Книга: Когда боги спят
Назад: 14
Дальше: 16

15

По преданию, Соринская Пустынь была основана в четырнадцатом веке неким греческим монахом Арсением, пришедшим с двумя братьями в глухие леса на берега озера Сора, в край, где еще не знали христианской веры и ходили молиться в рощенья, раскладывая огни и устраивая пляски бесовские. Неизвестно, по каким соображениям, говорят, чтобы язычникам было привычнее, но первый деревянный храм и кельи поставили в месте непотребном, поганом – прямо на капище, в священной роще у озера, на самом высоком яру. Через тридцать семь лет, когда сменилось поколение и большую часть населения окрестили и научили молиться по-новому, а меньшую, несмиренную, посадили в сруб и предали огню, Арсений собрал народ и с его позволения закопал священный камень на большую глубину. Будто бы вскоре после этого грек лег, чтобы умереть в Страстную неделю, и в понедельник благополучно скончался. Говорят, в момент его смерти начался сильнейший пожар, и деревянный монастырь за час сгорел дотла. Целыми остались лишь косточки самого основателя, которые впоследствии стали святыней.
Видимо, к тому времени таких подвижников, как Арсений, уже не было, Соринскую Пустынь забыли на долгие годы, а новокрещеные вспомнили старую веру, дескать, Бог узрел не правду, покарал христианское капище, и на месте пожарища снова начали раскладывать огни-сварожичи.
Лишь к концу пятнадцатого века в этом забытом Богом углу появился безымянный монах-болгарин, будто бы искавший святые мощи Арсения. Несколько лет рыскал среди язычников поганых, терпел унижения и насмешки и, когда нашел останки своего единоверца, перенес их с мерзкой горы от капища вниз, возвел над прахом часовенку, затем срубил келейку в устье реки Соры. Мало-помалу сюда потянулись другие иноки, обжили место, построили храм и вновь стали просвещать и крестить строптивых язычников.
И опять большую часть просветили и окрестили, а меньшую, непокорную, богохульную и ведьмаческую, с помощью новокрещеных вывели на реку, продолбили прорубь и спустили под лед.
К середине шестнадцатого, при Иване Грозном, в Соринской Пустыни насчитывалось девятнадцать насельников, семьсот пятьдесят душ крестьян и ремесленников, приписанных к монастырю, много скота, пушных, рыбных, смолокурных, дегтярных и прочих промыслов. Две деревянные церкви и все монастырские постройки тогда находились в устье, на низком, в иные годы подтапливаемом берегу. Место это было замечательно тем, что дважды в год, весной и осенью, мимо проплывали купеческие суда, по пути на ярмарку и обратно, а зимой из обители снаряжались обозы с мороженой рыбой. Монастырь быстро развивался, богател, а скоро неведомо за какие духовные заслуги избавился от вечной судьбы заштатного, заложив каменный осьмиглавый собор, келейные палаты и стену.
Греческий митрополит Паисий Лигарид, торговавший в Москве табаком (это уже при Алексее Михайловиче), посетил отдаленную обитель, вроде бы тоже ходил поклониться мощам Арсения, однако, возвратившись, написал, что тридцать шесть насельников ее в основном иноки, пришлые из разных монастырей, пребывают в лени, рукоблудии и чревоугодии, трапезничая с утра до вечера, с серебра и злата хмельное зелье пия. А иконы, утварь и облачение там ценности великой, ибо украшены золотом и дорогими каменьями, которых и при дворе не сыщешь.
Точно неизвестно, с какой целью писался этот донос, возможно, чтобы призвать братию к порядку, но скорее всего, учитывая личность и авантюризм грека, с мыслью поживиться за счет богатой Соринской Пустыни.
Однако ни патриарх, ни государь навести порядок не успели: Господь сам узрел и покарал сребролюбцев-чревоугодников смертью лютой. Наводнение случилось опять же в Страстную неделю ранней Пасхи, во вторник, и позже сплавлявшиеся вниз по Соре купцы обнаружили полностью затопленный и смытый с лица земли деревянный монастырь, в том числе снесенные льдом недостроенные каменные сооружения и стены. Подобное наводнение, как морозы и засухи, случаются в этих краях примерно один раз в сто лет. Кого выловили из полых вод, положили в землю без отпевания.
Но монаху Митрофану, местному уроженцу, знающему характер Соры, удалось чудом спастись, и он, раскаявшись, вывез на трех подводах и где-то закопал монастырскую казну, всю золотую и серебряную утварь, оклады и кресты. Приняв обет молчания, он возродил обитель с жесточайшим уставом и абсолютным аскетизмом, только теперь на старом месте, то есть в рощенье, которое никогда не затапливалось. И называться он стал Арсеньев Соринский монастырь. По преданию, сам Митрофан до пострига был ремесленником, медником-жестянщиком, и потому собрал мастеров и организовал при обители мастерскую, где чеканили и отливали изделия исключительно из меди, презирая серебро и золото. Торговые же пути оставались вечными, не подвластными ни стихиям, ни, пожалуй, Божьим карам, поэтому купцы на следующую ярмарку сбросились и в течение трех лет выстроили каменные храмы, палаты и мастерские, поскольку убоялись гнева Господня, да и не желали терять дешевый, прибыльный товар в виде медных окладов, меднолитых икон, крестов и прочих поделок высокого искусства и качества, ценной рыбы и мягкой рухляди.
Несмотря на строгость жизни, здесь все равно что-то происходило, потому как время от времени всех до единого насельников рассылали по другим монастырям, а то и вовсе сажали на цепь в земляные тюрьмы, а в Соринскую обитель посылали самых стойких духом и аскетичных иноков, чтобы по прошествии десятка лет заменить на новых. Болтали самое разное: мол, не выдерживают искушения бесом, не выносят строгости устава, впадают в уныние, вызывающее помутнение рассудка и, как следствие, склонность к ереси и даже богохульству. То им видение случится, придет какой-нибудь святой и давай проповедовать: неверно вы молитесь, не слышат вас на Небесах, надобно по-другому. И научит как. Иноки посчитают это за Божье откровение и молятся по-новому, то на деревья, то на огонь или на солнце. А оказывается, все это погано и непотребно и происходит потому, что монастырь стоит на языческом капище и старые боги все время вредят новым.
Так или иначе, но существовала легенда, которую многие старики помнили. Будто бы в пору расцвета возрожденной обители, ровно за сто лет до событий семнадцатого года, пришел некий странствующий инок проситься в общину, однако ему отказали только за то, что весу в нем было за четыре пуда – слишком жирным показался, не подходил для худой, изможденной братии. Тогда обиженный странник достал мелок, начертал на железных воротах с коваными крестами пятиконечную звезду и удалился восвояси. Говорят, этот сатанинский знак оттирали всей братией целую неделю и так отшлифовали металл, что сияющую звезду поверх крестов было видно еще в тридцатых, пока не заменили ворота.
И вот спустя ровно век – день в день, вскоре после февральской революции, в третий день Страстной недели произошло событие, толком не объяснимое до сей поры ни атеистами, ни церковниками: все насельники, включая послушников и даже наемных работников, в одну ночь покинули обитель и бесследно исчезли.
Соринская Пустынь стояла в священной роще, на горе, и потому местные жители, помня древние заповеди, рядом не селились никогда, ближайшие деревни и села находились в шести-семи километрах по берегам озера, и так получилось, что всю Страстную неделю никто в монастырь не приходил, поэтому исчезновение монахов обнаружилось, когда народ стал подтягиваться ко всенощной службе. Каменная обитель с крепостными стенами стояла, как покинутый командой корабль. Все было оставлено так, словно иноки вышли на минуту и сейчас вернутся, еще некоторые лампадки горели, а все требники в соборе оказались открытыми на отходной молитве. Это обстоятельство родило страшные слухи о массовом самоубийстве. Будто бы кто-то видел, как насельники, послушники, престарелые безродные, жившие при монастыре, приходящие работники и мастеровые – все, кто был в тот час в Пустыни, цепочкой вышли на лед озера и разом прыгнули в майну.
Было и следствие, но толком проверить ничего не удалось, поскольку наступили такие времена, что событие это растворилось, будто капля в море. Монахов и исчезнувших вместе с ними мирских людей никто больше не искал, и нигде они не объявлялись.
Однако с тех пор о Соринской обители, точнее, об этой горе снова утвердилась слава проклятого места, и окрестные жители несколько лет опасались даже приближаться к монастырским стенам. Рассказывают, до середины двадцатых все стояло опечатано еще царскими следователями, и в том виде, как было в памятную Страстную неделю, разве что масло в лампадках выгорело. Новая власть во все религиозные страхи не верила, добралась наконец до лесного угла и приспособила пустующий и совершенно целый монастырь под колонию для беспризорников. Шпана, собранная с вокзалов трех губерний, жила здесь под замком и по правилам, пожалуй, более строгим, чем монастырский устав, однако портить и разрушать предметы культа не воспрещалось в связи со всеобщей борьбой против религиозных предрассудков. По крайней мере, за это не наказывали, и, бывало, поощрялись такие игры, как, например, соревнования по метанию камней в настенные фресковые иконы, которых было множество на храмах и часовнях. Конечно, раскапывать могилы никто не учил, но никто не учил и уважению к праху предков, потому первое надругательство порождало второе. Сначала вскрыли раку и растащили мощи святого Арсения, затем, воспитывая в себе силу воли, а заодно с надеждой отыскать золото и драгоценности, разрыли все могилы, где лежали кости игуменов и монахов. В захоронениях именитых людей, кто жертвовал на монастырь, кое-что находили, чаще золотые и серебряные крестики, перстни, кольца и цепочки, которые превращались в валюту – через караульных покупали табак и самогонку. Время от времени устраивался шмон, охрана все отнимала и забирала себе – потому и смотрела сквозь пальцы, как гробокопатели по ночам роются на монастырском кладбище или долбят стены и полы в храмах. По мере перевоспитания некоторых беспризорников отпускали на работы за ворота, и без конвоя, поэтому в течение нескольких лет перекопали все могилы и на приходском кладбище. Пока существовала колония, жители ближайших деревень на топорах спали, с сумерками девушек и молодых женщин запирали в амбарах и спускали собак.
Все закончилось в тридцать третьем году, неожиданно, странно и страшно, причем опять в ту же Страстную неделю, по уверениям местных жителей, в четверг. Событие это иначе как Божья кара не воспринималось, а все остальное уже как следствие наказания. Скорее всего, воспитанники вскрыли могилу человека, умершего от сибирской язвы либо от еще какой-то неясной и очень похожей болезни. В течение нескольких дней колония превратилась в госпиталь, воспитанников в больницы не вывозили, вдвое усилили караул и пытались лечить на месте. По словам редких очевидцев, мальчишки на глазах превращались в скелет, в живую мумию, и сгорали за два-три дня. К Страстной субботе в живых не осталось ни одного. Погибли и охранники, в основном жители окрестных деревень, которых тоже не выпускал из колонии специальный отряд ОГПУ. Потом приехали люди в газовых масках, собрали всех умерших и закопали в одну братскую могилу, залив ее сверху полуметровым слоем бетона. Сам монастырь обработали какой-то вонючей, едкой жидкостью, заперли ворота и повесили табличку – опасная зона. Около месяца здесь стояла охрана, после чего все уехали, и Соринская Пустынь надолго превратилась в пустыню. Приходили сюда лишь на приходское кладбище, и то со страхом озираясь на замшелые стены.
О монастыре вспомнили ровно через одиннадцать лет, в сорок четвертом, когда появилось много пленных. Содержали здесь только солдат и офицеров СС, вероятно полагая, что они все вымрут. Но, удивительное дело, за два года существования секретного лагеря военнопленных от болезней не умер ни один немец, говорят, только здоровели, работая на свежем воздухе – рубили и сплавляли лес по Соре. Ходили они практически без конвоя, трудились на лесосеках вместе с колхозниками, и ничего особенного не случалось, если не считать, что все немцы были немного не в себе – играют, бегают, хохочут, как дети. По некоторым сведениям, они первыми нашли жилище, а точнее, убежище иноков и мирских, покинувших монастырь еще в семнадцатом году. Будто деревья валили по склону высокой горы, а снегу было по пояс, и глядь – из земли парок вьется. Подумали, берлога медвежья, и попятились, но тут снег разверзся, и встал высокий, белый старик с крестом. Немцы обмерли от страху, шевельнуться не могут, а человек спрашивает:
– Кто вы, люди?
– Немцы.
– Почему вы здесь?
– Мы военнопленные!
– А что, – спрашивает старик, – война еще не закончилась?
– Не закончилась, – говорят, думая, что он говорит о Второй мировой, а на самом деле старик имел в виду, конечно, Первую.
– На чьей же стороне перевес?
– На вашей, – отвечают. – Ваши уже к Германии подходят.
– Ну, тогда ступайте с миром. – И будто крестом их перекрестил. – Да больше не воюйте.
Будто после этого все они и стали вести себя как ребятишки малые: и солдаты, и офицеры: в прятки играют, в догонялки или в жмурки – одному завяжут глаза, он и ловит других. А поймает, все хохочут до упада.
Стало известно об этом от одного колхозника, который рядом работал и все видел. Только в эту байку, напоминающую анекдот, мало кто верил, ибо все сразу задавали вопрос: на каком языке говорили немцы со стариком?
Когда же власти решили рядовых эсэсовцев отпустить домой, а офицеров перевести куда-то в Сибирь, в другой лагерь, произошло событие редкостное: солдаты отказались ехать в Германию, все поголовно. Они просили власти оставить их в СССР, и обязательно в этом месте, мол, готовы выполнять любую работу и даже сидеть за колючей проволокой, только чтобы жить в Соринской Пустыни. Говорят, словно больные сделались, разделись догола, в ноги начальникам кидаются, умоляют, плачут, волосы на себе рвут. НКВД заподозрило какой-то заговор, рядовых вместе с офицерами погрузили на баржу, зацепили буксиром и утащили куда-то вниз по течению.
Скоро сюда нагнали ссыльнопоселенцев – ворье, мошенников, растратчиков и прочую мелкую сволочь. Они сами срубили несколько бараков, а крепостные стены и ненужные каменные постройки начали разбирать на кирпич, который грузили на баржи и сплавляли по реке. И вероятно, находили какие-то ценности, замурованные в кладку, да еще местные нарассказывали сказок про борьбу Митрофана с золотым тельцом, – короче, снова началась кладоискательская лихорадка. Еще раз перекопали не только могилы, но и всю монастырскую территорию и ближайший лес, где до сих пор остались глубокие ямы и траншеи. Подбирались даже к братской могиле беспризорников, бетон долбить пробовали, но комендатура выставила часового с винтовкой. По преданию, игумен схоронил казну и утварь между двух больших камней и сверху поставил третий, заклятый камень: ежели кто сдвинет его с места, тотчас поражен будет гневом Божьим. Так вот, на десяток километров вокруг, где находились похоже расположенные камни, все было перерыто, а некоторые подозрительные валуны расколоты на части древним способом: вокруг разводили костры, нагревали, а потом лили воду.
Ссыльнопоселенцы тоже обнаружили в шестнадцати километрах от Пустыни ушедших из монастыря насельников. Шли кладоискатели в поисках этих трех камней по лесу и вдруг заметили два огромных валуна, а между ними еще один, небольшой, если тронуть, то шевелится. Встали возле, никто свернуть этот камень не решается, боязно: вдруг правда заклятый? Тогда один ворюга, лихой парень, отчаянный, говорит: я столько нагрешил, столько людей бритвами порезал, что мне в рай никак не попасть, а в аду-то все равно. Взял стяжок, ну и столкнул камень. Под ним лаз оказался, такой узкий, что человеку не пролезть, а среди них заморыш был, его кое-как и втолкнули в дыру.
В горе оказалась глубокая пещера, эдак метров в двадцать, с ответвлениями и крохотными каморками, – вроде монастырь пещерный! Заморыш поплутал по ходам и обнаружил там восемь человек, все старики, многие из которых уже слепые от темноты. Куда еще можно спрятать драгоценности? Только сюда, здесь они лежат! В благородство воровских законов заморыш не верил, подумал, вынесу им золото, а они сразу меня и порешат! Вышел наружу и сказал товарищам, мол, нету там ничего и ходить опасно, земля над головой шевелится. Они не поверили, попробовали раскопать вход пошире, но внутри что-то обрушилось, одному камнем по голове ударило, и воры ушли восвояси, в других местах искать. А заморыш потом вернулся, залез в пещеру с пиковиной, хотел монахов пытать, чтобы золото выдали, но с ним что-то сделалось: нож упал и рука тотчас высохла, как щепка. Он другой рукой ножик поднял – и другая плетью. Так испугался, что кое-как выбрался на свет и бежать. Товарищи спрашивают, где был, что с руками? Он говорит, баланом ударило...
Должно быть, клад так и не нашли, поскольку никто из ссыльнопоселенцев насмерть поражен не был. Случилась другая напасть, чему поверить было очень трудно, даже если рассказывали самые правдивые рассказчики. Будто в ночь с четверга на пятницу Страстной недели у всех воров, как у того заморыша, напрочь отсохли руки, у мошенников вылезли из орбит и вытекли бессовестные глаза, у растратчиков, словно у ящериц хвосты, отпали языки, которыми они слюнили пальцы, чтобы отсчитывать себе казенные деньги, а вся прочая сволочь оглохла и онемела. Это им такое наказание было. Куда дели последних сидельцев монастыря, неизвестно, говорят, развезли по больницам, некоторых родные забрали, кто милостыню просить пошел или просто сдох под забором. Но с тех пор никого сюда не присылали, в обоих каменных храмах законопатили окна и двери, оборудовали вентиляцией и устроили межколхозное семенное зернохранилище. Говорят, рожь и ячмень засыпали прямо через световой барабан специальным погрузчиком, набивали храм под завязку, закрывали, и зерно до посевной не только не портилось, но и втрое повышалась урожайность.
Однако в первый год, как только в храмы загрузили зерно, пришел какой-то старик, походил вокруг, посмотрел, а потом подошел к кладовщику и спрашивает:
– День-то сегодня какой?
– Вроде четверг, – говорит тот.
– А завтра, выходит, суббота?
– Что ты, пятница!
– Да нет, – возразил старик. – Пятница уже была, теперь будет суббота.
И ушел. Кто такой был, откуда? Говорят, все время кто-нибудь приходил, являлся, грезился – место такое.
Этот разговор вспомнили спустя семь лет, а тогда забыли за ненадобностью. И по-прежнему дивились бы чуду местные агрономы, зарабатывая ордена, но перед самой посевной, в субботу, тот же самый кладовщик разговелся немного раньше Пасхи, напился и не закрыл на кровле продыхи. А начался сильнейший весенний ливень, вода с крыш потекла на зерно, которое довольно быстро разбухло и разорвало храмы снизу доверху. Часть стен упала, часть осталась стоять с опасным креном. Кладовщика арестовали, на допросах он вспомнил о старике, да только мистику во внимание не приняли и его посадили. Испорченное семенное зерно стали возить скоту, но коров пучило от такого корма, начался падеж, и потому терриконы ячменя среди устоявших стен проросли и превратились в сырье для солода. Местные мужики кинулись к монастырю варить пиво, поначалу, говорят, возили его по деревням двадцативедерными кадками, но однажды стена рухнула и задавила сразу трех колхозников, отцов больших семей, кормильцев. После этого начальство пригнало бульдозеры, которые за два дня столкнули проросший ячмень в озеро.
И будто этот же старик, очень похожий на того, что в пятьдесят третьем молодому Василию Федоровичу попадался, снова появился в Соринской Пустыни, лет семнадцать назад видели. И многие его вспомнили, даже заговорить пытались, дескать, постарел ты, а он ходит и будто не видит никого. Походил по улицам, во дворы заглянул, а потом погрозил пальцем и сказал:
– Вот погодите, будет вам и воскресенье!
Эту его фразу до сих пор никто растолковать не мог, одни считали, к добру, мол, наконец-то наступит воскресение, другие же ничего хорошего не ждали...

 

По скупым воспоминаниям последнего инока Илиодора и в явно приукрашенной передаче его рассказов Василием Федоровичем, побег монастырской братии и мирских из Соринского монастыря в ночь со вторника на среду Страстной недели семнадцатого года произошел следующим образом: как всегда, около четырех утра монахи готовились к службе в летнем Ильинском храме, а по уставу все находящиеся в обители люди обязаны ходить на службу вместе с иноками и стоять от начала и до конца. Так вот, к этому времени возле церкви было уже человек десять мирских – мастеров-жестянщиков, работавших при монастыре, да и монахи подтягивались из своих келий, как вдруг земля под ногами вздрогнула, со стен храма посыпалась пыль и штукатурка и разом погасли зажженные свечи, лампадки и послышался низкий, утробный гул. Вначале никто ничего не понял, и келарь снова начал возжигать огонь, но через минуту у него под ногами зашевелился каменный пол, а в алтарной части вообще начал вспучиваться мыльным пузырем. Все, кто был в храме, с ужасом и молитвой на устах выскочили на улицу, земля содрогалась, и люди едва держались на ногах, началась паника и беготня, многие попадали на колени, помня, что Страстная неделя в монастыре уже не раз была поистине страстной. В это время кто-то и увидел сквозь распахнутые двери Ильинской церкви свечение в алтаре и первым крикнул – знамение!
Тут и пошло – знамение! явление! откровение! Кто-то даже Богородицу узрел в виде Владимирской иконы. Теперь все на колени встали перед храмом, побежали за настоятелем, престарелым Паисием, взяли под руки, подвели к трясущемуся храму, кричат в уши:
– Свет! Свет сияет!
Паисий, однако, почему-то свечу попросил и один, без поддержки, на негнущихся ногах пошел в двери. Монахи и мирские замерли от Божьего страха, многие, говорят, на глазах поседели, многие мирские, духом слабые, взывали к Небу с жалобами, мол, почему на меня кару послал, ведь дети малые остаются – хорошего никто не ждал. А Паисий вошел в храм, и все нет и нет его, тут и земля перестала трястись, только гул слышится да ветер начался сильный, с вихрями. Люди стоят на коленях, каждый сам по себе, словно перед Страшным Судом, каждый за свою душу молится, а среди братии был старец один, Азарий, тихий, немощный и нрава кроткого, тут же встал с колен и говорит:
– Да полно смерти ждать! Пора идти Паисия выручать. Благословите, братья.
Его благословили, и он вошел в храм вторым. И опять нет и нет, полчаса прошло, час, уже совсем рассвело, ветер поунялся, и люди немного обвыклись, головами завертели, перешептываться начали. Здесь и появились на паперти Паисий с Азарием, и от вида их все обмерли: стоят, как два молодца, спины выпрямились, плечи расправились, оба с непокрытыми головами.
Тут настоятель и объявил:
– Боги уснули. Камень из недр земных поднялся!
А все знали пророчество Арсения, устрашились, сбились в кучу, будто овцы в непогоду.
– Что же нам делать? Что будет, Паисий?!
– Беззаконие будет, срам великий да омерзение. А посему должны мы немедля уйти с поганого места в земляные пещеры, как первые христиане, дабы веру сберечь, покуда спят боги.
Не только мирские, но и иноки, люди в духовных делах опытные, будто зачарованные, слушали настоятеля и потом, по желанию, в храм заходили, чтобы узреть, что в алтаре, где престол стоял, теперь стоит круглый камень в сажень величиной и от него свет исходит. Прикоснешься к нему – все болячки вмиг заживают, старые кости молодеют, да ведь сила-то эта не чистая, поганая! Тут и убеждать никого не пришлось, побежали за настоятелем в глухие леса, можно сказать, в нательных крестиках – ни требника не взяли, ни свечечки, ни инструмента какого.
Еще царские следователи и некоторые опытные люди, говорили, что подобные явления на высоких берегах рек и озер случаются, что бывают оползни и сбросы, когда часть суши опускается вниз и наблюдается нечто вроде землетрясения, и что еще чаще бывает – камни выходят на поверхность, выдавленные мерзлотой, дескать, когда на полях они каждую весну оказываются – неудивительно, а тут за явление приняли. Даже приезжавший со следователями архиерей придерживался той же точки зрения и еще обругал исчезнувших насельников, мол, суеверны они, поверили в легенду и выдумку. Однако никто и никак не мог или, скорее, не хотел объяснить, почему камень совершенно круглый, на нем имеются начертанные лучи, расходящиеся от центра, а по краям двенадцать углублений в форме чаш и какие-то надписи.
Следователи забрали камень, как вещественное доказательство, утащили его лошадьми к причалу, а там погрузили на баржу и куда-то повезли. Но ниже деревни Иловатой ни с того ни с сего дно у деревянной баржи треснуло, языческая святыня вывалилась и ушла на дно. Где именно, никто не знал, поскольку баржа еще долго плыла, покуда совсем не затонула.
Иноки же вместе с мирскими прибежали к горе, которая прежде названия не носила и впоследствии была именована Паисием горой Сион. Руками и палками отрыли сначала яму малую, сгрудились там и просидели с молитвами до Светлого воскресенья, а тут с раннего утра дождь пошел, земля разбухла, и пещера начала заваливаться, двух человек засыпало, остальные едва выскочить успели. Вот тогда зашли с другой стороны, отыскали подходящее место и отрыли новую, а чтобы незаметно было, землю уносили за версту, как китайцы, в корзинах на коромыслах. Живут так месяц, другой, третий, немного отошли, одумались, и появились сомнения, мол, зачем мы из обители-то убежали? Хорошо ли это – бросать намоленное место, в земле жить, хвоей да корой питаться? Да и что значит – боги уснули? Ведь говорят: Господь не дремлет? В общем, смута началась, брожение, мирские стали проситься домой, дескать, вы тут разбирайтесь, а нам к семьям надо, детей кормить. Иноки их не отпускают, однажды ночью связали всех и закрыли в земляной келье, мол, вы свидетели, пойдете по миру, безумные, и разболтаете, понесете ересь в народ.
И еще всеобщее подозрение возникло, с чего это Паисий с Азарием, из опоганенного храма выйдя, вдруг распрямились и помолодели. До сей поры самые энергичные, хотя только воду пьют. Короче, призвали настоятеля к ответу, а он сказать толком ничего не может, даже среди монахов дискуссия возникла по поводу сна богов. Пожалуй, их обоих бы кинули к мирским, но настоятель предложил выбрать созерцателя и послать в мир: пусть походит и посмотрит, что творится. Выбрали такого инока, переодели и послали.
Говорят, три месяца этот созерцатель ходил от села к городу, смотрел, наблюдал и вернулся в полном отчаянии от того, что узрел. Только ему не поверили и еще одного заслали, но тот пришел с вестями более страшными. Поведал, что людей прямо на улицах убивают, а священников так конями рвут, и весь народ живет в страхе и унижении, поскольку пришла власть иродова. Многие поверили, да кто-то не согласился, и тогда отправили одного мирского жестянщика, имени никто не помнит.
Ходил он до самой весны, уж и потеряли его, думали, к семье сбежал, а он возвратился больной, избитый в кровь, сказал, люди теперь в коммунах живут, жены и дети общие, в церковь не ходят, но свои псалмы поют под сатанинскую музыку. Самого его схватили служители власти иродовой и в казематах держали, били насмерть, на раскаленную сковородку сажали, смолу в горло лили, потом на расстрел повели. Он же к стенке встал и начал молиться, и от этого у стрелка винтовку заело, дергает, ничего сделать не может, а ворота были открыты, и руки у жестянщиков известно, подковы ломают, взял и задавил его – в общем, из геенны огненной вырвался.
И все равно не все поверили, чуть ли не каждый сходил в мир, лишь тогда убедились, что и в самом деле спят боги, коли такое на земле делается, помаленьку успокоились и стали жить в пещере безвылазно. Был ли среди них Василий Федорович Зубатый, скорее всего, мирской, ибо малых детей имел, неизвестно. Илиодор не помнил имен, да они были и не нужны в пещере, где человек воспринимался по образу, а не по имени.
После того как пещерный монастырь обнаружили, оставшиеся в живых люди сами разбрелись кто куда, но порой некоторые из них появлялись на родине, слух такой был, и вполне возможно, что прадед Зубатого не раз приходил в колхоз – и в год смерти Сталина, и потом, с угрозой или радостной вестью на счет воскресенья.
Одним словом, полный тезка прадеда особых надежд не вселил, его старуха по-прежнему лежала немая, по словам Василия Федоровича, утратив дар речи оттого, что всем говорит правду. Откуда приходил босой безымянный старец, куда ушел, непонятно. Скорее всего, история с поднявшимся камнем до сих пор вызывала у местного населения если не панический страх, то боязнь, и никто не смел толком поговорить с появляющимися людьми. Только как-то Илиодор прижился, но и тот не знал ни имен, ни мест, где искать оставшихся насельников пещерного монастыря. Можно было сходить на развалины Ильинского храма, где из земли вырос священный камень, или даже к Сион-горе, где, говорят, остались на поверхности склона ямы от обрушенных пещер, но была зима, все было укрыто снегом, а он казался стерильным и чистым, как жизнь младенца.
С тех пор как вернулась бабка Степанида, Ромку не стали присылать к деду, видимо, Женьшеня все в деревне побаивались, даже смелые, самостоятельные и сильные Зубатые «девки», а возможно, помня ее славу ведьмы, не хотели, чтобы она оказывала на мальчика какое-то влияние. Зубатый обычно находил повод и шел в гости к Еленам, где его встречали сдержанно, позволяли немного пообщаться с Ромкой в доме и никогда не выпускали на улицу вдвоем. А тут ни с того ни с сего отпустили, поскольку Ромка стал канючить: гулять хочу, на санках кататься, в снежки играть с мальчишками Никиты Зубатого.
– Только недолго, – предупредила младшая. – И далеко не ходите.
Они успели выйти лишь на берег, где дети катались на санках, и увидели знакомую машину, спускающуюся на лед: в последние дни река промерзла, и Зубатый перегнал свою машину в деревню, и сейчас по его следу катился пятнистый охотничий джип Ал. Михайлова. Поскольку дорога в Соринскую Пустынь теперь была известна даже ленивому, ожидать можно было кого угодно, однако уж никак не режиссера, о существовании которого в последнее время и не помнилось. Зубатый посадил Ромку в санки, запрягся и покатил с берега в обратную сторону. Тот визжал от счастья, поскольку так быстро его ни мама, ни бабушка еще не катали. По наезженной деревне ехать было хорошо, однако за избой Ивана Михайловича дальше шел лишь лыжный след, а снег заглубел, кое-где по колено, и они стали кататься от поскотины до леса, по лыжне. Не прошло и пятнадцати минут, как Зубатый увидел бегущую по деревне Елену.
– Анатолий Алексеевич! – закричала издалека. – Вы знаете, кто к вам приехал? Это невероятно!..
Она была почти счастлива, Зубатый никогда такой ее не видел.
– Знаю, – сказал он.
– Что же не встречаете? Ему сказали, вы у нас, и он сейчас стоит возле дома.
– Он вам нравится?
– Я в восторге от его фильмов и от игры! А мама его обожает!
– Тогда придется идти, – обреченно проговорил он. – Черти его принесли...
– Вы не хотите с ним встретиться?
Ее восторженность осыпалась, как мелкий блестящий снег.
– Конечно, хочу! – заторопился Зубатый. – Как же не встретиться, если к нам в деревню пожаловал сам Ал. Михайлов?
Она всегда очень чутко улавливала тональность сказанного, но сейчас ничего не услышала, вновь просияла и, забывшись, впряглась в санки рядом с ним.
– Мама сказала, его нужно пригласить домой. Для нее это будет событие! Мы же оторваны от мира!
– Приглашайте.
Он шел и не ощущал той электрической близости, хотя ее улыбчивое лицо было рядом и парок от дыхания доставал щеки; напротив, в груди забраживало и пенилось чувство, напоминающее ревность. Он шел и тупо думал: сейчас подойду и пошлю его отсюда, даже разговаривать не буду. Все, что он скажет, неинтересно...
Они так и подошли к его машине, бок о бок, с Ромкой в санках. Кумир Зубатых «девок» выбрался на улицу, широко распахнул руки и пошел навстречу, будто желая обнять сразу троих. Зубатый в последний миг бросил веревку и сделал шаг вперед.
– Какими судьбами в нашу деревню? Никак, на охоту?
– Анатолий Алексеевич! Ну вы забрались!
– Забрался, чтоб не доставали.
– Хорошо выглядите! Свежий, румяный! – Ал. Михайлов словно не замечал ни Елену младшую, стоящую за спиной Зубатого, ни старшую, которая была у калитки.
– Сейчас стану бледный. С чем пожаловали?
Известный режиссер был настолько свободен и раскован, что когда хотел, то замечал язвительный тон, а когда нет, то все пропускал мимо ушей. На сей раз услышал.
– Не обижайтесь. Откровенно сказать, потревожил вас не по своей воле. Давайте сядем в машину, поговорим.
– О чем?
– Вы помните, дали мне поручение отыскать клинику бессмертия? Я отыскал.
Только сейчас он вспомнил, что действительно просил его об этом, но Ал. Михайлова упредил Шишкин, и интерес к клинике разом пропал.
Зубатый обернулся к Елене и тихо проговорил:
– Идите домой, Ромка, наверное, замерз.
И увидел в ее глазах тихое разочарование: вероятно, она представляла своего кумира совсем другим, как в кино, внимательным, галантным, благородным, с хорошими манерами. А он видел лишь то, что в конкретный момент хотел видеть.
– Да-да, мы пойдем, – прошептала она. – Сегодня холодно...
Он сел в машину, и водитель запустил двигатель, отъехал от дома и, натянув шапочку, отправился гулять по деревне.
– Клинику я нашел, – сообщил Ал. Михайлов. – Это стоило больших трудов, но она действительно существует. В Подмосковье, в тридцати километрах...
– К сожалению, она уже не нужна, – прервал его Зубатый. – Извините, заставил вас хлопотать...
– Разумеется! – ничуть не разочаровался он. – В таких благодатных местах, на простой и экологически чистой пище, на свежем воздухе сто пятьдесят лет проживешь. И без всяких клиник!
– Если можно, покороче, зачем вы приехали?
– Извините, я ворвался в ваш несуетливый мир, – начал он плести узоры. – Но право же, дело очень важное. Если хотите, воспринимайте меня как посла...
– Кто послал?
– Послали, вот и посол! – рассмеялся Ал. Михайлов и угнездился на сиденье.
Его мохнатые усы слегка разгладились, чуть выпученные глаза подтянулись, углубились в глазницы и заблестели, будто смазанные маслом, а их движения стали плавными и обманчиво ленивыми.
– Вы плохо представляетесь в роли посредника. Тем более политика. Свободный творческий человек широких взглядов, ценитель тонкого искусства... И вдруг такое странное увлечение? Зачем это вам?
Он замурлыкал, словно его погладили.
– Ну уж как получится, дорогой Анатолий Алексеевич! Профессионализм в нашем деле – это способность играть любую роль.
Если его не остановить, лекция о жизни и театре, а также о театральной жизни могла затянуться на час.
– Хорошо, хорошо, выкладывайте.
Он сделал необходимую паузу и вздыбил усы.
– Буквально три дня назад, в среду, я встречался с одной высокопоставленной персоной из администрации президента. По его инициативе. Скажу сразу, там знают о наших доверительных отношениях и поэтому решили, чтобы я поговорил с вами, как человек нейтральный и независимый. Меня просили передать: администрация весьма заинтересована в вашем возвращении на пост губернатора. Насколько я понимаю, в области кризис власти. Нужно ваше принципиальное согласие. Взамен, как отступные или премиальные, обещают крупные инвестиции, государственные заказы и налоговые льготы. В администрации советуют принять положительное решение, и безотлагательно. Результаты нашего разговора будут доложены президенту.
– Нужно уйти, чтоб тебя оценили, – усмехнулся Зубатый. – Хорошо, теперь знаю, не зря ел хлеб десять лет... Но! Сюда уже многие приезжали с таким просьбами, в том числе Крюков. Я всем отказал...
– Стоп-стоп-стоп! – будто на съемочной площадке, закричал визитер. – При чем здесь Крюков? Вопрос поставлен администрацией, и конкретно вам.
– Я отказываюсь. Есть законно и всенародно избранный губернатор. Вот пусть администрация с ним и работает.
– Так, объясняю. – Голос режиссера креп. – Относительно вашего соперника. Кому-то из влиятельных персон Крюков очень понравился, полагаю, Кузмину. Это он плетет свои тайные интриги... Знаете, некоторые политики в преклонном возрасте ищут как бы свое продолжение в молодежи. Не хочется умирать, когда достиг вершин! А ваша эта клиника пока что ощутимых результатов не дает. Вот они и ищут себя в подрастающем поколении, выбирают нечто похожее и ведут к власти. Нет, они не наставники и не учителя, тут другие отношения – где-то на уровне подсознания. Они непроизвольно вкладывают в избранника собственное мироощущение, психологию, нравы, привычки, и я вам скажу вещь потрясающую: таким образом они продляют собственную жизнь. Наверняка вы замечали, сколько у нас в правительстве таких избранников? Посмотришь, ну, кретин натуральный, глаза стеклянные, гримасничает, речь с дефектами, а кочует из одного правительства в другое. Все от него плюются, но сделать ничего не могут, ибо знают, кто за ним стоит. Почему таких идиотов выбирают? Да потому, что только идиот обладает повышенной внушаемостью, живет подкоркой, способен впитывать и нести чужой образ. Прошу заметить, образ, в котором, собственно, и сосредотачивается квинтэссенция жизни. Крюков оказался таким счастливчиком, а скорее, глубоко несчастным, чего еще не понимает. Но его уже двигают! Захотелось победить на губернаторских выборах, одолеть такого зубра, как вы, – победил и одолел чужими деньгами и руками. Но хватился и понял: не потянет, начал отходить назад, на запасные позиции. Однако не исключено, изначально перед ним была поставлена задача пройти выборы, обкататься, обтереться, поучаствовать в крупном скандале – своеобразный тренинг политика. Думаете, он как-то пострадает в этой ситуации? Ничего подобного!.. Правда, по некоторым кулуарным сплетням его судьба наказала. Насколько мне известно, с ним возникли какие-то проблемы, вроде бы со здоровьем.
Зубатый чувствовал, как хорошо отработанная, с правильными смысловыми ударениями и глубоко артистичная речь очаровывает, притягивает, и следовало прикладывать усилия, чтобы не поддаться его таланту. В администрации президента знали, кого посылать...
– Зачем мне все это? – спросил он. – Должен предупредить, у меня больше нет желания участвовать во всей этой кутерьме. Никакого. Передайте это своей персоне.
Ал. Михайлов умел скрывать истинные чувства. Но когда он это делал, голос у него становился высоким, каким-то выпуклым и прозрачным, как увеличительное стекло.
– Анатолий Алексеевич, ну будет вам, – сказал мягенько. – Хватит набивать себе цену. Что вы, в самом деле, как барышня? Нет желания, не хочу...
Он никогда не позволял себе такого тона, и это могло означать, что режиссеру пообещали финансировать из бюджета новый фильм. Иначе бы он никогда не пошел на оскорбления.
– Тепло у вас в машине, – похвалил Зубатый и открыл дверцу. – Но пора и на мороз. Будьте здоровы.
Ал. Михайлов высунулся на улицу следом за ним, но только чтобы низким, ворчащим басом окликнуть своего водителя...
Назад: 14
Дальше: 16