9
Соринская Пустынь открылась внезапно и сразу от края до края. Она стояла на противоположном покатом берегу, среди высоких холмов, покрытых сосновым лесом, обращенная окнами на реку и задами на всхолмленные и зарастающие поля. Может, оттого, что день был ясный, а осенний воздух прозрачный и звонкий, может, потому, что смотрел издалека и с высокой террасы, но вначале деревенька показалась акварельным рисунком в детской книжке – чистенькая, с берендеевскими домиками, квадратиками огородов и еще зелеными выпасами, по которым бродили кони. И все это с размытыми, неясными линиями, призрачно, будто отражение на зарябленной воде.
Он готовился к этому мгновению, ждал: вдруг затрепещет душа, проснется генетическая память, шестое чувство или хотя бы покажется знакомым это место, однако сколько ни прислушивался к себе – ничего подобного не происходило, возможно, оттого, что всю дорогу думал и заново прокручивал в сознании последний крутой разговор с Хамзатом. Начальник охраны не хотел оставаться в машине, оставленной посередине разбитой торфянистой дороги, порывался идти с ним, причем так навязчиво, что вывел из терпения. Зубатый обложил его матом, приказал возвращаться домой и заниматься перевозкой вещей, мол, приедешь за мной через двое суток, и, когда тот воспротивился, объявил об увольнении, развернулся и пошел в одиночку. Кавказский скакун запрядал ушами, задергал тонкой нервной головкой и взял с места в галоп.
Может, поэтому он шел и ничего в нем не трепетало, разве что в какой-то момент исчезло ощущение времени, да и то потому, что вокруг не было никаких знаков – столбов электролинии, антенн на крышах, техники на улице. То ли шестнадцатый, то ли девятнадцатый век. Но стоило спуститься с горы к реке и взглянуть на деревню поближе, как время вернулось, и тут же обнаружились следы колхозной цивилизации. Сквозь высокий засыхающий чертополох проглядывали обрушенные силосные ямы, остовы комбайнов, кирпичные столбы от разрушенных коровников, еще какое-то железо, конструкции, постройки неизвестного назначения, и все это уже врастало и уходило в землю.
И большая часть домов стоит с заколоченными, а то и выбитыми окнами...
И ладно бы водная преграда впереди – саму дорогу, связывающую с миром, давно размыло ливнями и весенними водами, в глубоких логах и низких местах она превратилась в болото, и, судя по следам, здесь передвигались в основном на конной тяге. И между прочим, ездили вброд через реку!
Зубатый пошел по тележным следам и через двести метров, напротив заброшенной фермы, обнаружил брод. Река в этом месте текла быстрее, и от солнечных лучей проглядывало дно. Он нашел палку, забрел, сколько можно было в охотничьих ботинках, и проверил дно – глубоко. Только на коне или в крайнем случае на машине, и вода ледяная.
На той стороне, чуть левее, видны были деревянные лодки, но ни единого человека, и при этом, на въезде в деревню, словно некий знак, занесенный из будущего, торчал дорожный указатель, не простреленный, не ржавый, с отчетливыми синими буквами по белому фону – Соринская Пустынь. Вероятно, поставили, чтобы хоть кто-нибудь узнал, что еще существует на свете такое место...
– Эй, люди! – крикнул Зубатый. – Дайте лодку!
Кони на выпасе вскинули головы, насторожились и через минуту уже снова щипали увядающую траву.
– Перевезите! – еще раз крикнул и успокоился: кричать тут бесполезно.
Он ушел от брода вверх по реке, к тому месту, где на другом берегу стояли привязанными еще несколько лодок, но и там, у высоких, красивых домов, не было ни единого человека, хотя виднелась крыша белой машины.
Прошло полчаса, но на улице не появилось ни души. Зубатый ходил по берегу взад-вперед, пока не заметил бегущего по огородам мальчишку.
– Эй, парень! – крикнул. – Перевези!
Тот на миг остановился и побежал дальше.
Наконец возле фермы появился мужчина в дождевике и с топором. Он пробрался сквозь крапиву и стал отдирать доски с высоких деревянных ворот. Слышен был певучий скрип гвоздей, треск и непонятное ворчание – на реке всегда хорошо слышно, однако, когда Зубатый позвал мужика, тот даже не оглянулся. И лишь когда оторвал несколько досок и взвалил на спину, вдруг заметил и повернулся:
– Чего тебе?
– Мне бы к вам переехать, на ту сторону!
– К кому пришел? – строго спросил он.
– А хоть бы и к тебе. Я тут никого не знаю.
– Чего же тогда приперся?
– Родню ищу, – признался Зубатый. – Моя фамилия – Зубатый.
– Ну и что? Моя фамилия тоже Зубатый, Иван Михайлович.
– Вдруг мы родственники?
– Однофамильцы, – отрезал тот.
– А если нет?
– Сейчас, доски отнесу, – подумав, согласился мужик. – Только у меня лодка течет.
Он нес доски вдоль берега, а Зубатый шел за ним по противоположной стороне, пока он не скрылся во дворе крайнего дома. Появился минут через десять, в шляпе, спустился к реке, не спеша вычерпал воду из лодки, сел на весла и поплыл.
На вид это был типичный колхозный начальник шестидесятых годов: выбритое до блеска морщинистое лицо, пиджак, галстук, шляпа и брезентовый дождевик – все старое, протертое на сгибах, но выстиранное и наверняка откатанное вальком. А по возрасту ему было за семьдесят, хотя издалека выглядел молодо и чем-то напомнил отца, когда тот после освоения казахстанской целины переоделся из не модного уже к тому времени военного френча в цивильную одежду, к которой впоследствии постепенно привык, но так и не научился носить.
Старик оглядел его с ног до головы, хмыкнул:
– Вроде и впрямь Зубатый по породе... Ну, садись.
Оттолкнувшись от берега, Зубатый прыгнул в лодку и тут же получил матерок:
– Опрокинешь ведь, леший!
– Извините...
Иван Михайлович поворчал и скоро успокоился. Греб он мощно, умело – видно сразу, на реке вырос и был еще в силе.
– Ну и чей ты, Зубатый? – спросил он.
– Алексея Николаевича сын.
– Какого Алексея Николаевича?
– Возможно, вы его не знаете. Но Николая Васильевича должны знать.
Старик грести перестал.
– И такого не слыхал... Какой-то ты подозрительный, парень.
– Как это? Детский дом здесь был? Ну, или детская колония для беспризорников?
– А что тебе колония?
Он не греб, но лодка уже ткнулась в берег. Зубатый сделал паузу, перевел дух.
– Ладно, а слыхали о Василии Федоровиче Зубатом?
– Что про него слышать? На том краю живет. – Он махнул рукой.
– Это мой прадед!
– Кто? Васька прадед?!
– Василий Федорович Зубатый!
– Тебе лет-то сколь, парень? Полста уж всяко есть, а Васька со мной с одного года! Прадеда нашел...
– Тогда мне нужен другой Василий Федорович, ему, должно быть, лет сто десять.
– Ну ты загнул! Столько у нас не живут. Это где-нибудь на Кавказе...
– Неужели здесь не слышали о старце? Высокий, седой, длинная белая борода, босым ходил...
Лодка ткнулась носом в берег, Зубатый вышел на сушу, подтянул за цепь. Не бросая весла, старик выбрался из лодки, выгнул грудь и распахнул дождевик, показывая орден Отечественной войны.
– Все названные тобой граждане в нашей деревне не проживают. Это я тебе как председатель сельсовета говорю, с сорокалетним стажем. Предьяви-ка документы!
Губернаторское удостоверение он давно сдал, в кармане оставался один документ – члена Совета Федерации, который он и предъявил старику. Тот вылез на берег, не забыв приткнуть лодку, внимательно прочитал вслух, что написано, и не поверил, поскольку никогда ничего подобного в руках не держал и о чиновниках такого ранга представление имел смутное. Однако не испугался, не смутился, а вернул удостоверение и сомнительно покрякал.
– Кто знает, кто ты есть... Однофамилец.
– Ну так расскажи про моих родственников, Иван Михайлович!
– Что я тебе скажу? Ничего не скажу...
– Говоришь, председателем сорок лет...
– На моей памяти таких не бывало!
– А жестянщики-медники когда-нибудь в Соринской Пустыни жили?
Старик сделал стойку, но тут же хитровато отвел глаза – что-то скрывал!
– Да вроде жили... Кто их знает? Жестянщики... Что-то не помню таких. У нас гончарня стояла, шорная мастерская, обозный цех...
– А если поточнее? Были медники?
– Дак это еще до революции, и не у нас, а при монастыре были кустарные мастерские. – Иван Михайлович терял интерес к разговору и помаленьку отступал к своему двору. – Я что? Маленький был, не помню...
Зубатый пошел за ним.
– А в каком месте колония стояла?
– Колония? Так твоя родня в колонии была?
– Мой дед там воспитывался, Николай Васильевич.
– Вот оно что, – удивленно протянул старик. – Они ж там все поумирали!
– Кто поумирал?
– Да эти, воспитанники. Мор был!
– Не знаю, мой дед жив остался, потом жил в Липецкой области, оттуда на фронт ушел и не вернулся...
– Так он у тебя беспризорник был?
– Отец рассказывал...
– Тогда он не наш, не соринский!
– Но фамилия – Зубатый!
– Погоди, если твой дед в беспризорники попал, значит, осиротел?
– Наверное, так...
– Что-то я такой истории в наших краях не слыхал. Как, говоришь, прадеда звали?
– Василий Федорович.
– Нет, один есть, а второго не помню.
– Хорошо, а где была колония?
– Это не в самой деревне! – чему-то обрадовался старик и махнул рукой в сторону реки. – Тоже в монастыре располагалась. Километров семь будет отсюда! Ты иди, иди, там поспрашивай.
– Люди-то в монастыре есть?
– Откуда? Зернохранилище закрыли, так давно пустой стоит.
– У кого же я поспрашиваю?
Иван Михайлович направился в свой двор, Зубатый не отставал.
– Там что, тоже поселок?
Оказавшись во дворе, он неожиданно увидел, что на верстаке под навесом стоит новенький гроб без крышки.
– Ты иди, иди отсюда! – застрожился Иван Михайлович. – Некогда мне с тобой!
– Ну, ладно, – согласился Зубатый. – Спасибо за лодку. Может, заплатить нужно?
– Не надо мне денег, иди!
– А кому гроб мастеришь?
– Хоть бы и себе! – проворчал старик. – Давай, вали, Совет Федерации...
Зубатый пожал плечами и пошел вдоль по улице: власть тут была не в авторитете, а прародина – если это была она – встречала как чужого, и это вызывало печаль. Он миновал две усадьбы и заметил старушку, выметающую двор, – маленькая, седенькая, в валенках с галошами. Он подошел к штакетному заборчику, облокотился и поздоровался, но хозяйка головы не подняла, шаркая метлой.
– Мамаша, можно вас на минуту? – громче сказал он.
Бабушка вроде бы даже в его сторону посмотрела и ничего не заметила, Зубатый постоял, пожал плечами и двинулся дальше, высматривая людей. В середине деревни возле усадьбы стоял колесный трактор с телегой, и чувствовалось: здесь живет молодой и домовитый хозяин. Однако на стук вышел мальчишка лет двенадцати и на вопрос, где отец, ответил с веселой легкостью:
– Собакам сено косит!
Засмеялся и убежал. Часть домов в деревне была заброшена, в нескольких жили и с десяток давно превратились в дачи, уже законсервированные на зиму. Зубатый еще раз попытал счастья, постучавшись в дверь ладного, ухоженного пятистенника с зеленой крышей, возле которого стояла чистенькая «Нива» (как-то ведь проехала сюда!), но и тут встретили хмуро. По виду городской мужчина, припозднившийся дачник, смерил его взглядом, закинул в багажник полупустой рюкзак и спросил так, что отбил всякую охоту разговаривать:
– Что вам надо? Ну что?
– Где тут дорога в монастырь? – только и нашелся Зубатый, удивленный крайним раздражением.
Тот еще раз взглянул с ненавистью и, подчеркивая остроту ума, язвительно выговорил:
– Дорога в монастырь лежит через грехи. – Сел в машину и, развернувшись, опустил стекло, сдобрился из мужской солидарности. – Иди вон там, вдоль берега, по столбам.
В это время на крыльцо вышла пожилая и с виду интеллигентная женщина, взглянула презрительно и бросила что-то похожее на «подлец» или «подонок», однако «Нива» уже мчалась вдоль улицы, и получилось так, что слова прозвучали в сторону Зубатого.
– За что же меня-то? – спросил он с усмешкой.
– Извините, это к вам не относится, – сердито произнесла она и проводила гневными глазами удаляющуюся машину. – Забудьте к нам дорогу, негодяй!
Развивать чужую ссору или даже присутствовать при ней настроения не было, потому Зубатый обогнул усадьбу, направляясь к реке, и, пока не скрылся за колхозными сараями, все чувствовал на себе тяжелый, угнетающий взор пожилой хозяйки пятистенника. Хотелось оглянуться, и он потом оглядывался, но скандальный дом уже заслонил ржавеющий ангар, а зарастающий проселок возле заброшенной линии электропередач змеился вдоль высокого берега и тянул куда-то в молодые сосновые боры, по-вечернему пронизанные солнцем и оттого красные. В лесу было тихо и сухо, Зубатый незаметно перестал вспоминать неприветливую Соринскую Пустынь и навязчивого Хамзата, дышал по-летнему хвойным воздухом, рвал и ел переспелую бруснику и постепенно успокаивался. И когда рядом внезапно и резко зацокала белка, прыгнув с земли на дерево, он неподдельно вздрогнул от испуга, засмеялся и с этого мгновения заметил, что идет и непроизвольно улыбается, чего не было давным-давно.
Он не заметил, как и дорога, и длинный ряд деревянных столбов кончились, вдруг оборвавшись у подошвы высокого, безлесного холма, на вершине которого виднелись явно церковного вида постройки. Траву здесь не косили и не выбивали скотом много лет, поэтому она вымахала в человеческий рост и стояла непроходимой стеной, напрямую не продраться, и он двинулся дальше по проселку, уходящему вдоль подошвы холма. Через пять минут он увидел впереди какой-то частокол, торчащий из травы, и не сразу понял, что попал на кладбище, сбегающее по склону к лесу. Старая его часть давно заросла, а новая, нижняя, еще белела свежими крестами, яркими пластиковыми и пожелтевшими еловыми венками.
Пришлось вернуться и пойти кромкой леса, огибая открытое место, и когда впереди блеснуло широкое, с тонкой линией другого берега синее озеро, Зубатый наконец-то рассмотрел монастырь – низкие строения красного кирпича с дырявыми шиферными крышами вместо колокольни и церковных куполов. Остатки стен и построек еще торчали из буйных засыхающих трав, и по их гребню росли высокие и гибкие рябины, нагруженные ягодами.
Несмотря на старость и запустение, отмытый дождями кирпич казался алым, яркими пятнами, словно брызги крови, рдели на солнце гроздья рябины, и само солнце, заваливаясь за противоположный берег, горело красноватым пламенем остывающего металла.
И ни единой живой души! Даже птица не перепорхнет, мышь не зашуршит – воистину Пустыня.
То, что он ждал всю дорогу, покой и душевный трепет, нахлынули незаметно, и когда все это почувствовалось, Зубатый обнаружил, как начинает стремительно темнеть, и состояние, которое можно было назвать благодатью, улетучивается вместе со светом. Вдоль берега озера оказалась хорошо набитая тропа, по которой он и поднялся к ближайшему каменному надолбу. А забравшись наверх, понял, что вокруг лишь руины и нет места, где можно переночевать. Вместе с ушедшим солнцем от глубокого потемневшего озера потянуло холодом, и на зреющем темнотой небе проступили льдистые и низкие звезды. Еще минут десять, сбившись с тропы, он продирался сквозь заросли, озираясь с мальчишеским испугом, пока зарево не погасло и землю не накрыло суровым сукном солдатского одеяла.
В голове постукивала назойливая и будто кем-то продиктованная мысль – ночью здесь оставаться нельзя. Нельзя! Подгоняемый ею и подавляя желание оглянуться, он выпутался из зарослей и лишь на опушке леса обернулся – по всему открытому пространству, где когда-то стоял монастырь, откуда-то снизу, от корней трав, поднимались и светились неясные огоньки, словно оброненные китайские фонарики.
Дорога далеко уходила от реки, и в бору оказалось настолько темно, что он сначала шел с вытянутыми руками, боясь удариться о дерево, и, только когда вышел на проселок, стал ориентироваться по белым песчаным колеям, рыщущим между столбов. Он шел и думал, что обязательно придет сюда завтра, днем, все обойдет, посмотрит, поскольку в этом месте что-то есть, что-то притягивает – память ли о предках или сам разрушенный монастырь, намоленное место, как бы сказала Снегурка. Между тем начало холодать, и когда Зубатый вышел на поле, услышал, как под ногами хрустит подмороженная трава. Земля под открывшимся звездным небом белела от инея, а на реке у берега шуршал тонкий лед. В темной, непроглядной деревне горело всего три огонька, очень похожих на те, что мерцали в траве монастырского двора, ночь лишила пространство всяческих ориентиров, и казалось, это светлячки парят над землей. Только сейчас он подумал о ночлеге и вдруг отчетливо представил, что ждать утра придется возле костра – зря погорячился и отправил Хамзата! Народ в деревне негостеприимный, вряд ли кто пустит, тем паче ночью, и все-таки он выбрал ближний светлячок и пошел напрямую, переступая через разрушенные поскотины.
Зубатый был уверен, что перед ним тот самый красивый пятистенник с зеленой крышей, – кажется, рамные переплеты в светящихся окнах те же, вычурные, лучистые, и заборчик палисадника похож, и растворенная калитка знакома. Желания входить сюда не было, вечером здесь кипели страсти, и вряд ли теперь наступил покой, но, оглядевшись, он понял, что стучаться больше некуда: пока шел, два других огонька погасли. К тому же окна в доме и входные двери почему-то были распахнуты, несмотря на конец октября и ночной морозец. Зубатый поднялся на высокое крыльцо, прошел темные сени, ориентируясь на светлый дверной проем, и здесь постучал в косяк.
– Можно к вам? Здравствуйте.
Никто не ответил, хотя в доме чувствовалось присутствие людей и вроде бы доносился приглушенный, монотонный голос, то ли напевающий, то ли ворчащий. Он переступил порог и оказался в освещенной передней, где на полу сидел к нему спиной и умывался огромный рыжий кот. Деревенский половичок вел к дверному проему, прикрытому вздувающимися от сквозняка ситцевыми занавесками.
– Хозяева, пустите переночевать. – Зубатый снял кепку и раздвинул занавески.
Сначала он увидел задернутое простыней зеркало прямо перед входом и потом, слева, у распахнутых окон, гроб на табуретках. Три старухи в шалях и зимних пальто сидели возле, одна у изголовья покойного нараспев читала молитвы из черной книжки. Все это было настолько неожиданно, что Зубатый на минуту замер, не зная, как поступить – поздороваться или тихо уйти, пока не заметили, ибо ночевать здесь нельзя. Он не хотел смотреть на покойного, однако взгляд сам отыскал его желтое лицо: это был глубокий старик с редкими седенькими волосами, возраст и смерть сделали свое дело – разгладили и вовсе убрали отличительные признаки, и теперь он просто походил на мертвеца.
Вот кому делал гроб зловредный Иван Михайлович...
Он бы ушел, но секундой раньше от гроба встала одна из старух, и Зубатый узнал ту интеллигентную пожилую женщину, что ругалась вслед уезжающей «Ниве».
– Вы зачем сюда вошли?
– Извините, не знал. – Он почувствовал себя виноватым и маленьким. – Искал, где переночевать...
Женщина (назвать такую старухой невозможно) пристально посмотрела ему в лицо.
– А это опять вы... Что вы тут ходите?
– Простите, у вас горе, я не вовремя. – Зубатый хотел выйти, но она остановила властным голосом:
– Постойте! Что вы ищете?
– Переночевать.
Женщина будто сдобрилась, но тон остался прежним:
– Хорошо, ступайте ко мне в дом. Скажите Елене, я прислала.
– Спасибо. А где ваш дом?
– Как где? Вы же были сегодня возле него.
Он сообразил, что в темноте перепутал дома, поблагодарил и с облегчением покинул скорбный пятистенник. И, только оказавшись на улице, он будто споткнулся от внезапной мысли: а что, если этот покойник – его прадед, юродивый старец?!
Было желание немедленно вернуться и спросить, но Зубатый насильно развернул себя и повел к калитке – нет, такое совпадение невозможно! И вообще невозможно, чтобы его отпустили домой умирать или отдали тело, так необходимое клинике бессмертия для изучения и исследований. И все равно надо было хотя бы имя покойного спросить...
Поплутав в темных лабиринтах изгородей и заплотов, он наконец-то выбрался на центральную улицу, почти сразу нашел знакомый пятистенник и нащупал ногами колеи от «Нивы», подъезжавшей к воротам. Света в окнах не было, однако в доме топилась печь, из трубы валил дым и вылетали искры. Хороший хозяин не ляжет спать, пока не протопит печь и не закроет трубу, значит, домочадцы сумерничали. Зубатый постучал в дверь, и буквально через секунду загорелся свет, вспыхнула лампочка над крыльцом.
– Мама, ты? – спросил из-за двери женский голос.
– Нет, но она прислала меня к вам. – Зубатый опасался напугать хозяйку и, кажется, напугал. – Вас зовут Елена?
– Кто там? Вы кто? – Голос аж зазвенел.
– Меня прислала ваша мама, – совсем уж бестолково стал объяснять он. – Я был в доме, где покойник...
– Что вам нужно?
– Переночевать.
– Я вас не пущу! Идите отсюда. А то мужа позову!
– Ваш муж уехал еще вечером, – не задумываясь о последствиях, предположил Зубатый.
Женщина тревожно затихла, и голос, раздавшийся через минуту, был хрипловатый, надломленный, со слезами.
– Что вы хотите? Ну что?..
– Мне некуда идти. Я приезжий.
– Но почему пришли к нам? Здесь что, гостиница?
– Я только что разговаривал с вашей матерью. Она сказала, чтобы шел сюда, к вам, и попросил Елену впустить.
– Нет, все равно не открою, – лишь через полминуты отозвалась женщина. – Кто вы такой?
– Моя фамилия Зубатый, Анатолий Алексеевич, – объяснил он, полагая, что местная фамилия сработает. – Корнями я отсюда, из Соринской Пустыни...
Она договорить не дала:
– Пожалуйста, уходите, я не впущу! Не хочу никого видеть.
– А можно на крыльце посидеть? Ваша мама придет и пустит.
Вместо ответа послышался стук двери, и все стихло. Скоро в доме выключили свет, однако лампочка над головой горела, и оттого казалось, что он стоит на освещенной сцене и держит паузу. Зубатый сел на ступеньки, натянул на голову капюшон, подобрал колени и поджал к животу руки: куртка была теплая, но пока шел – пропотел, и теперь спину холодило. Одно из окон выходило на крыльцо, за стеклом просвечивалась белая шторка, и он неотрывно смотрел, не колыхнется ли, не подойдет ли кто, однако внутри дома был полный штиль. Минуло четверть часа, и он уж подумывал, не уйти ли куда-нибудь за деревню, где можно развести костер, и если не поспать, то погреться, как в сенях снова хлопнула дверь. Голос был негромкий, усталый и подавленный, словно у наплакавшегося ребенка.
– Что вы сидите? Что ждете?
– Маму, – отозвался Зубатый.
– Какую маму?
– Которая сейчас возле покойного. Не знаю, как ее зовут.
– Она до утра не придет.
– Буду ждать до утра. – Он почувствовал, что вместе с усталостью голос женщины подобрел. – Кстати, Елена, а как его звали?
– Кого?
– Усопшего?
– Зачем это вам? Хотите разговорить, вызвать доверие? Чтобы открыла?
– Нет, я ищу своего прадеда, – неожиданно для себя признался Зубатый. – Или хотя бы какое-то известие о нем. Сегодня увидел покойного и подумал – вдруг он?
– Это не ваш прадед, – уверенно заявила женщина. – Он безродный.
– Так не бывает.
– Почему? Илиодор был последним иноком Соринской Пустыни. И в монастырь попал еще в юности. Детей не имел...
У Зубатого от предчувствия удачи зажгло под ложечкой.
– Как его мирское имя?
– Никто не знает. Да и он сам забыл.
– Сколько ему было лет?
– Возможно, около ста...
– Жаль, он должен был знать моего прадеда...
– Не исключено...
– А где инок жил все это время?
Вдруг скажет, по миру бродил, в больницах содержался...
С той стороны ничего не сказали, но ручка замка щелкнула и дверь отворилась. На пороге оказалась женщина лет тридцати пяти в ярком спортивном костюме, несмотря на дачный вид, с бигудями, повязанными платочком, взор такой же спокойный, открытый и пристальный, как у матери. И такая же барственная стойка.
– Входите, – обронила она и пошла вперед.
Тепло в доме он ощутил сначала лицом, а когда снял куртку, то и спиной, в передней топилась голландка, возле открытой дверцы стояла скамеечка, на полу – кофе и сигареты.
– Только тихо, – предупредила, приложив палец к губам. – Мальчик спит...
Зубатый стащил ботинки, на цыпочках прошел к печке и сел на скамейку. Елена куда-то удалилась, а он сидел перед огнем, грел лицо, колени и руки и через несколько минут почувствовал, как наваливается сон и падает голова. И это в такой момент! Ведь и впрямь подумает, что втерся в доверие, выпросился, чтобы поспать в тепле. Надо бы расспросить хозяйку о Соринской Пустыни, о монахах, об умершем старичке, наконец, о юродивом старце; он же сидел, клевал носом и ничего не мог поделать с собой, ощущая бездумное умиротворение. Даже мысль о дочери, о напророченной опасности не бодрила. Сквозь дрему он будто слышал детский голос и топот босых ножек по деревянному полу, несколько раз ясно прозвучала фраза: «Мама, я не хочу спать», или сам выговаривал эти слова, пытаясь отогнать сон? Еще отметилось в сознании, как чьи-то руки раскидывают постель на полу – тут же, в передней, возле печки, все остальное пропало, едва он положил голову на подушку.
Проснулся он от холода и обнаружил, что спит одетым на матраце, без одеяла, за окном уже светлеет, а Елена закладывает дрова в печь.
– Наверное, замерзли? Дом у нас ужасно холодный, – сказала она, заметив, что ночной гость проснулся. – Низ весь прогнил, из подпола дует...
– А снаружи такой красивый, – проговорил он хрипловато.
– Всего лишь фасад... Как зиму перезимуем?
– Я подумал, это у вас летняя дача. – Зубатый сел и отер лицо.
– Это и есть дача...
Он сразу вспомнил вчерашний конфликт возле дома и замолчал. Кажется, на эту семью обрушилось сразу все – полный разлад, смерть последнего инока, должно быть близкого человека, участь зимовать в холодном доме, а тут еще гость с неба свалился...
В это время из комнаты выбежал мальчик лет четырех, с разбега бросился к матери и вдруг увидел чужого.
– Мама, это кто? – зашептал, прижимаясь лицом к лицу.
В огромных карих глазах было лишь любопытство. Елена обняла сына и погладила белесую головенку.
– Не бойся, это прохожий...
– А, прохожий, – успокоился тот. – А где бабушка?
– Она еще не вернулась.
– А мы пойдем дедушку хоронить?
– Пойдем...
Мальчишка не сводил глаз с чужака и терся о материнский бок.
– Я у тебя посплю, – сказал он. – Возьми на ручки? Так спать хочется...
– Ну, поспи, – сидя на корточках перед печью, Елена взяла его на руки и покачала. – Каждый год в мае папа привозил нас на дачу и потом забирал в сентябре. У него всегда было много работы. А нынче не забрал. Приехал сказать, что мы ему не нужны...
Не спуская сына с рук, Елена пошуршала коробком, зажгла спичку и подпалила бересту. В ее словах уже не слышалось горя, была только грусть одиночества или ожидание этого одиночества. Ее неожиданная откровенность перед чужим человеком напоминала вагонную исповедь, когда судьба сводит и потом разводит незнакомых людей в одном купе. Ему бы, как мужчине, как нежданному гостю, человеку со стороны, успокоить ее, утешить, сказать, все утрясется, ваш папа одумается, спохватится и непременно вернется и заберет, однако эта откровенность вдруг вызвала ответное желание, вернее, потребность высказать наболевшее.
– А у меня полтора месяца назад погиб сын, – проговорил он, глядя в огонь. – Покончил с собой. Написал: «Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди».
Елена вскинула свой пристальный взор и испуганно прижала мальчика к груди. Зубатый встряхнулся, задавил в себе порыв слабости.
– Простите... Я не хотел пугать вас.
– Нет, это вы меня простите... Я первая начала. – Она встала. – Все познается в сравнении. Вообще-то я не люблю жаловаться... Поспите еще, сейчас будет тепло.
– Нет, я больше не усну. – Зубатый сел. – Уже светает, мне пора.
– Знаете, я вас вчера впустила, – неожиданно и тихо рассмеялась она. – Чужого, незнакомого человека!.. Боялась, тряслась! И первую ночь спала так крепко и спокойно. Наверное, вы добрый и сильный человек.
– Не знаю... Бываю слабым и злым, особенно в последнее время.
– Я тоже бываю... Хорошо вот так разговаривать утром, когда все позади.
– А я вчера подумал: если не впустит, буду сидеть на крыльце, пока не околею.
– Ну вот, не хватало нам еще одного покойника!
Она смеялась и смотрела ему в глаза, как могут смотреть только дети, еще не нажившие комплексов и не набравшиеся грязи условностей. И он, на минуту забывшись, смотрел точно так же и чувствовал, как от неясного восторга распирает грудь. Потом у Зубатого вырвалась одна неосторожная и шутливая, без всяких намеков, фраза:
– Вы спасли меня от холодной смерти. Просите что хотите!
Но она, как птица, тотчас взмахнула крылышками и отлетела на высокую ветку. И сказала оттуда:
– Я не люблю просить. Никогда и ни о чем.
– Обиделись?
– Нет...
Это чудесное пробуждение и вспыхнувшее искристое чувство мгновенно заземлилось, как молния на громоотводе.
– Я приготовила завтрак, – как-то виновато сказала Елена. – Идите на кухню. Там умывальник и полотенце. Ромку уложу и приду.
– Ну что вы, я пойду. – Он схватил ботинки. – И так ворвался ночью, напугал...
– Но я уже приготовила...
– Спасибо, пора и честь знать. Еще и завтрак!..
– Просто срабатывает сила привычки, – вздохнула она. – Я слишком долго была женой, домохозяйкой. Встаю и готовлю автоматически...
Эти ее слова обескуражили и тронули одновременно, отказываться было глупо и неуместно. Зубатый прошел на кухню, обставленную по-городскому, и, только почувствовав аппетитные запахи жареного мяса и лука, вспомнил, что последний раз ел позавчера, в дороге. Он умылся под рукомойником и, причесываясь перед зеркалом, обнаружил отросшую за двое суток щетину. Обряд сборов в дорогу был нарушен Ал. Михайловым, да и надолго ли он едет, что брать с собой в эту необычную командировку, Зубатый не представлял и поехал налегке, с одной расческой в кармане. Обычно кейс с бельем и туалетными принадлежностями за ним носил Хамзат...
Елена вошла на кухню, не взглянув на гостя, собрала на стол.
– Чем богаты, тем и рады. Прошу.
Сама села с другого конца и стала есть, деловито и аккуратно, не поднимая глаз.
Только за столом Зубатый вспомнил, на чем вчера оборвался разговор через дверь, но повторить свой вопрос – где жил все это время умерший старичок – язык не поворачивался. После того почти мгновенного взаимного откровения, всякий разговор выглядел бы светской болтовней за завтраком. Он молча съел котлету в сухарях, кое-как выпил огненный чай и встал.
– Спасибо, все было очень вкусно, – выдавил дежурную фразу. – Мне пора.
– Вы вчера ходили к монастырю? – вдруг спросила Елена.
– Ходил, – удивленно протянул он. – Откуда вы знаете?
– Слышала, у мужа дорогу спрашивали, – в сторону проговорила. – Палатки на озере еще стоят?
– Не видел...
– Если стоят, будьте осторожнее. Там третий месяц люди живут, четверо, с миноискателями ходят, клады ищут. Могилы раскапывают, подонки...
И стала убирать со стола.
Получалось, однофамилец Иван Михайлович знал про гробокопателей и посылал его к ним!
Зубатый надел в передней ботинки, куртку и заглянул на кухню.
– До свидания.
– Всего доброго, – не глядя, отозвалась она, занятая хозяйством.
На улице был морозец, бело повсюду, и заря в полнеба. Кричали петухи, где-то стучал топор, и еще доносился глухой и сытый звук, будто молотом по разогретому металлу. Иней лежал на траве, земле, заборах и даже на стенах дома. Пятистенник с обратной стороны и впрямь оказался старым, дряхлым, и из сопревших от времени бревен курился парок, застывая в узорчатую, махровую изморозь – из дома уходило тепло, топили улицу. Посмотрев по сторонам, Зубатый двинулся знакомым путем к реке, отмечая, что дорога по полю стала лучше, грязь взялась твердой коркой, хотя еще не промерзла. И когда вышел на берег, вспомнил, какое число, и обрадовался – сегодня инаугурация!
А на Соре отросли тонкие, зубчатые забереги, тихо звенящие от напора воды, в унисон им позванивали заиндевевшие кусты над рекой и колкий ледок под ногами...
Часа четыре он бродил по разрушенному монастырю, а вернее, по тому месту, где когда-то стояла Соринская Пустынь, и вид руин навевал неожиданные чувства – некоего облегчения, освобождения от прошлого, ненужных обязанностей и обязательств – пыльного и тяжелого шлейфа, который тянулся за ним многие годы. Несколько раз он доставал телефон, пробуя позвонить Маше, однако связи не было, весь этот край лежал в мертвой зоне, не подвластной коммуникационной цивилизации.
Он ничего не искал, ни на чем не сосредотачивал внимания; шел от одной развалины к другой по натоптанным тропинкам, иногда стоял, глядя на битый кирпич, или слушал, как скрипит железо в сохранившихся фрагментах старой кровли, стучит дятел или по-зимнему печально кричит синица. Людей не было, и палаток на берегу не оказалось, разве что остались квадраты выбитой, посохшей травы, мусор да кострище с горой золы. Видимо, кладоискатели уплыли на лодке, оставив после себя тропы, сотни полторы траншейных раскопов, ям и десяток вскрытых старых могил на монастырском кладбище, где сохранилась часовня. Вероятно, монастырь стоял на древнем торговом пути, и сохранились легенды и предания о несметных богатствах какого-нибудь варяга или купца, зарытых в пределах обители.
К полудню он прошел по всем кладоискательским тропам и остановился на высоком берегу озера, где из земли торчал остаток крепостной башни. Было чувство, что монастырь отдали на разграбление, а потом взорвали храмы; иначе невозможно было объяснить вид руин. Стены сохранились лишь у братских корпусов и каких-то построек, стоящих с проваленными крышами; церкви же были словно изрублены вкривь и вкось, и над землей высились угловатые и высокие остатки стен, напоминающих скалы.
Теперь здесь добывали не только сокровища, но и стройматериалы, поскольку у кромки воды оказался бревенчатый причал и многоугольный штабель очищенного от извести кирпича, приготовленного к отправке. Похоже, не дачники тут разбирали стены, слишком велики объемы, впору баржу подгоняй. Отдельно, на козлах, лежал полосовой металл – скрепы, которые закладывали в стены. Для чего добывают их в развалинах, Зубатый знал давно. По уверению кузнецов с конезавода, это было железо, выплавленное на березовом угле, например, в шестнадцатом веке, почти чистое, не горящее в горне, мягкое, как пластилин, но при использовании особой технологии, пригодное для получения булатной стали. По ночам, втайне от посторонних глаз, они ковали клинки из этих скреп, подмешивая в металл порошок высоколегированной стали, потом оттачивали и опускали в кислоту, отчего на лезвии вытравливался рисунок булата. Такая шашка на черном рынке любителей холодного оружия шла по цене подержанного автомобиля.
И для продажи была заготовлена темно-зеленая кипа листов кровельной меди, наверняка выкопанных из земли, мятых и насквозь прогнивших, да куча утвари, изготовленной из меди – ковши, рукомойники, кадила, лампадки, подсвечники и узорная оковка сундуков. Пожалуй, это был единственный след, возможно оставленный здесь предками Зубатого, – все другие стерло время.
Он долго рассматривал ископаемые поделки, уже потерявшие первоначальный вид, выбрал крохотную и почти целую лампадку странной, нехарактерной формы – в виде совы – и спрятал в карман.
Нужно было возвращаться: к шестнадцати часам приедет Хамзат. В обратный путь Зубатый отправился берегом озера и, когда спускался с холма, вдруг услышал рокот дизеля, а потом увидел, что внизу, из леса, в сторону кладбища выехал трактор с телегой и сидящими в ней людьми. То, что это похоронная процессия, он понял, когда разглядел белый деревянный крест, прислоненный к борту.
Пока он шел до леса, а потом по бору до проселка, трактор уже стоял у кладбища, а гроб возле отрытой могилы. Еще издалека он заметил среди взрослых фигур мальчика и вспомнил – сынишка Елены собирался на похороны. Значит, и она там...
Зубатый подошел, когда гроб с последним иноком опустили в могилу, встал, как чужой, сзади, за спинами. Кроме Елены, ее матери и мальчика Ромы было еще три старухи, молодой жилистый парень, веселый дедок с плутоватым взглядом и уже знакомый Иван Михайлович, который тут был распорядителем, – должно быть, вся деревня. Взрослые уже кинули по горсти земли и теперь стояли, глядя вниз, и только Рома, присев возле отвала, продолжал бросать рассыпчатую глину задумчиво и отрешенно. Потом мужчины взялись за лопаты, женщины отошли в сторону, и Елена, спохватившись, оттащила сына. У Зубатого был сиюминутный порыв подойти и помочь – и третья лопата торчала из кучи земли, но ощущение собственной отчужденности и присутствие здесь однофамильца удержало. Кажется, взрослые чужака не замечали или не обращали внимания, глядя, как летит земля из-под лопат, и лишь Рома, однажды обернувшись, теперь держался за руку матери и то и дело оборачивался, стреляя темным пристальным и недетским взором. И вдруг улыбнулся, словно пытаясь организовать игру в переглядки. Но мать одернула его и строго произнесла:
– Не вертись.
Плутоватый дедок поставил крест и закурил.
– Ну, спи, Дорка! Ты за жизнь не пивал, а я сегодня за тебя рюмку выпью!
Парень в одиночку отсыпал холмик, собрал инструмент и сразу же ушел в трактор. Никто не плакал, не произносил слов, женщины принесли еловый венок и поздние, уже подмороженные цветы, убрали ими могилу, и чувствовалось, намеревались еще постоять здесь, но распорядитель затоптал окурок и скомандовал:
– Все, поехали!
Зубатый так бы и отстоялся в стороне, однако мать Елены неожиданно подошла и поздоровалась, и в тот же момент другие старухи наконец-то заметили его, заоглядывались и зашептались. Парень поставил им лестницу и приказал забираться в телегу.
– Если хотите, можно поехать на тракторе, – предложила мать.
– Спасибо, я пешком. – Он искал взглядом Елену. – И спасибо вам за ночлег.
– Дело ваше...
– Вы знаете, где в последнее время жил умерший?
– Нигде, по дворам жил, кто пригреет. – Она пошла к телеге. – В деревне машина стоит, какой-то черный ходит, вас ищет...
Зубатый увидел ее, когда трактор развернулся и затрясся по дороге. Елена сидела у переднего борта, лицом вперед, а сын стоял на ее коленях, обняв за шею и махал рукой.
Показалось, что ему, и он тоже помахал уезжающим.
