7
Ему приснилось, будто спит в курсантской казарме, только почему-то один, все койки вокруг пусты, и тут его будят две красивые и совсем незнакомые девушки, вроде бы из текстильного института. Однако Крюкову откуда-то известно, что они не студентки, ищущие себе мужей-военных, а на самом деле одна из них – переодетая и перевоплощенная бывшая жена, а вторая – студентка Лиза, которая подрабатывала в штабе во время избирательной кампании. И обе они – ведьмы, а явились под другими личинами, чтобы забраться к нему под одеяло и умертвить каким-то ядом, исходящим от их кожи. Зная такие намерения, Крюков стал отбиваться и, чтобы не прикасаться к обнаженным телам, хватал за распущенные космы, отрывал от себя, откидывал в стороны, и в пальцах оставались клочки липких волос, которые он с омерзением стряхивал. А ведьмы снова тянулись к нему руками, лезли под одеяло, и он опять драл их за космы, чувствуя, как слабеет и скоро не сможет сопротивляться. Но и они будто поняли, что просто так Крюкова не взять, и пошли на хитрость, вроде бы заплакали, ушли куда-то и подослали мальчика лет шести с беленькими кудрявыми волосенками. И этот херувимчик будто бы его внебрачный сын, которого родила и бросила студентка Лиза, и теперь он плачет и просится к отцу под одеяло, чтобы согреться. Крюков изловчился, схватил его за волосы и отбросил, потому что из его тела тоже сочился яд, и, наверное, закричал, потому что увидел склонившуюся над ним мать.
– Что ты, Костенька? Что с тобой, сыночек?
– А что они ребенка подсылают! – возмущенно проговорил он, еще окончательно не проснувшись.
– Какого ребенка?
– Не знаю, ерунда какая-то. – Крюков слышал свою отчетливую, без малейшего заикания, речь. – Это мне приснилось, мам, все в порядке.
– Напугал-то как! – тихо засмеялась мать. – Ой, спишь ты неспокойно, всю ночь руками махал, ворочался, мычал... Батюшка родимый. Он тоже, как выпьет, бывало, так и...
– Сколько времени? – умышленно перебил он. – На улице еще темно...
– Шестой час, сынок, рано, спи. – Взяла его за руку. – А я посижу с тобой рядом, сон поберегу да хоть насмотрюсь на тебя. Не то ведь вскочишь и улетишь, как всегда. Поди, больше и не увижу...
– Ты поедешь со мной!
– Тише, тише, чужие люди в доме, разбудишь...
– Они не чужие... Я без тебя не уеду, мам, это решено.
Она примолкла на минуту, потом вздохнула и погладила руку.
– Думаю и так, и сяк... И надо бы с тобой доживать, чтобы не чужие люди схоронили. А вдруг мешать буду, под ногами путаться?
– Кому мешать-то, мам? Мне, что ли?
– Жене твоей... Я ведь сама всю жизнь хозяйкой в доме была, характер к старости неуживчивый сделался. Одной ногой в могиле, а что не по мне, так не стерплю...
– Нет у меня жены, – сразу решился и сказал Крюков. – Я давно развелся и живу один.
– Вот оно как, – протянула мать и выпустила его руку. – Хоть бы отписал, предупредил, я ведь ничего не знаю... А почто разошелся-то?
– Понимаешь, мам, она просто оказалась дурой. Такая крикливая уличная торговка, невыносимо скандальный характер.
– Когда брал, не видел?
– Я ведь тогда служил еще, другие интересы, и вообще... Показалось, бойкая девчонка, да и в военном городке выбирать было не из кого...
– Подождал бы, чего торопиться?
– Ты знаешь, какая жизнь, в гарнизонах? Или от тоски свихнешься, или сопьешься. Холостому там нельзя, смерть. Я же не знал, что все так повернется...
– А оно повернулось, и жена сразу дурой стала?
– Мам, но я теперь живу в другом обществе! – Крюков сам нашел руку матери. – Нужно ходить на приемы, встречи, презентации, а с ней нельзя появляться в высшем свете. Один позор, больше ничего!
– На карточке видала, вроде миловидная, симпатичная...
– Симпатичная, пока рта не открывает...
– Не знаю, дело, конечно, твое, – после паузы проговорила она. – Тебе и впрямь жена нужна умная, обходительная да к людям ласковая. Коль теперь губернатор... Да ведь я о своем пекусь, мне внука жалко, так на руках и не подержала... А ты с женой не пробовал поговорить? Если она одумалась, потише стала, поскромней? Мы ведь, женщины, не понимаем, с кем живем, потом локти кусаем... Может, и у нее ума прибавилось?
– Наоборот, последний растеряла. Против меня пошла, позорила на всю область.
Мать опять надолго замолчала, но рука ее немного потеплела и стала мягче.
– На примете-то есть кто?
– Да есть, мама. От невест теперь отбоя нет. – Крюков вздохнул. – Только спешить не буду.
– Но и тянуть нельзя. Не дело это, губернатор – и разведенный, бездомный. Люди не станут верить.
– Ну, дом у меня есть! Настоящий губернаторский – старинный, красивый. Четырнадцать комнат! Вот приедешь – увидишь.
– Господи, зачем же столько? – ужаснулась и обрадовалась мать.
– Как барыня будешь жить! – засмеялся Крюков. – Хватит этих бараков.
– Ничего пока не скажу. – Мать встала, поправила одеяло. – А ты поспи еще. Может, последний раз в отчем доме... Ох, беда, и так думаю, и эдак... Жалко бросать, столько лет прожили, молодость в этих стенах прошла, в этом городе. И отец твой здесь остается, на могилку бы надо сходить... Да ведь, с другой стороны, и тебя одного оставлять – худо. Советчица из меня никудышная, да хоть рядом буду, и то польза...
За разговором, за радостью от обретенного дара речи Крюков незаметно забыл дурной сон с ведьмами, закрыл глаза, вздохнул облегченно и уснул сном праведника. А разбудил его Кочиневский, чем-то встревоженный и озабоченный.
– Тут соседка приходила, – доложил он. – С Валентиной Степановной поговорила, и обе куда-то ушли.
– Как ушли? – Крюков потряс головой, просыпаясь. – Когда?
– Полтора часа назад. И до сих пор нет.
– О чем говорили, слышал?
Кочиневский пощупал подсохшую ссадину на губе.
– Не знаю, верить или нет... Будто этот вчерашний парень... Фильчаков... Скончался в больнице.
– Ты что? – Крюкова подбросило. – С ума сошел?
– Может, сплетни. Это же не город – большая деревня...
– Надо немедленно выяснить!
– Ефремов пошел выяснять...
– Куда пошел?! В больницу?!
– Не знаю, может, и в больницу. Ну, или в милицию. Где еще можно получить точную информацию?
– Идиоты! Этого нельзя делать! – не сдержался и закричал Крюков. – Любой интерес вызовет подозрения! Ты понимаешь это?!
– Константин Владимирович, но мы уже были в милиции. – Кочиневский заговорил в сторону. – На нас и так подозрение. Ситуация гнилая...
– Кто тебя просил бить этого наркушу? Я?
– Нет, вы не просили...
– Зачем же ты ударил?!
Он посмотрел куда-то мимо, пожал плечами.
– У вас как-то получалось... Не солидно. Нет, я не отказываюсь, ударил я. Если что, все возьму на себя. Вы только не забывайте обо мне.
Его спокойный тон как-то сразу вразумил, отмел панику. Кочиневский был профессиональным телохранителем и до сих пор работал в частном охранном предприятии – создать свой штат Крюков мог лишь после вступления в должность, однако этот парень сам пришел в избирательный штаб, предложил свои услуги и хорошо поработал во время кампании. Вопрос о его зачислении в личную охрану был решен.
– Ты что же, думаешь, я тебя отдам? За какого-то ублюдка?
Кочиневский на сей раз посмотрел прямо.
– Спасибо, Константин Владимирович, но труп – это серьезно. Тем более нас там видел мальчишка.
– Какой мальчишка?
– Да уголь воровал. Вы еще сказали, чтобы он ничего не боялся.
– Не помню...
– Потом вы еще начали рассказывать о профессоре Штеймберге.
– Ладно, все равно. Все было в пределах необходимой обороны, – отрывисто проговорил Крюков. – Фильчаков напал с ножом, требовал деньги. Угрожал зарезать. Был в состоянии наркотического опьянения. Понял, да?
– Понял, но ведь ножа не было...
– Менты найдут. У них после вчерашнего поджилки трясутся. А ты просто исполнял свой служебный долг.
– Я этого не забуду, Константин Владимирович...
– Да уж, пожалуйста, не забудь. – Он быстро, по-армейски, стал одеваться. – Ефремову все растолкуй, чтобы не было разноголосицы. И еще. Позвони в администрацию области, закажи четыре билета на вечерний рейс и машину в аэропорт.
Телохранитель накинул пальто и вышел – мобильный телефон работал только в одной точке на огороде, среди неубранной капусты. Крюков откинул занавеску, встал к окну и в то же время увидел, как напротив дома остановились две машины – черная «Волга» и желтая милицейская, откуда выскочили двое в форме и следом за ними Ефремов.
Словно под коленки ударили, первой мыслью было – сдал! Пошел и заявил, чтобы самому выкрутиться, и теперь приехал с милицией арестовать! Крюков инстинктивно отпрянул, встал за косяк, ощущая, как знакомый болезненный спазм сжимает горло, потом и вовсе задернул занавеску. Вдруг возникло детское желание спрятаться, как прятался от пьяного отца: втиснуться, например, под диван, забиться там в угол и замереть. Но диван был настолько низкий, что и голова бы не пролезла, поэтому он заметался по комнате, выскочил на кухню, заглянул в пристройку, где увидел свой пиджак со значком депутата Госдумы. В следующий миг он стряхнул с себя наваждение: депутатские полномочия прекращались после инаугурации и никто не имел права арестовать его!
В этот момент на пороге очутился Ефремов.
– Доброе утро, Константин Владимирович! – сказал самодовольно. – Вся местная верхушка пожаловала! Глава администрации, начальник милиции и прокурор. Принимайте!
– З-зачем? – быстро спросил Крюков, чтобы не заикаться.
– Хотят принести извинения за вчерашний инцидент! Просят выйти!
– Й-я не пойду! – совсем беспричинно крикнул он. – Мне не нужно извинений!
– Надо, Константин Владимирович, – твердо сказал помощник. – Это в наших интересах.
– Какие к черту интересы? Не хочу никого видеть! Я приехал за матерью! Ничего не хочу!
– Это я их сюда привез.
– Кто просил? Зачем?
– Лучший способ обороны – нападение, – ухмыльнулся бывший спецназовец. – Как военный человек, вы должны понимать. Этот пацан умер в больнице, а слух по городу пошел, будто чем-то стукнули. Теперь судмедэкспертиза причину смерти установила – передозировка наркотиков. Они какую-то гадость отваривали и кололись.
Крюков отвернулся, чтобы справиться с судорогой лица, помял щеку, потер подбородок. Обычно он все схватывал на лету, что помогало и выручало всю жизнь, но сейчас прилив сильного волнения поколебал, смутил сознание, и смысл сказанного Ефремовым дошел не сразу. К тому же он имел привычку говорить иносказательно, намеками, показывая свой острый, подвижный ум, и это всегда раздражало. Однако Крюкову захотелось как-то поблагодарить его, выразить признательность, чего он искренне никогда не делал и делать не умел, поэтому унял подергивание лица и, обернувшись, проговорил:
– В-ворюга, сволочь... На глазах у больной старухи... На кайф сменял! Вот тебе и н-наказание!
– Константин Владимирович, надо выйти к местному бомонду, – напомнил помощник. – Принять повинную.
Одна мысль, что придется стоять перед начальником милиции, прокурором и мэром города, слушать их слова и что-то говорить в ответ, заклепывала горло, и тянущее, отвратительное чувство закипало под ложечкой.
– Н-нет, – сказал он. – Не пойду! Что я буду л-лепет слушать? Пусть наводят порядок! Милиция обнаглела, ч-чистят карманы, такие же ворюги!
– Вот и скажите им в лицо! Прокурору!
– Я не выйду к ним. Пусть останутся в напряжении. – Крюков подтолкнул помощника к двери. – А ты пойди и скажи: я извинения принял.
Ефремов работал помощником депутата третий год и хорошо понимал шефа.
– Ну что же, это вариант, – согласился он. – Подержать в напряжении совсем неплохо.
Надел шапку и скрылся за дверью. А Крюков бросился к окну и выглянул, отодвинув край занавески. Помощник в таких ситуациях держаться умел, стоял расслабленно и надменно, словно генерал перед подчиненными; те же пытались принять стойку «смирно», говорил только один милицейский полковник, и все слушали внимательно, кивали согласно. Наконец Ефремов небрежно подал руку, и все ее пожали крепко, с удовольствием, будто совершали приятную и полезную работу. Глядя на все это, Крюков неожиданно испытал удовлетворение, пожалуй, еще большее, чем если бы сам принимал извинения. Он непроизвольно засмеялся, стукнул кулаком по ладони:
– А что вы думали!
Закончив ритуал рукопожатия, помощник немедленно развернулся и пошел в дом, а прощенная местная власть, чуть помешкав, расселась по машинам и покатила прочь. Крюков смахнул улыбку с лица, но душа продолжала смеяться, и смех ее был заслуженным, праведным, ибо эта свора местных начальников, привыкшая унижать и растаптывать, сама была унижена и растоптана.
Ефремов вернулся первым, за ним – Кочиневский, все это время торчавший на огороде, оба с трудом скрывали радость. И лишь слушая их доклады, Крюков вспомнил, что матери до сих пор нет, а вызванная машина из Кемерово придет через три часа. Ни слова не говоря, он пошел к соседке, но дома оказался лишь внук, пацан лет двенадцати, который таращился на Крюкова и бормотал, что не знает, куда ушла бабушка. Поднимать тревогу было еще рано, однако она как-то незаметно и быстро вытеснила искристое ребячье торжество и защемила душу. Он не подал виду, что встревожен, распорядился приготовить завтрак и собираться в дорогу. Однако телохранители что-то почувствовали, а возможно, оценивали ситуацию, и Кочиневский, ничего не объясняя, вызвался взять такси и съездить на шахту Сибирская. Также ничего не уточняя, Крюков после завтрака отпустил его, а сам еще раз заглянул к соседям. На сей раз и внука не застал, хотя дверь была открыта. Он просидел на скамеечке возле крыльца четверть часа, пока не пришел Ефремов.
– Может, в больницу позвонить? – предложил он. – Или в «скорую». Валентина Степановна совсем слабенькая, с палочкой отправилась...
– Нужно было не пускать! – огрызнулся Крюков. – Меня разбудить! Или на худой случай выяснить, куда и зачем пошла.
Помощник достал телефон и направился в огород, на капустную грядку. Спустя некоторое время он прибежал и доложил, что полтора часа назад в городскую травматологию поступила старушка с открытым переломом ноги и в бессознательном состоянии, по приметам очень похожа на Валентину Степановну. На улице сильно подтаяло и было так скользко, что и здоровому-то человеку переломаться – раз плюнуть, поэтому Крюков наскоро оделся и вместе с Ефремовым побежал к почте ловить машину. Около получаса они махали руками всем проезжающим автомобилям, и Крюков физически чувствовал, что он опаздывает. Наконец кое-как поймали частника и приехали в травматологическое отделение городской больницы. Но там, в приемном покое, его будто нокаутировали, сообщив, что безымянная старушка только что скончалась, не приходя в сознание, и тело перенесено в морг.
Какая-то женщина в фуфаечке поверх белого халата проводила их к каменному сараю, отомкнула дверь и включила свет. Затык, возникший в гортани, будто черная, заразная болезнь, расплывался по всему телу, руки и ноги становились несгибаемыми, и все-таки Крюков перешагнул порог. Несколько обнаженных трупов лежало на железных столах без всякого покрова, источая страх смерти. Хотелось зажмуриться, но веки не закрывались.
– Ваша бабушка? – настойчиво спрашивал кто-то возле самого уха. – Что вы молчите? Ваша или нет?
От остывающего, безобразно и бессовестно брошенного старушечьего тела шел пар.
Он увидел лицо, и мгновенно прорезался голос:
– Нет! Нет! Не наша!..
Или это Ефремов сказал вместо него? Крюков попятился назад, потом развернулся и чуть не наткнулся на стол с покойником. Худосочное, костлявое тело, огромный кадык на горле и открытые – косые! – фильчаковские глаза!
Все остальное он помнил смутно. Неизвестно почему, из каких побуждений, откуда это вдруг взялось, всплыло в душе, но Крюков вроде бы пытался закрыть Фильчакову глаза, или только подумал сделать это. Однако ладони запомнили холод плоти, прежде чем чьи-то сильные, горячие руки выволокли его из сарая.
На улице он пришел в себя оттого, что Ефремов протирал ему лицо мокрым снегом.
– Зрелище ужасное, – гудел его голос. – Ничего, Константин Владимирович, без нашатыря обойдемся... Я тоже чуть не сломался. Нет, я всякое видел, но тут...
– Там Фильчаков, – отчетливо произнес Крюков.
– Да нет его! – раздраженно сказал помощник, словно отвечал уже не первый раз. – Это старичок какой-то лежит.
– Я видел – он! Глаза...
– Ничего ты не видел! – вдруг грубо закричал Ефремов. – Ну все, хватит! Слюни тут распустил, пацан!
И тем самым будто ледяной водой окатил.
– Ты как разговариваешь? – встрепенулся Крюков. – Что это значит?
– Простите, Константин Владимирович, – тут же повинился он. – Что вы в самом деле? Ну так же нельзя!
– А где Фильчаков?
– В судмедэкспертизе. – Помощник повел его с больничного двора. – Прокурор сказал. Поедем домой!
– Поедем, – сразу согласился он. – Главное, мамы тут нет...
Пока ехали на Шестую Колонию, Крюков почти освободился, отряхнулся от навязчивых видений, как отряхиваются от пыли, и все-таки в сознании осталось легкое и тайное убеждение, что косоглазый покойник на столе – фильчаковский поскребыш.
Кочиневский с шахты Сибирской еще не приехал, но зато в соседнем дворе копошилась соседка. Крюков выскочил из машины и сразу же устремился к ней.
– Тетя Поля, а где мама?
Соседка отчего-то заскочила на крыльцо и взялась за дверную ручку.
– Что тебе? – спросила, пугливо тараща глаза, как ее внук.
– Я маму ищу! Ехать пора!
Он знал тетю Полю с раннего детства, сколько помнил себя. Сердобольная соседка жалела Костю и часто прятала в своей квартире, когда пьяный отец устраивал дебоши, и потом всегда радовалась, если Крюков приезжал к матери погостить, зазывала к себе, угощала и в шутку обещала отдать за него свою младшую дочь, которая еще училась в начальной школе.
Сегодня ее поведение обескуражило.
– Не знаю, где твоя мама! Не знаю! – спрятавшись за дверь, она выглядывала, словно боязливая птица.
– Вы же утром вместе ушли?
– Ушли...
– Где же мама осталась?
– На кладбище! – Соседка затворила дверь и заложила засов. – Там ищи!
Только сейчас он вспомнил, что мать упоминала о кладбище и, должно быть, поехала туда, чтобы попрощаться с могилой отца. В тот же миг он забыл о тете Поле и выбежал на улицу, но, оказывается, Ефремов отпустил такси. Они снова вышли к почте и на сей раз голосовали около часа, пока не увидели подъехавший к дому микроавтобус – тот самый, что встречал в аэропорту.
Крюков отлично помнил место, где похоронили бригаду ремонтников, хотя бывал на кладбище и на могиле отца всего дважды – на похоронах и перед отъездом в суворовское. Искать было легко: всех погибших шахтеров хоронили на специально отведенном, почетном участке, в самом центре, и памятники ставили за счет шахты, по тем временам богатые, из черного мрамора, с эмалевыми портретами. По старой памяти он вошел через центральные ворота, по широкой дороге, завернул за каменную сторожку и сразу понял, что заблудился и могилы не найти. Сотни черных надгробий распускались веером во все стороны, заполонив все проходы и дорожки, так что и наступить некуда. И само кладбище уже сползло со склонов холма и захватило все видимое пространство, став размером чуть ли не с город. Крюков забрел в это волнистое, черное море, покружил возле берега и выбрался на сухое. Среди могил не было ни единой живой души, если не считать воронья, будто чайки, плескавшегося над безбрежным простором.
Пожалуй, от растерянности и отчаяния он бы закричал – мама! – но перед взором нарисовался Ефремов.
– Где? Я сейчас найду, Константин Владимирович! Укажите примерное направление.
– Там, – неопределенно махнул рукой Крюков. – Где-то там.
И сам снова шагнул в волны.
Фамилии на табличках были знакомые, с детства на слуху; лежали тут бывшие известные хулиганы и стахановцы, директора шахт и короли поселков и даже одноклассники – все вместе, но могилы отца не было, сколько они ни бродили средь заросших травой и присыпанных осклизлым снегом могил. И вдруг Крюков, как недавно в морге, натолкнулся на знакомое, узнаваемое косоглазое лицо и механически прочитал имя вслух:
– Егор Михайлович Фильчаков...
– Вот он! Вот он! – закричал непроизвольно.
Подскочивший к нему помощник взял его под руку и повел на центральную дорожку.
– Домой поедем, Константин Владимирович. Нет ее здесь...
Крюков послушно поплелся за ним в микроавтобус.
На обратном пути он тупо смотрел в лицо водителя – меланхоличного, ко всему привычного и готового на все человека, – ну хоть бы мускул дрогнул, хоть бы веко дернулось!
– Ну ты и сука, – сказал ему Крюков, однако тот не расслышал или не обратил внимания.
Кочиневский поджидал у калитки, взъерошенный и одновременно какой-то прибитый.
– Валентина Степановна попала в больницу, – сообщил он, почему-то дергаясь. – Сейчас приезжал мэр города...
– В какую больницу?! – мгновенно взорвался Крюков. – Когда, почему?
– Пока в нормальную, – хладнокровно ответил охранник. – Но могут и упрятать в кемеровскую, если сейчас ее не заберем. У нее неадекватное поведение. Она хотела мужа своего из могилы выкопать, чтобы с собой взять...
Тянущая, мучительная боль в солнечном сплетении вдруг разом оборвалась, и один ее конец, будто отпущенная праща, стеганул по глазам...
