13

В машине он принял таблетку, пришел в себя, немного успокоился, но стал хмурым и молчаливым. Помощники знали его нрав и потому не доставали вопросами, хотя чувствовалось, что едва держатся, задавливая любопытство. Через сорок минут Крюков съел еще одну таблетку, откинул спинку сиденья и прикрыл глаза.

Он мог давно избавиться от своей болезни, нужно было лечь в клинику на месяц-полтора, пройти курс лечения, в том числе и гипнозом, что ему несколько раз предлагали во время депутатского срока, и после этого забыть о головных болях, заикании, спазматических приступах и прочих неприятных вещах, доставшихся от детства. Пожалуй, он сделал бы это еще в военно-политическом училище, где для курсантов важной считалась правильная речь с хорошей дикцией, спокойное и уверенное лицо, а не гримасы и подергивания, но во время очередной медкомиссии, когда решался вопрос об отчислении по состоянию здоровья, Крюкову попался профессор Штеймберг, который тщательно осмотрел, изучил медицинскую карту и протестировал курсанта.

– Учитесь, молодой человек, – сказал он. – Ваша болезнь не помешает службе. А скорее, наоборот, ей поможет. Счастливых обладателей такого заболевания помнит все человечество. От нее страдали и благодаря ей покоряли и удивляли мир Александр Македонский, Юлий Цезарь, Петр Первый и, наконец, Адольф Шикльгрубер, более известный под псевдонимом Гитлер. Нет, история лжет, у них не было пошлой эпилепсии, у них была болезнь гениальности. Представляете, если бы нашелся какой-нибудь медик и забраковал их? Как бы повернулась история?

Ничего подобного Крюкову никогда не говорили, и он вначале смутился, подумал, профессор смеется, издевается над ним, и физически ощутил, как его судьба висит на кончике профессорского пера. Но тот написал в заключении «годен без ограничений» и тем самым освободил его от унизительных комиссий. И если кому-то в голову приходили сомнения относительно здоровья – а такое случалось в обеих избирательных кампаниях, – то поднимали документы, обнаруживали авторитетное заключение профессора, и все вопросы отпадали.

Задатки гениальности и способности к великим делам чувствовал и испытывал не только он сам, когда за одну ночь, в одиночку, мог написать закон по реформированию Вооруженных сил, чтобы утром представить его председателю комитата по обороне. Или, например, при первом обсуждении какого-нибудь законопроекта, очень нужного президенту и уже негласно им одобренному, мог выйти на трибуну и за отпущенные десять минут доказательно разложить проект на лопатки и вернуть в комитет на доработку.

Все эти возможности однажды были замечены Кузминым, человеком, на первый взгляд далеким от политики и Думы. Чем конкретно он занимался, никто толком не знал, однако встретить этого хромого на левую ногу седовласого мужчину можно было где угодно, от официозных концертов и богемных тусовок до приемов в посольствах и кремлевских коридорах. О нем обычно не говорили вслух, а лишь шептались или обсуждали в кулуарах, но толком ничего о нем не знали. Одни считали, что он журналист, работающий на дорогие журналы, и просто светский блатной, другие уверяли, что он какой-то бывший партийный деятель, тайно помогавший демократам в начале перестройки и потому заслуживший всеобщее уважение, третьи относили его к неким сверхсекретным спецслужбам, следящим за высокопоставленными мужами. Были и такие, что не верили в могущество Кузмина, мол, фонд, которым он руководит, – пустое занятие, а сам он ходит и надувает щеки.

Он был общительным, любил знакомиться, представляясь просто Кузмин, с ним уважительно здоровались люди высшего света, где бы он ни появлялся, считали своим долгом о чем-нибудь поговорить, что-то спросить, иногда его можно было увидеть среди знаменитых певиц, которым он что-то шептал, а они взрывались смехом, или рядом с именитыми музыкантами. Несколько раз он мелькнул по телевизору в обществе президента и однажды появился на экране с обозначением профессии – политолог.

С началом депутатской эпохи Крюков проходил курс молодого политбойца на всевозможных презентациях и приемах, знакомился с самыми разными людьми, часто видел Кузмина, однако в течение трех лет политолог в его сторону даже не посмотрел. А взгляд сам притягивался к этому красивому, стареющему мужчине, и сразу же вспоминалось отрочество, когда он с завистью смотрел на чужих отцов и с ненавистью на своего, вечно пьяного и орущего. Потом это стало что-то вроде игры, когда он смотрел на взрослых мужчин и выбирал себе отца, всегда высокого, красивого, благородного...

И это подростковое чувство всякий раз просыпалось, едва он видел Кузмина, и в душе вскипала полузабытая обида на мать, за то, что выбрала в мужья шахтера-алкоголика, и на саму судьбу. Ведь все могло быть иначе, окажись отцом вот такой человек! Но политолог знакомился и разговаривал с кем угодно, только не с ним.

Это чувство ненужности, неизвестности преследовало Крюкова в то время всюду, а ему очень хотелось быть замеченным, оцененным. С затаенной злостью он думал: стоит ему подняться из низов, с глубокого и грязного дна всплыть на поверхность, как вся эта свора чинных, сытых и ухоженных подонков будет колготиться возле него. Или возле кого-то еще – ей, своре, все равно, был бы всесильный и всемогущий кумир.

Однажды на вечер в честь Дня независимости Крюков нарядился в военную форму, поскольку все еще тайно любил ее и недавно получил звание майора – старшего офицера, погоны с двумя просветами! Встал в сторонке, где было меньше течение сверкающей бриллиантами публики, и так стоял, высокий, красивый и надменный. И тут показалось, Кузмин заметил его, оставил какую-то дамочку и направился к нему, с широкой улыбкой, с расставленными руками – как к старому приятелю или собственному сыну! Так он и знакомился с теми, с кем хотел, и Крюков тоже разулыбался, однако светский блатной в последний миг отвернул в сторону, прохромал совсем рядом и обнял какого-то невзрачного мужичонку в мешковатом смокинге.

Потом они долго ходили на пару, а Крюков вдруг разозлился и ушел из Кремля. А на следующий день в думской столовой он случайно услышал разговор, где как раз и обсуждалась личность Кузмина. Вообще-то о нем никогда не говорили вслух, и тем более в таких публичных местах; эта личность не подлежала пересудам в принципе. Тут же выяснилось, что ни одно назначение в правительство и администрацию президента не проходит без личного одобрения политолога, собственно, почему он и существует, как священная корова.

И вот за год до окончания депутатского срока, когда стало ясно, что он так и остался незамеченным и теперь самому следовало заботиться о будущем, когда Думу уже поколочивало от тех же забот и нервного напряжения, Крюков встретил Кузмина в Министерстве обороны. Узнал издалека, по примете, которая позволяла узнавать его всем, – политолог припадал на левую ногу, а в военном министерстве хромых не держали. Рядом семенила пара генералов, на ходу в чем-то убеждая, а он двигался как подбитый, с креном на один борт, ледокол.

– Константин Владимирович? Добрый день, – вдруг остановился и сказал он, будто вчера расстались. – Как дела, воин?

– Все в порядке, – бодро ответил Крюков.

Кузмин что-то вспомнил и поднял палец:

– Зайдите сегодня вечером. Например, к семи часам.

И сунул визитку, на которой было написано – Кузмин, политолог, адресом же значилась Старая площадь.

С шести часов уже бродил напротив, в сквере, и прикидывал, что ему скажут. Если они встретились в Министерстве обороны и Кузмин назвал его воином, то есть знает, откуда он и чем в Думе занимался, поэтому, вероятнее всего, предложат послужить. Но в какой должности? Простым начальником отдела вряд ли, министром тоже. А вот начальником какого-нибудь главка – вполне подходит.

От предчувствий начинало сводить судорогой лицо, и, опасаясь, как бы не загримасничать в присутствии политолога, он делал дыхательную гимнастику, которой научил его еще профессор Штеймберг. Со стороны, конечно, движения выглядели странными, чем он и обратил на себя внимание милиции, – пришлось показывать депутатский мандат, отчего лейтенант взял под козырек и удалился.

Наконец, без пяти минут семь Крюков вошел в здание, поднялся на третий этаж и отыскал указанный в визитке кабинет. Ничего особенного там не было, маленькая приемная с женщиной-секретаршей, и сама хозяйская комната с длинным приставным столом, как у руководителя средней руки. Сам Кузмин появился через несколько секунд, видимо, из смежной комнаты, но совсем другой, без обыкновенной вальяжности, приветливой улыбки – с маской курсового офицера.

– Садитесь, – указал дальнее место за приставным столом.

Крюкова, как человека военного и привыкшего к уставу, строгость отношений всегда дисциплинировала, он послушно сел и замер в ожидании. Политолог же хромал по кабинету, отчего-то потирая руки.

– Мы давно наблюдаем за вами, – проговорил он так, что можно было подумать, будто он и впрямь из спецслужб. – На вашей работе, в быту... И у нас сложилось весьма благоприятное впечатление. Наверное, уже подумывали о том, чем станете заниматься после окончания работы в Думе?

Он находил в себе признаки гениальности не от того, что был просто самоуверенным и самовлюбленным идиотом; эти признаки проявлялись внезапно и всегда в нужный момент – что-то вдруг переворачивалось одновременно в мозгу и душе, и, оставаясь внешне похожим, он менялся по сути. Такое необыкновенное и незримое превращение напоминало игральную карту, например короля, оба изображения которого – зеркальное отражение, и, как ни крути, кажется все совершенно одинаково. Но в том-то и дело, что этот переворот незаметен лишь для окружающих, а он чувствовал, как все резко меняется, неизвестно откуда приходят нужные слова, новые, оригинальные мысли, а разум светлый, подвижный, искристый – до состояния прозрения, когда точно угадываешь, что скажет собеседник. Но самое главное, в таком состоянии никогда и никак не проявляется болезнь, существуя только в другой его ипостаси. И если бы сейчас этого переворота не случилось, то на вопрос политолога он бы ответил как человек военный:

– Так точно, думал! Куда прикажете.

А потом бы мозги заклинило, и Крюков бы лишь кивал и соглашался. Он же ответил не сразу и открыто.

– Да, разумеется.

– И как же вам видится будущее?

– Пока неконкретно. Знаю только одно: не нужно возвращаться туда, где тебе было хорошо.

– Где вам было хорошо? В Думе?

– В беззаботной офицерской юности, в небольшом военном гарнизоне.

– Да, вы уже не юноша, – согласился Кузмин. – Но еще очень молоды, что не может являться недостатком. А вернуться необходимо. Правда, теперь в качестве губернатора.

– В губернаторы идут обычно отставные генералы, – заметил Крюков. – Я всего лишь майор.

– Это не помеха. Основательно подготовьтесь к выборам, подберите команду – и в добрый путь. Вам нужно его пройти. Соперник у вас очень серьезный, чтобы одолеть его, необходимы оригинальные мысли и ряд неожиданных ходов. С вашими задатками и упорством, думаю, успех вам обеспечен.

Встреча заняла не больше четырех минут. Кузмин пожал ему руку и отпустил. Уже в коридоре все перевернулось снова, и в тот же миг искривился рот. Зажимая его платком, он спустился вниз, но охранник на дверях заметил:

– Вам плохо?

– Нет, мне хорошо, – выдавил он и вышел из здания.

Находясь в обычном состоянии, с неустойчивыми нервами и болячками, он понял, что политолог лишь идею ему вложил, а все остальное придется делать самому, без всякой помощи. Буквально со следующего дня он взялся за дело, в Думе появлялся редко и еще реже на политтусовках, поэтому несколько оторвался от жизни. Кузмина не видел полгода и, когда встретились, даже не спросил ни о чем, только поздоровался за руку и неожиданно сказал фразу, понимать которую можно было как угодно:

– А какие сейчас лещи на Оке клюют!

Перед выборами политолог никак не проявил себя, бросив Крюкова на произвол судьбы, и тогда впервые у него возникла мысль, что подсказанная идея губернаторства – что-то вроде опыта, эксперимента, испытания, сможет ли он исполнить то, что ему прикажут. Он смог, пусть не в первом туре, но во втором, и с хорошим отрывом. Спустя сутки после подсчета результатов Кузмин позвонил, поздравил и предложил встретиться. Крюков полетел в Москву на собственных крыльях, по эмоциональности состояние было сходным с тем моментом, когда он получил офицерские погоны.

На сей раз встреча произошла не в официальном кабинете, а на даче политолога, тоже весьма скромной и запущенной, где постоянно жили две женщины среднего возраста с неясным отношением к хозяину – то ли служанки, то ли сестры, то ли одна из них жена. Крюкову всегда была интересна личная жизнь этого человека и не из-за любопытства: он пытался понять, каким образом и откуда берутся такие влиятельные, сильные и странные люди. Почему они при своих возможностях и связях не занимают никаких высоких постов, живут публично и одновременно скрытно, что ими движет? Но сколько он ни присматривался, ни выискивал говорящих деталей и примет, ровным счетом ничего не обнаруживал и еще сильнее заблуждался.

После тривиального чаепития и пустых разговоров на холодной терраске Кузмин будто вспомнил, зачем пригласил гостя, и еще раз между прочим поздравил с победой.

– Значит, вы теперь губернатор, – уточнил он. – Это замечательно. Если бы вы не победили на выборах, эта встреча не состоялась бы. И вы бы не состоялись как перспективный политик, которого я в вас вижу. Политик, который скоро понадобится России.

– Я это понимаю...

– Пока вы ничего не понимаете, – перебил политолог. – Сейчас у вас другая задача, нужно выйти из этой ситуации.

– Из к-какой ситуации? – заикнулся Крюков, хотя понял, о чем идет речь.

– Отказаться от инаугурации, уйти, не вступая в должность.

Переворот карты уже чувствовался, но после такого заявления близкое к гениальности состояние начало стремительно отдаляться. Он достал платок, прикрыл рот и тупо спросил:

– З-зачем?

– Хочу убедиться в ваших способностях, – признался политолог.

Крюков всегда думал о будущем и никогда бы не посмел даже возразить Кузмину, но в тот миг его предложение показалось настолько абсурдным, даже безумным, что в первый момент возникла страшная догадка о чудовищном обмане. И еще стало так жаль своей победы и губернаторства, что он, нарушая всякую субординацию и собственные правила, выработанные за нелегкую жизнь, закричал, словно доведенный до отчаяния солдат. И ни разу не заикнулся.

– Да что я вам, подопытный кролик?! Что вы испытываете меня?! Не уйду! Я победил, между прочим, без вашей помощи! Я достиг всего сам! Отработаю срок и потом делайте, что хотите!

Политолог символически похлопал в ладоши:

– Браво! Слышу голос мужа. Мне это нравится. Но что вас так возмутило? Мое предложение?

– Мне наплевать, что вам нравится, а что нет! Я не позволю манипулировать собой в каких-то ваших сумасшедших интересах.

– Интересы у меня не совсем обычные. Но и вы человек не простой. Что вас смущает? Кризис в области? Но она была слишком благополучной в последнее время, и пора бы разворошить там осиное гнездо, чтобы поработали и свили новое. Что еще? Неудобство перед избирателями? Полагаю, такого политика, как вы, это волновать не должно. Вы же использовали черный пиар, подмену бюллетеней?.. Что вас может сдерживать?

– Я офицер!

Политолог встал и побродил по террасе, отчего-то улыбаясь.

– Да... С вами невозможно играть втемную. Хорошо, открою секрет. Вы мне были нужны, чтобы свалить Зубатого. Он засиделся там, почувствовал себя удельным князем... Мне это не нравилось. В общем, достаточно причин, чтобы убрать его. Но то, как вы это сделали, вызвало у меня восторг. Поэтому на вас есть другие виды.

Он уже понимал, что упрямиться не нужно, лимит противления исчерпан, однако натура, воспитанная на шахтерских улицах, выпирала наружу.

– Использовали меня вместо киллера?

Кузмин лишь развел руками:

– Ну что ж, идите, коли вас устраивает должность губернатора. Больше не задерживаю.

Крюков вскочил и будто головой о потолок ударился: да ведь этот политолог и месяца не даст поработать! И даже если даст, то выше губернатора ему уже никогда не подняться. Это приговор, смерть.

– Ну вот, уже лучше. – Политолог будто прочитал его мысли. – Каким образом вы это сделаете, меня не интересует, думайте сами. Но выйти из ситуации необходимо с такой же убедительной победой. Когда научитесь достигать всего, что пожелаете, мы подумаем, куда вас определить.

Он уходил от Кузмина на костяных ногах и с перекошенным ртом.

И сейчас ехал к нему в таком же состоянии, одну за одной глотая таблетки. Ко всему прочему, никак не отступала головная боль, и, если машину потряхивало, в затылке будто смола кипела – лопались огненные пузыри. Кочиневский все замечал, но с вопросами не приставал, лишь раз предложил остановиться где-нибудь в гостинице и отдохнуть, однако Крюков велел ехать в Москву. В какой-то момент вроде бы полегчало, и он почти мгновенно уснул, но проспал всего двадцать минут, после чего голова словно распухла, и треск смоляных пузырей уже не прекращался. Он пожалел, что не послушал помощника, – обычно после нормального сна все проходило, и не решился лететь самолетом из Новгорода, намереваясь по дороге обдумать предстоящий разговор с Кузминым. Однако боль не позволяла сосредоточиться, и в результате он оказался неготовым к встрече, а ситуация складывалась тревожная. По всем расчетам прокуратура обязана возбудить уголовное дело, и ничего в этом опасного нет, но едва она это сделала, как сработал врожденный инстинкт самосохранения – Крюков сильнее смерти боялся тюрьмы. Он отлично понимал, что никто его не арестует и никогда не посадит, однако вдруг стало страшно: что, если в самое последнее мгновение Кузмин откажется от него? Произойдет что-нибудь невероятное, непредусмотренное?

У него было чувство, что он висит на волоске еще и потому, что время летело стремительно, а конкретный результат отсутствовал. Политолог мог посчитать, что Крюков не в состоянии выполнить поручение и снять свою отеческую заботу, и что будет с ним завтра, никому неизвестно. Поэтому он намеревался встретиться, доложить обстановку, убедить, что все идет по плану, хотя о таких встречах они не договаривались, и существовала опасность – неожиданно себе навредить.

С сомнениями и с головной болью он оказался в Москве, а поскольку определенного решения не было, то, оттягивая время, вначале поехал в Кремлевку, где лежала мать. За последний месяц дело пошло на поправку, она стала разговаривать, только мало и тихо, в основном просилась назад, в Анжерку, понимая, где находится, и уже узнавала сына, однако смотрела на него молча, немигающим взором, и иногда махала рукой. Ею занимались опытные врачи, и Крюкову было обещано, что еще через месяц они снимут остаточный стресс, подлечат легкие, сердце и кучу сопутствующих заболеваний, но ее придется свозить, куда она просится, чтобы это не стало навязчивой идеей.

Он не был у матери уже две недели, временный пропуск в больницу оказался просроченным, в проходной начали как-то назойливо спрашивать, кто, откуда, почему посещение в неурочное время. Слушая эту бестолковщину, Крюков неожиданно заподозрил самое страшное, просунул руки в окошко и схватил служащего за грудки.

– Что с матерью?!

– Да откуда же я знаю? – залепетал тот, стараясь вырваться.

На помощь ему подскочили еще двое, а со стороны Крюкова – оба телохранителя, и чуть не завязалась драка. В это время к вертушке выскочил милиционер, за ним – мужчина, явно из ФСБ. Крюкова с телохранителями оттеснили от бюро пропусков и потребовали документы.

– Что вы, в самом деле? – добродушно спросил потом мужчина. – Нервы сдают?

Когда проверили по журналам, оказалось, все в порядке, больная Крюкова на месте, выздоравливает. Ему выписали новый пропуск и впустили на территорию больницы. Он шел к корпусу, где лежала мать, запоздало раскаивался, что повел себя не как государственный муж, а будто анжерский пацан, и одновременно чувствовал и понимал, что никогда от этого не избавится. В отношениях с матерью он всегда будет мальчишкой, малым ребенком, для которого ее смерть неприемлема, как своя собственная.

Мать в палате оказалась одна, соседка ушла на процедуры. Она лежала в одежде поверх одеяла и на стук двери среагировала не сразу.

– Здравствуй, мама, – сказал он возле постели.

Только тогда заторможенный взгляд сдвинулся в его сторону.

– А, Костя. – Она медленно села. – Жду, жду, все нет и нет...

– Ну как ты, мам?

– Хорошо... Здесь хорошо лечат, не то что у нас в Анжерке. И обхождение...Ты что-то совсем похудел, бледный. Работа тяжелая?

– Тяжелая...

– Вот бы и тебе полежать здесь, полечиться.

– Да я пока здоров. – Он вспомнил, что ничего не принес, хотя бы яблок купил. – Когда обещают выписать?

– Здесь ведь выписывают, как попросишься. Я не прошусь пока, раз попала сюда, надо лечиться... Ты, Костя, подумай, может, ляжешь, пока я здесь? Вместе было бы хорошо...

– Зачем мне, мам? Ты что это вздумала?..

– Как же, у тебя с детства нервная болезнь, – жалостно произнесла она. – В Анжерке не лечили, а здесь ведь могут. Сроду бы не подумала, в кремлевской больнице лежать буду... Я тут с врачом разговаривала, про твою болезнь ему рассказала. Он и говорит: месяц-два – и вылечим...

– Мне эту болезнь лечить нельзя.

– Это еще почему?

– Говорил тебе как-то. Такой болезнью болеют только гении.

– Ой, да что ты придумал? Какие гении, Костя?

– Например, Александр Македонский.

– Но какой из тебя-то гений? Да тебя отец по голове бил, от того и болезнь эта. Ведь говорила же, кричала, по жопе бей, по голове не надо, а он и меня...

– Да нет, моя болезнь врожденная, я чувствую задатки. – Он старался говорить мягко. – Много раз проверял...

– Ну, не болтай, хватит, – вдруг застрожилась она. – Заикаешься, лицо вон дергается, что тут от гениев?

Крюков на мгновение ослаб, но в следующий миг воспрял:

– Ты сама подумай, кто у нас из Анжерки в люди выбился? Ну, кто еще стал губернатором? Много таких? А из нашей части много в депутаты прошли?

– Да уж правда, немного, – согласилась мать. – Да ты что тогда, не по болезни, а от гения человека убил?

– Какого человека?..

– Витьку Фильчакова.

– Что ты говоришь? – Его охватил озноб. – Я его убил?!

– Кто ж еще? Вся Анжерка говорит, ты. За телевизор убил, а? Да на что он мне, все равно я по нему только тебя и смотрела. Что там еще смотреть, одна война да убийства.

– Мам, я его не убивал! – взмолился он. – Об этом знает милиция, прокуратура... Он умер от передозировки наркотиков. Есть официальное заключение!

– Они напишут, – она протянула руку и заботливо погладила по волосам. – Сам же понимаешь, простого человека в лагеря бы загнали, а тебя нельзя, шишка на ровном месте. А ты знаешь: не посадят, вот и убил. Милиция, она даст заключение, рука руку моет...

Он отдернулся, отскочил от кровати, и в это время в дверях появилась соседка – женщина средних лет. Тихо поздоровалась и хотела тут же уйти, чтобы не мешать свиданию, но мать вдруг потянулась к ней:

– Светлана Михайловна, не уходи! Останься!

– Извините, – сказала та, взглянув на Крюкова. – Я забыла полотенце в массажной...

И выскочила за дверь.

– Видишь, люди не хотят с тобой в одном помещении находиться, – пожаловалась мать. – Я ей рассказала про тебя, вот она и боится.

Он почувствовал, как судорога стаскивает кожу с лица и скручивает шею. Он пытался сопротивляться ей, и от этого темнело в глазах.

– Да ты с ума сошла, мам!.. Ты что про меня говоришь?.. Ты что сплетни распускаешь про родного сына?!

– Какие сплетни, Костя? Ведь так и было. А у меня на душе накипело, Поли рядом нет, поделиться не с кем...

– Но я его не убивал! – Рот уже стягивало вниз, и слова вырвались с мычанием. – Я скажу, скажу... Всего несколько раз стукнул. Понимаешь?.. И то не сильно. Кочиневскому от меня больше досталось!

– Люди видели... Ребятам своим приказал бить, а это ведь еще хуже, чужими руками-то. Сам убивал и другого человека заставил, за собой по крови потащил...

Он знал, что судорога может скрутить все тело, и, чтобы удержаться на ногах, схватился за спинку стула. Речь отнялась, язык вздулся, сделался деревянным, а мать сидела, качала опущенной головой и говорила:

– Я все боялась, когда ты пацаном был. Думала: ввяжешься в драку, пырнешь кого ножиком – вот беда-то будет. А ты как-то пережил, спасся – и на тебе! Когда уж радовалась за тебя, по телевизору смотрела и думать не думала. Ты за молодость и наверстал, взял и парня убил. Ох, знать бы, не пустила, на руках и ногах повисла...

Крюков хотел крикнуть ей: «Замолчи!» – но лишь стонал, а она смотрела себе на колени и ничего не видела.

– Да как знать-то? И как тебя удержишь, раз пошел за свою молодость счеты сводить? Не догадалась я, зачем ты в люди выходил, в депутаты. На что вам эта неприкосновенность, раз вы там все хорошие да справедливые? Вон для чего, оказывается. Всем закон пишете, а вам не писан. Уж лучше бы умереть, чтобы не знать, не видеть...

Потом мать лишь шевелила губами – терялся слух, но Крюков этого не понял и думал, что она молится. Он хотел поднять стул, но перекладина спинки выскользнула из скрюченных рук. Тогда он схватил ее за горло и прижал к кровати.

В последний миг перед глазами мелькнуло лицо чужой старухи с пеной у рта, и больше он ничего не видел. Все остальное было как во сне: кто-то его скручивал на полу, стягивал руки за спиной, выламывая их из тела, а он думал, что скоро проснется и этот кошмар кончится...