14

Дня три после встречи с Крюковым Зубатый места себе не находил, не один раз и покаялся, что разговаривал резко, а с ним надо было как с ребенком, как с больным, и не раз оправдал себя – как же еще говорить с таким человеком? Который даже смерть сына использовал против него? После этого что, в уста его целовать?

И Василий Федорович, ничуть не смущенный услышанным, в зависимости от настроения Зубатого, поддакивал ему и изредка повторял:

– Думал я, у многих там с головой беда, но не до такой же степени.

На Соринскую Пустынь, забытый властями угол, куда в последний раз приезжал начальник в ранге председателя сельсовета лет десять назад, появление целой компании высоких чинов произвело сильное впечатление, и разговоров было на две недели. Каждый день к Василию Федоровичу кто-нибудь приходил, вроде бы по делу, но на самом деле порасспросить его гостя и пересказать в собственной интерпретации всю историю с приездом главы администрации района (который оказался в свите), начальника милиции и налогового инспектора, которого никогда в глаза не видывали.

Пока Зубатый разговаривал с Крюковым, местное начальство прошло всю деревню вдоль и поперек, проверили паспорта, переписали жителей поименно и даже хотели огороды померять, но длинной рулетки не нашлось. А потом собрали народ, выбрали старостой Ивана Михайловича и объявили, что жители еще с советских времен не платят налоги за землю и недвижимость, поэтому следует наложить на всех штраф и обязать в течение короткого времени погасить задолжность. Дескать, в Америке вы бы уже все сидели в тюрьме за такую провинность. И каждому сумму назвали, но, мол, в связи с крайней нищетой населения налоговые органы прощают неуплату прошлых лет тем, кто живет здесь постоянно, а дачникам никакого прощения нет, и, если не заплатят, опишут имущество по суду. Но в любом случае с этого дня и впредь платить будут все поголовно без всяких скидок на старость. А кто откажется, вычтут из пенсии.

То есть получилось так, что появление в Соринской Пустыни Зубатого навлекло беду, о чем ему, не стесняясь, и сказали. Не приехал бы сюда, так бы и жили, ни к какой области не приписанные и свободные. Знали бы один рыбнадзор, а тут, выходит, самый главный начальник – налоговый инспектор, который никому не подчиняется. Теперь начнут ездить да обирать. А раз ты из Совета Федерации, нельзя ли похлопотать, чтобы оставили как было?

Однако скоро налоговые страсти улеглись, жизнь в деревне вернулась в прежнее русло, поскольку встал лед на Соре и надо было возить сено с покосов из-за реки, пока снегу не навалило. Каждое утро Василий Федорович запрягал мерина и уезжал на ту сторону, и в это время прибегал Ромка погреться на русской печке. Обычно лежал, подперев головенку руками, и рассказывал последние новости.

– Завтра я буду у вас ночевать, – однажды сообщил он. – Мама с бабушкой пойдут в магазин.

Ближайший магазин находился в деревне Макарьино, за тридцать пять километров...

– Но это же далеко! Как они понесут продукты?

– На саночках повезут.

Он промолчал, а когда Василий Федорович привез сено и они сметали его на поветь, взял Ромку за руку и повел домой. Обе Елены занимались уборкой, но идеального порядка здесь было не навести, поскольку везде, где только можно, даже под столом, лежали дрова – чтобы лишний раз не выбегать на холод. Окна затянуты пленкой, так что мир виделся мутным и расплывчатым, на северной стене – старый ковер с пола, прибитый досками крест-накрест, а на полу – несколько пластин войлока. Все сделано неуклюже, по-бабьи, но тема утепления дома обсуждению не подлежала.

– Я завтра еду в магазин, – между прочим сказал Зубатый. – Вам случайно ничего не нужно?

Они переглянулись, и старшая сказала сдержанно:

– Мы тоже собирались...

– Тогда часов в девять и поедем! И Романа возьмем.

Он сразу же ушел, чтобы женщины не передумали.

Наутро младшая Елена с Ромкой вышли из дома, едва он появился на улице, – значит, собрались и ждали. Он волновался и радовался от предвкушения этой поездки, в дороге можно и поговорить, и помолчать, испытывая те чувства, что возникли, когда он напросился переночевать – с того случая они больше никогда не оставались один на один. То старшая Елена рядом, то Василий Федорович, а деревня маленькая, все на виду.

Реку перешли пешком, по санному следу, и, пока прогревался двигатель, Елена приблизилась к Зубатому, посмотрела пристально и вдруг спросила:

– Вам Ромка сказал, что мы собираемся в магазин?

– Ромка, – признался он.

– И вы решили сделать жест?

– Я ничего не решил, я просто хочу в магазин. Рыба надоела.

Елена не поверила, сказала в сторону:

– Прошу вас, больше не делайте таких жестов.

А ему вдруг стало так обидно, что в челюсти защемило.

– Знаете, это уже ни в какие ворота!.. Вы что же, решили, я стану спокойно смотреть, как вы с матерью ходите в магазин за тридцать верст?! День туда и день назад? Да еще с санями, когда машина есть?! Все имеет пределы, в том числе и самостоятельность. Гордость без разума – гордыня!

Хорошо, что Ромка сидел в кабине и ничего не слышал.

– Я привыкла. Вы думаете, это первый раз? Все лето ходим, когда сухо, ездим на велосипедах. Прошу вас, не старайтесь угодить. Угодливые мужчины обманчивы.

– Угодить? Вы считаете, я хочу угодить?!

– А что еще?

Зубатый выдержал ее взгляд.

– Мне показалась, тогда, утром, между нами проскочила искорка...

– Это от тоски и одиночества, – грустно и как-то уж больно продуманно сказала она, будто диагноз поставила.

– Вы кто по профессии, Елена?

– Архитектор.

– Мне показалось, доктор. Хирург. Вам нравится резать по живому, чтобы потом узнать, отчего умер больной.

– Что-то не понимаю...

– Например, с чего вы взяли, что я одинок?

– Вы в деревню приехали, здесь ничего не спрячешь. Тут за тобой незримо наблюдают, слушают, анализируют каждое слово.

Зубатый развел руками, соглашаясь, однако тут же воспротивился:

– Но я не тоскую! Мне здесь хорошо.

– А мне плохо, – вдруг призналась она. – Так холодно... Но я привыкну.

Она села на заднее сиденье вместе с Ромкой, который будто бы точку поставил:

– А у моего папы такая же машина, только лучше.

Потом он болтал без умолку, а они всю дорогу молчали и лишь изредка переглядывались через зеркало заднего обзора. Когда подъехали к селу с полуразрушенной церквушкой, Елена сказала со вздохом:

– Сейчас случится то, чего я больше всего боюсь.

– Что случится? – тревожно спросил Зубатый.

– Нас увидят вместе. А здесь меня с детства знают.

– Чего же вы так боитесь? Пересудов?

– Не знаю...

– Если хотите, оставим машину в кустах. И пойдем с разных сторон.

Она снова засмеялась, глядя в окно.

– Это еще хуже!.. Родина, Анатолий Алексеевич, тем и отличается от других мест, что мы живем здесь как обнаженные, даже без пеленок. Вот и вы здесь без помощников, без свиты, без охраны...

И словно напророчила!

Не скрываясь и не прячась, они прошли по магазинам и вагончикам, приспособленным под магазинчики, закупили продукты, загрузили в машину и отправились в обратный путь. В голове вертелась мысль позвонить Маше, телефон здесь работал, но в последний миг передумал: очень уж не хотелось в этот день услышать что-нибудь неприятное.

А неприятность уже шла по пятам. Едва Зубатый выехал на дорогу, как сразу заметил широкий след джипа, замявшего его утренние следы. За селом остановился, осмотрел следы протекторов и сел, грустный.

– Вот вам и охрана! Похоже, мой телохранитель... А может, еще кого принесло.

Она искренне и весело рассмеялась:

– Какое смешное слово – тело-хранитель! А душехранители бывают?

– Наверное, он один на всех. И это Бог, – серьезно сказал Зубатый.

Джип стоял на берегу, а возле уреза воды чернела широкая полынья: судя по следам, горячий кавказский скакун пытался перескочить реку по льду и провалился, благо, что на мелком месте. Они нагрузились рюкзаками и сумками и пошли к дому Елены. Из окон Василия Федоровича перехода через реку не было видно, и в голову пришла мальчишеская мысль, спрятаться где-нибудь и отсидеться, пока начальник охраны не уедет.

– Мы приехали! – объявила она, переступая порог.

И это «мы», возможно сказанное о ней и Ромке, неожиданным образом согрело и его.

– Ну, я пойду, – разгрузившись, засобирался он.

– Почему они вас преследуют? – спросила старшая.

– Власть – она как рыболовная сеть, – объяснил Зубатый. – Попадать в нее легко и даже приятно, а самому потом не выпутаться. Ты уже никто, а в тебе еще тысячи крючков, того и гляди, возьмут за жабры...

– Может, вас спрятать? – предложила младшая.

– Куда? – махнул рукой и пошел, будто на казнь.

Василий Федорович с Хамзатом сидели за столом и пили чай.

– Кто показал дорогу Крюкову? – без всякой подготовки спросил Зубатый.

– Кто показал?! Сам нашел! – сразу взвинтился начальник охраны. – Долго искал, ко мне подходил, спрашивал – я не сказал. Кто-то другой сказал.

– С чем приехал?

Тот начал тоже без подготовки:

– Три толстяка власть взяли. Сказали, область не может без руководителя, без ответственного, триумвират сделали. Будем отвечать за все, объявили. Законодатели поддержали, говорят, новые выборы объявим, Марусь – губернатор!.. Одна часть народа поддержала, вторая против, за Крюкова кричат. Три демонстрации было возле администрации, каждый раз драка, милиция палками разгоняла, пожарной машиной. Арестовали сорок человек. Москва недовольна, прокуратура недовольна, все отменяет, а три толстяка опять пишут, пишут. Кризис, Анатолий Алексеевич.

– Где Крюков?

– От тебя приехал – в больницу лег. Мать его лежит, он лежит... Симулянт! Выкрутиться хочет. Зачем на выборы пошел? Зачем воду мутит? А Марусь что делает? Зачем против закона идет? Кто его в Москве поддерживает? Кто защищает?

Зубатый на минуту проникся беспокойством и возмущением Хамзата и уже думать начал, анализировать ситуацию, и вывод напрашивался: Марусь всю жизнь при нем был на вторых ролях, и вот появилась возможность стать первым. Последняя возможность. Если сейчас на волне беспорядка и безвластия не поднимется, не выскочит – падение будет сокрушительным.

Хамзат, как пряха, захватил и уже начал впрядать его мысли в свои, но на глаза Зубатому попал Василий Федорович, спокойный и одухотворенный. Сидит, попивает чай из большой кружки вприкуску с сахарком и смотрит куда-то в пространство.

– А что ты от меня хочешь? – опомнился он. – Ты же не проинформировать явился?

– Конечно нет! За тобой приехал, все ищут, все ждут. Центризбирком ищет, Генеральный прокурор, Савчук-прокурор, журналисты московские, местные, всякие партии – все!

– Я никуда не поеду! – отрубил он.

– Как не поедешь? Когда бардак, измена, путч – ехать надо! Тебя послушают, ты авторитет, люди уважают!

– Что же они меня прокатили-то, люди? Что же они поверили, будто я родного сына до самоубийства довел?

– Не надо обижаться! Простить надо!

– Ты по чьей инициативе уговаривать приехал? Кто послал?

– Сам приехал! Никто не послал! Я слышу, что люди говорят. Они говорят: при Зубатом порядок был, а Крюков знает: ему не сделать, как при Зубатом, боится, не хочет губернатором. Ему в Москве нравится, а как надо в области руководить, чтобы назад взяли? Он сейчас думает, как из драки выйти с красивым лицом...

– Меня это не интересует, – прервал его Зубатый. – И больше не приезжай с такими разговорами.

– Как приезжать?

– На рыбалку, например, мы скоро заманы поедем ставить. Или просто отдохнуть, в бане попариться.

– За полторы тысячи километров в бане попариться? У-у, какой ты нехороший стал, совсем ничего не понимаешь. Я тебе дурного советовал? Хоть раз подставил? Под монастырь подвел?

– Я сам под него подвелся, – засмеялся он. – И знаешь, спокойно стало. Вот сегодня в магазин съездил – так радостно было, такое событие...

Хамзат обиделся серьезно, чаю не допил, встал, надел куртку и сказал с порога:

– Как можно сидеть в деревне? Там власть сама в руки идет, на гору подниматься не надо. Он сидит!..

На следующий день с утра Елена привезла Ромку с корзиной на саночках, завела его в дом, поздоровалась и сразу обратно.

– Вы не за грибами ли нацелились? – спросил Зубатый.

– Так рябина поспела! – спохватился Василий Федорович и засуетился. – Мы всегда после первых морозов берем. Ну-ка, Алексеич, запрягай мерина и езжай! Пока птица ягоду не спустила, да пока наши старухи не сбегали. А то всю вытащат! Рябина у нас редкость сладкая, наравне с земляникой идет. А по природе греческая, говорят, ее еще Арсений принес и посадил.

– Кто такой Арсений? – торопливо одеваясь, спросил Зубатый.

– Греческий монах, монастырь основал.

Ранее он подобных разговоров не заводил, хотелось расспросить его поподробнее, но на пороге стояла Елена. Она собиралась отказаться от компании Зубатого – видно было по движению губ и рук, – но почему-то не смогла. Может, потому, что не он напрашивался, а вроде бы Василий Федорович посылал.

– А ты не поедешь с нами? – спросил Зубатый на всякий случай, чтобы она не заподозрила сговор.

– Я с Ромкой останусь. Да и мне сегодня нельзя из дому выходить.

– Это еще почему?

– Сон видел, будто мы с Женьшенем рыбу ловим и ругаемся!.. Как ее увижу – за дровами выйду хоть за щепкой, но поцарапаюсь до крови. Это из-за ее вредности... И сена в сани бросьте! Ладно, закрывай дверь, не запускай мороза!

Зубатый запряг коня и выехал со двора.

– Ну и куда же мы едем? – спросил, залихватски сбив шапку на затылок.

– В монастырь, – сухо обронила она. – Только там рябина растет...

Мерин у Василия Федоровича был редкой соловой масти, с извилистым ремнем по хребту и экстерьера прекрасного, но колхозные конюхи испортили хорошего производителя. Теперь это бесполое чудо плелось вразвалку, с совершенно отрешенным видом, невзирая на свистящий пастуший кнут. Когда физик-ядерщик Зубатый работал директором конезавода, один цыган научил его, как разогнать самую ленивую лошадь: под обшивку хомута вставляли или привязывали большую осиновую ветку с сухими листьями. Тень над головой, а главное, неотступный шорох так пугали коня, что еще сдерживать приходилось. Подобную ветку Зубатый по пути отыскал и привязал, как надо, но, похоже, конь не знал о цыганских приемах или давно обиделся на весь свет и откровенно презирал его – ни толику шага не увеличил. Брел по целинному снегу, фыркал и ни на что не обращал внимания.

Ну и пусть! Можно было долго ехать вместе, сидеть на сене, опираясь спиной на прясло и почти касаясь плечами, делать вид, что занят понуканием коня и вожжами, и, даже от самого себя втайне, испытывать почти электрический ток, бегущий между ними. Он понимал, что Елена вынуждена принимать помощь, и это ее будто бы оскорбляет или, по крайней мере, принижает самостоятельность, поэтому она всю дорогу смотрит в одну сторону, провожает глазами сосны и выразительно молчит.

Через полтора часа тишины, нарушаемой шорохом снега да редким посвистом зимних синиц, мерин притащил сани к монастырскому холму и встал на опушке леса как вкопанный. Елена взяла саночки с корзиной и ушла к разрушенным стенам, где поверху, зацепившись за камни корнями, росла рябина. Так и не сдвинув коня с места, Зубатый привязал его к дереву, отпустил чересседельник и бросил охапку сена. Когда он поднялся в гору по следам Елены, она уже отшелушивала ягоды в корзину. На вкус они оказались действительно сладкими, а сами уродливые, низкорослые кусты совсем не походили на рябину, поскольку росли лишь по гребням полуразрушенных стен и напоминали что-то пустынное, вроде саксаула, только листья и гроздья рябиновые.

– Неужели и правда занесли из Греции? – спросил Зубатый, чтобы нарушить молчание.

– Возможно, – обронила она и добавила: – Если Василий Федорович говорит...

– И когда же это было?

Елена пожала плечами и ответила так, будто хотела, чтобы отвязался:

– Не знаю... Спросите у него.

Он уже решил больше не приставать с расспросами, полагая, что Елена обиделась на них обоих, но через несколько минут заговорила сама, и без всякой обиды.

– Василий Федорович многое знает. Он как-то рассказывал нам и о монастыре. У нас здесь слаломная трасса была, на обыкновенных лыжах катались вон по тому склону. Я у него два года в школе тренировалась... Вот здесь, где мы стоим, было языческое капище, и где-то глубоко похоронен священный камень, которому люди молились многие тысячи лет. Его этот самый грек Арсений и похоронил, когда окрестил местное население. Точно не помню, но будто бы сказал: как боги уснут, этот камень сам поднимется из земли и снова встанет.

Зубатого охватил озноб.

– Боги уснут? Мой прадед говорил, боги уснули. Значит, камень уже поднялся?

– Не знаю...

Он никак не мог привыкнуть к быстрой и частой смене ее настроения; она среди разговора могла сказать «не знаю» и замкнуться. Наверное, воспоминание о прошлом настолько притягивало ее сознание, что она лишь редко и ненадолго вырывалась из него, как из липкого, сырого тумана. Блеснут улыбчивые глаза, зазвучит смех, нежный голос, которым она разговаривает исключительно с сыном, называя его «мальчик мой», и снова уйдет, как в осеннюю тучу...

Весь обратный путь молчали и ели рябину из одной корзины, по ягодке. Иногда руки соприкасались, бежал ток, но Елена не замечала этого, погрузившись в воспоминания, или не чувствовала, поскольку пальцы были ледяные. Зубатый так думал, но она вдруг взяла его руку, подержала и выпустила.

– Не нужно так назойливо. Это ведь не переночевать пустить...

– Простите, – выдавил он, сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

И эта сдавленная радость заклокотала где-то в гортани, растекаясь неожиданной сладостью, напоминающей вкус греческой рябины. И неизвестно отчего мерин вскинул свою красивую голову и сам, без кнута, пошел рысью, словно укорачивая время их встречи. Зубатый пытался запомнить этот миг, свое состояние и никак не мог вспомнить, какой сегодня день и какое число. Мерин двор свой знал, подкатил сани к воротам и остановился, шевеля боками, – без привычки подпалился. Елена поставила корзину на саночки.

– До свидания.

Зубатый все-таки рассмеялся:

– Я забыл, какой сегодня день! Представляете? Забыл! Первый раз за последние тридцать лет!

– Пятница, двадцать девятое ноября, – сказала она и покатила санки.

В это время из дома выбежал Василий Федорович, почему-то в пиджаке и белой рубашке – в той одежде, что был на похоронах Илиодора.

– Алексеич! Сон-то в руку! Женьшень вернулся! Потом распряжешь, пойдем, познакомлю!

– Ну, пойдем! – Зубатый не мог да и не хотел сдерживать смех. – Сияешь, как новенький полтинник!

И прежде чем войти, они насмеялись вволю, до слез, и лишь потом, держась за животы и постанывая, пошли в дом. Василий Федорович пропустил его вперед и радостно крикнул из-за спины:

– А вот и постоялец! Тоже нашей фамилии.

В переднем углу, на лавке, куда обычно садился хозяин, полулежала блаженная кликуша с улицы Серебряной. Только без пальто, в какой-то буро-зеленой одежине с широкими рукавами и в той же вытертой, облезшей куньей шапке.

По сведениям Хамзата – бабка Степанида.

Он не мог ошибиться, потому что запомнил это лицо на всю жизнь. Правда, она сейчас выглядела иначе, измученная, бледная, с полуприкрытыми глазами – краше в гроб кладут.

Она не сразу отреагировала на гостя, однако веки приподнялись, и стало ясно, что и она его не забыла. Серые губы шевельнулись, собираясь в трубочку, словно чмокнуть его хотела, но так и не расклеились.

После приступа неукротимого веселья в груди будто черная дыра возникла, куда и улетучилась с таким трудом накопленная радость. Опустошенный и мгновенно огрузший, Зубатый стащил шапку и поставил корзинку с рябиной.

– Здравствуйте...

Василий Федорович смотрел на них недоуменно и все еще улыбался.

– Вы что же?.. Знаете друг друга, что ли?

Как и тогда, на Серебряной, Зубатый ощущал полную беспомощность и незащищенность. Эта дремлющая старуха обезоруживала его одним присутствием, но разум цепенел от другого: казалось, от бабки Степаниды исходят некие волны, причем с частотой и скоростью биения крови в ушах. Она будто пеленала его, стягивала руки, ноги и голову так, что он стоял неподвижный и окаменевший – не зря говорили, ведьма.

– Ну дела! – Василий Федорович суетился. – А где это вы встречались?.. Да ты садись, нечего потолок подпирать. На Женьшеня не обращай внимания, она всегда такая возвращается: ни живая, ни мертвая. Теперь недели две отходить будет. А может, больше.

Зубатый по-прежнему стоял, не в силах отвести взгляда от старухи, и хозяин что-то заметил, насторожился.

– Ты что, держишь его? – подозрительно спросил у бабки Степаниды. – Ну-ка, отпусти! Его и так тут вяжут по рукам и ногам.

Старуха шевельнулась и слегка двинула рукой, мол, отстаньте, и тут же Зубатый почувствовал резкое облегчение, словно путы сняли. Он перевел дух, скинул куртку и сел на скамейку у входа. И вдруг с тоской отметил про себя, что их беззаботное и приятное житье с Василием Федоровичем кончилось, да и вообще, с появлением этого Женьшеня в Соринской Пустыни все будет не так.

– Ну что ты сел? – опять пристал Василий Федорович. – Доставай вон тушеную рыбу из печи и ешь. Потом будешь ответ держать.

– Не хочу есть, – обронил он. – Чаю попью...

– Ну, пей. А на нас внимания не обращай. Я Женьшеню последние новости рассказываю.

Зубатый потрогал чайник на топящейся плите, налил в кружку густой шиповниковый чай и присел у дальнего края стола, боком к хозяевам, отстранился, чтобы не слышать, но голос Василия Федоровича будто ввинчивался в уши.

– Дорка у нас три месяца прожил. Последнее время лежал, не вставал, ни есть, ни пить не просил. Все тебя ждал, только сказать не мог – писал на бумажке, будто ты ему какую-то молитву должна принести или заклинание. Мол, дождусь, тогда и умру, а сил не хватило. Утром просыпаюсь – не дышит. Ну что делать? Старухи собрались, отпели, как могли, ну и снесли на погост... Что? В твоей сумке посмотреть?

Старуха не издавала ни звука, но он как-то понимал ее, пошарил в полупустой клетчатой сумке и подал тоненькую тряпичную скрутку – она не взяла.

– А, это ты для Дорки несла! – догадался Василий Федорович. – Неужто та самая молитва? Вот бы почитать... Да ладно, не буду. Что ты сердишься? Я тебя столько ждал, а ты сердишься. Давай повременим, зачем сразу в огонь?.. Да кому она попадет? Спрячу, а потом, может, ты сама сподобишься... Сама помолишься, тебя же учили... Или человек какой появится, способный...

Он нехотя встал, открыл дверцу плиты, но, прежде чем бросить свиток в огонь, с оглядкой развязал тряпочку и развернул серую бумажку. Но в следующий миг словно подзатыльник получил – швырнул все в огонь и захлопнул дверцу.

– Да ладно, я только глянул, – оправдался, дуя на обожженные пальцы. – Давай-ка я тебя в горнице положу, дремлешь ведь на ходу... Ну вот, хоть поспать согласилась. Проспишься – человеком будешь.

Он взял ее на руки, унес в горницу и скоро вернулся, затворив за собой дверь.

– Ну что, давай рябину откатаем? – спросил весело. – Наконец-то уснула. Как вернется – просто беда...

– Что с ней? – шепотом спросил Зубатый.

– А каждый раз так! – легкомысленно отмахнулся Василий Федорович. – Приходит немая, ни тяти, ни мамы. Отлежится недели две, отходит... Ты мне скажи, откуда ты ее знаешь?

– Встречались как-то, на улице, – попробовал увернуться Зубатый.

– Ладно, не ври. Что-нибудь наговорила? Наплела? – Он достал из-под лавки деревянный желоб, вытащил из-за печки таз. – Не обращай внимания...

– Как не обращать? Она мне такое сказала...

– Забудь.

– Не забуду. Я ведь из-за ее пророчества здесь оказался.

Василий Федорович рассердился, со стуком поставил желоб в таз и взял горсть ягод.

– Говорю ей, не болтай, не расстраивай людей!.. Человек раз на свете живет, ну зачем его мучить, зачем ему знать, что было и что будет? Нет, ей не терпится, вот и немеет от этого! Боженька ей язык укорачивает, – наказание, чтобы не дразнила людей!

Он бросил ягоды в желоб – мусор прилип, а рябина скатилась в таз чистой.

– Дело в том, что она сказала правду, – признался Зубатый. – Ко мне действительно приходил старец, юродивый... Говорят, босой, в рубахе, а зимой... Кричал у администрации, а я не послушал его, не принял, да и не видел. А старец назвался моим прадедом, Зубатым, Василием Федоровичем. Потом его в милицию забрали, отправили в психбольницу... В общем, обрек его на геенну огненную.

Василий Федорович отложил в сторону желоб и вынул сигареты.

– Вот оно что... А что кричал?

– Боги спят. Не шумите, люди. Пробудите до срока – беда будет.

Василий Федорович вскочил, метнулся было к дверям горницы, но тут же вернулся, присел к печке и закурил от уголька.

– Что ж ты мне не сказал?

– Почему не сказал? Говорил, имя его называл, полный твой тезка.

– Да по имени его никто не знает, бестолочь! Они все там были безымянными! Только монахи, как Дорка, имели имя, да и то не природное. Я про твоего прадеда слышал. И даже вроде его видел, в пятьдесят третьем году.

Василий Федорович замолчал, потягивая сигарету. Зубатый не выдержал:

– Ну, говори, говори! Что ты душу тянешь?

– Да погоди ты! Я вспоминаю!.. Два раза я этого человека встречал. Или похожего на него. Первый раз когда из армии пришел в пятьдесят третьем. Тогда у нас в колхозе появился какой-то пожилой мужик, борода седая, ниже пояса. Но еще не старик, и одетый, как ты говоришь, и босиком. Хотя тогда многие босиком ходили, у нас с братом одни валенки на двоих были... Но не в марте же бегать разутым! А как раз Сталин помер, и везде траур был, всякое веселье запретили, и только одна музыка по радио играла. Точно, как сейчас... И вот пришел он и спрашивает: чего вы скорбите и ревете? Ему говорят: вождь умер. Он будто засмеялся и сказал: дескать, одурели вы совсем, люди. Боги спят – вот горе-то! Оттого, мол, весь этот бардак на земле творится, войны, революции, болезни, голодуха. А теперь еще и террор... Да глядите, говорит, сильно громко музыку не играйте. Разбудите богов, еще хуже станет. Слышать я сам не слышал, но видел этого мужика. Высокий такой, худой, у правления колхоза стоял. Мы еще посмеялись – во какую бороду отрастил. Молодые были, веселые, да и народ после войны всякий бродил: то обнищавшие беженцы, то побирушки, то бездомные. Вот тогда я про спящих богов и услышал. Вспоминал потом и думал: как это боги – и спят? Вроде такого не может быть, не люди же. Наш уснул, мусульманский, китайский – все сразу? Надо было у Дорки спросить, но тот бы вряд ли сказал. Хоть и монах был, но о Боге не любил говорить и вообще на религиозные темы. И когда молился – не увидишь, все тайно. Что спросишь – один ответ: думай сам.

– А где он жил в последнее время? – воспользовавшись паузой, спросил Зубатый.

– По дворам ходил, – почти как старшая Елена ответил Василий Федорович. – Его везде принимали, он как святой у нас был, а говорили – дурачок...

– Откуда же он появился?

– Из пещерного монастыря вышел. Там людей когда-то много было, Дорка последний остался, потому как был самый молодой.

– Здесь еще и пещерный монастырь есть?

– Был. Уж лет тридцать, как обвалился. Про это надо Ваньку спросить, Ивана Михайловича. Он с милицией ходил на обыск. Думали, там золото спрятано, а там одна медь оказалась, всякие безделушки. Он оттуда целый воз притащил этого добра, хотел музей сделать, но так все и пропало или себе забрал...

– Но если боги уснули, значит, камень поднялся?

– Какой камень?

– Священный, который Арсений зарыл?

– Говорят, поднялся...