12

На сей раз он ехал один, испытывая удивительное, почти ребячье чувство свободы, легкости и каких-то увлекательных, приятных предощущений. Дорогу хорошо подморозило, и по обочинам, а то и по болотным кочкам и кустам, объезжая грязи и глубокие колеи, он пробился на берег Соры. И тут, у брода, перевел дух, еще не веря, что добрался, и Соринская Пустынь вот она, за рекой. Зубатый переобулся в бродни и с палкой в руках пошел промерять дно. Осенние дожди сделали свое дело, вода поднялась, и теперь было не переехать и не перебрести. А был вечер, едва село солнце, как начало стремительно темнеть, деревня и на сей раз казалась вымершей, и надежда перебраться на ту сторону медленно растаяла. Он не переживал, собрал сушняка, развел у воды костер и повесил походный котелок. Не успела закипеть вода, как на реке послышался плеск весел и потом забористая ругань:

– Никита? Мать твою! Я говорил, это мое место! А ну к такой-то матери отсюда!

В темноте даже лодки не было видно, лишь движение воды. И этот висящий в воздухе голос. Наконец, шаркнула галька под днищем, и в отблесках огня Зубатый увидел, как на берег выскочил мужик с острогой в руках. Увидев, что перед ним совершенно чужой человек, а еще и машина тут же, мгновенно унял ретивость и заговорил с легкостью:

– Думал, опять Никита! Молодой, так что ему около деревни рыбачить? Всю жизнь брод старикам оставляли! Ехал бы вон на Митинский перекат. Там налима-то, а щучья – прорва! Ленивый, гад, грести неохота, а ребятишек полный дом настрогал. Это ему не лень! Еще и Ванька сюда с вечера метил, да только кто первый занял, того и брод. Ванька моложе меня, пускай выше гребет.

Он был примерно отцовского возраста, и энергия брызгала из него, как вода из-под весла, причем беззлобная, веселая. Наконец-то старик спохватился, воткнул острогу черешком в берег, пригляделся.

– А я тебя уже видал, помню. – Свел брови. – На кладбище, Дорку хороняли, верно?

– Верно, и я тебя заметил...

– Опять приехал?

– Опять.

– Правильно. Тогда давай лучить? Гляди, вон рыба на твой костер пришла.

Припай был разбит лодкой, и Зубатый разглядел в светлой воде неясные тени, напоминающие коряги, но дедок подкрался к береговой кромке, прицелился и ударил острогой.

– Во! Так надо рыбку ловить!

И вытащил килограммового налима. Сразу же заспешил, засуетился, набросал смолья в стальную корзину, свисающую с носа лодки, выхватил головню из костра, разжег огонь.

– Раз у тебя вода кипит, уху вари! – приказал. – А я прокачусь вдоль песка. Жалко, подморозило, забереги схватились...

Появление этого человека как-то сразу сняло дорожное напряжение. Зубатый вычистил рыбу, положил в котелок, и сразу же запахло ухой, детством. Костер высвечивал красноватое пятно на воде, напрочь скрыв весь остальной мир, а на незримой реке плавал яркий светлячок, слышался звонкий треск льда, тихий мат и плеск весел. У жаркого огня не чувствовался мороз, и потому чудилось, будто еще лето на дворе, вот сейчас еще пару часов – и рассветет, над рекой появится туман, пролетят утки, и выкатится горячее, казахстанское солнце.

На рыбалку они ездили с отцом всегда с вечера, от целинного совхоза до ближайшей речки было сто двадцать верст. Отец всю жизнь презирал охоту, но с речки его было не вытащить.

Уха давно сварилась, Зубатый накрыл импровизированный стол, достал бутылку, а дедка все еще не было – судя по звукам, бултыхался где-то в полукилометре выше. До знакомства дело еще не дошло, он не знал его имени, а кричать просто «эй!» было нехорошо. Прождав еще часа полтора, он все-таки отошел от костра и крикнул:

– Уха готова!

И вдруг услышал из темной реки совсем рядом:

– Не ори. Рыба тишину любит.

В лодке у дедка оказалось мешка два битых налимов и щук, а он не радовался, кряхтел:

– Забереги, мать их... Зубья все погнул...

А сам был мокрый до ушей и насквозь промерзший, однако, взглянув на стол с водкой и ухой, жадности не проявил, погрелся у костра, побалагурил насчет того, как раньше острожили и как сейчас, выкурил сигарету, вынул из сумки ложку и лишь тогда подсел.

– Ну, вот и горяченького можно.

Налил себе полный пластмассовый стаканчик, оговорился, мол, я один раз пью, и было понес ко рту, но вдруг вспомнил:

– Говоришь, ты тоже Зубатый?

– Зубатый...

– Ишь ты! Фамилия одна, а не родня.

– Родня, только очень далекая. – Ему стало тепло. – Из одного корня...

– Должно, так... А меня Василий Федорович зовут.

– Значит, ты и есть тот самый Василий Федорович Зубатый?

– А откуда ты знаешь?

– Моего прадеда зовут Василий Федорович.

– Ванька что-то говорил, дескать, прадеда искал... Но я уж никак не твой прадед! – засмеялся он. – Ну, давай, выпьем не пьянки ради, а чтобы вкус не забыть! Да ухи похлебаем...

Ели прямо из котелка, но осилили всего половину. Зубатый чувствовал неясное волнение, пока варил уху, на слюну изошел, а тут в рот не лезла. Он понимал, что это всего лишь полное совпадение имен, и все-таки в душе что-то изменилось, хотелось притронуться к этому веселому и мгновенно ставшему близким человеку, чем-то угодить, но от выпивки он отказался и засобирался домой.

– Так тебе тоже на ту сторону надо? – вдруг хватился Василий Федорович. – Садись на весла, поехали! Машину оставь, кладоискателей нету, а наши не тронут.

Зубатый греб, а он раскладывал рыбу по мешкам и, когда наугад, в полной темноте, подчалили к берегу, скомандовал:

– Бери мешок и во-он к тому дому.

На земле все сливалось в один темный пласт, где он увидел дом, непонятно, и все-таки Зубатый взвалил ношу и пошел в гору наугад. Через три минуты полный тезка прадеда догнал его и пошел рядом, на его спине был точно такой же мешок с рыбой, а шел легко, без одышки. Когда вплотную подошли к дому, Зубатый неожиданно узнал его – тот самый, где отпевали усопшего инока Илиодора.

– Ночевать будешь у меня, – определил Василий Федорович.

– А удобно?

– Чего же неудобно? Женьшеня моего нет, один сейчас. Куда ночью пойдешь?

– А кто это – женьшень?

– Жена моя. Это я ее так ласково называю. Ну что стоишь? Заходи!

– Да я хотел найти какой-нибудь брошенный дом, подремонтировать...

– Подремонтировать! Ты глянь, ни одной печки нет, дачники все разобрали. А потом дома-то вроде брошенные, а поселись, так враз хозяева найдутся.

Покряхтел, включил лампочку и сощурился – то ли от света, то ли от хитринки.

– Может, к Зубатым девкам пойдешь?

– К каким девкам?

– А у которых уж ночевал. Они ведь зимовать в Пустыни остались, две Елены-то. И мальчишка с ними...

– Как они живут? – с осторожным безразличием спросил Зубатый, чтобы не выдать чувств.

– Да как?.. Изба у них холодная. – Василий Федорович отсыпал из мешков рыбу и сортировал, раскидывая по тазам. – Старшей-то, матери, говорил – подите ко мне, что ж вы будете там мерзнуть, да еще с ребенком? Изба большая, места хватит... Нет, дома хотим. Ты нам только дров помоги напилить... Настырные девки, что матка, что дочка. Это они назло Генке делают, мол, и без тебя проживем. Генка-то, как с бизнесом связался – начисто затаскался по бабам. Ох, и дура-ак! От такой женщины к проституткам!.. Завтра сходим, рыбы отнесем, попроведуем. Мы тоже однофамильцы вроде, а роднимся. У младшей-то, Ленки, Генкина фамилия, а у старшей наша осталась. Она тоже разведенка, судьба у них такая.

Наутро Василий Федорович не спешил, топил печь, чистил и солил рыбу, отдельно закручивая в стеклянные банки налимью печень, потом выправлял и точил зубья у остроги, а сам поглядывал на гостя, испытывал и одновременно говорил без умолку. Оказывается, он всю жизнь проработал учителем физкультуры, сам был спортсменом-лыжником еще с армии и в шестидесятые-семидесятые годы, в пору расцвета колхоза, создал в Соринской Пустыни спортивную школу лыжников со специальным интернатом, откуда выпустил в свет аж двух мастеров международного класса, дюжину мастеров спорта СССР, три десятка кандидатов и несчитано перворазрядников. Трех своих сыновей сделал мастерами, один уехал за границу на тренерскую работу, два других шалопаи, стали бизнес на спорте делать. Сам получил звание заслуженного тренера и когда-то гремел на всю страну, и немного даже поработал в области, на руководящей должности в спорте.

– Вот ты член Совета Федерации? А я был председателем Федерации! Понял? Так-то!

Сделать чиновничью карьеру не дала очень уж неблагонадежная жена, Женьшень – женщина простая, когда-то дояркой работала, но характерная, своенравная – оторви и брось. Однажды приехавшему высокому начальству сказала в глаза все, что думает, – грубо говоря, отматерила всех, вплоть до Брежнева. Василия Федоровича не то что в область – из партии поперли, в школу нового тренера назначили, и тот ее благополучно ликвидировал. А вообще-то жена у него хорошая, славная, человека плохим словом никогда не обидит, хозяйка рукодельная, но связалась тут с одной старухой из Митино, та ее научила дурному, ну и пошло...

Чувствовалось, что он переживает разлуку с женой: передник снимет с гвоздя, погладит – ее передник, ухват из-за печи достанет – ее руками отполирована ручка. Или стал обедом кормить, вынул кастрюлю со щами, попробовал и погоревал:

– Нет, у моего Женьшеня вкуснее получаются...

Зубатый старался не тревожить его расспросами о жене и стойко помалкивал.

После обеда Василий Федорович напихал торчком налимов в ведро, выходную куртку надел, шапку.

– Ну, пошли, рыбки снесем. Ведь не терпится?

Обе Зубатые «девки» конопатили тыльную сторону своего красивого с фасада дома, Ромка путался у них под ногами, подавал свежий, недавно из леса, зеленый мох. Женщины Василию Федоровичу обрадовались, взвеселились, но с Зубатым поздоровались холодновато и вежливо, как с незваным гостем. Однако Ромка подал руку и деду, и ему, посмотрел в глаза знакомым пристальным взором.

– Нет, девки, так не пойдет, так вы тепло не нагоните, – заявил Василий Федорович. – Дом этот надо перекатывать, подрубать, бревна менять. Вон же, прогнил с ветреной стороны, подоконники вываливаются. Говорю: идите ко мне на зиму! Жена до весны вряд ли придет, а весной, по теплу, к себе уйдете.

Женщины стояли виноватые и все-таки веселые, Ромка таскал рыбу за хвосты.

– Спасибо, Василий Федорович, – сказала старшая Елена. – Ничего, мы и здесь перезимуем.

А младшая неожиданно посмотрела на Зубатого и вроде бы улыбнулась.

– Вы опять к нам?

– Да вот, приехал... Хорошо у вас.

– Надолго?

– Как поживется! – встрял Василий Федорович. – Что ему, вольная птица. Пока лед не встал, на рыбалку поездим. А встанет, заманы поставим на озере.

– Деда, а меня на рыбалку возьмете? – серьезно спросил Ромка.

– Почему не взять? Возьмем! В сани посадим, тулупом укроем...

– А в лодку?

– Нет, в лодку тебе рано. Плавать не умеешь.

– Может, вам помочь? – неловко спросил Зубатый. – Дом утеплить?..

– Спасибо, сами справимся, – безапелляционно отрезала старшая Елена. – Вы отдыхайте.

– А что? Пускай помогает! – вдруг заявил Василий Федорович. – Он хоть и бывший губернатор, но вроде мужик.

Про него тут уже знали все...

– Сам подумай, Василий Федорович! – застрожилась старшая. – С какой стати мы примем помощь незнакомого человека? Он отдыхать приехал, а здесь...

– Да мы ж родня! – засмеялся тот. – Он ведь тоже Зубатый! Может, эдак лет двести назад наши предки были братьями?

– Нет, не нужно, спасибо, – проговорила младшая. – Мы как-нибудь сами.

– Эх, девки! Сами с усами... – вздохнул Василий Федорович. – Ну и одичали вы в городе! Человек на работу просится, руки чешутся, а вы? Ладно, еще подождем. – Он толкнул Зубатого в плечо. – Это они еще не поняли, тут парового отопления нету. Мороз треснет, вмиг созреют. Пошли!

– Не обижайтесь! – вслед сказала младшая Елена и что-то шепнула сыну. – Приходите в гости!

– Я с тобой, деда! – Ромка догнал Василия Федоровича и взял за руку. – Покажи, сколько рыбы поймал?

В его присутствии было неловко задавать вопросы, но когда Ромке показали засоленную рыбу и посадили на горячую печь, где он через три минуты засопел, Зубатый осторожно спросил, дескать, а почему бы «девкам» не вернуться в Новгород? В конце концов, их трое, а бывший муж один, мог бы и уйти, как мужчина. А они ему оставили квартиру и сами на холодной даче живут. Ему сейчас там еще лучше стало, освободили.

– Да Генка там квартиру эту опоганил, – как-то неохотно сказал Василий Федорович. – Баб туда водил... И ладно бы, каких-то там, чтобы никто не знал, а то Ленкиных подруг, с работы. Со всеми переспал! – уточнил с восхищением и тут же погас. – Мастер спорта... Как ей туда возвращаться? Когда и подруги – сучки? Она же Зубатая, гордая, щепетильная. И матушка ее такая же...

Ромка проспал на печи около четырех часов, попытались разбудить перед ужином, чтобы накормить, – лягнул ногой.

– Сон вижу...

И только сели за стол, как пришла Ромкина мать и сразу к печи.

– Вставай, мальчик. Что ночью станешь делать?

Голос был такой нежный, вкрадчивый и знакомый, что у Зубатого закружилась голова: точно так же в детстве его будила мама...

– Пускай сон досмотрит, – зашептал Василий Федорович. – Садись с нами, потом разбудишь.

– Нет, мы тоже рыбы нажарили, – заспешила Елена. – Нас бабушка ждет.

Подняла, одела, полусонного, и унесла на руках. Василий Федорович искоса наблюдал за Зубатым и, когда за Еленой закрылась дверь, сказал с чувством:

– Бывают же такие женщины на свете!..

– Что, нравится? – усмехнулся Зубатый.

– Мне мой Женьшень нравится. – Он опрокинул стопку, утерся широким жестом. – Я со стороны на Ленку любуюсь, как на картину...

Эти его разговоры, намеки или шутки неожиданным образом заводили, в груди становилось жарко.

– Ромку они приводят, чтоб мужское воспитание было, – пояснил Василий Федорович. – А то у него деда нет, теперь и отца нет... А ты женатый, нет?

– Женат, – сухо ответил он.

– А не видать!

– Почему?

– Женатого человека сразу видно, на лице написано. Ты все время грустный, задумчивый, будто горе случилось.

– Случилось, Василий Федорович. Я недавно сына потерял.

– В Чечне?

– Да если бы... Покончил с собой.

– Все! – Он пристукнул кулаком по столу. – Забыли. Давай на рыбалку, Зубатый.

Целую неделю они ездили лучить, после чего утром чистили, солили или подмораживали налимов и щук, и потом, как ритуал, Василий Федорович накладывал ведро или оставлял целый мешок рыбы и просил снести Зубатым «девкам». Это была основательная причина зайти в гости, хотя каждый раз обе Елены просили больше не приносить, мол, уж на целую зиму запасли – не съесть. Но Зубатый повторял им фразу, сказанную Василием Федоровичем:

– Пока удача на рыбалке, надо делиться, а не будет, так ни у кого не будет.

Однажды утром они обнаружили, что забереги выросли до самого фарватера, и осталась полой лишь узкая полоска на середине реки. В тот же день после обеда задул ветер, потеплело и пошел сильный снег, Сора окончательно стала белой и студеной, так что на берег уже не манило. В пятом часу откуда-то прибежал встревоженный Василий Федорович и с порога крикнул:

– Прячем рыбу! Зубатый приехал, на той стороне стоит.

– Какой еще Зубатый?

– Рыбнадзор! Я уже девкам сказал!..

– Ну и пусть стоит. Как он сюда переберется?

– Ванька перевезет! Он хитрый, рыбу уже попрятал. А они родственники, Зубатый его зять.

– Ничего, он нас не тронет.

Василий Федорович невесело рассмеялся:

– Удостоверение покажешь? Да рыбнадзору чихать! Он тут хозяин, прокурор и судья. Его хлебом не корми, дай состряпать бумагу на начальника. Чем больше начальник, тем он азартней становится. Он охотится на вашего брата. А от тебя вообще забалдеет! Таких ему не попадало. Ты от жизни отстал.

– Скажешь тоже...

– Ладно, потом растолкую, в чем отстал. Давай рыбу прятать!

Тайник у Василия Федоровича был устроен на крытом дворе – небольшой погребок с западней, куда и поставили бочки с соленой рыбой и сложили мешки с мороженой. Сверху набросали дрова из поленницы и, успокоенные, пошли на огород, выходящий к реке, вроде бы посмотреть, кто это там пожаловал. На той стороне рядом с «Нивой» Зубатого стоял «УАЗ», и несколько человек разгуливало вдоль берега. Иван Михайлович уже прорубался на дюралевой лодке к середине реки.

– Гляди, как Ванька старается! – ухмыльнулся Василий Федорович. – До чего же человек скользкий, ну прямо налим! Только если зять у него рыбу найдет – обязательно протокол составит.

– Ничего себе, родственные отношения...

– Жизнь такая стала!

– И в чем же я от нее отстал?

– Ты сидел там, наверху, и думал: выпущу закон, и сразу будет порядок. Верно? – Он покряхтел и достал сигареты. – А мы ведь не американцы, нас законом не напугаешь. У нас есть свои, неписаные, мы к ним привыкли. И будем по ним жить, потому что мы их знаем, нам с детства их втолковывали. Вы же нам все новые и новые спускаете – прочитать и то не успеешь.

– Потому рыбнадзор охотится на начальников?

– А как же? Он ведь тоже Зубатый, вот и протестует, сопротивляется власти с помощью того же закона. Серьезная штука, скажу тебе. Ох, будет еще отрыжка! Я вон с уздой стану к своему мерину подходить, он сначала морду воротит, а потом задом ко мне поворачивается и лягнуть хочет. А ведь я его кормлю, сено кошу, овес сею. Подумаешь, за зиму раз десять запрягу, за пенсией съездить, да за его же сеном!.. Нищий никогда не примет закона, написанного богатым, да еще тем, который его ограбил. Неужто не говорил тебе отец?

– У меня отец был двадцать два года секретарем райкома партии, – сказал Зубатый.

– Тогда понятно, у вас наследственное...

Он хотел еще что-то сказать, но в это время Иван Михайлович протаранил лед на ту сторону, и, похоже, начался разговор со стоящими на берегу людьми. Причем старик остался в лодке и что-то показывал руками, а приехавшие уже мельтешили на льду, намереваясь забраться в лодку.

– У тебя бинокля нет? – спросил Зубатый.

– А зачем? Я так вижу, рыбнадзора там нету.

– Тогда кто такие?

– Хрен знает... Но машина Зубатого.

– Ложная тревога?

– Да нет, там вроде начальник районной милиции мелькает.

– Тоже Зубатый?

– Нет, он с Западной Украины, вредный – страсть. И трусоватый. Небось когда могилы раскапывали эти... Сколь ни говорили, никто не приехал, даже участкового не прислали. Не наша область, говорят! Обращайтесь в Тверскую, а там спрашивают, вы по какому берегу живете? По правому? Значит, езжайте в Псковскую. А до ближайшего райцентра там ни дороги, ничего. Девяносто верст пешкодралом. Так мы пенсию получаем в Новгородской, должны бы и приписаны быть там. Нет... Ладно, может, не по нашу рыбацкую душу приехали, может, опять свет отрезать. Давно грозились. Пошли домой! Покуда не отрезали, чайник вскипятим...

Чайник они вскипятить не успели. Василий Федорович выглянул в окно и объявил:

– Какой-то мужик к нам идет.

Пока Зубатый шел к окну, мужик уже завернул во двор и скрылся из виду. Через несколько секунд постучали, и дверь тут же открылась.

– Можно к вам?

На пороге стоял Кочиневский, помощник и телохранитель Крюкова. Увидел Зубатого и будто бы обрадовался:

– Анатолий Алексеевич! Как хорошо, что застал!

– Зашел в дом, шапку сними, – хмуро проворчал он.

До своей новой должности Кочиневский пытался возродить в области казачество – там, где его никогда не бывало, и пороги обил в правительстве, называя себя атаманом и показывая какие-то бумаги.

– Извините. – Он сорвал шапку. – Константин Владимирович прибыл, ждет вас.

– Я его не приглашал.

– Да, понимаю, но он хочет с вами встретиться.

– Какого черта! – взорвался Зубатый. – И здесь нашли! Чего вам надо? Что вы носитесь за мной по пятам?

Василий Федорович, с любопытством наблюдавший за разговором, вдруг отвернулся к окну, будто застыдился, но продолжал слушать спиной.

– Вам необходимо встретиться, – словами Межаева сказал Кочиневский. – Это очень важно для области.

– За глотку берете!.. Ладно, встречусь. – Он перевел дух, сдерживая эмоции. – Но чтобы только отвязаться от вас!

– Тогда прошу пройти на берег.

– На какой берег? Хлеб за брюхом не ходит!

– Хорошо, я передам! – Атаман по-военному развернулся и исчез за дверью.

Минуту в избе висела полная тишина, слышно было, как летают над печной лежанкой ленивые осенние мухи.

– Вы тут говорите, а я пойду, – вдруг заскромничал и засмущался Василий Федорович.

– А зачем? С чего это вдруг пойдешь из родного дома?

– Да как-то неудобно...

– Не уходи, Василий Федорович.

– Как хочешь, – легко согласился он, не скрывая желания послушать. – Может, чай собрать?

– Обойдется!

– Кто этот Крюков?

– Вновь избранный губернатор...

Крюков явился через десять минут, в сопровождении телохранителей и начальника милиции, однако всех оставил на улице и вошел один. Пальто от какого-то модельера, шапка чуть ли не генеральского серого каракуля и покроя, словно папаха, брючки отутюжены, туфельки-корочки – картинка! Только на лицо бледный, вымороченный, глаза стоят, ничего не видят, и сам заторможенный, будто промерз насквозь. Поздороваться от волнения забыл, сразу приступил к делу:

– Н-нам нужно п-поговорить, без свидетелей.

– У меня от Василия Федоровича секретов нет, – отчеканил он. – Вон лавка, садитесь.

Он был готов на все, о присутствии третьего мгновенно забыл, снял шапку, оголив красные уши, аккуратно расстегнул пальто и сел, без единого лишнего движения, словно на приеме у короля.

– Да вы не напрягайтесь, – посоветовал Зубатый. – Мы в деревне, здесь все просто.

Он и в самом деле опустил плечи и шапку на коленях перевернул на бок. Однако проговорил с какой-то обидой:

– Вам легко говорить, вы свободный человек.

– Итак, зачем вы посетили нас в эдакой глуши? Кстати, как вам удалось меня отыскать? Признавайтесь, вы переманили к себе Хамзата Рамазановича?

Василий Федорович демонстративно отвернулся.

– Разговор оч-чень важный. – Он никак не мог начать, будто в любви хотел объясниться. – Заранее прошу у вас прощения, независимо от исхода разговора. И требую серьезного отношения. Как нашел, не имеет значения. Искал и нашел...

– Ну, говорите, говорите.

Крюков поднял глаза к потолку – будто помолился.

– Вам известно, в Центризбирком поступила жалоба по итогам выборов.

– Мне известно. Дальше?

– Жалобу передали в прокуратуру на предмет проверки фактов. А они подтвердятся. Потом суд, и далее следует отмена результатов выборов.

– Так всегда делают, оппоненты непременно что-то оспаривают, – объяснил Зубатый. – Вы приехали спросить, не я ли пожаловался? Не я! И никто из моих людей этого не делал.

– Я знаю...

– В таком случае не понимаю цели визита.

Крюков собрался с духом, как мальчишка у доски.

– Все, что изложено в жалобе, правда. Должен признаться, я использовал многие... элементы черного пиара, подкуп избирателей, замену бюллетеней.

– Так вы приехали покаяться? – Зубатый сдержал усмешку, глядя на оттопыренные уши.

– В каком-то смысле – да. Но в основном спросить вашего совета, Анатолий Алексеевич. Как мне поступить? Что мне делать?

По его психотипу, если говорить о театре, эти вопросы он должен был задавать с отчаянием, как загнанный в угол. Пока же этого не чувствовалось, сидел, как картежный игрок с козырями. И внутренний детектор лжи начинал позванивать.

– Что вам посоветовать? Не знаю... Отошел от дел, проблем, успокоился и вылетел из темы.

– Что бы вы сами сделали в такой ситуации?

– Немедленно бы вступил во власть. Начал интенсивную работу, а прокуратура?.. Проверять факты будет долго и нудно, как раз полный губернаторский срок. А при выборах на второй можно сыграть на этом, мол, преследовали, находился в оппозиции к власти. Сейчас любят оппозицию, а через четыре года станут любить еще сильнее. Голосуют ведь не за человека, а за того, кто против этой власти, таким образом ограбленный электорат выражает свою ненависть, а не любовь к кандидату. Так что не тяните, не откладывайте инаугурацию. За всю историю демократии в России не отменили ни одних результатов выборов губернатора, ни в одной области.

Крюков молчал минуту, затем пошевелился, поднял взгляд и посмотрел в глаза.

– Анатолий Алексеевич, прошу вас, помогите мне выйти из этой ситуации. Мне больше не к кому обратиться. Только вы можете спасти положение.

– Я все вам сказал!

– Нет, ваш совет не подходит. Вы же сейчас говорили неправду? Вы бы так не сделали.

– Мы что обсуждаем? Меня?

– Простите...

– Почему я должен советовать? Вы взрослый человек, прошли Госдуму, научились политике, знаете, как реформировать экономику, сельское хозяйство, армию. А я отставной губернатор, старой комсомольской закалки, могу открыть лишь банальные истины.

Крюков встал, снял пальто и, скомкав его, положил на лавку.

– Дело в том, что... У вас есть что-нибудь выпить?

– Выпить?

– Да. Помощники работают отвратительно, ничего с собой не взяли.

– Выпить есть. – Василий Федорович подошел к горке и достал початую бутылку. – Тебе рюмку или стакан?

– Стакан. Нет, рюмку.

– Дай ему рюмку со стаканом, – не удержался Зубатый. – И мне тоже.

– Тогда и я выпью! – Он расставил стаканы и разлил водку. – А за что?

– Каждый за свое. – Зубатый сделал глоток, наблюдая, как Крюков осушил стакан залпом и даже не поморщился, но уши почти сразу побелели.

– Дело в том, что жалобу в Центризбирком инспирировал я, – на одном дыхании признался он. – Вам интересно узнать, с какой целью?

– Теперь не интересно.

– Почему?

– Потому, что это было ясно с самого начала. А когда прибежал Межаев, все окончательно подтвердилось.

– Ну и хорошо, – Крюков глядел в пол. – Не придется долго объяснять... Я не могу вступить в должность только по одной причине – не хочу. Руководство областью – не мое дело. С самого начала не хотел и не стремился. На выборы пошел из спортивного интереса. Поэтому у меня есть вполне конкретное предложение к вам, Анатолий Алексеевич. Я инспирировал жалобу, чтобы выборы признали незаконными. Назначают новые, где на финише опять будем мы с вами. Перед днем голосования я сниму свою кандидатуру.

– И выйду сухим из воды? – ухмыльнулся Зубатый, поскольку детектор лжи зашкаливал.

– Я приехал и покаялся перед вами искренне, чтобы вы помогли мне.

Он не заикался, но губы дрожали, и нос заострился, как у покойника.

– Однажды хотел помочь, – Зубатый вздохнул. – Но вы меня не послушали.

– Когда? Не помню...

– А когда говорил, чтобы никогда и ни при каких условиях не упоминали, что ваш отец – алкоголик и бил вас головой о стену.

Крюков вскинул голову:

– Но он действительно был алкоголиком и бил.

– Ничего вы не поняли!

– Анатолий Алексеевич, я предлагаю вам нормальный вариант. Максимум через полгода вернетесь в свое кресло, а после отмены результатов будете исполнять обязанности.

– Не хочу, – бесцветно произнес Зубатый.

– Что вы не хотите?

– Ничего не хочу.

Показалось, Крюков усмехнулся, и губы перестали дрожать.

– Такого быть не может. Должность губернатора для вас сейчас выход из положения. Особенно после того, как не назначили гендиректором Химкомбината. Вам лучше принять мои условия, они взаимовыгодны.

– Да я за выгодой не гонюсь, – отмахнулся он. – Не купец же... Так что вступай во власть через не хочу. Выбрали – руководи!

– Вы что, на самом деле отказываетесь? – чему-то удивился Крюков.

– Категорически.

У него искривился рот, на тонком горле вспыхнули розовые пятна, и только сейчас Зубатый подумал, что он может быть серьезно болен, но признаться в этом не хочет, и потому окольными путями пытается уйти от должности первого лица области – лицо-то будет на виду! И не с матерью он ездит по больницам, а сам пытается хоть как-то поправить здоровье...

– М-можно еще подумать, – вялым, неуправляемым языком пролепетал он. – Й-есть время...

– Нечего тут думать. Неужели вы надеялись на что-то еще?

– Да, я надеялся. – Он ломался на глазах, и казалось, сейчас заплачет. – М-мне говорили, вы благородный, ум-меете прощать. Вы же понимаете, если я не вступлю в должность без веских причин, к-конец всему. С отменой результатов будет скандал, н-но скандал – это не гибель. Даже наоборот... У вас есть возможность все уладить. В администрации президента имеете хороший вес, там согласятся на м-мирное решение. Я надеялся, но вы человек м-мстительный!

Он не заплакал, а, напротив, вдруг встал, вскинул голову и глянул сверху вниз. Где-то в гортани у него клубился рой слов, возможно резких и обидных, но спазм перехватил горло, и вырывалось лишь мычание, как у глухонемого. Василий Федорович обернулся и замер, а Крюков схватил пальто, шапку и выскочил из дома, оставив распахнутой дверь.

Василий Федорович выждал паузу, после чего захлопнул дверь и сказал горько:

– Плохи дела. Проклятье на нем, и сдается, родительское.