11

Он никогда не посвящал начальника охраны в суть и причины своих частных поездок. И в этот раз он ничего не сказал, а лишь назвал конечный пункт назначения – Малоярославец. И Хамзат ни о чем, как всегда, не спросил, лишь глянул на карту, как ехать, и отзвонил жене, чтобы скоро не ждала. Похоже, не зря государи набирали охрану из кавказцев: они умели верно служить, и служить до конца, даже когда, с точки зрения обывателя, невыгодно и пора бы уже сдаться новому господину вместе с головой хозяина. В последнее время Зубатый заново открывал для себя Хамзата, но, как человек искушенный, насмотревшийся на подлость и вероломство, не мог толком объяснить его преданности. Что это – результат горского воспитания или бывший чекист, не утративший старых связей и обретший новые, что-то знает и потому держится за экс-губернатора обеими руками? И чем хуже развиваются события, тем вернее, молчаливей и безропотнее становится.

Хамзат не знал об их истинных отношениях с Морозовой, по крайней мере, Зубатый так считал, одновременно понимая, что утаить от всевидящего начальника охраны, помощников, секретарей и референтов, которые на него работают, свои личные встречи трудно или невозможно. Было чувство, что он уже знает, куда они едут и к кому, и оно после восьми часов дороги неожиданно подтвердилось, когда заехали в притрактовое село и остановились возле высокой, каменной башни, назначение которой вначале Зубатый не понял, ибо повсюду видел лишь православные церкви. Оказался минарет, а рядом новенький мусульманский храм, украшенный в арабском стиле и с полумесяцем на куполе.

– Анатолий Алексеевич, давай зайдем, – предложил Хамзат, доставая из своей сумки кавказскую шапочку.

– Зачем? – подивился Зубатый, даже не подозревая о религиозности начальника охраны.

– Сейчас как раз вечерний намаз.

– Нет уж, ты иди, а я не пойду.

– Почему не пойдешь?

– Я ведь не мусульманин.

– И не христианин.

– Но это мне ближе...

– Я вижу, ты Бога ищешь?

– Ищу?

– Конечно, ищешь, – блеснул взором Хамзат. – Только христианства тебе мало, не подходит. Ты сам большой человек, а вера тебе короткая, тесная. Зайдем в мечеть, посмотришь, послушаешь.

– Но я не понимаю языка, – слабо воспротивился Зубатый. – Что я услышу? Там ведь на арабском служат?

– Все поймешь, услышишь, только душу открой. А не откроется, головой подумай, почему слуха нет, глаз нет?

Он еще колебался, однако любопытство брало верх – никогда не был в мечетях.

– Я же неверный, – усмехнулся настороженно. – Говорят, не впускают...

– Говорят, в Москве кур доят, – русской пословицей ответил начальник охраны.

В передней Хамзат сбросил туфли и почти приказал:

– Снимай обувь.

Зубатый разулся, пошли в носках по каменным плитам в зал, где полукругом стояли, а точнее, сидели на коленях несколько стариков и людей средних лет. Пристроились сбоку, и Зубатый услышал легкий ропот крайних, однако Хамзат бросил лишь одно слово, возможно, на арабском, и все прекратилось. Потом вышел священник в белой чалме и обыкновенном костюме, открыл книгу и начал читать. Ни икон, ни свечей, ни кадила – одна непонятная, звучная стихотворная речь, возгласы и ответные возгласы молящихся. Первые десять минут он пытался сосредоточиться, вникнуть в обряд, услышать и ощутить некую его святость, но слышал и ощущал лишь восточные ритмы и гортанный голос – почти как в православном храме: Христос воскресе – воистину воскресе...

Потом до конца службы стоял и думал, что он – типичный продукт безбожного времени, случайно попавший в некий исторический период поиска Бога. Как во времена Владимира, который, прежде чем принять христианство, испытывал веры. А поиск – это еще не сама вера и не религиозность – скорее попытка через обряд, через строгое и точное его исполнение приобщиться к идеологии и, может быть, обрести относительный покой. То есть человек в конечном итоге думает о себе, а не о Боге. Он испытывает веру, он выбирает, и это уже есть ложь, ибо вера – явление, изначально лишенное права выбора. Она есть или ее нет.

Он вышел из мечети с таким же чувством, как выходил из православных храмов – без ощущения покоя и благодати. Ничто не сотрясло душу, не пронзило ее божественным дыханием; и те, кто приходил совершать намаз, тоже выходили с обеспокоенными лицами и уже переговаривались и переругивались по-русски – механизаторы и доярки спешили на колхозную ферму, где закончилось сено и придется опять давать солому...

Хамзат ни о чем его не спросил – своим пронзительным чекистским оком все увидел, а скорее всего, сам находился в состоянии испытания веры и отлично понимал, что происходит.

– Бог нас не слышит, – заключил он. – Безбожники мы.

– Может, они спят, боги? – предположил Зубатый.

В любом случае, начальник охраны укрепился и вел машину почти до утра, пока не приехали в Малоярославец. Зубатый дремал и, когда вскидывал голову, видел напряженное и сосредоточенное лицо Хамзата.

– А пожалуй, спят, – сказал он однажды. – Как бы тогда терпели, видя, что на земле делается.

Остановились в местной полупустой гостинице, едва достучавшись до дежурной, и когда расходились по номерам, Хамзат неожиданно подтвердил догадки Зубатого.

– Я завтра с тобой пойду.

– Куда?

– В монастырь, – сказал уверенно.

Встали около одиннадцати, наскоро умылись, позавтракали и отправились пешком. Свято-Никольский монастырь отыскали скоро, вернее, пока еще его исторические ворота с надвратной иконой Богоматери. Тут же рядом оказалась женщина с одутловатым лицом, самодеятельный и добровольный гид. Она рассказала, как в эту чудесную икону французы стреляли из ружей во время знаменитого сражения под Малоярославцем, но попасть ни разу не смогли, пули ложились рядом, и до сих пор видны следы – их не заштукатуривают, чтоб люди помнили о чуде.

– А что, часто тут чудеса случаются? – спросил Зубатый.

– Как же! Явление Божьей Матери тем же французам было, они испугались и побежали. Господь это место держит под неусыпным наблюдением.

Говорила очень чисто, культурно, выдавая свое прошлое воспитание.

– Значит, боги не спят? – спросил Хамзат.

Женщина задумалась, поддергивая концы платка, после чего тяжело вздохнула:

– Знаете что? Дайте на бутылку и идите-ка отсюда!

Зубатый дал ей денег, на что Хамзат блеснул взором и замахал руками:

– Зачем дал? Это не женщина! Не человек! Зачем пьет? Женщина не может пить вино!

Сам монастырь стоял на склоне холма, и его территория, от центральных ворот до развалин на задворках, была покатой, и лишь возле палат игуменьи ее выровняли и превратили в клумбы, на которых еще торчали помороженные цветы. Встретила их монахиня средних лет, как выяснилось, мать-экономка, выслушала и пообещала спросить настоятельницу, примет ли она и когда.

Хамзат получил разрешение осмотреть монастырь и, чтобы не мешать, сразу же отправился вдоль крепостных стен, а Зубатый остался на скамейке среди клумб. Он сидел и высматривал Снегурку, однако все женщины, молодые и старые, обряженные в черное, казались на одно лицо. Были тут и совсем молоденькие, в серых, бесформенных одеяниях – то ли прислуга, то ли послушницы, ходили мимо туда-сюда, таскали ведра, что-то копали на заднем дворе и, пробегая мимо, стреляли глазками на чужака, тогда как женщины в черном передвигались, не поднимая взора.

Зубатый просидел около часа в ожидании приема настоятельницей, однако быстрее вернулся Хамзат.

– Я видел ее.

– Кого?

– Морозову. Она здесь, в коровнике навоз чистит.

Он знал, к кому ехал Зубатый! И сейчас просто в разведку сходил...

– Ты что, разговаривал с ней?

– Зачем разговаривал – так видел.

– Ну иди, погуляй еще.

Игуменья вышла к нему через два часа – женщина за пятьдесят, веселая, улыбчивая, и взгляд открытый.

– Что же вы на улице-то? – спросила так, что он сразу простил долгое ожидание. – Вас не пригласили в помещение?

– Мне здесь было хорошо...

– С чем же вы пришли?

– У вас находится женщина, Зоя Павловна Морозова...

Веселость настоятельницы вмиг улетучилась.

– Кто она вам?

– Сотрудница, работала председателем избиркома...

– Что вы хотите?

– Встретиться, поговорить. Остались незавершенные дела и вопрос о ее работе...

– Сейчас с ней лучше не встречаться, – заявила настоятельница. – Да и вряд ли она сама пожелает. А с работой... Да, я понимаю, но все равно взяла ее. Через некоторое время приедет и уволится.

– Что с ней случилось? – Зубатый не знал, как продолжать разговор.

Она ответила неопределенно:

– Что?.. А что случается с людьми в безбожном мире?

– Где же ее внучка?

– У нас в приюте.

– Все-таки, что произошло? Я знаю Морозову тридцать лет, всегда была честным, верующим человеком...

– Не нужно это обсуждать, – перебила настоятельница. – У нее сейчас очень тяжелый период...

– Могу ей чем-то помочь?

– А вы хотите этого?

– Она близкий мне человек.

– Ну что же... – Она потеребила четки. – Идемте со мной.

И, только шагая за этой царственной женщиной, он наконец-то понял, что Снегурка ушла в монастырь. В общем, чего-то подобного следовало ожидать, но почему именно сейчас? Что все-таки произошло? Долгая болезнь внучки или обстоятельства, связанные с юродивым старцем?

Морозова уже вычистила коровник и теперь бросала навоз на разболтанную, хлипкую тележку, в постромки которой была запряжена краснолицая девица лет двадцати в сером балахоне. Снегурка даже головы не подняла и ни на секунду не оторвалась от работы, однако девица кинулась к игуменье, поклонилась, сложив ладошки ковшиком.

– Благословите, матушка!

– Где остальные? – строго спросила настоятельница.

– А Вечерка загуляла, так к быку повели! – с удовольствием объяснила послушница. – Матушка Антония велела...

– Что, все втроем повели?

– Ну да! Интересно же посмотреть!

Игуменья оставалась невозмутимой.

– А что же ты не пошла?

– Я уже видала, – без утайки и как-то по-детски объяснила она.

– Ладно, ступай.

Та натянула постромки и поволокла телегу на огород.

Снегурка при этом безучастно и ловко орудовала вилами – знакомая работа, приходилось на конезаводе, когда конюхи запьют...

– Зоя, подойди ко мне, – мягко попросила настоятельница.

Зоя воткнула вилы и приблизилась шага на три, склонив голову.

– Вот этот человек хочет помочь тебе. Примешь?

Морозова ни разу не взглянула на Зубатого, казалось, кто пришел к ней, не знала, однако согласилась.

– Приму...

– Вот и славно, – вдруг снова улыбнулась игуменья и ушла из коровника.

– Что случилось, Снегурка? – тихо спросил Зубатый. – Мне отец Михаил сказал...

– Что и должно было случиться, – глядя в землю, отозвалась она. – И так долго терпела. Теперь думаю, лет десять бы назад опомниться да бегом сюда, навоз чистить...

– Ничего не понимаю...

– Да что ты не понимаешь, Толя? – вроде бы рассердилась она и тут же взяла себя в руки. – Все время думала, догадываешься...

– О чем, Снегурка? Ты с ума сошла! Ты что себя мучаешь? За что? Я все время думал, ты святая! А на тебя горе валится!

– Потому оно и валится. Я, Толя, грешница великая, все в наказание мне. Хорошо, что ты пришел, расскажу. Мне будет тяжелее, но зато и помощь будет.

– Может, не нужно рассказывать?

Она прихромала поближе и встала, отшелушивая навоз с растрескавшихся рук.

– Я еще в институте в церковь приходила, из любопытства, – заговорила, по-прежнему не поднимая глаз. – Меня увидели там, сообщили в деканат... Пришел человек и сказал: или ты будешь ходить в церковь и рассказывать нам, что там происходит, или вылетишь из вуза и комсомола. Я тогда, Толя, еще не верила, пустая была и согласилась...

– Все, замолчи! – оборвал он. – Это неправда!

– Да, да, лгу. Не потому согласилась.

– Извини, я сейчас уйду.

– А ты послушай, это мне надо. Не потому я согласилась. Все кругом были красивые, здоровые, всех любили, а я страшненькая хромоножка, никто не смотрел. А если и смотрели, то как ты – дружески. Товарищ Морозова, Снегурка... Кто видел, как мне холодно, как я мерзла от одиночества?.. Ходила, молилась и слушала, что говорят священники... И так незаметно к вере пришла. У каждого своя дорога к храму... Теперь ты знаешь мою мерзость, и мне будет еще труднее. А это и есть помощь...

– Да какая же это помощь? Знал бы, не поехал!

– Меня юродивый старец на это подвиг. Не тебе был знак – мне. Пора грязь из души выскребать...

– Я тебя не узнаю, Зоя!

– Скоро и вовсе не узнаешь. Так что больше не приезжай. На работе скажи: приеду – уволюсь. Уговорила матушку взять, я ведь еще от мира не освободилась. Мне с сестрами три года жить нельзя, так она меня в стенную башенку пустила...

Он не знал, о чем говорить, стоял и смотрел на нее, пока не нащупал в кармане пальто лампадку.

– Это тебе, – сказал, протягивая сову на ладони, будто игрушку ребенку.

Снегурка глянула искоса, мельком и оценила эту вещицу, но опустила глаза.

– Роскошь это... Нельзя.

– Лампадка из монастыря, где был самый строгий устав. Какая же это роскошь?

– Она красивая. А что красиво – мне не полагается, отвлекать будет...

Тем временем краснолицая послушница прикатила пустую тележку и уставилась на Зубатого. Снегурка взяла вилы, шепнула «прощай» (или почудилось?) и стала метать навоз...

Несколько дней Зубатый никого, кроме Хамзата, не впускал, не отвечал на звонки – отлеживался, будто после тяжелой болезни. Он физически чувствовал, как вместе со Снегуркой отламывается старая жизнь – комсомольская юность, которую он отлично знал изнутри, не идеализировал, однако вспоминал с теплотой, как вспоминают молодость. И вместе с тем его не покидало ощущение, что и эта, существующая, жизнь тоже отваливается, как короста с незаживающей язвы – нарастает и снова отваливается...

«Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди...»

По ночам ему вдруг хотелось гостей и звонков, но никто не приходил и телефон молчал. Он давно знал: настоящих друзей у него нет, а те, что были, изуродовались лихим временем и поддерживали отношения, когда он был при власти, чтобы приходить и что-нибудь клянчить. Теперь вместе со Снегуркой ушло в монастырь его собственное чувство дружбы, и он понимал, что никто не придет.

Он вспоминал об охоте, начинал собираться, открывал сейф, выкладывал карабины, двустволки, боеприпасы, доставал подарочный пистолет и играл с ним, как мальчишка. Играл и думал о смерти. Близость оружия и возможность легко уйти из жизни в какой-то момент становились очарованием. Он контролировал каждое свое движение и мысль, не поддавался этим чарам, но в такие мгновения совершенно отчетливо понимал, что испытывал Саша перед последним полетом.

Пистолет был не заряжен, магазин оставался в кулаке, а ствол у виска не холодил, не смотрел черным глазом, и в него, как в черную дыру, не улетала жизнь, как писали в книжках, – просто ощущался ствол, и всякий раз почему-то перед глазами возникала одна и та же картинка – тракторная телега, отъезжающая от кладбища, и машущий ему Ромка. Если тебе еще машет хоть один человек в мире, тем паче ребенок, то жить, пожалуй, стоит.

Зубатый убирал оружие с чувством отвращения и запоздалого стыда, отплевывался от мига слабости, звонил Маше, болтал с ней как ни в чем не бывало, но следующей ночью все повторялось. Снегурка, этот верный товарищ, как наваждение, стояла перед глазами с вилами в руках и чистила навоз в коровнике.

После третьей ночной игры он спустил ключи от сейфа в унитаз и сразу же успокоился. Наутро приехал Хамзат, чем-то озабоченный и понурый: начальник охраны зря время не терял, по собственной инициативе вел глубокую разведку, анализировал происходящие события и конкретные ситуации, считая своим долгом доложить, что делается в мире.

– Зашевелились, – на этот раз сообщил он. – Все пришло в движение.

– Что пришло?

– Помнишь, прокурор на охоту приезжал? Сначала отскочил от тебя, добро забыл – тут приехал.

– Прокурор у нас слишком прямой и честный человек, чтоб заниматься интригами.

– Не говори так. Человек всегда темный, глубокий, дна сам достать не может. Что там у него – не знает.

Зубатый вспомнил Снегурку и внутренне согласился. Хамзат это увидел.

– А теперь встречи ищет Шишка (так звали за глаза начальника департамента здравоохранения). Вокруг меня ходит, трется – скажи, где Зубатый? Надо встретиться. Я сделал, что он просил... Сам подумай, почему все они стали угождать? Из кожи лезут – хотят помочь.

– Да Шишкин всегда такой был, семь пятниц на неделе...

– Ай, не говори! Шишкин знает, кому лизать, когда лизать, сколько лизать.

– Когда будет инаугурация?

– Неизвестно. Один говорит такой срок, другой – такой. Так что делать с Шишкой? Очень просит к телу пустить, меня за штаны хватает. Важно, говорит. Если Шишка суетится – все двигается, меняется.

– Давай встретимся. Сегодня, например, через час. Место сам определи.

Восточной хитрости у Хамзата было в избытке: он подыскал место неподалеку от старого здания администрации, где постоянно шастают люди из команды Крюкова. Несчастный Шишкин подходил к машине Зубатого, как шпион, с оглядкой, вдоль стенок, чуть ли не шнурки завязывал, чтобы посмотреть, не видит ли кто. Хамзат наблюдал за ним в зеркало заднего обзора и едва заметно, цинично улыбался. Начальник департамента залез в джип, будто из воды вынырнул.

– Анатолий... Алексеевич, здравствуйте!..

– Здравствуй, здравствуй комсомолец Коля Канторщик, – благодушно проговорил Зубатый. – Что скажешь нам хорошего?

Он давно заметил, все карьеристы не терпят фамильярности и вообще не понимают юмора, если это касается их личности. От Зубатого Шишкин бы вытерпел что угодно, коли сам напросился на встречу, но в присутствии Хамзата – слуги, фамильярность его будто бы оскорбляла.

– Сразу и унижать, – прикинулся обиженным.

– Юность – это прекрасно, – вздохнул Зубатый. – Разве тебе не хочется вернуться в комсомольское прошлое?

– Не хочется, – однозначно обронил он. – Стареешь, Алексеич, если в голову приходят такие мысли.

– Старею. Потому очень уж хочется попасть в клинику бессмертия.

Шишкин все понял и покосился на Хамзата, дескать, мешает. Зубатый похлопал его по плечу.

– У меня от начальника охраны секретов нет.

– Я отыскал вашего старца, – полушепотом сообщил он. – Вернее, его следы. Сделал запросы по своим каналам и связям... Его зовут Зубатый Василий Федорович. – Он ждал реакции – не дождался. – В общем, его на самом деле увезли в Кащенко, до сих пор не пойму, зачем это сделали, когда наша больница лучше. Я сейчас провожу через Законодательное собрание дополнительное финансирование на лекарства, питание и ремонт помещений. С такими трудами идет!..

– Ближе к делу, Коля...

Он начал пересказывать детективную историю с таким азартом и желанием, будто их последней встречи и беседы никогда не существовало: у карьеристов было еще одно качество – быстро забывать свои дурные поступки.

– Из Кащенко больной исчез при невыясненных обстоятельствах. Причем проводилась специальная проверка министерством, неясно, по чьей инициативе, – никаких результатов, но кто-то принципиальный заинтересовался – как это, не умер, не переведен, а нет человека! Возбудили уголовное дело и через полгода обнаружили пациента в одной частной клинике. Ну, клиника, это сильно звучит, сидят там три кандидата и один доктор, на чужие деньги, прошу заметить, большие, проводят исследования, эксперименты и гонят рекламу в среду богатых людей. Мошенники, по-другому не назовешь. Главное ведь – создать марку, имидж, как в шоу-бизнесе. Есть результат, нет – кто спросит и когда?..

– Короче можно? Где старец?

– Самое поразительное, он сбежал! – воскликнул Шишкин. – При клинике на полном обеспечении жили четыре подопытных долгожителя, два с Кавказа, один якут и наш старец. Охрана была, санитарки, всегда дежурный врач, а он на глазах у всех покинул жилой сектор и куда-то ушел. Его искали две недели, но безрезультатно.

– Когда он сбежал?

– В феврале этого года. Говорят, ушел в тапочках и пижаме.

– И где-нибудь замерз...

– В том-то и дело, не замерз! Его видели на ближайшей платформе электрички. Был уже одет в пальто и валенки, по приметам он. Людям что-то о Боге рассказывал, кричал...

– Что кричал? – вдруг защемило сердце.

– Я точно не знаю, только со слов... У него явное сумеречное состояние.

– Ну, а что со слов?

– Бессмыслица... Будто все боги уснули. Но ведь боги никогда не спят.

– Почему?

– Как могут спать боги? Спят люди...

– Но мы же созданы по образу и подобию.

– Да, я как-то не подумал. – Шишкин отчего-то засмеялся.

– Спасибо за информацию, – сухо сказал Зубатый, показывая, что встреча окончена.

Когда им было нужно, карьеристы намеков не понимали.

– Кстати, Крюков привез мать, в очень плохом состоянии. Поместили сначала в нашу областную – что-то ему не понравилось, увез в Москву, в Кремлевку. А у нас, между прочим, специалисты ничуть не хуже...

– Это хорошо, что ты патриот своей области, – похвалил Зубатый.

Он издевки не услышал.

– Да, а сам-то он знаешь где? В Москве торчит, у него там квартира депутатская осталась. Говорят, из Генеральной прокуратуры не вылезает. Слышал, проверка идет...

– Это мне не интересно, Николай Дмитриевич.

– Как не интересно? – перешел на шепот. – Под вас копает. Ему мало низвергнуть противника – надо наступить на горло. Но и этого мало – надо плюнуть в лицо. И плюнуть в лицо мало...

– Я это слышал, восточная классика.

– Ты знаешь, что происходит в руководстве области? Бюджет в этом году уже не примут...

– Знаю.

До него наконец-то дошло, что пора заканчивать аудиенцию, глянул на часы, заторопился:

– У меня же совещание с хозяйственниками! Не посчитайте за труд, подбросьте до нового здания.

Когда Шишкина довезли до администрации, он демонстративно вышел из машины и не спеша направился к центральному подъезду. Глядя ему в след, Хамзат сказал:

– Забегали, засуетились, не ладно что-то у них в ауле... А про старца он наврал. Затылком чуял – врет.

– Не наврал.

Он обернулся к Зубатому:

– Почему так думаешь?

– Сказал – боги спят. Значит, правда.

Вернувшись домой, он позвонил начальнику УВД и чуть ли не официально попросил консультации.

– Что вы так-то, Анатолий Алексеевич, – виновато отозвался генерал. – Ради бога, помогу, что в моих силах.

– Можно ли найти человека, преклонного возраста, старца, который переезжает с места на место, странствует? – Зубатый не мог его назвать бродягой или бомжом.

– Если есть фотография, паспортные данные – в принципе можно.

– А если этого нет?

– Тогда трудно. Ну, хотя бы портретное описание, приметы, манера поведения...

– Кое-что есть.

– Кое-что мало, Анатолий Алексеевич. У нас более трех миллионов бродяг, а по некоторым данным, в два раза больше. Искать придется иголку в стогу сена. Но если поставить задачу...

– Не нужно ставить задачу. Я хотел узнать только возможности.

– Сказать откровенно, даже с паспортом и фотографией не найти, – вдруг признался генерал. – Исполнительская дисциплина на местах хромает, а то и вовсе безногая.

В этот же день, вечером, Зубатый вышел прогулять собак, одевшись не по погоде – начался дождь со снегом. За три минуты просквозило, поэтому он заскочил в свой подъезд, оставив лаек на улице, и тут услышал за спиной тихий, незнакомый голос:

– Анатолий Алексеевич?

За последние годы он привык жить в доме, где есть забор и охрана, и совсем отвык от улицы, от пеших прогулок, и оклик в первую очередь насторожил его, холодок пробежал по затылку.

– Это я, Межаев.

Зубатый обернулся: бывший советник стоял в глубине холла, руки в карманах плаща, настороженный, даже перепуганный.

– Что вам нужно?

– Хотел поговорить с вами, Анатолий Алексеевич.

– Я с изменниками не разговариваю, – отрезал Зубатый. – Идите отсюда!

После того как Межаев переметнулся, газеты опубликовали не менее десятка статей и материалов, надиктованных советником, – о стиле и методах руководства экономикой области, о финском зяте Зубатого, который с помощью губернатора открыл в области фабрику детского питания и десяток магазинов, об охотах на медведей, кабанов и лосей, о банях, построенных по его указаниям, и подарках иностранным гостям. Перебежчик нарабатывал себе очки, валил все в кучу, не разбираясь в тонкостях, которые в общем-то не нужны для среднестатистического избирателя.

– Меня прислал Крюков, – вдруг заявил Межаев. – Я по его поручению.

– А почему Крюков сам не пришел?

– С таким щепетильным делом ему нельзя... Вы же понимаете, есть вопросы, которые можно обсуждать только через посредников.

– Мог бы кого другого прислать, – проворчал Зубатый. – У него что, в команде порядочных людей нет?

Межаев совести и гордости не имел, потому не обижался.

– Наверное, мог, но послал меня. С вашего позволения, или выйдем на улицу, или поднимемся к вам. Здесь не очень удобно разговаривать.

Не хватало еще в квартиру его впускать...

На улице крутила настоящая метель, только сырая и липкая, под ногами шуршала каша – погодка не для долгих разговоров.

– Константин Владимирович не может сейчас войти во власть, – заявил перевертыш.

– Это еще почему?

– Есть причины личного характера, а потом состояние дел в области плачевно, экономика запущена, бюджета на будущий год нет и не будет...

– То есть это я все запустил? Он так считает?

– Да что вы, нет! – чего-то испугался Межаев. – Просто таково стечение обстоятельств, экономическая, финансовая ситуация, смена руководства на Химкомбинате, выборы, конец года...

– Так пусть берет вилы и разгребает! Так рвался к власти, а когда она пришла в руки, не принимает. Что это? Детские игры?!

– Константин Владимирович предлагает сделать это вместе.

– Что сделать?

– Очистить авгиевы конюшни.

– Крюков мне уже предлагал, и я отказался.

– Нет, это другое предложение. Вариант такой: Константин Владимирович вступает во власть и назначает вас исполняющим обязанности губернатора со всеми полномочиями. И в течение года работает возле вас, если хотите, учится. Поймите, он гордый, и пойти на такой шаг для него – это показатель его роста как личности, как молодого, разумного политика.

– Ребята, я в такие игры не играю, – усмехнулся Зубатый и подозвал собак. – Передайте ему мой пламенный комсомольский привет.

– Не отказывайте так категорично. – Межаев пошел за ним. – Константин Владимирович просит у вас помощи. У него сложное положение, тяжело больна мать...

– Разжалобить хотите?

– Если откровенно, то Константин Владимирович сейчас не способен руководить областью.

– Вот это новость! А за каким хреном он ввязался, пошел на выборы? Из спортивного интереса, что ли?

– Одно дело в Думе глотку рвать, другое управлять и хозяйствовать на территории. Мы же с вами знаем, из начальников гарнизонных клубов губернаторов сразу не получается.

– И это вам поручили сказать?

– Нет, я так считаю. Нужно спасать положение, Анатолий Алексеевич. Если хотите, молодого перспективного политика. Он полагается на ваше благородство.

– Слушайте, Межаев, о чем вы говорите? Три месяца полоскать меня на всю область и полагаться на благородство? Использовать против меня даже гибель родного сына?.. Вы что, с ума сошли?

– Константин Владимирович готов публично принести извинения. Это поднимет ваш имидж...

– Да мне нас...ть на ваши с ним извинения!

– Поймите, если он провалится в области – погибнет как политик, как человек. Он умеет быть благодарным, я убедился в этом.

– Что, получили благодарность за предательство?

Он был непробиваем.

– Вы же сильный человек, Анатолий Алексеевич. Настало время переступить через себя, через свои амбиции, через обиды. Для Константина Владимировича это урок, путь к зрелости. Кстати, он готов оставить за вами дом, оформить это законодательно, провести через собрание...

– Комсомольцы не продаются! – засмеялся Зубатый и пошел в подъезд. – К тому же не люблю жить в музее.

– Вам нужно встретиться с самим Константином Владимировичем. Необходимо!

– Не нужно, не хочу, – бросил он и закрыл за собой дверь.

Потом, в тепле и тишине, он заново перебрал, перетряс в памяти весь разговор и пришел к выводу, что Хамзат, этот старый кагэбэшник, чутко уловил, что происходит в стане противника. Скорее всего, там случился крупный раскол, предательство всегда порождает предательство. Видимо, не смогли поделить портфели в правительстве, и в результате в Генеральную прокуратуру пошла жалоба. Об этом стало известно, и Крюков засуетился, начал искать компромиссы. Самый надежный – это помириться с Зубатым и встать в одну упряжку. Очень уж не верится, чтобы этот молодой, самоуверенный и властный человек испугался войти во власть, которую жаждал. В Думе, как человек военный, он занимался оборонной политикой, много ездил по войскам, выступал в штабах и часто попадал в телекамеру. Наблюдая за ним, искушенный в человеческих характерах Зубатый отчетливо видел в нем политика с организаторскими способностями. Слышно было, генералы от него отплевывались, как от чумы, но за спиной, а в глаза одобряли его речи и смотрели в рот, что говорило о притягательности личности. Судя по размаху и поступи, губернаторство для Крюкова всего лишь трамплин, чтобы вернуться назад, в Москву, уже в новой ипостаси.

Да, что-то случилось в команде, неслучайно прокурор вдруг снова приблизился и проявил принципиальность, пройдоха Шишкин прибежал с информацией о старце, уже готовый служить, а комсомолец Коля Канторщик всегда держал нос по ветру. Это только он, Зубатый, самоустранился и ничего не знает...

А и знать не нужно – отрезанный ломоть! Уйти, как отцу, на ферму, разводить коней, жить на природе, например в Соринской Пустыни...

Вспомнив о своей прародине, он ощутил теплое, приятное жжение в груди: наплевать на все и махнуть месяца на два. Заколоченные, бесхозные избы есть, подремонтировать печь, заготовить дров. В конце концов, десять лет не был в отпуске, если не считать весенних охот, когда уезжал на три-четыре дня, и то в майские праздники.

Но там мертвая зона, даже не позвонить будет, не узнать, что с Машей. Да ведь можно выехать туда, где есть связь...

Зубатый так увлекся мыслью уехать, что наутро непроизвольно стал собираться, вернее, присматривать, что взять из зимних вещей, однако примчался Хамзат, необычно возбужденный и веселый.

– Я сказал, мы будем на горе! Еще посмотрим сверху! Помнишь мои слова?

Зубатый перебирал в шкафу теплую одежду и молчал. Начальник охраны немного сбавил напор:

– Сегодня ко мне прибежал этот... плохой человек Межаев. Просит твою встречу с Крюковым организовать. Я должен убедить тебя, встреча необходима.

– Не убеждай, Хамзат Рамазанович. Встречаться не буду.

– Как не буду? Надо встречаться, говорить, надо на гору идти! Дорога есть! Крюков слабый, толкни пальцем – упадет. Я знаю, у меня человек есть, у него работает.

– Межаев, что ли?

– Зачем Межаев? Хороший человек есть! Верный! Сам туда посадил.

– Не твой ли верный человек организовал жалобу в Центризбирком?

– Почему мой? Не мой! Он сам не знал, откуда жалоба, кто стучал! Никто не знал! Друг друга проверяют, допрашивают.

– У них что там, раскол?

– Какой раскол? Жалоба пришла – объединились, все как один стоят.

– А говоришь, Крюков слабый!

– Слабый. На людях крепкий, воля есть, а так слабый. Мать болеет, наказание, сказал, мне. Если человек так думает – пропал политик, пропал лидер. Начальник никогда не должен думать, как наказали, кто наказал, за что наказал. Для политика Бога нет и греха нет. А греха нет, кто накажет?

– В таком случае и я слабый, – признался Зубатый. – Все время только о наказании и думаю.

– Э-э! Ты плохо думаешь! Встречайся с Крюковым и говори.

– Нет, Хамзат, не о чем говорить. Надоело мне все это, ничего не хочу. Мне правую руку уже отсекли – левую бы уберечь.

– Какую руку? – опешил он.

– Старуха так сказала. Помнишь, на Серебряной улице? Вон она, на стенке висит. Та самая, которую ты так и не нашел.

Зубатый достал с антресолей два пустых рюкзака и распахнул дверцы шкафа.

– Просьба есть... Отвези собак на охотбазу. Не то я их совсем испорчу в квартире...