Глава 9
Продолжить совет с Филимоном не удалось ни назавтра, ни даже через день: то Анну срочные дела на части рвали, то сам Филимон из-за занятий с отроками не мог найти времени, а то у него спину прихватило, да так, что Юлька растерла его какой-то мазью и строго-настрого велела лежать, накрывшись теплым. А потом из-за болота снова прибыла телега с ранеными. По их словам выходило, что Михайла все равно командует отроками, хоть старшиной назначен Дмитрий. Анна наконец-то начала понимать, чего добивался Корней: он не столько будущего сотника себе на смену растит, сколько наследника-боярина.
Мало того что и за сына, и за раненого Алексея у Анны сердце болело, а тут еще Юлька не выдержала, примчалась с разговором про Мишаню. Боярыня лекарку, как могла, успокоила, но, когда разговор стал слишком уж напоминать беседу с будущей невесткой, а Юлька, увлекшись, принялась задавать вопросы, которые ее никоим образом не касались, пришлось это дело хоть и мягко, но прекратить. Не ее забота в дела Лисовинов нос совать! Пусть считает пока, что Анна их любви не противится.
А тут еще Анюту при Юльке будто кто за язык дернул! Ну надо ж было до такого додуматься: спросила, поедут ли они в Туров, если с Мишаней что случится. Дуреха! О таком не то что говорить – даже думать нельзя, а она вслух брякнула! И тут Анна лишний раз убедилась, что влюбленная лекарка иной раз хуже змеи подколодной, никогда не угадаешь, что в следующий миг сотворит: руку вперед выбросила, как будто ударить хотела, и тут же на Аньку заклятие наложила. Прошипела, что если Мишаня не вернется, то сестре его тогда Турова не видать. И женихи тамошние не понадобятся.
И мать, и дочь от таких слов оторопели. Анька, конечно, в слезы и убежала, а боярыня хочешь не хочешь принялась Юльку успокаивать да уговаривать. Дескать, что ж ты такое говоришь, девонька, нельзя такими словами сгоряча разбрасываться… А у самой аж пальцы сводит – так эту соплячку придушить хочется, прости господи.
«Сейчас она одной Аньке угрожала, а завтра кому? Поругаются с Мишаней, а она возьмет и на него самого сгоряча неведомо что напустит! Или на жену его – ведь не на этой же ему, в самом деле, жениться!»
Нет, Анна и сама дочь за такие слова не пожаловала бы; за то, что рот открывает, не думая, не миновать бы Аньке розог, но понять, чем ей Юлькины слова грозят, в первую очередь надо.
Рыдающую дочь боярыня нашла в горнице у Арины. И не скажешь сразу, чего девчонка напугалась больше: Юлькиного пророчества или своей же глупости. Понятно, что зла брату она не желала, просто ляпнула, не подумав, как сказанное со стороны слышится. Арина ее уже отчитала, но и пожалела, а подробности, что и как там получилось, уже у Анны стала выпытывать: что и в каких именно словах Анюта сказала и что за заклятие Юлька в ответ сотворила. Встревоженная и обеспокоенная не на шутку мать отвечала подробно и обстоятельно; понимала, что помощница выспрашивает ее не из пустого любопытства. Арина же, выслушав, вздохнула:
– Юлька ее просто испугала. Заклятие не так накладывают, но, коли Анютка сама в это поверит, оно может и силу обрести. Правда, Юлькины слова на Анюткины завязаны – лекарка сама, похоже, ее речей испугалась, оттого и ударила в ответ, не подумавши. В общем, хорошо, что сейчас обе девчонки маху дали, не одна твоя Анюта.
– Это я и сама понимаю! – Анна досадливо передернула плечами. – Что делать-то теперь?
– Примирить их надо.
– Аньку с Юлькой? Да как их примиришь? Юлька не дитя, которое из-за куклы обиделось, даром что бабьего ума нет и не будет. – Боярыня не скрывала своего раздражения. – Она с детства не такая, как все. Девчачью дурость и беззаботность, я думаю, мать из нее выбивает, но девки-то наши понять этого не могут. Для них она сопливка зазнавшаяся. Вот и мири их после этого…
– Но жить-то ей среди людей, – покачала головой Арина, – так что мудрости и терпения набираться придется.
– Ничего, Настена ей это еще объяснит, и не раз, – с некоторым злорадством отозвалась Анна. – А понадобится, так и вобьет. Но пока что Юлька не разумеет, что девки наши, при всей их дурости, своим женским чутьем улавливают многое, что ей не доступно.
– Женское в ней лекарским забивается, так?
– Так.
– Ну не совсем же она дурочка малолетняя, поймет, что с Анюткой погорячилась. Твоя дочь, не подумав, ляпнула, Юлька ей сгоряча и по глупости же напророчила. Вот пусть теперь сама и исправляет, разумница. – Арина отвела взгляд, прикидывая что-то, потом нерешительно взглянула на боярыню. – Есть один способ, только… Не разгневаешься ли на меня?
– А что такое? – насторожилась Анна. – Говори, что придумала?
– Ты понимаешь, Юлька ведь не просто лечит. – Арина теперь не сводила глаз с Анны: то ли убедить пыталась, то ли уловить момент, чтобы свернуть разговор, если та осерчает. – Она же Макоши служит… Вряд ли она прошла жреческое посвящение, не думаю, что мать допустила, но есть один обряд, древний очень… как раз для того, чтобы ушедших воинов охранить и защитить.
«Господи, Пресвятая Богородица, да что же это такое?! За что раз за разом испытываешь? Соглашусь сейчас – против Тебя согрешу, а откажусь… Кто кроме меня моих детей защитит? Я себя пожалею, а с ними, не приведи господи, беда какая случится?.. Нет уж – мой грех, сама перед Господом и отвечу, лишь бы с ними ничего не стряслось!»
– Юлька про него должна знать, Настена не могла такое пропустить. Нам-то с тобой на этот обряд и смотреть нельзя, для девиц он. Вот пусть лекарка его с нашими и проведет. Тут сразу одним махом нескольких зайцев убьем.
– Ну что сама она для них сразу же станет не просто Юлькой-лекаркой, а чуть ли не посвященной жрицей, это я понимаю. Только вот не знаю, к добру это или к худу: девчонки-то почти все недавние язычницы. Они в вере христианской еще не утвердились, а тут такое…
– Вот и я про то же думаю… только ведь тут выбирать придется, что для нас сейчас главнее… – Арина отвела глаза.
«Ну да, кто о чем: я о своих детях, а она об Андрее печется. Не станет его – и рожать ей не от кого… Так что и она тоже о детях, только о не родившихся пока».
– А какая еще польза от этого обряда? – после паузы поинтересовалась боярыня.
– Так ведь перед этим Юлька всех очистить должна – мало ли что… Свое заклятие с Анюты сама и снимет.
«И я еще сомневалась, дозволять или нет? Да пусть делает, что хочет, лишь бы помогло!»
Юлька согласилась сразу же, аж глаза вспыхнули. Сказала, что такое лучше не откладывать, но Анне показалось, что девчонке просто не терпится попробовать свои силы на новом поприще. Ну и пусть – чем больше уверенности в себе, тем лучше получится. В подробности подготовки к обряду Анна встревать не стала, опасалась ненароком помешать таинству. Да и отцу Михаилу врать меньше придется: и в самом деле ничего не видела и не слышала. Не признаваться же священнику в том, что сама, собственными устами разрешила, да что там разрешила – прямо-таки заставила вверенных ее попечению девиц вернуться в языческое прошлое, вместо того чтобы всеми силами наставлять их в христианских добродетелях.
Правда, ей тут же выпал случай убедиться, что не так уж и плохо она со своими обязанностями справляется.
Ближе к ужину Анну нашла встревоженная Арина.
– Анна Павловна, с Евдокией у нас беда… Спряталась ото всех на складе у Ульяны, насилу отыскали ее. Ревет, на вопросы не отвечает. Ульяна хотела за тобой бежать, так еще хуже стало. Взвыла не своим голосом: «Только боярыне не говорите!»
– Ох ты господи! – Анна в досаде всплеснула руками. – Да что с ней такое?
Арина только вздохнула:
– Из-за обряда, я думаю…
– А что не так с обрядом? – тут же насторожилась Анна.
– Да нет, не с обрядом, а с самой Евдокией. Похоже, не девица она уже. А обряд только для девственниц, вот она и трясется.
– Уфф, а я-то испугалась, думала, и в самом деле с ней что-то…
«Вот так-то, матушка-боярыня, тебе наставления в вере аукнулись».
– Она и признаться боится – думает, ты ее из десятка выгонишь, и обмануть не решается, чтобы воинам своей нечистотой не навредить – у нее братья там, в полусотне. Сейчас ее Ульяна успокаивает, а я за тобой пошла. Язычники это за грех не считают, но тут-то девчонкам про христианские добродетели да смертные грехи и ты объясняла, а пуще того – отец Михаил. Вот она и страшится. – Арина вздохнула. – Что решишь-то? Что мне ей говорить?
– Что-что… мало мне было заботушки, – проворчала Анна. – Пусть умоется да остальным девкам не мешает… Успокойте ее там как-нибудь, не до нее мне сейчас. Нас с тобой сегодня Филимон ждать будет – не забыла?
– Разве ж такое забудешь? – усмехнулась ее помощница.
Анна, несмотря на всю свою маету, тоже не смогла сдержать улыбки. Впрочем, относились их смешки не к старому наставнику, а к тем событиям, что его приходу сопутствовали. Уж такой, видно, день сегодня выдался – все один к одному складывалось!
Всего пару дней назад (или уже больше? Господи, как дни-то летят!) Анна, по совету Филимона, разрешила девицам помогать отрокам с грамотой и прочими науками, вроде аккуратной починки собственных портов. Того, что получилось из этого разрешения, не ожидал никто.
После очередного занятия Анна за обедом обнаружила, что весь десяток чрезмерно оживлен и, похоже, настроен на игривый лад.
«Да сколько же их одергивать можно! И какие мухи их всех покусали? Как будто с отроками ни разу в жизни не разговаривали! Ладно уж, если никак не угомонятся, так пусть хоть застольную беседу учатся достойно вести».
– Ну и как вам с отроками совместно грамотой заниматься?
Боярыня обратилась с этим вопросом ко всем сразу, а то, что при этом глянула на Млаву, вышло совершенно случайно. Однако толстуха решила, что боярыня спрашивает именно ее, и пробурчала с набитым ртом:
– Штаваютша…
Раздавшийся следом хохот был таким дружным и внезапным, что Анна вздрогнула. Девиц колотило, ложки горохом сыпались на пол, а в мисках плавали рукава. Даже тихоня Ксюша сотрясалась от смеха, закрыв лицо ладонями и пылая мгновенно покрасневшими ушами. Даже Арина фыркала, закусив нижнюю губу и уставившись глазами куда-то под стол.
Анна сначала растерялась – больно уж все неожиданно началось; потом сама на себя за эту растерянность разозлилась, и лишь после сообразила, как прекратить это вопиющее непотребство. Высмотрев, кто из девиц смеялся меньше остальных, боярыня ткнула в ее сторону черенком ложки и выкрикнула, перекрывая шум:
– Ты! Встать!
Манефа послушно поднялась, но вместо того, чтобы принять приличествующую скромной девице позу, принялась отряхивать кончик косы, который умудрилась окунуть в миску со щами.
– А ну тихо всем!!!
Полной тишины, конечно, не наступило, но, по крайней мере, стало возможно просто говорить, а не кричать.
– Ну-ка! – Анна грозно сдвинула брови. – Объясняй: в чем дело?
– Так наставник Филимон… нам велел… хи-хи-хи… велел самым глупым помогать, а она… ха-ха-ха!
Манька, не в силах говорить дальше, просто махнула рукой в сторону Млавы и согнулась в новом приступе хохота, опять окунув в миску кончик косы. Примолкшие было девицы снова дружно грянули смехом. Анна глянула на побагровевшую, с щекой, раздутой от набитой пищи, Млаву, затравленно поводящую выпученными глазами, и поняла, что сейчас не выдержит и сама. Грохнула по столу кулаком и заорала:
– Встать!!! Выходи строиться!!!
Не удержалась и принялась подталкивать столпившихся у выхода девиц в спины, а последней даже поддала ногой под зад, благо юбку-порты все-таки оценила, время от времени ее надевала и ногами в ней махала свободно. Еще не выйдя на улицу, прямо из дверей кухни прорычала:
– Р-равняйсь! Смир-рно! Нале-во! Вокруг казармы, направляющая Мария, бегом!!!
Девчонки рванули как кнутом нахлестанные, а Анна, глядя им вслед, притопнула ногой, досадуя сама не понимая на кого: то ли на девиц, то ли на себя – за несдержанность.
«Да что ж такое-то! Думать надо, матушка-боярыня! Ну хоть бы Арину при себе оставила, расспросить».
– Ну? Проветрились? – Анна обвела грозным оком строй запыхавшихся девиц. – Тогда попробуем еще раз, а если не сможете, то опять побегать придется. Манефа! Докладывай.
– Наставник Филимон велел нам помогать самым глупым отрокам, а Млава Федьке пообещала, что, когда он сможет без ошибок свое имя и звание написать, она ему даст себя за титьки потрогать.
Только открывшийся сам собой рот не позволил Анне переспросить: «Что-о?»
– А чего ж еще делать, – возмущенно возопила Млава, – если он не слушается, а драться дядька Филимон запретил?
Нового взрыва хохота Анна уже не услышала: на ослабевших ногах еле добралась до завалинки и уселась, опустив голову и, по-мужски опершись локтями, свесила ладони между колен. Сквозь смесь слез и смеха из памяти выплыла Мишанина присказка: «Широка земля-матушка! Каких только дурней не рождает!»
Кое-как успокоившись, Анна утерла выступившие слезы и глянула на девиц. Глянуть строго не получилось, пришлось глядеть весело и спрашивать вроде бы шутливо:
– А скажите-ка, девицы-красавицы, кто из вас отроку Федору крестной доводится?
Когда Мишка вынудил отца Михаила крестить вторую полусотню Младшей стражи, из-за нехватки женщин в крестные матери были поверстаны и ученицы девичьего десятка. Причем каждой досталось не по одному крестнику, а по двое-трое. Девицы, большинство из которых сами еще совсем недавно были язычницами, нервничали во время обряда чуть ли не больше отроков, а потому почти не запомнили имен своих крестников. На возникшие родственные отношения молодежь внимания как-то не обращала – не привыкли еще, да и других забот хватало, поэтому теперь ответом на заданный Анной вопрос стало гробовое молчание.
– Та-ак… А ну-ка вспоминайте: кто на рубахе имя Федора вышивал?
– Я-а… – проблеяла Аксинья, самая тихая и скромная из девиц.
– И как же ты допустила, что чужая тетка твоего крестника грамоте учить взялась, да еще… гм, такое пообещала?
Ксюха мгновенно покраснела и, кажется, готова была провалиться сквозь землю, но Анна смотрела не на нее, а на Млаву: та от подобного именования даже слегка пошатнулась – впервые в жизни ее назвали теткой! Пусть и чужой, пусть и в ругательном смысле, но теткой!
– Впредь приказываю, – Анне наконец удалось вернуть в голос строгость, – при совместной учебе с отроками заниматься только со своими крестниками, а не с кем попало. А ты, Аксинья, раз уж проворонила крестника и допустила такое… такое, в общем… – Анна не сумела подобрать нужные слова и, махнув рукой, свалила решение задачи на голову несчастной девицы: – С обещанием, данным отроку Федору, разбирайся сама.
Из-за истории с Млавой девицы с окончанием обеда припозднились, а когда наконец вышли из кухни, то на той же завалинке, где она давеча хохотала, боярыню поджидал Филимон. Наставник окликнул ее и кивнул на бревно рядом с собой:
– Садись, Анюта… Я слыхал, весело вы сегодня пообедали?
Анна даже и не подумала удерживать наползающую на лицо улыбку.
– Да уж… Рассказали мне, какое у вас сегодня занятие грамотой получилось. Весело учеба идет.
– А и впрямь не скучно было! – Филимон с ухмылкой окинул взглядом девиц, со смешками выходивших из кухни. – Как Млавушка придумала каракули, что Федор на аспидной доске нацарапал, об его же вихры стирать, а остальные девы ее пример подхватили, такой стук получился – куда там Артюхе с его музыкой! Я прям заслушался.
– Но драться-то все-таки запретил?
– А как же? Народ все молодой, горячий, глядишь, увлекутся да либо головы поразбивают, либо аспидные доски попортят. Головы-то ладно – заживут, а досок-то где новых набрать?
Анна попыталась представить себе, как девки лупят нерадивых отроков учебной снастью по головам…
«М-да… благонравные отроковицы, примеры христианского смирения и девичьей скромности…»
Не удержавшись, фыркнула, едва успев отвернуть лицо от девичьего строя.
– Однако же женская мудрость и терпение и не такие преграды преодолевать способны! – прочувствованно вещал Филимон, повысив голос так, чтобы воспитанницы его хорошо слышали. – Млавушка-то почитай вмиг Федьку усмирила… И то сказать, я и сам у такой наставницы поучился бы с удовольствием!
Он подмигнул навострившим уши отроковицам и молодецки расправил усы. Млава шумно выдохнула и метнулась растерянным взглядом с Анны на Арину, потом на соседок по строю, потом снова на Анну. Арина тоже уставилась на боярыню, но не растерянно, а обеспокоенно, как бы вопрошая: «А надо ли позволять воспитанницам слушать такое?» Строй девиц зашевелился, и почти все головы повернулись в сторону уж и вовсе потерявшейся Млавы. Филимон же, не обращая внимания на впечатление, которое произвели его слова на слушательниц, уверенным голосом подвел итог:
– Хорошо учишь девок, Аннушка. Правильно! Только вот давай, пристрой их сегодня еще на какие-нибудь занятия, а я попозже подойду… Недобеседовали мы с вами прошлый раз, а дело серьезное…
На этот раз Анне не пришлось притворяться, что занята чтением каких-то записей, все получилось само собой. Придя заранее в кабинет сына, она принялась перебирать берестяные грамотки, пытаясь понять, чем же таким умственным занимается здесь Михайла, что порой там чуть не по полдня проводит.
Записи можно было разделить на две главные части. Первая – хозяйственные заботы: сколь чего есть на складах, чего еще недостает, на какое время хватит имеющихся запасов и прочее в том же духе. Насколько поняла Анна, это были грамотки, писанные не самим Михайлой, а отроками из купеческого десятка, помощниками Ильи.
Вторая – перечень занятий, которые проводились в Академии. Вот тут писал сам Михайла, и, просмотрев грамотки, Анна поняла, что сыну явно не хватает времени, слишком уж многому хотел он обучить отроков. На эту мысль ее натолкнула вощанка, которую она якобы читала, когда впервые пригласила Филимона и Арину на совет. На той дощечке сын составлял расписание на несколько дней сразу и исправлял написанное множество раз.
Тут же Анна увидала сразу несколько непонятных слов: физра, полит., маск. Это, впрочем, ее не особенно удивило – новые книжные слова в устах сына давно стали делом привычным. Такие же непонятные пометки, только в гораздо большем количестве, увидела Анна и на списке отроков, обнаруженном в верхнем выдвижном ящике стола. И не только слова – напротив имен стояли разные значки: крестики, галочки, стрелки, еще что-то, чему она не могла подобрать названия. Она решила, что сын таким образом помечал особенности характера или какие-то способности у отроков. А вот еще одна вощанка…
Знакомыми литерами в разных углах дощечки Мишаня написал четыре имени: Корней, Аристарх, Настена, Нинея. От каждого имени прочерчены стрелочки к надписям… То, что это именно надписи, Анна поняла, а вот прочесть… Округлые литеры почти сплошь состояли из кружков и крючков, и не стояли отдельно, а этими самыми крючками цеплялись друг за друга.
«В слова так соединяются, что ли? А почему слова все отдельно друг от друга? Что за письмо такое?»
Анне в юности приходилось видеть у отца записи, сделанные на греческом языке, а однажды батюшка для интересу показал детям грамотку с арабской вязью – ни то, ни другое не походило на слова, что Михайла начертал на вощанке.
«А может, это глаголица? Батюшка сказывал, что славяне писали ею до того, как святые Кирилл и Мефодий измыслили нынешние литеры. Или это нурманские руны? Кто же выучил Михайлу этому письму? Отец Михаил? Нинея?
Если писал, значит, размышлял о них… а ведь это, наверное, самые влиятельные люди не только в Ратном и окрестностях, а, пожалуй, во всем Погорынье. Трое – язычники, а четвертый – Корней… И зачем здесь стрелки?»
За этими раздумьями и застали Анну пришедшие Филимон и Арина. Она даже почувствовала досаду из-за того, что от интересного дела оторвали.
– Поразмыслил я, Анюта, над тем, о чем давеча толковали. – После того, как все расселись по местам, Филимон заговорил первым. – Да, поразмыслил… и выходит, что и впрямь нет в Ратном нужных нам старух. Тут ведь какое дело… суть бабья, самая глубина ее, для нашего дела помехой оказывается. Я, бабоньки, может, сейчас и обидное что для вас скажу, но вы сдержитесь. Для дела надобно обиду сдержать, иначе ничего путного у нас не выйдет. Согласны?
– Конечно, согласны, Филимон Савич… – отозвалась Анна и тут же спохватилась: посуда с медовухой и квасом так и осталась стоять на маленьком столике – Мишанины загадки отвлекли.
– Арина, налей-ка нам кваску, а наставнику Филимону – медовухи…
– Медовухи не надо! – остановил боярыню Филимон. – Не празднуем мы ничего, да и не в гостях собрались, а на совет. А вот кваску поставь, мало ли, от разговоров в горле пересохнет.
Филимон помолчал, пока на стол выставлялись кувшин и кружки, потом продолжил:
– Да… без обид, значит. Так вот: я давеча не прав был, когда говорил, что сначала надобно знать, чему учить, а только потом решать, кто учить будет. Не так все! Нам главное – наставников дельных сыскать! Вот тут у нас с вами трудности и начинаются. Из отроков мы ратников готовим, стало быть, и учить их должны ратники. Наилучшие. А из девок вы хотите баб вырастить, тоже наилучших. Но тогда учить девиц должны такие же бабы, а где ж их взять-то? – Филимон пригорюнился, а потом взглянул насмешливо на наставниц. – Ну-ка назовите мне самых лучших баб в Ратном!
Анна с Ариной переглянулись и… смолчали. Просто не нашлись с ответом.
«Загадки загадывает старый. Вопрос вроде бы и понятный, простой совсем, но поди ответь на него… Ну потребовал бы он назвать самых красивых, или самых хозяйственных, или… еще что-то такое же – поспорили бы, но назвали. Как определить, кто из баб лучше, кто хуже? И в чем? А лучшие ратники – они в чем лучшие? Вон Фрол – из лучших ратников был, а мужем… Ладно, не надо о покойном».
– Молчите? – судя по тону, Филимон был доволен тем, что не услышал ответа на свой вопрос. – И правильно молчите! Невозможно лучших баб назвать никому и никогда! Вот так! Спросите: почему? Отвечу! Потому что бабы строем не воюют!
«Бабы? Строем? Да бабам вообще воевать невместно!»
Анна с Ариной снова переглянулись, и обе поняли, что ничего не поняли, а Филимон, оглядев собеседниц, довольно ухмыльнулся и продолжил:
– Вижу, что непонятно, но вот сейчас объясню, и согласитесь. Непременно согласитесь! За что соперничают отроки? Да и мужи тоже, хоть и не так явно. За первенство! Либо за первенство вообще, чтобы, значит, над всеми остальными подняться… ну как Корней, к примеру, либо за первенство в чем-то одном: стать лучшим мечником, лучшим лучником, лучшим наездником… и все такое прочее. Чтобы равных ему не было!
«Это да, тут он прав. Из кожи готовы выпрыгнуть, лишь бы отличиться! Кто чем… Корней вон еще одну причину для гордости нашел: на старости лет молодую бабу обрюхатил и петухом ходит… И ведь завидуют ему!»
– Ну а бабы? – Филимон перевел взгляд с Арины на Анну и обратно. – Что для баб главное? Для смысленных баб, а не свиристелок малолетних, само собой? Первой красавицей прослыть, лучше всех наряды и украшения иметь или еще что? Ну как? На что вот ты, Арина, готова положить столько же сил, к примеру, сколько молодые мужи, когда бьются за звание лучшего лучника?
«Ага, делать Арине больше нечего, на пустяки силы тратить…»
– А при чем тут наряды? – недоуменно переспросила Арина. – Да нет, что-то ты не так говоришь, Филимон Савич. Первой красавицей быть, конечно, приятно, но это же не на весь век – годы-то идут… Украшения, наряды… это ж не я сама, это… ну… ко мне прилагается. Даже если бы я умела лучшие наряды шить, так все равно… Глупо это как-то… – Арина пожала плечами, оглянулась на Анну и замолчала.
– Ясно мне, кажется, что ты хочешь сказать. – Анна выпрямилась, повела подбородком и, понимая, что произносит нечто… ну если не боярское, то «добродеино» точно, сказала: – То, что я лучшая портниха, еще не делает меня лучшей бабой! Вот лучший лучник, как ни поверни, считается одним из лучших мужей Ратного. Даже лучший обозник тоже не последний из мужей, а вот лучшая… – Боярыня, сбиваясь с тона мудрой женщины, неожиданно для себя смешливо фыркнула. – Вон Донька лучше всех бражку творит, из чего хочешь, говорят, сделать может, а кто ж ее лучшей бабой назовет?
– Так, так, верно мыслишь. – Филимон поощрительно покивал. – А почему?
– Так она ж только в бражке и искусна, а в остальном – тьфу! Глаза б не глядели! – Анна встрепенулась, кажется, поймав верную мысль. – Так и лучший лучник, если он во всем остальном плох, никому не нужен будет! Что-то ты дядька Филимон не туда заехал.
– Не туда, значит? – Старый воин снова ухмыльнулся. – Хорошо, немного поправлюсь: лучший лучник среди справных ратников. В остальном чтобы другим примерно равный, а вот в стрельбе всех превзошел. То же самое и про обозника надо сказать, или, к примеру, про кузнеца. С этим согласишься?
– Согласиться-то соглашусь, но…
«Интересно получается, дядька Филимон… Значит, мужей только по ратным успехам сравниваешь или по ремеслу, а баб? Ну да, у нас в селе лучший ратник, как само собой разумеется, почитается лучшим мужем. Будто нету справных ратников, с которыми в обыденной жизни никто и знаться не хочет – до того людишки поганые…»
– Погоди! – прервал Анну Филимон. – А не приходилось ли вам слыхать такие слова: «Ну, вроде всем хороша девка! И собой приятна, и хозяйка отменная, и женщины у них в семье здоровы да плодовиты, а замуж никто не берет!» Или же: «Такой муж бабе достался – хоть в петлю лезь!» Приходилось такое слышать?
– Приходилось! – отозвалась Арина. – И не единожды. А еще обычно добавляют: «Поди пойми, чего мужам надо!»
– О! В корень зришь, Аринушка! – обрадовался Филимон. – Мужам! Надо! Вот вам и разница: отроки и мужи соперничают в том, каковы они сами есть, а девицы и жены в том, насколько они для мужей привлекательны! И ничего вы с этим поделать не можете!
«Ну да, ну да… Вон Варька с Веркой за звание первой сплетницы в Ратном только ради своих мужей чуть не до смерти бьются! А ведь обе гордятся тем, что умеют! Верку я к делу, считай, пристроила, как бы еще исхитриться Варвару… Ладно, не о том речь…»
Филимон продолжал, не подозревая о тех мыслях, которые крутились сейчас в голове у боярыни:
– А отрицать это – себя самих обманывать. Ибо не сама по себе баба успешна, а по тому, какого она мужа умудрилась себе отхватить. По нему и ее ценят.
«Какого мужа умудрилась отхватить»? Это что же у тебя, дядька Филимон, получается? Мужи мечами да конями между собой считаются, а бабы – мужьями? А что – чем не жеребцы? И судят о нас со своей жеребячьей колокольни…»
Спохватившись, Анна постаралась спрятать не к месту вылезшую насмешку как можно глубже: обижать старого воина не хотелось, да и мысли он высказывал на первый взгляд хоть и обидные, но обдумать их все-таки стоило. А Филимон продолжал разливаться соловьем, многословно и подробно доказывая свою мысль, хотя ни Анна, ни слегка обалдевшая Арина спорить с ним даже не пытались. Перебрав все сколько-нибудь заметные пары в Ратном – начиная от Доньки с покойным Пентюхом и заканчивая Сучком с Аленой – и рассмотрев их отношения со всех сторон (Анна иной раз и нить его рассуждений теряла), Филимон наконец торжественно изрек:
– Потому-то и невозможно бабе быть самой лучшей для всех: желания у мужей разные, да порой такие, что и в голову не придет! – Боярыня уже перевела дух, надеясь, что наконец-то сейчас Филимон угомонится и перейдет к делу, но он неожиданно хитро прищурился и вдруг спросил:
– Однако же признайтесь, бабоньки, ведь хочется быть привлекательной для многих, а не для одного, хоть и самого распрекрасного сокола ясного? – и, не дожидаясь ответа от собеседниц, приговорил: – Хочется!
«Да что тебе наше слово? И без того в своей правоте уверен. Ну да, хочется порой… А что тут такого? Мужи вон до старости на молодок заглядываются…»
– Вот! – Филимон воздел палец вверх, будто обличая кого-то. – И в сем деле все остальные бабы для каждой из вас соперницы! Даже больше – вороги лютые! Вот потому-то я и сказал: «Бабы строем не воюют».
Арина хоть и владела лицом, но ее передернуло, да и Анну покоробило. Вроде бы и верно подметил старый воин, но как-то так получилось, что всевозможные и самые разнообразные бабьи заботы он свел к одной-единственной.
«Как будто обокрал, прости господи! Ну да, воюют бабы из-за мужей, по-своему, но воюют, вспомнить хотя бы ту же Продьку, но нельзя же всю жизнь только к этому сводить! Или… неужели мужи и в самом деле считают, что они для нас единственный свет в окошке? Но ведь Филимон-то баб получше других понимает – что же про остальных тогда говорить?! Как будто… как будто они в щелочку подглядывают, вместо того чтобы дверь распахнуть и войти. То ли боятся, то ли… вместо двери глухую стену видят?»
Анна не успела высказать пришедшее на ум возражение – ее опередила Арина:
– Ну не скажи, Филимон Савич! Если есть один-единственный, – Арина запнулась и залилась краской, но преодолела себя, – так и наплевать, как остальные на тебя смотрят. Лишь бы…
– Ага! Лишь бы! – Филимон ткнул в сторону Арины пальцем, словно опять уличая в чем-то. – Вот именно, лишь бы! Лишь бы разлучница подлая между вами не встала! Ведь непонятно же, чего мужам, кобелям этаким, надобно. А вдруг она привлекательней ему покажется? И сама не поймешь, чем плоха оказалась и чем эта змея подколодная лучше. Убила бы, и рука б не дрогнула, и совесть бы не мучила. Что? Не так?
– Не так! – Арина покраснела еще больше, но уперлась взглядом в Филимона, будто хотела сдвинуть того с места вместе со стулом. – Уходят не К кому-то, а ОТ кого-то! Если уходит, значит, не жизнь это уже, а одна маета. А если от недомыслия уходит, по глупости, так и скатертью дорога, все равно на такого положиться нельзя. Лучше уж сразу оборвать, чем всю жизнь кусочки от души откраивать. Уж всяко спокойнее.
«Ну да, Арина и в самом деле вырвет из сердца того, кто ее предаст. Только много ли среди баб таких, сильных духом? Живут с постылыми, терпят блудливых… Да и церковь на всю жизнь связывает…»
– Врешь! Это ты сейчас так думаешь! – с непоколебимым убеждением отрезал Филимон. – Видал я, как с такого покоя то в петлю лезут, то в полынью прыгают. И это еще не самое худшее. Гораздо страшнее, когда с этого же покоя годами замужем за постылым угасают. И в грех прелюбодеяния, как в омут головой, кидаются – хоть час, да мой! Да много чего еще случается, даже вспоминать неохота.
Покойнее ей будет… Отрокам сказки рассказывай, а девицам не смей! Потому что несчастье каждой, кто в эдакое поверит, на твоей совести грузом повиснет. Одно утешает: вечная бабья война за мужское внимание очень быстро, еще в девичестве из вас этакую дурь вышибает начисто.
«Да что же это он, не понял ничего, что ли? Или думал о своем и потому не услышал ее слов? Если нам Господь не дал такой же телесной силы, как и мужам, так и душевных сил у нас нет, что ли?
Неужели все-таки прав Филимон? Ну с какой-то стороны, наверное… Но тогда его слова для большинства баб – смертный приговор… Или пожизненный? Приговор к жизни – тусклой и тоскливой… Брр…»
– И не дуйся на меня! – Разойдясь, Филимон погрозил Арине пальцем. – У нас здесь совет, а не посиделки, и я за тобой не ухлестываю, чтобы только одни приятности говорить. Сразу ведь договорились: без обид!
«Ага, совет… Вот и говорил бы по делу, а то обрадовался, что есть кому слушать. Понятно, что все старики поговорить любят, а он, видать, о таком давно думал… как бы не с той зимы, что с детишками в лесу провел. Только собеседников подходящих, видать, все не находилось – не с отроками же, в самом деле, о бабьих делах рассуждать; они и не поймут ничего. Да и другие мужи, пожалуй, тоже. А тут моя забота как раз и подвернулась… Но надо как-то его на дело сворачивать, а то он нам тут долго еще будет сказки сказывать… А коли занесет не туда, так еще и поссоримся».
– Погоди, дядька Филимон! – вмешалась Анна. – Если без обид, так и ты не сердись. Мы тоже много чего о мужах поведать можем, да разговор у нас сейчас не о том. У меня тоже есть что возразить. Не бойся, не от чувств, а по делу.
– Ну если по делу, так давай.
– Первое… – Боярыня помолчала, подбирая слова. – Как-то мы позабыли, что девицы-то чаще не по своему выбору замуж идут, а по родительскому.
– Не позабыли! – Филимон досадливо поморщился. – Разговор у нас все-таки не о замужестве, а о подборе наставниц. Вот об этом-то вы, бабоньки, как раз и позабыли.
«Ну да, можно подумать, на мужей да бабьи войны за них мы с Ариной сами разговор повернули…»
– Я все, что перед этим сказал, именно к этому и вел: какие нашим девицам нужны наставницы, памятуя о разнице между воспитанием отроков и отроковиц. Ну а свадьба по сговору родителей, раз уж к слову пришлось… бывает, и хреново кончается. Но это ежели родители дураки или упрямцы. А у умных по большей части все хорошо получается, да и склонность молодых друг к другу для умных родителей – не пустой звук. Ладно, отвлеклись мы. Ты, я чую, еще чего-то возразить хотела?
«Ага, МЫ отвлеклись, как же…»
– Хотела, дядька Филимон. На мой взгляд, как-то ты не так сравниваешь лучших мужей и лучших баб…
– Я сказал, что лучших баб не бывает! Что они…
– Погоди, не перебивай!
Анна прикрикнула, даже чуть по столу ладонью не шлепнула, и лишь потом спохватилась – негоже на старика голос повышать, даже и боярыне. Но Филимон ободряюще улыбнулся: продолжай, мол, не стану перебивать.
– Так вот, неверно! – продолжила Анна. – Баб-то ты оцениваешь по привлекательности и по делам домашним, хозяйственным, а мужей по тем, которые вне дома, что ли… не знаю, как правильно сказать. Но мужи-то и в доме тоже живут, той же обыденной жизнью, делами хозяйственными занимаются. Да и… – вот тут Анне пришлось сделать над собой усилие, христианское воспитание словно за подол хватало, – и мужей их мужская привлекательность тоже ведь заботит. Разве нет мужей, даже и зрелых, что, может, не так, как жены, но все равно… наряжаются, прихорашиваются и по сторонам поглядывают: видят ли, как он хорош собой. Неужто и промеж мужей идет та же война, что и промеж баб?
– Не-а! – Филимон разулыбался, будто Анна рассказала что-то веселое. – Нет промеж мужей такой войны. Но сначала давай-ка о сравнении. Значит, лучший в доме и лучший вне дома… ишь ты, как повернула! Тут дело в том, для кого какая стезя главная. Для бабы все самое главное в жизни внутри дома или усадьбы…
«Дом, дети, род… Да, это самое важное! А если муж непутящий достался или погиб, то женщина на детях и роде замыкается. Они – главное, а не другие мужи, пусть и самые распрекрасные…»
– …Снаружи она что-то творит лишь по необходимости. Когда в поле работает или на огороде – это тоже, почитай, продолжение дома. А почему? А потому, что главная жизненная стезя женщины – продолжение рода и благополучие вокруг домашнего очага. Там и воюет. И из этого круга только в двух случаях выходит: если ей чего-то внутри не хватает или извне внутреннему благополучию грозит какая-то опасность.
«Чего-то внутри не хватает»? Получается, что может, МОЖЕТ чего-то не хватать женщине, даже если у нее в доме все благополучно! Ты и сам, дядька Филимон, не замечаешь, что проговариваешься… да и не понимаешь этого, скорее всего. Тебе как бывшему ратнику проще опять на войну свернуть. А я еще обдумаю твои слова, потом, на досуге…
Однако ж Арина-то и впрямь за оружие взялась по необходимости, когда беда пришла…»
– Стезя же мужская – защитник и кормилец… – Филимон замолчал и поджал губы, словно вспомнил о чем-то очень неприятном.
«Господи, защитник и кормилец… Он же калека согбенный, с клюкой не расстается, его самого защищать и кормить… Семерых вырастил, есть ведь кому о нем позаботиться… а все равно переживает. Не в том ли все и дело? Потому и рассуждал, наверное, про стезю мужескую и женскую. Он же со своей стези рано сошел, хоть и успел многое, но, видно, мучает его это до сих пор – еще бы хоть десяток лет! Вон Корней и без ноги – воин… Поди, мужам-то это так же горько, как бабе в расцвете сил бесплодной вдруг остаться…»
– М-да, защитник и кормилец. А это, бабоньки, все вне дома. И зря ты, Анюта… Невнимательно слушала, выходит. Я же не только о воинах говорил, а и обозников с ремесленниками помянул. Могу еще и смердов к сему добавить. Всякий муж главное свое дело вне дома творит: воюет, землю пашет, железо кует, иное прочее. А в доме… в доме он сил набирается да опору себе чувствует. Потому и сравнение мое по главной жизненной стезе. Поняли, я думаю?
А теперь – о мужской привлекательности. Хе-хе… Есть она, чего уж там! Вот только смысл в мужских нарядах да украшениях не такой, как у баб. Вы, милые, когда-нибудь задумывались… или, может, разговоры слыхали о том, зачем воины доспех украшают? Прочности это броне не добавляет, а опасности больше: внимание ворогов на себя привлекаешь, подзадориваешь их убить тебя, чтобы красивый доспех себе взять. Как? Слыхали? Задумывались?
«Ну да, Спиридон – и доспех! Даже и не смешно! А когда Корней перед начищенным блюдом остатки волос расчесывает – это как? А если Глеб волосы и бороду маслом мажет, чтоб блестели?»
– Фома… муж мой покойный покрасоваться любил и за собой следил, хоть не как баба или девка, конечно, но все же… Но то дома, а в поездку коли собирались, так напоказ достаток не выставлял. А свекор-батюшка говорил, что пустая похвальба это: самому на опасность напрашиваться – Бога гневить.
– Угу. – Филимон покивал. – Он ведь у тебя купцом был? А у тебя, Анюта, батюшка тоже купец, да и брат.
– Ну у нас с Никифором родители строгость блюли, яркость в одежде почитали пустой суетой и грехом гордыни. А ты к чему это?
– Сейчас поймете. Украшенным доспехом он на себя наиболее сильных воинов вызывает и тем самым помогает более слабым или менее искусным товарищам. А не в бою… в обыденной жизни… Ну и перед женами-девицами платьем ярким покрасоваться… не без того, конечно, но главное – вызов. Недаром же к ярко одетым мужам чаще со всякими шуточками да подколками обращаются. И надо уметь ответить, и надо быть готовым к тому, что шуточки запросто в мордобой перейдут. А ежели не готов, так и нечего выряжаться.
«Нечего, конечно. Ходит такой гоголем, потом ему рожу начистят, нос раскровянят – кому тот наряд стирать да чинить? Бабам, вестимо. Да коли так рассуждать, то нам и вовсе невместно наряжаться – сиди себе несушкой на яйцах да не высовывайся!
Да что ж это за совет такой? Когда мы до обучения девок-то дойдем? Ай, да что уж теперь, дослушаем. Нам не привыкать, а ему в уважение. Все равно рано или поздно дело-то скажет…»
– И все-таки, – Арина отвлекла внимание Филимона от Анны, – бывает же, что наряжаешься не для кого-то, а для себя самой, чтобы увереннее себя чувствовать, что ли, чтобы… ну не хуже других…
– Вранье или глупость!
«Да что ж он так на Арину-то? Чуть что – вранье!»
– Вранье, потому что «чтобы не хуже других» – и есть бабья война, а «для уверенности» – к той войне готовность. Ежели только для себя, так сиди дома да сама на себя и любуйся.
«Это с какой такой радости? Ой, именно что с радости… В девицах-то, помнится, накинешь платок новый, и так на душе светло… Вот и бежишь на улицу, с подружками той радостью поделиться… Жаль, не часто выпадало. Да и подружки тоже… разные бывали, иным моя радость, что нож острый, тут Филимон прав…»
Бывший десятник, не подозревая о том, какие воспоминания будили у Анны его слова, высказывал то, что обдумывал, судя по всему, не один год:
– Вы скажете: и там, и там война, в чем же разница? А в том, что муж готов признать чужое первенство. Ему это нужно, даже необходимо. Для чего? Да для того чтобы понимать: вот этот сильнее меня, и для схватки с ним понадобятся все силы и умение, но даже тогда могу оказаться побитым. А вот этого можно не опасаться, пусть сам меня боится. Это не трусость, это расчет, чтобы по глупости не сгинуть. Баба же с чужим преимуществом не смирится никогда. Может, виду и не покажет, и в драку не кинется, ну разве уж совсем край придет, но шипеть в спину или просто злобно смотреть – это уж обязательно. У вас из-за этого и детство до самой старости продолжается!
«Э-э, дядька Филимон, опять тебя не туда заносит… Мужи, значит, чужое первенство сами признают, а бабам с ним смиряться надо? Это с какого же перепугу? Ну непременно надо бабе голову пригнуть! Да вся округа меня лучшей портнихой именно признала… А смирилась или нет – какая мне разница?.. Мужи, значит, не трусят, а рассчитывают, а бабы только шипеть могут…»
Филимон хитро глянул на собеседниц, ожидая вопросов или возражений, но Арина, видно, тоже поняла, что спорить сейчас бесполезно. Слушать да кивать дешевле обойдется, а обсудить услышанное женщины и потом успеют – вот и молчали они с Анной. Удовлетворенный наставник принялся объяснять:
– Вот малые дети отчего ябедничать любят, особенно девчонки? Да оттого, что самому других в чем-то превзойти трудно, а если другие сами в чем-то хуже тебя, то ты по сравнению с ними выглядишь лучше. Вот и бабы, как увидят другую, красивее, лучше одетую или еще в чем-то их превосходящую, так обязательно гадость про нее какую-нибудь норовят сказать. Истинный же муж сам по себе лучше, а не желает, чтобы другие хуже были. А у баб это само собой, ничего особенного, ибо все этим грешны, всем это видно и понятно. Ну еще чего-то возразить или спросить хотите?
«А толку-то возражать? Ты давно уже для себя все понял, по полочкам разложил… вон, как Илья на складе… Только записать осталось, что где спрятано… Мужи, значит, истинными бывают, а бабы все одинаково плохие? Дурные да злобные?»
– Не то чтобы возразить… – отозвалась Арина. – Только не говори опять, что вранье.
– Буду! Если вранье, то так и скажу. У нас совет!
– Ну ладно… вот ты все говоришь: лучший, лучший, но бывает же так, что душа не к лучшему лежит. Может быть, и вовсе худший в чем-нибудь, а в доме с ним светло и радостно…
– Ага! Понятно. Опять тебя на дела свадебные потянуло, а не на выбор наставников для девиц. Ну хорошо, что с тобой поделаешь. Значит, так: не вранье это – глупость! Ну нету хороших людей, которые своей главной обязанности в семье не исполняют. Не оправдывает этого ни душа светлая, ни доброта необыкновенная, ни что-то еще, ибо рано или поздно оборачивается это злом и бездушием к самым близким.
– Да не про это я! – Арина досадливо мотнула головой. – Про то, что муж должен мужем быть, – оно понятно. Но и всех под одну гребенку стричь… – Она беспомощно взглянула на Анну, явно не находя нужных слов. Та кивнула:
– Нет, дядька Филимон, Арина не о том говорит. Иной и в несчастье мужем остается – возьми хоть свекра моего. А вот те, кто, как ты говоришь, добротой оправдываются… Да ладно бы еще добротой, а то упрутся во что-нибудь и все за этим забывают!
«Ой, что-то меня не туда понесло… Хотя как вспомню все, что матушка про святых подвижников да великомучеников рассказывала, так мороз по коже. А матушка еще их мучения так расписывала… Когда она про святую Софию говорила, мне всегда чудилось: она жалеет, что сама ее подвиг повторить – меня на муки отдать – не может… Брр…»
– Нет, Анна Павловна, я о другом… – Арина повернулась к Филимону. – Есть же увечные, больные… С ними-то как? Кто-то же и таких, бывает, любит?
– А я и не спорю. Но жизнь свою связывать с таким надо с ясным пониманием, на что идешь, а не выходить замуж из жалости или в надежде, что когда-нибудь что-то переменится… А то потом – близок локоть, да не укусишь. Да и с какой стати они меняться станут? Им и так хорошо, о них заботятся… Ну еще что-то будете спрашивать или оспаривать?
– Спрошу. – Анна улыбнулась, давая понять, что споров и препирательств больше не будет. – Как все, что ты тут наговорил, нам поможет наставниц для девиц найти?
«А про то, что ты нам сейчас вывалил, мы с Ариной потом подумаем да поговорим».
– Ну перво-наперво это нам помогло увидеть, что нужных баб в Ратном нет. Есть умные, есть умелые, есть добрые, но все равно – бабы. Значит, они в бабьей войне всех против всех участвуют и в девицах наших видят соперниц. Более молодых и привлекательных, и простить их за это никак не возможно. Нам же в наставницы нужны такие, кто в них соперниц не видит – те, кто в своей жизненной мудрости поднялись выше бабьих войн, и они им глаз не застят. Нет таких в Ратном!
– И как же тогда?
Анна откровенно растерялась: такой длинный и непростой разговор не привел ни к чему. Хотя Филимон и заявил сразу же, что нужных женщин в селе не найти, но все-таки теплилась надежда: вдруг кто-то все же отыщется: ну не только же он выговориться хотел, раз сам сегодня их позвал – глядишь, что-то и надумал?
– Так кто ж тогда девиц учить будет, дядька Филимон?
– Ты, Анюта!
– Я? Так я же…
– Ты на своей боярской стезе обязана над обычной бабьей суетностью подняться. Иначе какая же ты боярыня?
Такого поворота разговора Анна не ожидала: а что, боярыня не женщина, что ли? И тут же пришло воспоминание о том, как Аристарх попрекал ее вмешательством в бабьи которы на лисовиновской усадьбе.
«Да что они с Аристархом, сговорились, что ли? Хотя… чего им сговариваться? Возрастом, считай, ровесники, Филимона в полусотники прочили, значит, к делам начальных людей допускали, вот и мыслит он примерно одинаково со старостой. А может, и сговорились: Филимон-то никогда вперед не лезет, но с Корнеем и Аристархом они старые друзья. Ну подумаешь, он их немного помоложе…
Только что ж это получается? Боярыня – не женщина? Или еще того хуже: женщина изначально сама по себе ни к чему путному не способна и чтобы хоть чего-то дельного добиться, ей надобно женское естество из себя вытравить?»
Как подумалось, так и сказалось:
– И что, дядька Филимон, коли боярыня, так уже и не женщина? Так, что ли?
– А почему только боярыня? У тебя, Анна Павловна, с другими служилыми бабами беда общая.
– Что-о? – Анна даже слегка приподнялась со стула. – Это где ж ты диво такое узрел – бабу служилую?
– Так здесь, у нас в крепости. – Филимон пожал плечами, будто говорил о совершенно обыкновенной вещи. – Первой Плава была, после ты в крепость на службу перебралась, Арину к службе приставила. Потом Ульяна добавилась, и Верка с Веей…
– К службе?
– А ты как думала? Они что, дома сидят, семьей и хозяйством занимаются? Нет! Они ВНЕ ДОМА службу справляют! И не просто рядовыми, а почитай десятниками или, по-здешнему, урядниками – у каждой же сколько-то народу в подчинении ходит.
Анна растерянно переглянулась с Ариной, и та, что называется, сняла с языка боярыни вопрос:
– Это ж получается… как мужи?
– А вот не знаю! – Филимон развел руками и скорчил придурковатую рожу. – Сам, как понял, удивился и растерялся, дело-то небывалое: бабы – и на службе!
– Так что ж ты нам тут про стезю бабью… – Анна вдруг разозлилась. – Сидим тут, из пустого в порожнее переливаем, а о главном-то…
– О! – Филимон пристукнул костяшками пальцев по столешнице. – Именно что о главном! Мы, понимаешь, наставниц, способных над суетностью бабьей воспарить, в Ратном ищем, а у самих тут… куда ни плюнь, в такую и попадешь!
Анна с трудом удержалась от того, чтобы опять не подскочить и не переспросить: «Что-о?» Очень уж не хотелось дурой выставиться, но Филимон неожиданными поворотами разговора до чего угодно доведет. Злость помогла задавить удивление и растерянность, сохранить боярское достоинство. Сама того не замечая, она нахмурилась, подражая Корнею, и Корнеевым же тоном рявкнула:
– А ну хватит крутить! Излагай толком!
Филимон тут же весь подобрался. Старый, увечный, а воинское нутро себя все равно оказывает – почуял знакомый с молодости командный тон.
– Так что, матушка-боярыня, не правы, выходит, те, кто бурчит недовольно: мол, девок аки отроков в воинском учении держат. Строем заставляют ходить, приказы сполнять, оружием пользоваться, воинские ритуалы блюсти. Не правы! Как раз самое то, что нужно, и делаем!
Филимон замолк, словно поведал собеседницам все, что требовалось. Анна опять переглянулась с Ариной, и та в очередной раз выручила боярыню:
– Прости, Филимон Савич, но я в воинском поселении недавно и не все разумею. Ну не правы они, а почему? То есть я-то тебе верю, но ведь понять же хочется.
– Да я все про те же бабьи войны, Аринушка, – терпеливо, как ребенку, принялся объяснять Филимон. – М-да… Вот ведь как получается! – Старик задумчиво поскреб в бороде. – Коли самому все с младых ногтей понятно, так словами объяснять трудно. Ладно, попробую… Ну приказывает, значит, десятник там или сотник… Так приказ-то сполнять надо! Встали в строй – и все: вы уже не родственники, не приятели, не соперники в любви. Воинский обычай, приказ и подчинение все прочее отметают, как и не было. Иначе – не войско, а толпа! Ага! Правильно сказал! – похвалил сам себя Филимон. – А бабы строем не воюют… Значит, если все-таки встали в строй, всем бабьим склокам конец – забыть и не вспоминать! Воинский обычай и всякое бабское несовместны! Теперь понятно?
– Слова-то понятны… и даже согласна я с ними… – Арина не упрямилась, а искренне пыталась понять. – Но нутро-то свое, суть женскую я же никуда не дену. Даже и в строю…
– Значит, не годна для строя! А если годна, то сумеешь эту самую суть куда поглубже засунуть и наружу не являть! Не так уж это и трудно, как кажется… Гм, нет, молодым-то трудно приходится, да еще как, но старшие воины новиков… назидающей дланью, так сказать… аж искры из глаз! Быстро, одним словом, выучиваются.
«Выходит, для него женская суть – только бабьи склоки и раздоры? И ничего более? Ни терпения, ни жертвенности, ни стойкости не хочет видеть… или… не может? Он ведь от души говорит, не притворяется… Или за свою жизнь настолько привык к… как бы это сказать… к обычным бабам, что ли… что другого и не ждет? Ой, да чего это я – любую бабу поскреби, столько терпения и стойкости найдешь… мужи обзавидуются!»
– Смысленному же мужу… то есть бабе… Тьфу, чтоб тебя! Совсем с вами мозги набекрень свернешь, – раздосадованно буркнул меж тем старый наставник. – Вот погляди на наших баб… гм, служилых. Плава кормит, Ульяна обстирывает да в бане моет, Верка обшивает, Вея… а чем у нас Вея занимается?
– Заготовками на зиму ведает, дядька Филимон.
– Ага, ну и ладно. А ты, Анюта, хозяйка-большуха. В иной семье со всем этим одной бабе крутиться приходится, у нас же четверо. Или пятеро? Ну не в этом дело… Главное-то что? Несколько баб одной должны стать. Единым целым! И что будет, если они к делу, коим совместно занимаются – к службе то есть, – приплетут свои бабьи войны? Скажем, Верка начнет шипеть, что постирано скверно, а Ульяна – что сварено или испечено не так. Что выйдет? А хреново всем от того станет! Но нет этого, понеже бабы все смысленные, зрелые и сумели воинским обычаем проникнуться: служба превыше всего, все остальное потом. Так и в большой семье: коли сумеют бабы между собой поладить да раздоры не станут устраивать – все справно, а коли начнут делить, кто главнее, да каждая тянуть на себя – хозяйство в разоре!
«Это он про бабьи которы в ратнинской усадьбе, что ли, прознал? Но при чем тут порядок воинский? Умная большуха и должна все и всех держать в руках. И ничего, до сих пор никто не требовал, чтоб она от бабьей сущности для этого отказывалась».
– И что ж? – Анна уперла ладони в ребро столешницы и расставила локти. – Ты хочешь сказать, что они и должны быть наставницами у девиц?
– А они уже наставничают! Вы ж девок не за смердов замуж выдавать нацелились, не за голытьбу какую? За бояр, за купцов. Так мы и учим девиц, чтобы стали они хозяйками в большом хозяйстве. Сколь угодно большом! Это одно. А другое – боярскому и купеческому поведению и достоинству. Вы обе из купеческих семейств; ты, Арина, замужем за купцом была – хозяйкой, хоть и при свекрови, а ты, Анна Павловна, ныне боярствуешь. Кому ж, как не вам, сему обучать? Опять же все вы на службе находитесь, значит, над бабьей… Ну это я уже говорил.
Пока Анна раздумывала над сказанным старым воином, Арина вперед забежала, с новым вопросом:
– Но девы наши в замужество готовятся, а не на службу. Для чего им там-то воинский обычай?
– Ну не знаю, бабоньки. Я ни боярином, ни тем более боярыней никогда не был, да и в купцах не хаживал. Как уж там у них устроено… может, боярыни только с боярынями соперничают, а купчихи с купчихами… Холопки да прислуга им не соперницы… Или не так?
– Еще какие соперницы! – Анна на миг запнулась – вроде бы и неприлично вслух о таком, но удержаться не смогла, досада на Филимона брала: уж так он уверен, что все про баб знает. – Вам же, кобелям, что боярыня, что холопка – все едино! Холопка даже еще лучше – доступнее.
– Хе-хе! Это верно, хрен ровесника не ищет… Ой! – Филимон испуганно прикрыл рот ладонью. – Извиняйте, бабоньки, вырвалось ненароком.
«Ничего у тебя не вырвалось, старый хрыч. Обрадовался – в кои-то веки опять довелось с бабами язык распустить. Старый-старый, а туда же! Хотя понять-то можно: сколько лет уже вдовствует, а жену-то любил. С чужими бабами, как с женой, не поговоришь, а мы тут обычай поломали, разговор вольный пошел, строгих границ нет, вот он и…
Это что ж выходит? Слом обычая сближает? Как совместное таинство, что ли? Ну или любой общий труд…»
Додумать неожиданную мысль не дала Арина:
– А ведь и верно: хоть мы девиц и замуж готовим, а не на службу, но умение над бабьей суетностью подняться им на пользу пойдет.
– Да? Это как же? – заинтересовался Филимон. – Не на службу, но на пользу пойдет? Хотя умения разные, конечно, на пользу всегда, но все ж непонятно как-то.
– Ну вот я, к примеру, мужу в купеческих делах помогала. Вроде и не бабья забота, а он хвалил, даже просил помочь… То есть сначала-то, когда узнал, рассердился, а потом, как разобрался…
– Ну-ка, ну-ка, ну-ка! – Филимон подался вперед. – А подробнее?
– Я сначала из любопытства… – Арина по-девчоночьи хихикнула, но сразу же вернулась к разговору. – Мне интересно стало, как Фома с другими купцами разговоры ведет. Ну и приноровилась тайком в щелочку за ними подглядывать. То просто так сидят, кому-то и угощение выставляет… А еще разговор по-разному выстраивает – с одним только о деле, а с другим всякие истории веселые вспоминает, смеются, балагурят… Интересно же! А как-то раз заметила, что собеседник Фоме моему все хмельного подливает, а сам старается поменьше выпить, да и врет ему все, а мне-то со стороны видно. А речь тогда о серьезном деле шла – это даже я поняла. И главное, Фома-то ему верит и соглашается… Хорошо, окончательный сговор все ж таки на следующий день назначил, не стал во хмелю решать, тут уж батюшка-свекр строгость соблюдал.
И страшно мне признаваться, и стыдно, но не молчать же! Вот и решила, что хоть попытаюсь мужа предупредить. Ох он и рассердился! Куда ты, баба, лезешь! Да… ну всякие, в общем, слова говорил. А на следующий день… ну… покаялся вроде как: подарок поднес, слова совсем другие… Спрашивал, как это у меня выходит да как я такому научилась… долго беседовали. А потом я, уже по его просьбе, за такими разговорами следила, даже знаки всякие придумали, чтобы я ему подсказывать незаметно могла. То за дверью шумну как-нибудь – каблуками простучу или уроню что-то, то в горницу кушанье какое-то принесу, а Фома уж замечает: что именно я принесла да в какой посуде… Много всякого для тайного разговора набралось, целый язык получился.
– Так-так-так… – Филимон полез скрести в бороде. – И как же ты это все у гостей замечала?
– По-разному: как сидит, как смотрит, что руками делает… по голосу еще… много всего увидеть можно.
– О! – Филимон ткнул указательным пальцем в сторону Арины, но смотрел при этом на Анну. – Гляди, Анюта, а ведь мы отроков почти тому же учим: как с первого взгляда противника оценить! Вот и выходит, что та же служба бабья, но только в доме, вроде бы и внутри, но направленная вовне! Как раз для наших девиц!
– Верно говоришь, дядька Филимон! – согласилась Анна. – Такая служба для баб подходит, а вот то, о чем ты раньше говорил… Не знаю, не знаю…
– Это ты про что?
– Да про то, чем Ульяна, Верка и прочие занимаются. Им ведь не разорваться между службой и домом, чем-то пренебречь придется. Выходит, если служилая баба исправно свою службу исполняет, то не до дома ей, не до хозяйства, не до семьи. Неправильно это, тут и суть женскую утратить недолго. Не будем мы девиц такому учить!
– Неужто помощниц своих погонишь? – удивился Филимон. – А кто ж тогда вместо них?
Анна и сама не понимала, что ее заставило возражать, как будто и не с Филимоном она спорила, а со своими собственными мыслями.
– Не знаю! Если дети у бабы уже большие да в доме холопки есть или там родственницы какие-то… вон, как у Веи… тогда, наверное, легче, но все равно не дело это, когда семьей урывками занимаются! Вот Арина, к примеру, сейчас-то ничего, а как рожать надумает, до службы ли ей станет?
– Ну это понятно. – Старик вдруг хитро глянул на Анну. – А сама-то Лехе родить не собираешься? Как же тогда? Прощай, боярство?
– И это не знаю! – уже со злостью ответила Анна. – Вот так, как Арина рассказала – помощь в мужниных делах, – понимаю, а такая служба, про которую ты рассказал… Не женское это! Вот как хочешь, а не женское! Не было такого!
– Тяжко тебе, Анюта, стезя боярская дается? – (От неожиданного вопроса Анна вскинула голову и наткнулась на понимающие глаза старого воина.) – Верно ты все говоришь – не было такого. А теперь вот есть. И либо ты от стези боярской откажешься, либо в строй встанешь – тебе и выбирать. Только не ты одна в это уперлась, а вместе-то легче. Потому и говорю: вам со здешними бабами девок и учить, как в тот ратный строй становиться и самим к нему приноравливаться! А как? – он развел руками. – Это вам виднее. Понеже я не баба и тут вам не помощник.
Анна с Ариной переглянулись и… снова промолчали, а Филимон наконец-то перешел к делу:
– Значит, продолжаем. – Старик загнул на левой руке один палец. – Первое: учить девиц ведению большого хозяйства будут наши служилые… гм, бабы. Это понятно. Второе… – Филимон загнул второй палец. – Анюта, так запомнишь или записывать станешь? У тебя тут как раз все для этого есть.
– Запомню. – Анна постаралась ответить таким же, как у Филимона, спокойным голосом. – Чего тут записывать-то?
– Вот и ладно. Значит, про строй мы с вами решили уже, это понятно. Всяким бабьим хитростям, дабы сразу правильно с мужьями себя повести – тут уж вам виднее, чему именно, – будете учить вы вдвоем. А Арина еще и добавит умение всякие мелочи замечать и по ним о важном догадываться. Это – второе, а третье, – к ладони прижался еще один палец, – учить девок за себя постоять. Этим мы уже занимаемся, а в дальнейшем я за этой учебой отдельно присмотрю. Ну и собаки сюда же – тоже защита, и неслабая.
Филимон оглядел собеседниц, словно ожидая возражений или добавлений. Анна уже привычно не стала ничего говорить сразу (лучше пусть сначала в голове покрутится да само в слова сложится), а Арина согласно кивнула.
– Далее… – старик глянул на свою руку, распрямил пальцы и хмыкнул, – с вашими науками рук не напасешься, того и гляди, разуете. Ну, Анюта, надумала чего или дальше пойдем?
– Надумала. Вот в том, что ты бабьими хитростями назвал, твоя помощь потребуется. Ты нам тут объяснял разницу между мужской стезей и женской. Хорошо объяснил. Для девиц не повторишь, а? И лучше не один раз, чтобы усвоили как следует.
– Без толку! Это вы все правильно поняли, ибо уже пожили и многое увидели, а соплюшкам… в одно ухо влетит, в другое вылетит.
– А если иначе? Учить-то все равно надо. Вот, скажем, позанимаются сегодня девицы опять вместе с отроками и вечером нам об этом все уши прожужжат, потому как непривычно пока. Я послушаю, разберусь с тем, что они неправильно понимают, скажу тебе, дядька Филимон, а ты им объяснишь. Потом еще разок да еще… Глядишь, так и застрянет что-то в головах.
– Ну так можно, пожалуй. Согласен. Еще что-то добавить хочешь?
– Нет пока. Давай дальше.
– Дальше, дальше… а дальше то, для чего ты меня и позвала, да только не знаю я об этом почти ничего. Слишком уж по-разному девиц и отроков этому в прежние времена учили. Слишком по-разному… даже и сравнивать, наверное, нельзя. Да не делай ты удивленное лицо, Анюта! Знаю, что трудно тебе об этом вслух говорить – больно уж примерная ты христианка. Однако знаешь, что это нужно, вот и корежит тебя.
Знаю я, бабоньки, не так уж и много, вернее даже не знаю, а только догадываюсь, так что разбираться нам лучше вместе. Знаю, что переход от девчонки к девице, от девицы к младой жене и от молодухи к женщине-матери дается гораздо тяжелее и болезненнее, чем тот же переход от мальчишки к мужу. Так уж от веку повелось, ничего с этим не поделаешь.
Поняли, о чем речь? Вижу, что поняли! Не о блуде я и не о радостях плотских, а о серьезных и важных вещах. Учить надо дев, иначе тяжко им в жизни придется, а то и вовсе незнание до беды доведет. Раньше-то старухи учили, а вы ничего толком объяснить не умеете, ибо попы учат, что говорить об этом вслух не пристало – грех, мол, грязь. А матери… одни худо-бедно девицам что-то объяснят, другие же… Да что там говорить, сама небось, Анюта, все понимаешь.
«Да мою мать на такую учебу и дозволение епископа не сподвигло бы! А Фролу и в голову не приходило, что тут чему-то учить надо, бугай бугаем был, прости господи. Спасибо Лавру…»
– Чего уж там, нет сейчас в этом деле настоящей учебы, – расстроенно махнул рукой Филимон, чуть не уронив при этом клюку. – И не осталось никого, кто бы толком этому учить мог. Вот ты, Анюта, видать, и решила, что я вам расскажу, как этому отроков в прежние времена учили, а ты все на девиц переиначишь. Не выйдет! Отрокам на словах совсем немного объясняли, а потом просто-напросто передавали на попечение опытных баб. Вот и все. Что тут для девиц использовать можно? Да, считай, и ничего! Согласна?
– Как же так? А я думала… – расстроилась Анна.
– Зря думала! Есть в этом деле еще одна тягота, к которой я, по правде сказать, и ума не приложу, и помощи не знаю у кого попросить, – как ни в чем не бывало продолжал Филимон. – Слушайте внимательно, вместе думать надо. Наверняка не одна баба, а может быть, и вообще все хотя бы раз задумывались, отчего такая несправедливость, отчего телесно бабы страдают больше мужей? Так вот, в прежние времена ответ на это был один – такова воля Светлых Богов.
Мы, христиане, на волю Божью тоже опираемся, но есть и разница: в прежние времена не только про волю богов говорили, но и о том, как по этой воле жить и как из-за этой несправедливости девице или бабе избежать повреждения здоровья, телесного или духовного. Мудрые старухи по воле Светлых Богов, я так понимаю, расписывали все в подробностях, учили всяким хитростям и полезным навыкам да внушали, что нет в этом ничего стыдного и грязного. Про неприличие же и вовсе речи не шло.
А вот теперь, бабоньки, задумайтесь: как вы, даже если б и знали все те ухищрения и навыки, смогли бы этому девиц обучить ПО-ХРИСТИАНСКИ? Как вы сможете объяснить девицам, что неравенство телесное между бабами и мужами есть не наказание за грех Евы, а вещь, необходимая для продолжения рода человеческого? Ведь придется против православной веры пойти…
– Ну уж нет, Филимон Савич! – возразила старику Арина. – Вовсе не против ВСЕЙ православной веры. Так, немного совсем, как в жизни. Есть же вещи, которые мужам знать не надо. Может, и есть в этом грех небольшой, но Богородица заступится – она же сама женщина и мать. Да и христианская вера любовь не отрицает, напротив – проповедует. Так что, коли все по любви, через единение духовное, а не просто по скотскому влечению, грехом оно никак быть не может. А монахи сами отказались от мирской жизни и продолжения рода, эту часть жизни от себя отринули и правильно понимать ее не могут. Потому-то мы, грешные, частенько мимо священников напрямую к Пресвятой Богородице и обращаемся. А монахов либо попов таким знанием трудить и нам не пристало, и им лишний соблазн.
– Во-от оно как… Умно. По-бабьи, но умно. Только… ты ведь это не сама придумала, научил кто-то? Не та ли бабка, которую ты не раз поминала? Может, ты у нее и ту учебу, о которой я рассказывал, прошла? А если прошла, то и девиц поучить можешь?
– Прошла… – Арина помолчала, подбирая слова. – А сама так учить не смогу. Бабка-то меня многому наставляла, но так, чтобы к своим таинствам не приобщить. Да и мала я была, кое-чего просто по малолетству не понимала. Правда, она говорила: время придет, осознаешь, тогда само все вспомнится. Так что я, считай, до сих пор ее науку постигаю. То думаю, что все уже поняла, а вдруг происходит что-то и в ее словах новый смысл открывается… Да и лекарское дело она хорошо знала, а я этому не учена.
– Ну ладно, ладно – «не учена»! Но то, о чем я рассказал только что… я правильно догадался?
– Да, почти.
Анна слушала разговор старого наставника с Ариной и чувствовала, как пылают у нее уши; хорошо под повоем не видно. И не понять, то ли от смущения, то ли от злости на себя, то ли от обиды на жизнь… За то, что обделена той легкостью, с которой Арина сейчас с Филимоном говорит? Слова медленно подбирает, смущается, но все равно заметно, что нет у нее того внутреннего запрета, который боярыня до сих пор в себе преодолеть не в силах. Вроде и замужем прожила намного дольше Арины, и детей родила и вырастила, а поди ж ты… И представить себе не могла, что о таких вещах можно словами говорить, тем более с мужчиной.
Фрол разговоры не то что не любил – просто не считал нужными. Зачем с бабой разговаривать? О том, что супружеская любовь, оказывается, может стать счастьем и радостью, Анна не от мужа узнала, а от его брата, уже вдовой. И радовалась, что эта сторона бытия совсем-то уж ее не обошла, пусть хоть так, украдкой. А теперь, когда в ее жизни опять появился Алексей, пробудилась и надежда, что не все упущено, что есть возможность что-то поправить.
«Жизнь-то не кончена, Анюта! Пусть только Лешка живым вернется…»
А Филимон тем временем заканчивал совет:
– Ну, значит, тогда сделаем так: ты, Анюта, сведешь Арину с Настеной. Всего, что надо, никто из вас троих не знает, а вместе, я думаю, как-нибудь разберетесь. Настена свои лекарские знания к этому приложит, Арина – то, что помнит из бабкиной учебы, а ты… Тебе тоже есть что сказать, потому что из вас троих только ты одна и детей рожала, и с мужем жила, да и вообще весь путь от девчонки до матери и большухи прошла. А до мудрой старухи, – Филимон хитро ухмыльнулся, – тебе, считай, всего ничего осталось, годов десять, самое большее – пятнадцать. Боярство тебя на этом пути подхлестнет. Ну и еще из вас троих только ты одна твердо знаешь, какой вред в этом деле незнание приносит.
«Да уж… на собственной шкуре испытала…»
– Ну и приглядишь, чтобы Настена учебу эту совсем уж в Макошину науку не превратила. Твой урок и твой крест, боярыня, так все устроить, чтобы эти знания христианству не перечили… Или чтобы христианство этим знаниям дорогу не перекрыло. Хоть наизнанку вывернись, а сумей.
Филимон ушел, девчонки с Юлькой еще не вернулись из леса, и думать о том, что они там сейчас делают, не хотелось совершенно. И без того тошно. Нашла себе советника – кучу всего на голову вывалил, вперемешку. Разобраться бы теперь. Для начала хотя бы отделить обычные мужские… как бы помягче сказать… ну пусть будут убеждения (а что, мужи ведь и впрямь незыблемо убеждены в своей правоте) от мудрых советов. Все-таки не ошиблась с выбором советника, слава богу, что есть такой под рукой. Ну и от совсем уж ошеломляющих открытий тоже.
Арина молчала: то ли о чем-то задумалась, то ли просто ждала, что боярыня первой заговорит.
«Досталось ей сегодня: чуть что – вранье, и все тут!»
– Даже и не знаю, чем он меня сегодня больше поразил… – Анна откинулась на спинку стула и вертела в руках железное стило, рассеянно глядя перед собой. – После прошлого раза я невесть каких откровений от него ждала. Думала, редкостного понимания муж, все мои вопросы единым махом разрешит… А тут на тебе! Разрешить-то разрешил… но столько еще подкинул, не знаю, разгребем ли…
– Да уж… И прав он во многом, но… – Арина упрямо закусила губу, – он-то нам сколь всего наговорил, а нас и слушать не пожелал! Чуть наши слова с тем, что он для себя решил, не совпадают, так сразу рот затыкает или враньем обзывает… И как тут ответишь, не нагрубив ему в ответ?
«Да-а, милая, отвыкла ты от мужей, пока за родителями жила… Отец-то, видать, оберегал овдовевшую дочку… да и не говорят отцы о таких вещах, это только нам так повезло, с Филимоном».
– Ну откуда он знает, что вранье? – запоздало обиделась Арина. – Он ведь даже и не дослушал меня, и не понял, что я хотела сказать.
– Это как раз дело обычное, Филимон слушать хотя бы пытался… Правда, слышал только то, что готов услышать. На свой лад твои слова истолковывал. Только ведь никто другой и не подумал бы с бабами что-то обсуждать, ну кроме каких-то забот по хозяйству. Нас с тобой он счел такой беседы достойными, а это уважение, и немалое.
– Ну да… Но все равно, он же не только умудрен, но и баб, по всему видать, понимает и жалеет, не считает нас, как иные, совсем безмозглыми и бесчувственными, а поди ж! Неужто и все они ТАК?
– Нет, Арина, не так. Гораздо хуже. Потому-то я и молчала, сколько могла, что пользы от возражений никакой не видела.
Арина несколько раз глубоко вздохнула, успокаиваясь. К ней постепенно возвращалась ее обычная рассудительность.
– Но и польза от этого разговора есть. После того, что Филимон сказал, мне и про Фому многое понятно стало. Раньше я над таким и не задумывалась – ну есть оно и есть… как дождик там или мороз зимой… А теперь поняла: они же все уверены, что раз бабы не рвутся на ратные подвиги или в дальние походы, так нам и не надобно ничего в жизни, кроме как им прислуживать. И само это нам уже награда.
– Твой Фома хотя бы любил тебя, а многие бабы и этого не видят. Толкутся целыми днями по хозяйству, на огородах да в поле убиваются, а муж даже и слова ласкового не скажет. Ну и сам в ответ не услышит, само собой… Так что если даже и есть у них поначалу любовь, то привычка и обыденность ее быстро убивают. Да какая там любовь, о чем я! – махнула рукой Анна. – Выжить бы самим да детей вырастить.
Сейчас, задним числом, Анне приходили на ум возражения, которые можно было бы высказать умудренному жизнью старому наставнику. Как ни сокрушался он о том, что обыденность лишает баб крыльев, но ведь ни словом не помянул, что зачастую именно мужья те крылья и подрезают, незаметно так, по перышку выщипывают, лишая тем и свою жизнь ответной радости. И не только мужам нужна и важна сторонняя оценка их делам – женщинам она тоже необходима, как бы и не побольше. Только мужи на друзей-приятелей, соратников или соперников поглядывают, к их словам прислушиваются, а женам еще и мужская оценка важна.
Но самыми неприятными для Анны стали слова Филимона про бабьи войны. Как-то так получилось у него, что все, ну совершенно все бабы готовы друг другу горло рвать за любого, даже самого завалящего мужичонку.
«Ага, даже если он тебе трижды ненадобен. Вон Арина Глеба отшила, так он не поверил – быть того не может! Будто мы только о том и печемся, как бы соседка мужа не увела! Да умная баба не на соперницу злиться будет, а с себя для начала спросит, что не так сотворила? Если в мужья кобель блудливый достался, тогда хоть всех баб в округе изведи, он все равно себе отыщет. А коли сама в чем виновата, и его от тебя с души воротит, как от прокисшей сметаны, так думай, что тут еще можно поправить. На соседок же напраслину возводить – последнее дело. А он заладил – войны, войны! По Лушке Безлепе всех баб меряет!»
Арина будто подслушала ее мысли – или и ей поперек души слова Филимона легли?
– Да-а… Лихо он по бабьим войнам прошелся! Будто по-иному и не бывает! А ведь получается, что дядька Филимон сам себе и противоречил! – вдруг фыркнула она насмешливо. – Эх, жаль, ушел, я бы его спросила…
– О чем это ты?
– Да спросила бы, за что мужи баб любят? Вот он же свою жену любил? Неужто он ее совсем уж дурой считал?
Анна с недоумением воззрилась на Арину:
– Ты что плетешь? Умная была женщина, таких бы побольше. И души редкой – детишек и его, и своих одинаково растила, да и вообще… Моя свекровь ее очень уважала.
– Вот! – кивнула Арина. – Значит, он ее любил за ум и доброту или еще за что, а по его словам выходит, не баба она была! Ведь все мерзкое и дурное, что ни на есть, он именно бабьей сущностью нарек, так?
– Так.
– Выходит, ум, терпение, доброта и прочее есть от этой сущности отказ! От своего бабьего естества отказ, получается? То есть все дурное – бабья сущность. Но любят-то как раз не дур, ну по-настоящему-то если… на всю жизнь? Дурой только вначале можно плениться, если собой хороша, а потом она любому мужу опротивеет. Так выходит, что они все и любят только… – молодая женщина задумалась, подыскивая нужное слово и, не удержавшись, прыснула. – Любят-то они недобаб?!
Отсмеявшись, Арина вытерла слезы и взглянула на улыбающуюся Анну:
– А то, что мы только для мужей прихорашиваемся… Ну не так он про это говорил! – она упрямо закусила губу. – Ну все к войнам свел! Хотя взгляды мужей, конечно, приятны, но ведь главное тут не над другими бабами возвыситься. Это и впрямь нам самим нужно. Вот когда я дома жила и Фому оплакивала, думала, что жизнь кончилась… Какие там наряды – я бы и в мешке драном ходила, ничего меня тогда не радовало! – Она беспомощно развела руками. – Понимаешь?
А когда Андрей появился – захотелось. Ну ладно еще, когда он меня видеть мог, тут я бы согласилась с Филимоном. Даже если я точно знала, что Андрей меня не увидит, все равно у меня сердце от счастья пело… Я опять жить начала – оттого и радовалась. В пошивочной прихорашивалась, когда меня не видел никто… покрутилась перед зеркалом, приложила к себе бусы… И пусть не видел меня никто, но на душе-то все равно праздник! Как женщина себя чувствует, так она и выглядит, а как выглядит, так и чувствует! – улыбнулась Арина. – Вот нам и надо иной раз выглядеть… не для мужей и не для соперниц – для самочувствия! Вот. А он – войны…
«Вроде бы то же самое, что и Филимон говорил, а не совсем… Мужи только внешнее видят, – что взгляды их привлекаем и, стало быть, за них воюем… Но ведь не так! И для себя, бывает, прихорашиваемся, когда не видит никто… Коли это желание пропадает, то словно и не живешь… Тогда вообще ничто не радует.
Ой… А ведь я с Фролом как раз так и жила! Не сразу, конечно, но все к тому шло. Ничего не хотелось, ничего не ждала и ни о чем не мечтала. Еще несколько лет – и вовсе от Татьяны ничем бы не отличалась… Детей родила – и ладно, теперь вырастить бы. Терпела, а не жила! И думала, что так и надо, что иначе и не бывает. А потом беда эта навалилась и перевернула все! Жутко вспомнить, что пережила и в каком болоте чуть не утонула. Что помогло тогда? Страх за семью? За Мишаню? Лавр? Или… если искать общее… Вот! Чувства! Страсти! Все равно какие, но когда их нет, то женщина не живет, а небо коптит!»
– И не прав Филимон, что мы между собой вечно враждуем! – продолжала между тем возмущаться Арина. – Вон в крепости сколько баб, а друг с другом не собачимся. Одно же дело делаем… Ой, а может, потому и живем дружно – как раз из-за общего дела? Помнишь, Верка-то про бабий десяток говорила? Как считаешь, Анна Павловна, права она?
И в самом деле, несколько дней назад на ночных бабьих посиделках Верка вдруг замолкла на полуслове и задумалась, что само по себе уже не лезло ни в какие ворота. Какие именно и чьи слова так надолго заткнули рот Говорухе, так и осталось тайной, потому что она вдруг встрепенулась и подскочила на скамье так, что сидевшая рядом с ней Ульяна поперхнулась квасом.
– Эт что выходит-то, Анна Павловна! – громогласно возвестила она. – Эт мне щас в голову-то пришло, что, значит, и мы не хуже мужей теперь? Свой десяток у нас тут получается, бабий.
Сидевшие за столом женщины оторопели: сперва от неожиданных слов, а потом – задумавшись над их смыслом. Верка же пристукнула по столу кулаком, как будто продолжала горячий спор (и с кем бы это?):
– А что? Они-то вон завсегда все важное десятком обговаривают и, что им с этим делать, совместно решают. Что бы в Ратном или поблизости ни стряслось – да вон хоть когда Корней Агеич про отделение Андрея объявил, – все десятки это дело меж собой обсудили, уж будьте покойны! Сидят, ладно если квас хлебают, – теперь она пристукнула по столу уже кружкой, хорошо, пустой, – а то и пиво, и языками чешут. Если уж по совести-то, ведь они тама не пашут, не воюют, а считаются при деле. – Верка подняла вверх указательный палец и чуть не по слогам произнесла: – ОБСУЖДАЮТ!
– Эка ты хватила, – с сомнением покачала головой Ульяна. – Бабы-то в Ратном тоже у колодца все обсуждают…
– А вот так, да не так! – остановить, а тем более переговорить Верку было не очень-то просто, глаза у нее так и горели. – У колодца бабы все в кучу валят и сплетни друг про друга врут, а мы тут РЕШАЕМ! Вместе собрались, обговорили, что и как, а потом – что делать. И нет у колодца командира, а у нас вот Анна Павловна за десятника. За ней и слово последнее!
Анна тогда только досадливо поморщилась про себя: «Ну не хватало мне ко всему еще и бабьим десятником заделаться». Зато сейчас, после откровений Филимона про служилых баб давешние Веркины слова всплыли в памяти. И то, как спокойно, будто само собой разумеющееся, восприняли их остальные, больше не удивляло. Видимо, они и сами чувствовали то же самое, только в слова не облекали. А Верку несло дальше:
– А коли припрет, так мы и в воинском деле мужам нос утрем! Вспомните, что тут Тонька с Млавой учинили, а уж на что неудельные! А ежели нас обучить да оружие в руки дать? Может, к службе, как мужи вот, мы и не способны, но, ежели в раж войдем да ежели своего коснется, – всех сметем! Про Василису Черниговскую, что в Киеве мужа своего выручила, всех мужей одолела, слыхали? Вот это дело! За своего потому что…
– Да слыхали, Вер, слыхали, – поморщилась Анна. – Только Корней говорил, что та Василиса переспала с князем, и все, а красивую сказку потом люди сочинили…
Верка собралась было возразить, но неожиданно ее опередила Арина:
– И что, князь так размяк, что мужа ее освободил? – усмехнулась она. – Уж и не знаю, что больше на небылицу похоже: что баба воев в честном бою побила или то, что зрелый муж, князь, из-за нее все свои прежние замыслы порушил?
– А я что говорю? – с жаром подхватила Верка. – Корней-то Агеич там не был, ему, наверное, тоже кто-то передал. Да не из первых рук. А мужи-то, известное дело, все переиначили потом… Обидно им, вишь, признавать, что баба воев побить смогла. Про давнишних поляниц-то все знают, что они в поле наравне с мужами бились, а чем нынешние хуже? Вот и Василиса та, видно, поляницей была!
– Не поляницей… Но воспитывали ее и учили с детства, как поляницу… – опять вмешалась Арина. – Бабка мне ту быль частенько рассказывала. Впрямую не говорила, но, думаю, знала она если не саму Василису, то уж ее наставницу – точно. И про то, что мужи потом ее опорочили и слух пустили, что переспала с князем, тоже поминала. Да только тот слух тоже… палка о двух концах. Князь-то, получается, слабость проявил, перед бабой растаял? И вышло, что князь сам чисто баба капризная…
Женщины все вместе насели на Арину – выспрашивали, что еще ей про ту Василису рассказывали, а Верка опять затихла. Сидела, подперев подбородок кулаками, глядела на рассказчицу широко раскрытыми глазами. Анна даже подумала, что в первый раз Говоруха другого так слушает, да промахнулась боярыня – Верка не слушала, а думала, оказывается. И надумала! Когда Арина закончила рассказ, а ее слушательницы, затихнув, переживали заново историю чужой любви и верности, Верка поднялась со скамьи, уперла руки в бока и громогласно заявила:
– А вот им всем!
Оглядела оторопевших собеседниц и, скрутив кукиш, с торжествующим видом показала его всем присутствующим – разве что под нос каждой не сунула.
– Вер, ты о ком? – осторожно подергала ее за рукав Ульяна.
– О мужах, о ком же еще! Они, понимаешь, решили! Да щас! Василису опорочить?! Не дам!
– Да ты-то что тут сделаешь? – пожала плечами Анна. – На чужой роток, сама знаешь…
– А вот и нет! У нас свои рты есть!
– Ну и что?
– А то! Ну подумайте сами…
Верка не смогла дольше сдерживать рвущийся из нее восторг и захохотала так, что переломилась в поясе, навалилась всем телом на стол и разве что ногами не дрыгала, взвизгивая. Плава уже приготовила ковш с холодной водой, чтобы угомонить подругу, но та, утирая глаза и всхлипывая, утвердилась наконец на ногах и на удивление рассудительно объяснила:
– Ну вот сами посмотрите: выйдет моя Любава замуж, родит… Кто ее детям сказки рассказывать станет, а? – с улыбкой на все лицо она оглядела недоумевающих собеседниц. – Кого дети малые слушают, а потом эти сказки своим детям-внукам передают?
– Ой, а ведь и правда… – потрясенно прошептала Арина. – Я-то ведь сейчас тоже бабкину сказку вам передала…
– Во! А я что вам талдычу! А уж я расстараюсь! Уж я расскажу! – и Верка опять засмеялась, теперь уже от предвкушения, но сейчас ее поддержали все собравшиеся на кухне женщины.
В тот раз беседа потихоньку свернула сначала на то, какие сказки рассказывали детям в языческом Куньем городище и христианских Ратном и Турове, потом – на разницу в воспитании детей там и там, а закончили, как водится, насущными делами в крепости. Сейчас же, после совета с Филимоном, Анна вспомнила Веркины слова и прикинула, как они вяжутся с Филимоновым «бабы строем не воюют».
«Вроде бы и нет никакой связи – сказки-то все бабы рано или поздно детям рассказывают, во всех весях, селах… и в самом Киеве. И бабкины сказки, оказывается, могут стать немалой силой, если их по-умному использовать да всем вместе. А с другой стороны, рассказывают-то их не на площадях, а дома, да каждая на свой лад, послушаешь – вроде все разное, даже герои. Только смысл один. Вот и получается, что воюет каждая баба сама по себе, изо дня в день. Из века в век».
И вспомнилась Мишанина «война за умы», которую лисовиновские бабы вели перед бунтом… Там, правда, они старались на общую пользу, а так-то по жизни бабы каждая за себя воюет. Но тогда общую цель им сама Анна и указала… Выходит, уже тогда их временно на службу поверстала.
Она задумалась о своем и вздрогнула, когда Арина вдруг пристукнула кулачком по столу:
– Ну нет! Не прав дядька Филимон! Значит, нам в строй надо встать и все свое женское отринуть? Не выйдет! Коли мы с мужами сравниться захотим, так и бабами быть перестанем, и их превзойти не получится! Та же Василиса хоть и побила на ристалище воев, но ей именно бабья сущность помогла, любовь к мужу. Потому и помощь она получила… свыше. А иначе бы и не вышло ничего у нее! А значит, бабье-то главнее все равно оказалось!
– Ну так то сказка… – невольно вздохнула Анна. – А в обыденной жизни все равно получается: коли за мужское дело берешься, так и ухватки мужеские поневоле приходится перенимать… Так что либо в строй, либо…
– Да нет! – Арина заторопилась, пытаясь объяснить свою мысль. – В тот строй, про который дядька Филимон говорил, пусть он сам становится да отроков строит, а у нас свой должен быть! И для нас, и для девок – нечего из них ратников готовить, им все равно не в сотне воевать. Верка-то не зря именно про бабий десяток сказала! А значит, и строй нам нужен свой, бабий!
– Это какой же? – заинтересовалась Анна. – Я только про ратный слышала.
– Так и десятка бабьего раньше не было, а теперь есть! Так и строй… Не знаю еще какой, надо думать… Но придумаем обязательно!
«Придумаем, куда денемся… А может, уже придумалось, вернее, само как-то сложилось? У Мишани вот Совет Академии есть, Корней десятников время от времени собирает или стариков с серебряными кольцами… теперь, наверное, будет бояр своих собирать и с ними совет держать. Но там нарочно время назначают, место для собрания готовят, а мы-то на кухне, вроде бы так просто сумерничаем, а получается… бабий строй? А что? Кто нам в этом деле указ? Сами все решаем!
А все-таки интересно, какой сказкой станет эта быль про Василису Черниговскую… лет через тысячу?»
А история с обучением грамоте отрока Федора повернулась совсем неожиданным боком.
Приказание Анны его крестной самостоятельно разобраться с обещанием, данным Федьке Млавой, обернулось… дракой! С утра пораньше возле собачьих клеток подрались Млава и тихоня Аксинья. Уже и само то, что Ксюха участвовала в драке, было удивительно, но то, что она победила, и вовсе повергло в изумление всех, об этом осведомленных.
А началось все именно с выполнения приказа боярыни: Аксинья нашла-таки выход! Она сообщила своему крестнику, что в том случае, если ему все же удастся первым среди отроков второй полусотни правильно написать свое имя и звание, она, как крестная мать, разрешит ему потрогать за титьки… Млаву! Все без обмана – что обещано, то и получит!
Вдохновился ли обещанным Федька, неизвестно, а вот Млава, прознав о договоре, рассвирепела. С воплем: «Я тебе покажу, как чужие титьки раздавать!!!» – кинулась на обидчицу, явно намереваясь с разбегу припечатать ее своими телесами к собачьей клетке. Но Ксюха, даром что тихоня, училась прилежно, в том числе и тем начаткам рукопашного боя, которые преподавались девицам. Она не только сумела увернуться от несущейся на нее туши, но и умудрилась так подправить движение Млавы, что та со всего маху врезалась в угол клетки и, оглушенная, рухнула наземь. Не ожидавшая от судьбы такой подлости, а от тихони Ксюхи – проворства, толстуха не сразу поняла, что произошло, и только хлопала глазами.
Но злоключения Млавы на этом не закончились: ее противница подхватила метлу, которой подметали в собачьем жилье, и принялась охаживать ею толстуху, приговаривая: «Это я те покажу, коза блудливая, как чужих крестников дурному учить! Ты у меня еще на торг поедешь выменем своим торговать, коровища!»
Когда боярыня, выясняя причину драки, устроила девицам допрос, Аксинья (и Анна была уверена, что совершенно искренне) заявила:
– А я думала, ей нравится! Она же вся такая… в теле… и отроки на нее так смотрят…
На возмущенное же замечание: «Как можно так о девице говорить?» – последовал столь же правдивый ответ:
– Так она вообще дурная! Ночью как заорет: «Кусок! Взять!» – и самострел из-под лавки тянет. Поубивает нас всех когда-нибудь!
«Вот тебе и тихоня! То глаз от земли не поднимала, голоса не слышали, а как указали ей, что она за крестника в ответе, так откуда что взялось? Чудны дела твои, Господи!»
Смысл и причину ночных воплей Млавы женщинам разъяснила Арина во время очередных посиделок. При этом бабы хохотали так, что на кухню с испуганно-удивленной рожей заглянул дежурный урядник. Как раз в это время хохочущая Верка сверзилась со скамьи, и отрока не сразу заметили, а когда заметили, то так дружно заорали, велев убираться, что парень с перепугу попытался открыть дверь не в ту сторону. Напугался от этого еще больше и, похоже, собрался спасаться через дымоход, но был вытолкан Плавой взашей. Что уж он там подумал о боярыне и ее ближницах, осталось его тайной навсегда.
