – больно высоко оно ценилось. А у Арины-то целое кружевное полотнище, если за углы взяться, так почти на полный размах рук! И на привозное не сказать чтоб похоже. У самой Анны бережно хранился небольшой платок с узкой кружевной отделкой – подарок батюшки к свадьбе. Он привез его чуть ли не из самого Царьграда, хотел было сразу же после возвращения подарить дочке, да матушка воспротивилась: суетность, мол, это, нечего гордыню в юной девице поощрять. Так батюшка нарочно свадьбы дождался, подарил, хоть матушка и осталась недовольна. Вот только носить тот платок Анне почти и не привелось – в Ратном не до кружев ей было.
Зато теперь вместе с восторгом женщины – красота-то какая, и зудом портнихи – непременно попробовать применить эту красоту и так и сяк, в голове у Анны словно защелкали придуманные Мишаней счеты – это ж сколько состоятельные туровчанки за такое с готовностью заплатят? А если еще соперничать промеж себя примутся: у кого кружево богаче? А если братец Никифор с эдаким товаром в Киев заявится? Или в Новгород Великий – там-то народ тоже щедро серебришком звенит!
А делается-то, оказывается, как просто! Варежки-то крючком почитай любая вязать умеет, всей разницы, что тут мастерица берет не толстую шерстяную нитку, а тонкую, для холста приготовленную. Ну и ухватки немного другие: продевай крючок в петельку, цепляй им нитку да протягивай в эту же петлю – получается новая петля. И опять, и опять, и так хоть до бесконечности! А петли твори, какие хочешь: маленькие, большие; если надо, то можно и несколько петелек из одной вытянуть. И снасти требуется всего ничего – крючок да беленая нить, а все остальное в самой кружевнице: пальцы ловкие, глаз верный, усидчивость и воображение. Ну пальцы и глаз можно поупражнять, усидчивость… да какую ж девку к тому с малолетства не приучают, а вот воображение у каждой свое – сколько кружевниц, столько и узоров, да не по одному на каждую!
Обычная баба восхитилась бы да сама уселась новое рукоделие осваивать. Ну еще дочек за кружево усадила бы, если бы времени и терпения хватило, но Анне уже требовалось большее. Не сразу, не в один день она до такого додумалась, но потихоньку дело завертелось.
Для начала озадачила Кузьму изготовлением крючков. Девок посадила выбирать и перематывать подходящие для вязания кружев нитки. В Ратное отправила отрока с заданием выгрести и привезти в крепость весь запас беленой нити из лисовиновской усадьбы, а Верку допросила, не знает ли та в Ратном тонкопрях, изготавливающих нитки не только для своей надобности, но и на обмен или продажу.
Таковых, к удивлению Анны, в Ратном оказалось больше десятка, правда, почти половина из них – холопки Луки Говоруна. Хозяин, ничего не скажешь! Допрос плавно перешел в совет: как и на что сменять имеющийся у прядильщиц запас готовых ниток и как обвести вокруг пальца Луку, который непременно заинтересуется, чего это Анна собралась такое шить, что нитей ей требуется ну прямо-таки версты?
С ответом на последний вопрос Верка ничуть не затруднилась:
– Ха! Да сотню с лишним отроков к зиме обшить! Кто-нибудь из баб, хоть у нас, хоть в Турове, да хоть в самом Киеве такое пробовал? Сколько чего для этого надобно, представить себе может? Да ни в жизнь! Даже я не представляю, а уж мужи… тут и вовсе смех один! Вот пускай Лука только попробует меня спросить, я ему такого наплету!.. Аж самой интересно!
Вот с первым вопросом – на что менять или почем покупать – вышла заминка. Уж кто-кто, а купеческая дочь Анна прекрасно понимала, что стоит только мужьям тонкопрях (а торговаться-то придется с ними или даже с самим Лукой) почуять острую нужду Анны, то цену заломят несусветную. Думали да рядили и так и сяк. Дороговато получалось. Выручил Кузька, явившийся показать Анне аж три образца вязальных крючков: деревянный, костяной и железный. Услышав конец разговора, ничуть не задумываясь, тут же предложил выход:
– Теть Ань, а ты Минькин ножной станок видела?
– Видела, и не только станок. Вы же с отцом прялку ножную измыслили. Хорошая прялка… погоди, так ты хочешь?..
– Ага! – радостно подхватил Кузька. – К батюшке уже сколько народу приходило, чтоб себе такую же заказать, да только дед всех отшил. Сказал, что, пока двадцать штук для крепости не изладим, на сторону ни одной не отдадим. А потом еще добавил, что сверх тех двадцати нам еще нужны, чтобы холопки зимой не бездельничали. Лука тогда орал, что на столько новых прялок во всем Ратном ни шерсти, ни льна не найдется, и грозился своих людей по округе послать и всю кудель, где только можно, скупить, вот пусть тогда холопки из соплей Корнеевых прядут.
Поругались они тогда вдрызг, а дед потом батюшку поучал: пока настоящей цены на ножную прялку не поймем, никому ничего продавать не станем. Я Миньке про это все рассказал, а он смеется! Пускай, говорит, Лука по Погорынью рыщет да лен с шерстью скупает, нам же проще: он потом за наши прялки нам же половину скупленного и отдаст. И ездить никуда не придется, сам в клювике принесет, а мы еще поломаемся, да не куделью возьмем, а готовыми нитками.
Так что давай, теть Ань, так и сделаем, как Минька придумал. У батюшки в сарае пять штук стоят, да у меня здесь еще две штуки непользованные остались – вы чего-то прядете мало.
– Мало прядем?! – возмутилась Верка. – Ну мужи!.. Вы поди думаете, что полотно, как трава в поле растет! С чего прясть-то? Лен прошлогодний уже почти весь кончился и шерсть с весенней стрижки тоже. Осени ждать надо! Ты думаешь, мы с чего за прялками зимой да осенью горбатимся? Да с того, что только тогда пряжа в достатке! А летом… где ты зимой солнце найдешь, чтобы полотно белить? Даже крапиву сейчас не заготовишь – не годится пока. Это в вашей кузне можно железками круглый год греметь, а у нас все на солнцеворот завязано!
– Ну и что? – не смутился Кузька. – У Луки-то небось до сих пор все кладовки товаром забиты. Он же не так просто трепался, а покупал. Этого вам для начала хватит, а там и лен, и шерсть свежие подоспеют.
– Значит таки Лука! – зловещим тоном изрекла Верка. – Ну трепло рыжее, готовься… даже и не ведаешь, бедолага, что за рать на тебя идет!
Анна тут же остановила разошедшуюся жену наставника Макара, напомнив, что десятник – а теперь уже и воеводский боярин – Лука Говорун до разговора с ней, скорее всего, и не снизойдет, потому как всех баб ни во что не ставит, но Верку и это не смутило:
– Так к нему не просто баба приедет, а Академия Архангела Михаила, созданная и направляемая самим воеводой Погорынским Корнеем Агеичем! – Она многозначительно воздела кверху указательный палец, но тут же смешливо фыркнула и привычно подбоченилась: – Али я не Академия? Ну, Лука, держись! Хочет прялки получить – выслушает, никуда не денется! А там посмотрим, кто из нас говорливее!
Что пришлось пережить десятнику девятого десятка Ратнинской сотни, и без того вернувшемуся к тому времени из похода за болото не в лучшем настроении, знал только он сам, да еще, конечно, Верка. Анна, увидев, как она въезжает в крепость с таким видом, будто Царьград на щит взяла, поняла: на месте Луки ей не хотелось бы оказаться ни в коем случае! Впрочем, когда Верка отчиталась о полученном результате, стало понятно, что Царьград – мелочь! Погрому и разграблению подверглись по меньшей мере подземные чертоги самого Велеса, и холопкам Луки Говоруна придется целый год трудиться на новых прялках исполу – половина изготовленных ими ниток уйдет в крепость!
Однако забота с нитками представилась Анне всего лишь легкой забавой после того, как она принялась обдумывать все остальное, что так или иначе было связано с искусством кружевного вязания. То, что прибыток оно могло принести просто сказочный, стало понятно с самого начала, как только поостыли чисто женские восторги и на смену им пришли купеческие соображения. А вот все то, что хвостом тащится за любым выгодным делом, навалилось на Анну позже.
О том, что тяготы и опасности – обязательные попутчики туго набитого кошеля, Анна прекрасно знала. Рассказы батюшки и брата – иногда жутковатые, иногда не совсем понятные, но почти всегда интересные – она слушала отнюдь не вполуха. Вспомнилось, однако, и такое, что сейчас Анну не на шутку озаботило. Все страхи и непонятности тогда, в молодости, смягчались одной и той же мыслью: это дела мужеские, батюшка и братец сумеют разобраться. Но сейчас-то ни того ни другого рядом нет, разбирайся, матушка-боярыня, сама!
Вот именно – боярыня! Опять жизнь поворачивала к тому, что на боярской стезе нечто мужское в мыслях и поступках ей не только дозволено, но и необходимо!
«Ну что ж, Анна Павловна, давай-ка присядь, да попробуй думать, как муж смысленный. Господи, да еще год назад кто бы мне такое сказал… Хватит охать, Анька! Глаза боятся – руки делают. Тут, правда, не столько руки, сколько голова, но все равно, никто за тебя твою заботу не избудет. Для начала вспоминай, как батюшка с Никифором дела вели. Вот, значит, есть у тебя в руках редкий и дорогой товар…»
И сразу же появилась первая трудность: батюшка Павел Петрович с редким и дорогим товаром имел дело лишь от случая к случаю, таков уж у него был взгляд на купеческое дело. Так и поучал Никешу (а Анюта на ус мотала, ибо от нее не таились, не считали нужным):
– Редкость или драгоценность – дело опасное и ненадежное. Во-первых, украсть легко: шкатулка с драгоценностями – это тебе не ладья с шерстью. Шкатулку спер или отнял и сразу обогатился, а десятки пудов шерсти ты еще уволоки, да продай, да не попадись… Понял, на что у татей соблазн больший? Вот так-то!
Во-вторых, драгоценности и редкости покупают только богатые, а их же немного, да и разборчивы они – то ли понравится, то ли нет. Товар же обыденный – одежда, обувь, полотно или кожи для них, посуда или иная хозяйственная снасть, кузнь мелкая, я уж не говорю о зерне – нужны всем и всегда! Конечно, многое простецы сами себе делают, но тот, кто умеет делать все, никогда не будет это делать лучше других!
Ну как тебе объяснить… вот, скажем, утка. И по земле ходит, и по воде плавает, и по небу летает. Однако же летает похуже многих других птиц, плавает куда хуже рыб, а уж как по земле ходит… Значит, что? Значит, товар, сделанный мастером, который только этим делом и занимается, всегда лучше, чем то же самое, но если ты это для себя сам сделаешь! И мне такой товар не стыдно лицом показать: ну-ка сравни со своим – мой лучше, да еще на разный манер изготовлен, выбирай, что по душе и по руке. Да, возни больше, да, за пазухой не унесешь – ладья или обоз требуются, но зато дело верное!
«У меня-то как раз наоборот, товар редкий и дорогой. Покупателей мало, да и тех пополам дели – только на баб расчет, мужам-то это все – баловство и суетность. Хотя за красивые тряпки тоже глазом цепляются, да еще как, но не признаются же в том, хоть режь их!
А батюшка что всегда во главу угла ставил? Покупателя – чтобы не сомневаться: продашь или не продашь? А у кружева какой покупатель? Половина из богатых… тьфу, по кругу пошла, дура! Нет, надо как-то иначе.
Хорошо… Почему только богатые? Так, понятно – потому что дорого. Что-то такое батюшка сказывал, вроде что кружева эти шьют, потому и прочные они, не распустить… Шьют! А мы-то вяжем! Крючком, как из шерстяной нитки – варежки там, носки или еще что-то. Тут важно, что у нас проще, быстрее, а значит, дешевле продавать можем. И не везти за тридевять земель! Точно! Дешевле, чем у армян и греков получится. А еще – больше, чем у них! Так, так, так… Посадить на зиму холопок… да и вообще всех баб, что на лисовиновском подворье обретаются… Крючком-то вязать все худо-бедно умеют, а нет, так подучим. Хватило бы ниток… Да с новыми-то прялками! Ха! Хватило бы кудели! Столько кружева навяжем! Погоди, погоди, матушка! Навязать-то навяжем, а раскупят ли?»
Страхи и сомнения в своих силах одолевали, особенно по ночам, когда отступали ежедневные заботы, но Анна уже понимала, что не отступится, не попробовав.
«Эх, с Никешей бы сейчас поговорить! Ладно, для начала сама постараюсь прикинуть. Значит, так… Можно втайности от других купцов пойти с товаром в такое место, где никто, кроме тебя, не торгует. Угу, глупость – кто в таких дебрях кружево покупать станет? Можно на соперников засаду устроить и… Нет, Анька, об этом и вовсе не думай – это точно не для тебя. А что еще? Слушок о сопернике пустить, что у него товар плох… Раньше соперника с торговлей успеть… Нет, не репу продавать собираюсь, не то… Дешевле соперника торговать… Ага, это вот, кажется, подходит.
Греки и армяне кружево издалека везут, и там оно им тоже недешево достается. А у меня как получается? Цена ниток – раз. Прокорм холопок и прочих, кто в этом деле занят… И без того, конечно, кормим, но все равно – два. Доставка в Туров или иное место… Ха! И не сравнить с перевозом из Царьграда! Это – три. Три, три, три… что, и все? Ну крючки, лавки, чтоб сидеть, свет… да, зимой темнеет рано, свет нужен, да не лучины – свечи. Ну четыре. Надо же, как все складывается – прялки, свечи… вроде бы сами по себе уже были, а тут вдруг кстати оказались! Прямо можно подумать, что Мишаня заранее знал… Глупости, не мог он такого знать, так уж само вышло… везучий он…
Да, как ни считай, грекам с армянами с нами ценами не сравняться! Утрутся своими кружевами да возить их к нам перестанут… а попробуют нагадить как-нибудь… Ну Никеша всякие виды видывал, а если еще и Мишаню с опричниками в помощь… порадуются, что живыми ушли! Туров – наш град!
Значит, цены ниже заморских… Насколько? Считать надо, не проторговаться бы… хотя… Ага! А вот настолько, чтобы жены и дочки простецов могли кружевом украситься. Самым узеньким – не шире привозного, да и с узором не особо затейливым. Да, они дорого не заплатят, но зато их много! Как раз то, о чем батюшка толковал! А пошире да позатейливей – для тех, кто больше заплатить способен, а еще шире и… Ой, это что ж получается, для всех?»
От такого простого и такого обнадеживающего открытия и сон, и аппетит пропадали, мысли уже не текли, а скакали, бежали, летели…
«Для всех, но по достатку. Значит, придется как-то разделить кружево по ширине и по затейливости узора… а может быть, и по ниткам? Нет, это потом – пробовать надо, что получится. Значит, разделить, и на каждое – свою цену. Ну это с Никешей решим, уже в Турове.
Вот так, значит… Вроде бы все правильно. И все же боязно – расторгуемся ли? Ну, скажем, купил кто-то жене что-нибудь с кружевной отделкой… Ой, мамочка! Это ж что получается? Можно не просто самим кружевом торговать, но и готовыми нарядами с такой отделкой?! Нет, Анька, не разбегайся мыслями, об этом потом…
О чем бишь я? А-а, вот – для почина можно и вовсе дешево отдать – и надела она ЭТО в воскресенье в церковь. Ага, около церкви-то бабы так глазами и стригут: на ком что надето? Увидят соседки, увидят подружки, да и вовсе посторонние… ну непременно захотят себе такого же! И цену спросят, и где брала – а цена-то подходящая. И что, они с мужей куну-другую не вытянут, чтобы не хуже других выглядеть? Ну, мужи, держитесь!»
Иной раз такое завлекательное зрелище перед глазами, как наяву, вставало – впору то ли креститься, то ли хихикать, как маленькая Елька, когда ее щекотали.
«А потом-то промеж себя соперничать начнут: у кого кружево шире да затейливее. Какой-нибудь жене княжьего дружинника или мастера-ремесленника невместно хуже простушки выглядеть, а купчихе или боярыне… Вот! А на такую накидку, как у Арины, цену выставить, что только воеводихе или жене ближнего боярина доступна! А то и самой княгине! Да, не сразу купят, но вывесить, чтобы всем видно, и пусть слюни роняют!
Если же кто-то и купит, да в ту же церковь… Ох, да бабы не на иконы, а на нее вытаращатся! А после службы возле храма эдак не торопясь пройтись… Да за такое… три-четыре скандала, мужу устроенные, – тьфу, сущая мелочь! И мужья, кто поумней да попрозорливее, ох и затоскуют, на это глядя, ох и томно им сделается! Бабья суетность, говорите? А вот вам всем! Если с умом, так и суетность серебром звякает!
Ну, мужи хитромудрые, и кто сказал, что купеческие премудрости бабьим умом постигнуть невозможно? Да я вам всем нос утру, вы у меня все рты от удивления пораскрываете, у меня по всем городам торговля кружевом пойдет, даже туда доберусь, где и Никифор ни разу не был!»
Спроси в тот момент Анну: кто эти «все», кому она собирается утереть нос, и кто должен пораскрывать рты, – боярыня, пожалуй, затруднилась бы ответить. Подумав, скорее всего, решила бы, что «все» – это те, кто сомневается в способностях женского ума, но вероятнее, сама удивилась бы собственной горячности и непонятной восторженности. Впрочем, еще больше она удивилась бы, если бы узнала, что мучительные раздумья и сомнения, одолевавшие ее, в будущем обзовут мудреными иноземными названиями «маркетинг» и «бизнес-план».
Да, самые что ни на есть простецкие, без цифр и расчетов, основанные лишь на жизненном опыте и том, что слышала – почти подслушала – когда-то о купеческом деле, но тем не менее! Сумела оценить и проанализировать ситуацию на том секторе рынка, на который собралась выйти со своим товаром; выявила слабые стороны конкурентов и верно оценила, в чем сможет их обойти; прикинула и то, кому ее товар придется по душе и по карману, и сколько таких окажется, да как сделать, чтобы таких стало как можно больше. Да что там – считай, рекламную кампанию продумала! И еще оценила, хоть и на глазок, сколько и чего для этого потребно и где взять, кого пристроить к делу, как им условия создать, как везти и…
И все это в XII веке? Да в том-то и дело, что законы экономики, так же, как и законы природы, прекрасно действовали и тогда, когда пытливые умы их еще не открыли! Ну и что с того, что нет еще учебников и специальных учебных заведений? Купеческая ухватка держится на природном чутье: торговому делу учатся, доверяя своей прозорливости; накапливают опыт, пробуя и ошибаясь; передают эти знания детям и внукам вместе с наследством и совершенствуя из поколения в поколение. Кто-то же однажды выяснил, что если чиркать одним камнем по другому, то можно получить огонь, а если треснуть по башке кого-то четвероногого не кулаком, а булыжником или тяжелой палкой, то перспектива сытного обеда становится вероятнее в разы! Вот вам и первый технологический прорыв.
Анна уже знала очень многое из того, что понадобилось ей для планирования, у нее уже имелось почти все необходимое для налаживания «кружевного бизнеса», не хватало только толчка, чтобы собрать все воедино и заставить работать. Она еще намучается в раздумьях, поисках и ошибках, изведет себя и других, утверждаясь в статусе боярыни, но самое важное уже произошло: она стала управленцем в тот момент, когда сумела в своем воображении соединить людей и предметы, знания и умения, законы и обычаи – свести их в единую систему, работающую на нужный ей результат.
Ни о чем таком Анна, разумеется, и помыслить не могла, но повод для гордости у нее все же нашелся, и вполне законный. Арину искусству вязания кружева обучила мать, но больше никто в Дубравном об этом не знал – батюшка Игнат Григорьевич строго-настрого наказывал беречь секрет. Вязали мать с дочерью время от времени несколько изделий, отцов брат отвозил их в Туров и продавал с большой выгодой, и… все!
Анна, когда узнала об этом, просто поразилась! Казалось бы, два купца – отец и дядя Арины – могли бы… да нет, не могли, а просто обязаны были догадаться: накупить ниток, разместить в светлице несколько баб из семей работников или закупов (кто у них там был?), поставить над ними либо саму Арину, либо ее мать… озолотились бы! Так нет, даже и не подумали. И муж Арины – тоже туровский купец – даже и не задумался, а возможно, и не знал о редком умении жены, а если знал, так не обратил внимания…
Вот тут-то Анна с полным правом могла позволить себе, хоть и не вслух, сколь угодно едко позлословить по поводу мужской уверенности в своем умственном превосходстве над женщинами. Три! Три купца не догадались, а она – запросто! Имела право, хоть и не представляла, что торговля и производство – настолько разные умения, что для каждого нужен свой, особый склад ума.
Впрочем, она недолго гордилась и мысленно язвила, потому что представила себе, что могло произойти, если бы семья Арины действительно озолотилась на торговле кружевом: тати пришли бы к ним гораздо раньше! Непременно пошли бы по округе слухи о том, что у Игната из Дубравного денег куры не клюют – те же соседки постарались бы, и пришли бы оружные люди уже не просто постоялый двор пожечь, а Арину и ее умелиц похолопить, чтобы на них работали.
Вот тут-то желание насмехаться над мужами у Анны пропало начисто – это в Ратном они такие, что тати не только о нападении помыслить не могли, а даже и о появлении близ воинского поселения. И обоз с товаром можно хоть в Туров, хоть в сам Киев без опаски отправлять, ибо мужи ратнинские, да даже и мальчишки из Младшей стражи, татям, попадись они на дороге, такое устроят!
И снова мысль свернула на прежнее:
«Интересно-то как получается! Будто нарочно все заранее подготовлено: есть кому работать, кому охранять, куда сбывать – только и оставалось, чтобы Арина так захотела стать у нас своей, что раскрыла тайну мастерства, которую раньше хранила в секрете. И все друг за друга заплелось, как петли в том самом кружеве! А до того мастерство само по себе вроде и было, да толку с него… Как там Настена все время повторяет: «Снадобье в горшке на полке не лечит! Им пользоваться надо!» Выходит, умения, даже самого изощренного, мало – умельцу еще в благоприятные обстоятельства попасть надобно!»
Обстоятельства же… М-да, Анна и сама такого не ожидала! Ну подумаешь, сменили девицы при занятиях рукоделием вышивание на вязание! Вроде бы все знакомое, только вязальные крючки непривычно тонкие, ан нет! Перво-наперво пришлось прекратить чтение из Святого Писания. Пока девицы вязали кружево по разученному узору – еще ничего, а как только кому-нибудь из них приходил в голову собственный рисунок – все! Тут же начинались ахи и охи, толкотня и писк: «Покажи мне!» И это еще в лучшем случае! Чаще всего новый узор получался из-за какой-то ошибки, и вот тогда все дружно ломали головы, пытаясь разобраться, что очередная «мастерица» сделала не так, и упорно разучивали новинку.
А потом одно за другим пошли озарения. Сначала Софья (вот чей дар по-настоящему раскрылся!) притащила в пошивочную аспидную доску с мелком, на которой грамоте обучалась. Способнее, мол, новые узоры кружева выдумывать! Оказывается, Кузьма посоветовал! Ну а дальше уж Софья сама, без Кузьмы, такое измысливать принялась, что впору и Анне с Ариной на места учениц садиться, а Софьюшке наставницей быть.
– Неправильно мы все делаем! Негоже просто кружево вязать, надо заранее знать, для чего оно нужно! Вот если на платье его пристроить – здесь или же здесь, – ведь совсем же по-разному его вязать надо. Или вот почему Арина говорит, что узкое кружево беднее и проще широкого? Вовсе не так, все от места зависит! Берем совсем узенькую полоску и пришиваем изнутри на край головной повязки, чтобы самую чуточку выглядывало… вот, глядите! Красота!
Анна только руками разводила да раздумывала, как бы так извернуться, чтобы и замуж Софью удачно выдать, и старшей над кружевной мастерской оставить. И ведь приказом или силой тут ничего не добьешься – дар не принуждать надо, а взлелеивать.
Однако все это пришло позже, а вначале девки принялись старательно осваивать самые азы мастерства. Правду сказать, новое дело им настолько пришлось по душе, что старались они усерднее, чем на иных занятиях, понукать никого нужды не было, даже Млаву. Но девицы остаются девицами, таково уж их естество – как из Святого Писания читать, так либо мимо ушей пропускают, либо от рукоделия отвлекаются, а вот языками почесать да похихикать – всегда пожалуйста. А тут еще Верка упросила Анну разрешить ей тоже учиться кружевному рукоделию и клятвенно пообещала никому в Ратном секрета не раскрывать.
Верка прибегала в пошивочную, усаживалась рядом с Ариной или Анной, старательно подцепляла крючком тонкую нить и попутно развлекала разговорами девиц и наставницу – хоть и не девка давно, но трещать тоже горазда в любое время, и никакое рукоделие этому не мешало.
В один из дней девки очень уж разошлись – заметно более обычного: шушукались, переглядывались и то и дело прыскали в кулачки. Анна несколько раз прикрикивала, делала замечания, девицы умолкали на некоторое время, а потом все начиналось снова. Боярыня уже подумывала вывести их наружу да прогнать бегом несколько кругов вокруг казармы, но тут не выдержала Верка:
– Чего ржете-то? Уж поделились бы. Сами-то вон какие веселые! А нам с Анной Павловной тоже посмеяться хочется.
– Да это мы так… – захихикала Проська. – Смешинка попала, тетка Вера, не сердись, мы ж не нарочно…
Остальные согласно закивали, однако физиономии у всех так и светились лукавством. Чувствовалось, что не просто так они резвятся.
– Так это они Павку Клюкву сейчас дразнили, – немедленно выдала старших Елька, которая, как и весь младший девичий десяток, по малолетству не принимала участия в памятном уроке в лекарской избе, а потому не понимала истинной подоплеки происходящего. Да оно ее и не волновало.
А Павка Клюква и впрямь хлебнул лиха. С его нравом стать всеобщим посмешищем ох как тяжко – даже не самолюбив, а самовлюблен. С тем большим удовольствием его сейчас при каждом удобном случае изводили и девицы, и отроки: в казарме парня вконец затравили бы насмешками, кабы не угроза Юльки, что каждый, кто отличится на этом поприще, и сам попадет к девкам на обучение.
Анна пыталась, конечно, вразумить насмешниц: и, как могла, объяснила, что нет ничего смешного или стыдного в том, что произошло, и грозила, но все ее увещевания наталкивались на искренне не понимающие взгляды девиц. Ведь, по-хорошему говоря, они в отличие от отроков, не стесняющихся в выражениях, и вправду вроде и не делали ничего такого.
Открыто насмехаться или дразнить Павку после строгого внушения, сделанного Анной сразу же после памятного занятия в лекарской избе, даже Анька не решалась. Но случайно (или неслучайно) наткнувшись на него в крепостном дворе, девчонки многозначительно переглядывались и прыскали прямо в лицо злосчастному парню; пропустив его вперед, шушукались у него за спиной или при встрече утыкались в него ехидно-оценивающими взглядами да еще сновали глазами от лица до порток и обратно.
Девицы, скорее всего, и сами не замечали за собой такого поведения, а отроку житья не стало. Хуже всего то, что его откровенно не любили. Никакой симпатии этот самонадеянный и злокозненный мальчишка ни у кого не вызывал – уж больно бросалось в глаза, какое удовольствие доставляет ему чужая обида или злость, причем своими пакостями он искренне гордился, не понимая, какие ответные чувства вызывает. И сейчас получал то, что сам же и посеял.
Анна предчувствовала, что ничем хорошим все это не кончится, но придумать ничего не могла. В голову приходили только мысли об ужесточении наказаний, но, во-первых, зачастую и не объяснить словами, в чем заключалась провинность девицы, во-вторых, постоянно за всеми уследить невозможно, в-третьих, наказывать придется из-за Клюквы, а значит, его невзлюбят еще больше. Пришлось обращаться за советом к Филимону.
К удивлению боярыни, старый воин отнесся к происходящему совершенно спокойно, даже с легкой усмешкой.
– Ничего, Анюта, пускай на себе чужое злоязычие как следует распробует.
– Но ведь до беды же дойти может, дядька Филимон!
– Это если долго изводить, а если в меру, то только на пользу пойдет. Вот сегодня пусть его еще потреплют, а завтра прекратим.
– Да как прекратить-то?
– Хе-хе, Анюта, да если бы у нас средства против бабьих языков не было, так давно бы либо мы все с ума посходили, либо трепала ваши ядовитые поотрезали бы! Есть средство, завтра сама убедишься!
На следующий день построение на развод после завтрака почему-то задержалось. Отроки и девицы уже собрались перед трапезной, а Филимон все о чем-то беседовал с Кузьмой и дежурным урядником, и команду строиться никто не отдавал. Неожиданно из толпы отроков выбрался Клюква и нагло уставился на девиц. Разумеется, его появление тут же породило среди девок перешептывание, хихиканье и стрельбу глазами.
– Глядите-ка, как их разобрало! – громко поведал отрокам Павка. – Видать, понравилось меня за тайные места трогать! Еще хотят! А мне и не жалко, давайте, кому невтерпеж, за уголок отойдем, пока построение не объявили!
Девки разом умолкли: вчерашнее и сегодняшнее поведение Клюквы настолько разнились – просто небо и земля! Первой опомнилась Прасковья:
– Да за что тебя там трогать-то? Было бы чего доброго, а то…
– А ты, значит, многих трогала? – Клюква словно заранее знал, что скажет Проська. – Есть с чем сравнивать?
– Да уж как-нибудь… – Девица осеклась, вовремя сообразив, ЧТО чуть не ляпнула.
Отроки радостно загоготали, а Проська, мигом запунцовев, шмыгнула в двери кухни. Следом за ней, сами не зная с чего, поспешили другие девицы.
– Куда же вы? – разорялся вслед Клюква. – Я же знаю, вам хочется!
– Давайте! – вторили Павсирию отроки. – У нас много! Каждой по несколько штук хватит! Всласть наиграетесь!
Девки призывам не вняли и выбрались из кухни только после команды: «Академия, становись!», да и то не сразу – Анне пришлось их выгонять, а Кузьке орать на отроков, чтобы прекратить гогот и зубоскальство. И поехало! И в этот день, и на следующий, и потом, стоило только раздаться девичьему хихиканью, которое что мужам, что отрокам хуже иглы в зад, как тут же кто-нибудь из отроков орал: «Зовите скорее Клюкву! Девкам опять невтерпеж за уд подержаться!»
Дело дошло до горчайших обид, слез и жалоб боярыне:
– Да мы же не над ними смеемся, а они сразу…
Ответ что от наставниц, что от наставников был один:
– Поделом! Негоже благонравным девицам на людях хихикать, как дурам распоследним!
Что уж там рассказывал отрокам Клюква о своих приключениях в лекарской избе, оставалось только догадываться. Анне пересказали, например, такую байку: на вопрос одного из парней: «А с чего это ты телешом на крыльцо выскочил да в темницу запросился?» – Павсирий поведал прямо-таки душераздирающую историю: «Лежу это я там, удовольствие вкушаю. Девки меня трогают осторожно, ласково так… лепота! Но потом гляжу – они все больше и больше в раж входят! Под конец так разгорячились, что, того и гляди, вырвут с корнем! От такого не только побежишь – пташкой упорхнешь! Да еще и неизвестно: а вдруг вслед кинутся? Одно спасение – в темнице засесть! Девки-то там не водятся. Так что, если кому еще доведется, сразу всем в руки не давайтесь – одной, на крайний случай двоим, а больше ни-ни!»
И ведь нашелся умник! Явился к Юльке и предложил себя для учения девкам! О чем думал, каким местом?.. Юлька, надо отдать должное, ни ругаться не стала, ни удивления не выказала – велела тому умнику ложиться на стол, портки пока не снимать, а Слане и Польке готовить ремни, чтобы добровольца привязывать. Естественное же любопытство отрока: «Для чего привязывать? Сам же готов в девичьи руки отдаться», – лекарка удовлетворила пояснением: «Нынче у нас по расписанию урок зубодрания, чтобы помех не было». Договорить Юлька не успела – доброволец-умник не только вспорхнул со стола аки пташка, но даже и до темницы добежал быстрее Клюквы!
А тот совсем распоясался, просто проходу девицам не давал… Пришлось Анне снова лицезреть озорную, чуть ли не мальчишескую улыбку Филимона и слушать его успокаивающие речи:
– Потерпи, Анюта, денек-другой… на край – три. Все само уляжется к всеобщему удовлетворению. Думаешь, девицы твои долго такое терпеть будут?
– Да я потому и беспокоюсь – не натворили бы чего! Уже и на посиделки, как на войну, собираются. Вот выцарапают глаза твоему Клюкве, будет нам удовлетворение!
– Ничего-ничего, я думаю, без смертоубийства обойдется, да и без увечий. Зато польза будет обязательно!
И ведь как в воду глядел увечный десятник! Анна только много позже узнала, что Анька-младшая шепталась о чем-то с несколькими отроками, а так, с утра пораньше – как гром среди ясного неба: ночью в казарме Клюкве темную устроили да так отделали, что к Юльке его на руках нести пришлось! Как парень орал, пока лекарка вправляла ему свернутый на сторону нос да вырывала корень сломанного зуба, слышала вся крепость. А Тит и Макар, которые держали отрока во время лечения, рассказали Анне, что Юлька пообещала Павсирию, если тот не прекратит злоязычие, зашить ему рот суровой ниткой. Пообещала так, что даже Тит с Макаром устрашились.
На этом история и закончилась, а девицы и впрямь стали на людях вести себя намного сдержаннее, как благонравным девам и надлежит. Хоть какая польза.
А пока что Елька и не собиралась сдерживать свое негодование:
– Противный он! Вечно дразнится! Нам Дударик про него такое рассказывал…
«О господи, что это он им успел наболтать? Еще не хватало…»
– Да ничего мы его и не дразнили! – поспешно вмешалась Машка, сделав младшей сестрице страшные глаза и украдкой показывая кулак. – Ну посмеялись чуток… И не над ним вовсе, а так просто… Кто ж виноват, что он такой… – невпопад добавила она и замялась, подбирая нужное слово, но закончить так и не успела.
– Посмеялись, говоришь? – Верка смотрела на девок не просто серьезно – печально. – Эх, девоньки, не ведаете вы, чем такие смешки обернуться могут! Весело вам сейчас, кабы потом не заплакали…
– Да чего он нам сделает-то! – презрительно дернула плечом Анька. – И был бы кто путный. А этот… Правильно Юлька его наказала! Давно пора было. Никому ведь проходу не давал… Он-то сам всегда любой чужой огрех готов наизнанку вывернуть и обсмеять, да еще эдак с издевкой! Сам ничего как следует сделать не может, на занятиях в хвосте тащится, зато над другими, кто изо всех сил старается, первый насмехаться горазд! Пусть теперь…
– Может, оно и так… – вздохнула Верка. – Только не о нем я сейчас пекусь – о вас, дурехах! Вы нынче эту сладость распробовали – всей стаей на парня накинуться и своими шепотками да хохотками его со свету сживать. Почувствовали свою власть над ним, забавно вам… А того не понимаете, что смех тот потом вам со временем поперек горла встанет, и не обиженный вами, а сами себя за это не простите! Вот дурь-то из головы выветрится, обиды те, что от него приняли, пустяком покажутся… Покажутся! – оборвала она пытающуюся что-то вставить Дуньку. – Когда сами настоящих бед хлебнете. Замуж выйдете, родите, все иначе увидится. И мальчишку этого тоже иначе… А не приведи господи, совсем заклюете его, доведете до беды – с вами потом жизнь непременно рассчитается. И не угадаете, с какой стороны беды ждать. Все зло, что вы сейчас от недомыслия творите (а это зло – хоть себя-то не обманывайте!), вам же вернется! ТАМ! – Верка подняла палец кверху, – ничего не пропадает и за все воздается, так и знайте!
«Вот это да-а! С чего это ее так разобрало-то?»
Притихшие девки даже вязание отложили; слушали неожиданную в устах всегда разбитной и насмешливой Говорухи столь серьезную речь и только глазами хлопали.
– Тетка Вера… – наконец тихонько подала голос Галка. – А ты сама… ну что так нам сейчас говоришь… У тебя что-то такое было, да?
– Не твое дело! – резко оборвала ее Верка и, подумав, добавила уже спокойней: – Я свой крест сама несу и сама за все расплачиваюсь, а вот вам такое на себя взваливать не советую!
– А прощения попросить нельзя? – неожиданно пискнула из своего угла Стешка, которая хоть и не понимала до конца, о чем идет разговор, но все-таки прониклась Веркиным чувством и по-детски сопереживала ей.
– Что? – Верка замерла, а потом непонимающе оглянулась на девчушку. – Что ты, милая, сказала?
– Ну… прощения? – растерянно захлопала глазенками Аринина сестренка и, жалостливо шмыгнув носом, пояснила: – Я если знаю, что виновата, так прощения попрошу, и на душе легче сразу делается… И матушка нам сказывала, что если Бога попросить, то он простит… Вот и ты прощения попроси у кого обидела, он тебя простит, и тебе легче станет.
Фенька и Елька, переглянувшись, закивали, соглашаясь.
– Эх, кабы все так просто было… – Верка вздохнула и как-то враз ссутулилась. – Ладно, пойду я… засиделась тут с вами, а дел полно.
«Вот те раз!»
Анна впервые увидела жену наставника Макара в таком состоянии. Горластая, насмешливая, никогда не унывающая Верка – и вдруг такое! Да еще Клюкву, этого поганца мелкого, защищать взялась. Это Говоруха-то, которая не только бабам, а и мужам спуску не давала, про которую даже Корней как-то сказал: «Это у пчелы жало с заду, а у Верки вовсе наоборот – с переду, на языке!»
Арина оставалась, пожалуй, единственным человеком в крепости, кого все эти кипения совершенно не затронули – она ни на шаг не отходила от Андрея. После ухода Настены она пробыла рядом с ним целый день. Не просто так сидела или делала то, что требовалось для ухода за раненым – каждой бабе известно, что с беспамятным надо разговаривать так, будто он все слышит и понимает. Неважно, слышит ли, неважно, понимает ли, главное – это помогает ему удержаться здесь, не уйти туда, откуда уже не возвращаются.
Вспоминала вслух смешные или умилительные случаи про сестренок – знала, что про них, будь он в памяти, слушал бы с удовольствием; рассказывала, как обустраивается их новое жилище, даже совета спрашивала. Ну и что с того, что не отвечает, он и раньше молчал, но Арина же его понимала? Понимала и сейчас (или только думала, что понимает?) – одобрял. Описывала, какую новую рубаху ему сшила – даже самой удивительно стало, как много можно про шитье рассказать. Потом как-то само собой заговорилось о насущном – о лечении.
О том, как посланный Анной отрок чуть не всю ночь у Настены над душой простоял, все зудел: езжай да езжай, тетка Настена, а то боярыня наказывала без тебя не возвращаться. О том, как бабы на кухне стараются: холопки в одну крынку парное козье молоко наливают, в другой – коровье с медом и маслом кипятят, третью наготове с отваром в тепле держат, чтоб не остыл, в котле вода теплая про запас. А Ульяна налимов чистит и остальных поучает, как их отваривать, чтоб не просто уха получилась, а особая – для лучшего сращивания сломанных костей.
Как, оказывается, о многом можно поговорить с мужчиной, если он не перебивает, слушает со вниманием и разговор тот ему интересен! Тут уж само скажется и такое, о чем в другой раз еще подумаешь, стоит ли вообще об этом вслух говорить?
– Вот, Андрюшенька, помнишь, сегодня лекарка Настена с тобой сидела да за руку тебя держала? Кажется, уловила я смысл одной из лекарских тайн. Бабка мне как-то рассказывала, что каждого человека окружает… вроде как облако, что ли? Только невидимое и неощутимое. Ну почти для всех, но некоторые его все-таки видят. И от того, каково оно – цельное или рваное, гладкого цвета или с пятнами… ну и прочее – зависит и здоровье человека, и настроение, и даже нрав.
А хорошие ведуньи или сильные волхвы способны то облако не только видеть и ощущать, но и сливать свое с чужим. Через это можно и пользу великую сотворить – вылечить, к примеру, от тяжкой болезни, и вред нанести – скажем, порчу наслать.
И вот показалось мне, Андрюшенька, что, когда Настена возле тебя сидела, она вот так же свое облако с твоим соединила и лечила тебя… Только устала она очень, слабенько получалось. И вдруг, представляешь, чувствую, что я тоже в это действо лекарское как бы… ну влиться могу – силы Настениному лечению от себя добавить… А она почувствовала и сразу же… ну вроде бы отшатнулась и закрылась. То ли испугалась, что, не умеючи, я навредить могу, то ли просто от неожиданности, а может, возревновала меня к лекарскому искусству.
Что? Нет, Андрюшенька, я не обиделась, разве только на саму себя рассердилась, что помешала. Понятно же: во всей округе, наверное, только одна она так умеет… ну может быть, еще Юлька ее, а тут пришлая баба сунулась – непривычно, непонятно, а в лекарском деле любое непривычное или непонятное – опасность для больного, иначе никак. Вот я и думаю: может, поговорить мне с Настеной об этом? Вдруг и от меня, даже неумелой, польза какая-то в лечении получится?
Поговорить? Ты согласен? Хорошо, обязательно.
Но с Настеной-то когда еще доведется поговорить, а беспамятный Андрей – вот он, рядом. И делать что-то надо прямо сейчас, а не потом. Ну хотя бы попробовать. Вот она и старалась: сидела рядом, так же, как и лекарка, брала Андрея за руку и изо всех сил стремилась почувствовать хоть что-то (сама не знала что, но не сомневалась – поймет, если получится!) и перелить ему от себя хоть малую капельку.
Ближе к вечеру в горницу бочком протиснулись непривычно серьезные сестренки, а следом за ними немного смущенный Дударик.
– Нас боярыня с Дудариком отпустила до отбоя, – поспешно предупредила Аринин вопрос Фенька, – мы его слушаться обещали.
– Не волнуйся, тетка Арина, я их до самой девичьей провожу, – солидно пообещал мальчишка. И умоляюще уставился на Арину. – Можно мне каждый вечер с ними приходить? Мамка позволила, – заверил он. – Она мне сама сказала: сходи, проведай наставника Андрея… И взвар малиновый с медом сделала, цельную крынку! Я на кухню отнес.
– А еще с нами тетка Вера пришла, – добавила Фенька, стоя уже возле постели Андрея. – Она тебя позвать просила. Внизу у крыльца ждет… Ты иди, не бойся, при дядьке Андрее мы пока побудем.
То, что Верка пришла ее проведать, Арину не особо удивило. Только непонятно, с чего это Говоруха такой стеснительной стала, даже на крыльцо не поднялась, внизу топталась. Да и выглядела она как-то странно, сама на себя не похожа: робкая и неуверенная.
– Ты чего, Вер? По делу к нам или просто в гости? Проходи…
– Я… к тебе, Арин… по… поговорить с тобой можно? – заикаясь и почему-то сглатывая на каждом слове, проговорила гостья. – Давай лучше тут…
– Да что с тобой, Вер? – забеспокоилась Аринка. – Случилось что-то?
Верка помялась и продолжила все так же неуверенно, с трудом подбирая слова:
– Да нет… ты не волнуйся… там все хорошо… Я сразу хотела прийти-то, да не решалась… – Она прятала глаза, словно взглянуть боялась на Аринку. – Как привезли Нем… Андрюху из-за болота, так и хотела… – И голос у Верки какой-то тоскливый. – Я понимаю, не до того тебе сейчас… А тут вот Настену в крепость привезли, значит, плохо с ним… и обозники болтали, что Бурей… вот я и… Ты не перебивай только, выслушай…
«Да что с ней стряслось-то? Заболела, что ли?»
– Я у него прощения попросить хочу! – решившись наконец, бухнула Верка. – Не знаю, говорили тебе или нет, но я перед ним виновата, – и она стала сбивчиво и невнятно рассказывать уже известную Арине историю. Арина слушала, не перебивая, и только сейчас осознавала до конца то, о чем раньше не задумывалась: те девки, что когда-то насмехались над Андреем, давно уже повзрослели, но никуда не делись – все тут.
«Могла бы и раньше сообразить, что Верка по возрасту ну никак не могла той истории избежать…»
А Верка продолжала каяться:
– Может, моя вина и не больше других, но это их дело. Я-то ведь ему тоже зла пожелала! Всей душой пожелала! – Она всхлипнула.
– За что ты-то его, Вер? – отшатнулась от нее Аринка. – Что он тебе сделал?
– Да спроси вот теперь, за что и как! – вздохнула та, отводя глаза. – По дурости… Чем голова у соплячки набита? Вспоминать не хочется. И жизнь человеку ни за что поломали, и себя наказали – страшнее некуда. Де-эточки мои… – Верка всхлипнула раз, другой, пошатнулась и вдруг навалилась на Арину всем своим немалым весом, повиснув у нее на шее. Слезы хлынули, как из ведра.
– Ведь ни одного сыночка доносить не смогла, ни одного! Первый слабенький родился, дня не прожил, а я и не почесалась, дурища!
Причитания перемежались всхлипами и просто бессвязным завыванием. Такой Верку еще не видели, и не только Арина, пожалуй, никто в Ратном. Говоруха на людях никогда не позволяла себе слабость показывать, а тут… Арина стояла ни жива ни мертва, сама чуть не плакала: и искренне жалела кающуюся бабу, и злилась на нее – из-за Андрея, и боялась упасть с ней вместе тут же, где стояла.
– Мне бы тогда сразу же догадаться, прощения попросить, глядишь, и выжили бы мои детки, и с Макаром беды не случилось бы, а я… – И Верка зарыдала с новой силой.
На шум из-за двери высунулся кто-то из сестренок – Арина и не посмотрела кто; только крикнула, чтобы воды принесли. Покрепче обняла вцепившуюся в нее подругу, с трудом развернула ее и потихоньку, по шажочку повела за угол: не дело это, чтобы все кому не лень на чужую беду пялились. Усадила на завалинку, забрала ковш у подоспевшей Феньки, отправила ее обратно и принялась отпаивать несчастную бабу. Та понемногу успокаивалась, во всяком случае, говорить начала более-менее внятно.
– Потом до меня уже дошло, в чем дело… Сколько молилась, сколько раз отцу Михаилу каялась, а у него, сама знаешь, на все один ответ: «Молись, дщерь моя, Господь милостив!» Только, видать, мало я молилась… одна только доченька и выжила, а сынки…
И Верка, чтобы опять не разрыдаться, прикусила край деревянной посудины, дернула головой, и тут же ей в лицо выплеснулось чуть не полковша холодной воды. Пока отплевывалась, пока протирала глаза и отжимала намокшую одежду, окончательно пришла в себя.
– Хотела я у Андрюхи прощения попросить, давно хотела… Да только я к нему и раньше-то подойти боялась, а уж когда он онемел – и подавно. Сейчас, когда у него ты появилась, пригляделась получше – и не зверь он вовсе, как у нас бабы брешут… Вот я и подумала – может, поговоришь с ним? Нет, не думай, – зачастила Верка, – я не прошу тебя за меня прощения просить, я сама ему все скажу, лишь бы он выслушал, не прогнал. Поговори, а? – Она заглянула Арине в лицо и вздохнула. – Я ведь еще не старая, все думаю – если простит, может, я все-таки рожу Макару сыночка… Только бы простил…
Арина даже растерялась от этакого. Уж сколько раз она недобрым словом поминала тех девок, что Андрея изводили, представляла, что и как высказала бы им… И на тебе – вот она, обидчица, сидит рядом, высказывай, что душа пожелает, а ни зла, ни обиды на Верку почему-то не чувствовала.
«Ну да, девки-то выросли… Она и не злая совсем и столько хлебнула – врагу не пожелаешь.
Что ж раньше-то не пришла к нему, коли хотела? Или про него только сейчас подумала? Бога просила, а человека боялась… Ой, да какая теперь разница! Андрей в беспамятстве, а в себя придет, как ему напомнить о прошлом? Лучше бы забыл… но если он простит, от всей души, глядишь, и ему тогда полегчает?
Лекарки небось сказали, что надежды нет, вот она сюда и рванула… Значит, Настена с Юлькой не верят, что выживет? Эх, бабку бы сюда, уж она бы не отступилась, придумала бы что-нибудь…
Да что же я, про ведовство поминаю, все пытаюсь за жрицей Макоши повторять. Дура! Сколько раз бабка говорила: Любовь сильнее любого ведовства! А я и забыла… Сама-то она при мне так никого не пробовала исцелять, но…»
– Ты только прощение хочешь получить? – осторожно поинтересовалась Арина.
– Да. А чего еще-то? – удивилась Верка.
– А… ему помочь не хочешь?
– А разве можно? Ой, Арин, да ты только скажи – как, я все сделаю! – Вот теперь это была прежняя Говоруха. – Да что делать-то надо? – затормошила она Арину.
Осторожно взвешивая каждое слово, та рассказала, что слышала от бабки, как раньше женщины в самых тяжелых случаях лечили своих любимых – не обязательно мужей, бывало, и детей так спасали, и прочую родню. Главное, нужно изо всех сил желать человеку выздоровления, все свои силы на это направлять, не отвлекаясь ни на что другое. Вроде бы и просто все, да в этой простоте своя ловушка таится: уж очень тяжело отрешиться мыслями от каждодневных забот, очистить свой разум от мелкого и суетного, оставить в нем только одно желание – помочь, только одно чувство – любовь к тому, кого хочешь излечить.
– Любовь? – озадачилась Верка. – Дык, Аринушка, я… того… Макара своего…
– Вер, ну ты вспомни, что отец Михаил говорил: любовь она разная бывает: и христианская – к ближнему своему, и материнская, и сестринская…
– Во, точно! – Верка облегченно вздохнула. – Ты мне уже почитай сестрой стала. Значит, Андрюха твой – брат. Уж я расстараюсь, будь уверена! Все силы приложу.
«Сумеет ли? Впрочем, терять все равно нечего, да и жалеет она его. А для бабы пожалеть – уже почти полюбить! Хуже не будет!»
Вслух же сказала одно:
– Вер, ты только не для меня старайся, а для него, ладно?
А Верка уже вернулась к своему обычному деятельному настроению:
– Арин, а мне одной можно так тебе помогать или и другим бабам тоже? Глядишь, больше сил ему передадим – быстрее на ноги встанет.
– Вер, мы же не воду в опустевшую бочку наливать станем… Можно и другим, наверное, но тут не число баб важно, а искренность их. Каждая своим делится. Да и тянуть с этим нельзя – некогда ждать, пока из Ратного остальных созовешь.
– Вот еще, звать их! – фыркнула Говоруха. – Поди разбери у них, какая вину загладить хочет, от всей души стремится помочь, а какая за свою глупость на него же злобу затаила. Нетушки! Я всех наших позову, ладно?
– Ну Анна – понятно, Андрей ей родня. А остальные-то?
– Вот и посмотрим, кто что скажет!
Останавливать решившуюся на что-то Верку Арина не стала, и та, поправив сбившийся во время покаянных рыданий головной платок, чуть не бегом побежала обратно к крепости.
К огромному разочарованию жены наставника Макара, поднять весь бабий десяток на помощь Андрею не получилось. Вея и Плава отказались. Причину такого отказа объяснила Вея, а повариха после некоторого размышления с ней согласилась:
– Понимаете, бабоньки, – Вея обращалась сразу ко всем сидящим на кухне, – хоть и считается теперь, что мы в лисовиновский род вошли, и значит, Андрей для нас тоже родней стал, но прошлое одним махом не переменишь. Андрей – один из тех, кто Кунье городище разорял. Да и раньше у нас рассказывали про страшного воина с каменным ликом, который мою сестру выкрал. Хоть и понимаю я сейчас, что в тех россказнях больше страха, чем правды, но не могу совсем это отринуть, слишком уж оно въелось. Если бы год-два погодя – тогда бы я еще задумалась, да и то не знаю, согласилась бы. Для самой Арины с радостью постаралась бы, но Андрею, боюсь, только навредить смогу. Пусть и против своей воли.
Зато согласилась Ульяна, правда, причины своего согласия объяснять не стала, а обрадованная Верка и не спрашивала. Анна кое о чем догадывалась, но промолчала: не хочет говорить – и не надо. В своем праве.
Сама Анна согласилась без малейших колебаний: слишком уж многое в ее жизни связано с дальним родичем мужа, слишком уж близким человеком он для нее стал.
На следующий вечер Арина приготовила все необходимое для необычного «лечения». Да там той подготовки-то – несколько скамеек в горницу занести, чтобы всем места хватило. Правда, в этот раз Арине пришлось убедиться в правоте ее покойного свекра: тот не раз поучал сына, что, как ни готовься, как ни продумывай наперед любое дело, все равно рано или поздно что-нибудь да пойдет наперекосяк. Потому, приговаривал он, и нужен купцу изворотливый ум.
По счастью, ничего особого не случилось, просто девчонки лишний раз показали, что не стоит про них забывать. Причем даже не девичий десяток, а младшие: Аринины сестренки во главе с Елькой тоже явились дядьку Андрея лечить.
Уж когда и как они в тот день ухитрились подслушать женские разговоры, неизвестно; как подслушанное в их головах отложилось – тем более, но столько искренности и мольбы было на их мордашках, обращенных к Арине, что она не устояла – разрешила попробовать. Правда, сначала спросила Анну, дозволит ли она младшей дочери и свои силы к общему делу приложить. Боярыня только рукой махнула – пусть.
– Не зря, видать, Андрей Ельку еще младенцем на руках таскал, пусть постарается, коли и ты своих сестренок допускаешь. Вея говорила, она от кого-то тоже слыхала про такой обряд. Не помешают девчонки, а глядишь, и помогут: детские желания чистые да искренние, и посильней, чем у иных баб. Пусть взрослеют.
– Мы всем сердцем… – пискнула Стешка. – И Елька с нами… Она тоже хочет, чтобы дядька Андрей поправился… – и хлюпнула носом.
– Только уговор – не реветь! – нахмурилась Арина. – Слезы и сопли нам тут не нужны! Вы не оплакивать его пришли, а спасать! – и тут же подмигнула и легонько тюкнула сестренку по кончику носа.
Женщины расположились на скамьях, расставленных так, чтобы каждая хорошо видела лежащего на постели Андрея. Арина присела рядом с ним: и за руку можно держать, и лоб обтереть, и напоить. Ну а девчушки устроились прямо у ее ног, на половике. Повозились немного, устраиваясь поудобнее, привалились друг к другу, да так и замерли, уставившись на запрокинутое лицо с закрытыми глазами. Елька спросила шепотом:
– А уже можно?.. Ну любить его?
– Можно, милая, можно!
Сгущалась за окном темнота, в горнице колебались огоньки высоких свечей, загодя зажженных Ариной, и только дыхание нарушало тишину: негромкое, спокойное – собравшихся в комнате женщин, взрослых и еще маленьких, и хриплое, тяжелое – Андрея. Вроде бы и поодиночке все сидели, а все равно – вместе. И переживали – тоже вместе; даже хмурились и улыбались пусть и порознь, но почти одинаково.
Стешка с Фенькой, не сводя глаз с опекуна, вспоминали то могучего витязя, пришедшего из дремучего леса им на помощь, то осторожные прикосновения его сильных рук, когда он укладывал их, засыпающих, в телегу; то заново переживали смерть родителей и отчаянно боялись потерять теперь и дядьку Андрея (и почему его так боятся? Он же добрый! И Арина его любит! А он – ее! И все обязательно сложится хорошо – просто потому, что иначе и быть не может!)
Елька вообще не помнила жизни без Андрея – он всегда находился где-то поблизости, ну или по крайности – в походе, вместе с дедом. Как можно его бояться, она представляла себе еще меньше, чем ее подружки. Не сказать чтобы он так уж часто с ней возился, рассказывал сказки или как-то баловал – нет. Она бы и объяснить этого не сумела, но нарождающееся женское чутье не подводило: рядом с этим человеком всегда было спокойно, и она росла с уверенностью, что такой защитник отведет от нее любую беду. Младшенькая любимица всего рода и не помнила, как однажды ее, полуторагодовалую непоседу, Андрей перехватил на бегу, когда она направлялась прямиком к громадному цепному псу. Подхватил, прижал к себе, а потом бережно передал побледневшей матери. Ничего она не помнила, но вот то ощущение покоя и защищенности осталось.
Жена обозного старшины Младшей стражи обладала редкостным даже для баб, умудренных жизнью, свойством: она была воплощенным уютом. И дело не во внешности, хотя на первый взгляд невысокая, крепенькая, опрятная женщина с морщинистым лицом и натруженными руками так и источала умиротворение и довольство – будто никакие беды даже краем не касались ее.
Много лет назад Ульяна вот так же сидела возле постели второго сына, искалеченного упавшим деревом и уходившего вслед за старшим, погибшим от нелепой случайности, – только тогда она была одна. А сейчас она надеялась на чудо и одновременно боялась его – если получится, то, значит, и тогда могло получиться… а она не справилась. Может, оттого, что в одиночку с бедой боролась?
Что же такого было в Андрее, что семь разных женщин собрались тут ради него? Нет, она, конечно, помнила ту давнюю и некрасивую историю с глупыми девками и жалела несчастного парня, но как-то отстраненно – своих забот хватало. А сейчас вот задумалась, перебрала в памяти все, что знала или слышала о нем, и ахнула: да как же это возможно, чтобы такому человеку да не помочь?! Видимо, потому и согласилась, не раздумывая – сердцем-то сразу все почувствовала, а вот умом только что поняла.
Она вцепилась руками в край скамейки, напряглась и уставилась перед собой невидящими глазами. Губы временами что-то шептали (то ли молитвы, то ли просто повторяли имя – Андрея ли, погибших ли сыновей – кто знает?), по щекам потихоньку стекали слезы и капали на одежду – она ничего не замечала, захваченная одним-единственным желанием: «Не дай ему пропасть!» А к кому обращалась – к Господу, Богородице или даже к богам предков – не знала. Да и неважно, главное, что желание ее было искренним, и она отдавала ему все силы своего сердца.
Верка приступила к новому для нее делу так же, как и ко всем прочим, – истово, со всем пылом души. Признаться, сначала она думала больше о себе, о том, простит ли ее Андрей, и если простит, то почувствует ли она это и если почувствует, то как? Потом она вдруг вспомнила слова Арины о ловушке, в которую запросто можно попасть, если не следить за своими мыслями, и ужаснулась: неужто по легкомыслию своему успела навредить? Как следует выругала себя, встряхнулась, внимательно вгляделась во все еще серое лицо Андрея и тут неожиданно для себя самой пожалела наконец не себя, а его, да так, что слезы из глаз покатились. Она поспешно вытерла их, пару раз вздохнула поглубже и, так же как и Ульяна, взмолилась неизвестно кому: «Забери у меня, сколько ему надо, отдай ему! Пусть он на ноги встанет, пусть живет и своим деткам радуется. А прощение… Выживет – вымолю!»
Знакомство Анны с Андреем началось не самым удачным образом: молоденькая жена Фрола в первый же день после приезда в Ратное чуть не до смерти испугалась дальнего родича своего мужа. На высокого широкоплечего отрока с каменным, будто неживым лицом она случайно налетела в полутемных сенях, ойкнула и перекрестилась, приняв его за языческого истукана, которыми ее частенько стращала матушка. Метнулась обратно на кухню и… получила первый нагоняй от свекрови. В общем, взаимной любви или хотя бы мало-мальской родственной приязни между ними взяться было неоткуда.
Со временем она смирилась с частым присутствием Андрея в лисовиновской усадьбе – свекор почему-то очень пристально следил за молодым родичем. Жизнь текла, случалось всякое, и Анна перестала обращать внимание на него – есть он и есть… Других забот хватает. Умерла во время мора свекровь, Анна потихоньку взяла в свои руки управление усадьбой, приспосабливаясь к новому положению большухи. И тут пришло страшное: в один день не стало мужа, свекра привезли домой умирающим калекой, Андрей дышал на ладан… А потом – как будто мало Господь наказал – с непонятной болезнью свалился старшенький сынок. Доселе малозаметный Лавр работал как проклятый, чтобы удержать семейство, не дать ему скатиться в нищету; Анна, как могла, выхаживала болящих и металась по хозяйству.
Каково ей тогда приходилось, она не любила вспоминать… Зато сейчас, сидя в горнице вместе с остальными бабами, она перебирала сами по себе возникающие перед глазами картины: вот Андрей, сам недавно еле поднявшийся после страшного ранения, которое навсегда лишило его голоса, по очереди наклоняется над Мишаней и Корнеем, усаживая их поудобнее на завалинке – он только что вынес их из избы, чтобы погрелись на солнышке. Вот Андрей, уже окрепший, помогает Лавру в кузне… вспахивает семейную делянку… косит… поддерживает Корнея, впервые вставшего на деревянную ногу.
На просьбу Лавра, который опасался отпускать в пастухи не до конца оправившихся отца и племянника без надежного присмотра, Андрей только согласно кивнул – и Анна вздохнула с облегчением. Незаметно для нее он из страшилища стал надежной опорой, стеной, к которой можно прислониться. Даже на пасеке, выполняя приказ рассвирепевшего свекра – запереть спятившую бабу в омшанике, он не причинил ей вреда: просто зажал под мышкой, чтобы не зашибить о косяк. Сравнивая его со своим покойным мужем, Анна представила, что бы на месте Андрея сделал Фрол, и передернулась: тот, ни на миг не задумываясь, просто дал бы кулаком по уху, сшиб с ног, а потом за косы оттащил строптивую жену куда велено.
Вот и в этот раз Андрей принял на себя удар, предназначавшийся Мишане, закрыл его от смерти… Так неужто же не решится она заслонить от смерти его самого? И здоровья, и решимости, и веры в себя хватит – только бы у него достало силы принять все, что она сейчас готова отдать. Мало одного раза – повторит, сколько потребуется, но пусть он выживет! Даже если не сможет больше воевать, даже если вовсе калекой беспомощным станет – пусть выживет! Он лисовиновского корня, если безногий Корней вновь сотником стал – в его-то возрасте, то уж молодому Андрею тем более дело по силам сыщется! Только пусть выживет!
Так и сидели четыре женщины и три девчонки у постели тяжелораненого, почти умирающего воина, загораживая его от смерти своей любовью и надеждой. Разная это была любовь, не похожая одна на другую: любовь возлюбленной, будущей жены, любовь сестры, матери, просто любовь к своему ближнему, любовь во искупление и почти дочерняя любовь девчонок.
– Мм… мм… – вдруг еле слышно, не размыкая губ, затянула Ульяна; когда-то точно таким же пением она убаюкивала сыновей.
И сейчас колыбельная-неколыбельная, не то песня, не то молитва, не то плач осторожно, потихоньку наполняли горницу надеждой и любовью. Первыми тоненькими голосками подхватили девчонки – то ли подражая взрослой женщине, то ли, будучи по-детски чувствительны и открыты, поняли, что именно так и надо, но именно они потянули за собой остальных.
Только услышав, как в общий негромкий хор влились голоса Анны и Верки, Арина поняла, что и сама поет и… Вот оно – то, о чем толковала бабка! Арина не увидела – не дано, но почувствовала, что те самые невидимые и неощутимые облака, окружающие человеческое тело, здесь и сейчас слились – семь в одном! Вместо семи душ – одна, вместо семи желаний – одна воля, вместо семи надежд – одна уверенность! Одна великая сила – частица Любви и Доброты… чьей? Богородицы? Лады? Великой Матери?
Но что-то все еще шло не так, чего-то не хватало. Горницу переполняла исцеляющая сила, непререкаемая воля, перед которой отступает все что угодно, не требующие слов безграничные Любовь и Доброта, но все это не дотягивалось до Андрея, не лечило, не помогало! Арина чувствовала, что дело именно в ней, что это она чего-то не понимает, что-то делает не так, и отчаянно заметалась мыслью в поисках выхода.
«Почему не получается? Как же Настена делала? Нет, не то, тут не наговоры, не ведовство… Бабка говорила, не ведуньи это чудо творят, а обычные бабы. «Любовью своей, естеством женским согревают, защищают и исцеляют по праву Дарующих жизнь» – да, именно так!»
И вдруг пришло озарение! Право даровать жизнь – материнство… Вот оно, главное чудо! Именно им исцеляют! Значит, защищать и согревать?! Да где же человек лучше защищен и согрет, как не в утробе матери?! Значит, вот эта воля и любовь, заполнившая собой горницу, должна сейчас стать такой же утробой для беспомощного, как ребенок Андрея. И только Арина подумала об этом, как сразу же и поняла: действует!!!
Было когда-то у женщин право, непонятное и неведомое последующим поколениям, живущим в искореженном и почти исчезнувшем женском мире – спасать своих мужчин и воевать за них. Спасать вот так, когда никто больше не мог помочь, только любовью и надеждой. И спасали, и вытаскивали, порой вопреки всему. Только свои, родные и любящие, могли сотворить это чудо там, где бессильны оказывались лекари и знахари. Потому в Ратнинской сотне и не принято было, чтобы за ранеными ухаживали посторонние. Бабе, которая сидела при раненом муже или сыне, все старались помочь чем могли и от прочих бабьих дел иной раз освобождали безоговорочно. И не долгом оно почиталось – именно правом, таким же, как право на материнство, как право мужей уходить воевать. Потому что если лишить этого, то что еще останется любящей женщине, вынужденной раз за разом провожать своего мужа в неизбежность, отпускать и ждать, не имея известий – дни, месяцы, годы… Только право любить и спасать.
Потом, много позже, когда появились госпитали и больницы, ставшие в чем-то безусловным благом, это право у женщин невольно отняли. Да, обученные сиделки и сестры милосердия приняли на себя заботу о раненых и болящих, и они зачастую проявляли на этой стезе чудеса самоотверженности, спасая тех, кто оказался вдали от своего дома, но…
У женского мира отобрали его частицу, обделили и обеднили его, хоть и не желая того, но уродуя и коверкая. И так же, как отобранное яслями и детсадами у работающих женщин право материнства породило чудовищ, отказывающихся от своих детей, так и отлучение любящих женщин от права ухаживать за своими мужчинами неизбежно сделало свое черное дело, убив неотъемлемую часть души когда-то могучего, а ныне почти потерянного Женского Мира. Вроде бы от ума это шло – но во вред, потому что не от души и не от сердца. Потому-то через века ученые врачи изумлялись при виде подобного чуда исцеления: как это получается, вопреки науке, всем ее правилам и законам? Да очень просто! Это получалось еще и в те времена, когда ни правил, ни законов, ни самой науки еще и в помине не было, а значит, все эти правила и законы не для женской любви писаны!
Семеро женщин любовью и правом охранительниц и продолжательниц рода людского отняли Андрея у смерти, не за месяцы, а за часы, течения которых не заметили и сами, заново выносили и выпустили в свет готовую было прерваться жизнь.
Беспамятство Андрея тихо, незаметно и буднично перешло даже и не в сон, а в покой – благотворный и исцеляющий, и все семеро почувствовали это, как чувствует мать состояние своего ребенка. А потом… Может, это заметили все сразу, а может, первой углядела Арина, не отрывавшая от своего любимого и единственного глаз.
Чуть-чуть, едва заметно у Андрея раздвинулись уголки губ. Но это у любого другого показалось бы чуть-чуть, а на его каменно-неподвижном лике это было улыбкой.
Андрей лежал в окружении спасших его женщин и улыбался!
Андрей Немой улыбался…
notes
