Книга: Муравьиный мед
Назад: Глава семнадцатая
Дальше: Глава девятнадцатая

Глава восемнадцатая

Зима, она зима и есть. Что со снегом, что без него. Что с морозцем, что с сырым холодом, когда под ногами чавкает, а тело стынет так, словно голым в степь с вьюгой обниматься недобрый хозяин выгнал. Все одно — зима.
Спят деревья. Духи да придушья лесные дремлют. Сок под корой едва движется, листва под ногами хрустит, хвоя по лицу метет беззвучно. Зверь лесной хоронится в укромных местах. Жирок осенний разгулять не успел, да и шкурка не к погоде побелела. Снега и на полянах да прогалах недостаток, а под густыми кронами — и вовсе нет. Волк ждет снега, да с оттепелью на мороз, чтобы кабан, олень, лось, маркитва или кавыгра земляная ноги о наст порезала или у логова его оступилась. Заяц или варлук в колючках прячутся, чтобы шкурку белую до срока на бурых пролеженях не представить, голутва так вообще по дуплам сидит. Летом она тело шерстяное змеиное травой пускает, зимой — снегом, осенью — листвы ворохами. А зима бесснежная или весна талая самое гиблое для нее время: ни укрыться, ни спрятаться. Всякий охотник до трех-четырех локтей нежного мяса старается ей горло передавить, сноровку пытает, да стережется. Не то выхлестнет из круглой пасти шиповник зубчатый на локоть длины, стеганет по глазам — глаз лишишься, по руке попадет — рука отсохнет, если вовремя корешок злобоглаза не разыщешь, а то и вовсе падучая скрючит. Только ведь шнуровка лесная сама всякого боится, кроме предвесенних дней, когда икру под кору клеит. Нет тогда страшнее голутвы в лесу, разве что медведь серый, но его до теплых деньков не всякая облава из норы выгонит.
Сторожится зверье друг друга и человека. Одни белки да птицы ничего не боятся. С птицами и так все ясно: птица тварь пустая, она о прошлогодних морозах забыла, а нынешних еще не распробовала. Над кронами ветер сырой гуляет, а в ветвях тихо. Тут тебе и орех лесной, и шишка, и стручок ползучий, и ягода разная. Одна беда, белка не дремлет, ни днем ни ночью. Которая в половину локтя или длиннее — в большой охоте до птиц. Белка ведь разная бывает. Если по бальской охоте, то чем меньше зверек, тем лучше. Самая дорогая шкурка на ветреньской белке, что по верхушкам сосен кочует, правда, и поймать ее не просто. Сама она с ладонь, а лапки расправит, когда с дерева на дерево перелетает, пленки растянет, вот уже и две на локоть получается. Тут-то ее и брать надо.
У всякого охотника на такой случай, если свист беличий расслышал, за спиной с десяток стрелок с тупьем в запасе. Тупье просто делается. Снимается наконечник с цевья, и стрелка макается в вар, пока бобышка на конце не образуется. Как только на вес стрелка с обычной сравняется, тут же эту каплю в сажу гончарную опускай, от сажи бобышка скорлупой покрывается. Для охоты та скорлупа никакого удобства не добавляет, для переноса она, чтобы стрелки друг с другом в туле не слиплись. Когда белка над головой парит, только сноровка и нужна. Целкость тут ни к чему — в летящую белку всякий попадет, тут и недорослю промах не простится. Тупье белку в живот или пленку бьет, и белка сразу как тряпица слипается. Смотри только, охотник, не упусти, куда добыча твоя упала.
Мех на животе белки бросовый, его беречь не надо. Некоторые охотники так и подвешивают потом стрелки на поясе, идут, белками мертвыми шелестят да постукивают. Крупную белку так не подвесишь, да и шкура у нее не та. А зеленая белка так и пострашнее волка будет. Даром что роста в ней два на три локтя, в хвое замрет — в упор не разглядишь. Что оленя, что человека под собой пропустит, а потом из-за спины наотмашь хлещет. Когти у нее выдвижные, по два крючка длиной в треть локтя на передних лапах. Мало что глаза выстегнет, так и глазные яблоки выковырнет. Сколько раз бывало: зазевается растяпа охотник, а уж и слепец ему пришел. Только и остается — приседать на корточки, слушая, как глазками его белка чавкает, мечом отмахиваться да к поселку родному ползти, где теперь судьба его до первого голода приживальщиком быть.
А всего-то надо: слушать лес в два уха — что летний, что зимний — да посвистывать иногда. У всякого зверя свой звук. Птица стрекотунья стрекочет, птица выбалдень кору долбит, белка шипит, голутва стонет, маркитва в хоботок дует, заяц жалуется, волк воет, кабан хрючит, кавыгра земляная журчит, варлук чвакает, а человек посвистывает. Да не всяким посвистом, а нужным, так что всякая тварь знает — погибель ее по лесу движется. Не нынешняя, так завтрашняя. Не завтрашняя, так будущая. А не будущая, так все одно обломится в каком-то колене. Одно плохо: другой человек может услышать, потому посвист посвистом, а все-таки лучше одними ушами обойтись. Белка-то ведь тоже боится, когтями кору ерошит, потроха урчащие ребрами жмет. Кыш, прорва зеленая! Не твоя эта ночь…

 

Не стал Зиди меч из ножен вынимать — вроде неплохая сталь, но не охотничье оружие. Лук стянул с плеча, тетивой позвенел, подождал, пока шорох из кроны раздастся, но не поддался зверь. Или стрелой не пуган, или голоден. Неужели придется чащу в стороне оставить? Не с ноги от нужной тропы крючить. И десятка лиг по холодному лесу не прошел Зиди, как высадил его Яриг из повозки на неприметной развилке, а уж стемнело. Конечно, бальскому сыну и темнота не помеха, на сучок-то глазом не напорется. Вот только какие уж тут прогулки по ночному лесу, если с хворью разминулся, да только отдышаться от разминки той не успел. Каждый шаг во всем теле отдавался, словно патокой засохшей был обмазан баль, которая вместе с кожей рвется. Ничего, обтерпится. Главное, что Яриг не сплоховал: и оружие какое-никакое для баль припас, и мешок соли выдал с деревянным ярлыком, чтобы за пешего дештского торговца сошел, и удачи пожелал, хотя и удивился, что хромота у его наемника пропала.
— На корчу я хромоту поменял, Яриг, — ответил Зиди через плечо, нож за голенище заправляя, да выпрямился тут же, — вот только зеркальце в той мене не числилось.
— А я-то думал, что у тебя память отшибло! — усмехнулся трактирщик, похлопав себя по груди. — У меня зеркальце. Древняя штучка. Я бальским клятвам верю, не сомневайся, да ведь и дело тебе нелегкое предстоит. А ну как не осилишь ты твердыни Креча? Должен же я хоть какую-то плату за старания получить? Ты не бойся, зеркальце твое ждать тебе в Деште будет. Что бы ни случилось, до весны его в оборот не пущу, а вернешься, вместе с мехом лучшего вина верну!
— Вот так они и богатеют, торговые души, — пробурчал баль и шагнул в лес, морщась от того, что вновь поклясться пришлось.
Не маловато ли одной жизни на четыре клятвы будет? Трактирщику одноглазому. Девчонке, что сохранить не сумел. Оборванцу, что еще в Скире в один день с прибытием плененного Эмучи появился в его клетушке, тенью проскользнул и напомнил о старом долге — о первой клятве, данной колдуну баль. О том и вспоминать не следует, пока бочонок с медом да Рич вернуть не получится. А то ведь так и придется клятвоотступником помирать. Есть ли горше доля, есть ли страшней позор для воина?
Понятия Зиди не имел, как будет девчонку из крепости бывшего хозяина вызволять. Ни разу с тех пор, как привез его Седд в Скир, не покидал Зиди проклятого города. Хотя и знал, что устроили себе многие скирские таны замки в древних бальских крепостях. Так ведь камни не деревья, к ним ключей и присказок даже у бальских колдунов нет. Куда уж рваться старому воину, кожа которого потрескалась, как голенище на ветхом пересушенном сапоге? Да что рассуждать, тут даже скулить поздно! Открыл рот — говори или ешь, по-другому рот не открывается.
Дорога не дорога, так, тропа узкая к замку Креча в стороне осталась. Едва Яриг повозку дальше тронул, Зиди к земле мерзлой припал, только что не обнюхал ее. Дня три как отряд прошел к замку. Пять всадников, не меньше, да и в самом замке, как слышал Зиди, Седд Креча всегда два-три десятка воинов держал. Никогда не доверяли скирские таны бальскому лесу, даже захватив древние крепости. Пять всадников к замку прошли, не с ними ли Рич? Ладно, не гадать, а идти надо. Десятка три лиг до замка, дорога прямая, так что можно и в чаще укрыться. Ушел Зиди в сторону, да вот едва отшагал за десяток, как на заразу эту древесную напоролся. Хорошо еще, зимний лес чуток. Летом, может, и не услышал бы, как страшные когти по ветвям клацают.
Потянул баль с плеча лук. Сколько лет-то уж стрелку не приходилось на ладонь класть, но умение растерять только вместе с рукой можно, а рука у него даром что не кожей, а коростой покрыта, не дрожит пока. Скользнула стрелка по большому пальцу левой руки, скрипнул тугой лук, задрожала тетива у щеки. Замер баль, подождал, пока в морозном небе за спиной из-за тучи яркая Селенга выползет, и застонал, как голутва стонет, когда линяет да шерсть о колючки иччи счесывает. Тут искры в кроне и вспыхнули. Открыла глаза белка, лакомый звук услышав, не удержалась. Вспыхнули искры и погасли, да только стрелка уже умчалась в темную крону, а уж звук особенный не обманул баль, нашла она цель. Затрещали ветки, и в мерзлую, едва припорошенную снегом хвою упало тяжелое тело. Вот уж без присмотра лес остался! Видано ли такое, чтобы белка древесная до четырех локтей вытягивалась? Ничего, для ворожбы лесной, что баль задумал, рост зверя значения не имеет. Теперь главное одежду с себя стянуть да осторожнее руками махать — раны гноем исходят, по живому отдирать придется.
Давно ли вот так же Зиди в зимнем лесу снимал шкуру с убитой зеленой белки? Двадцать лет прошло, не меньше. Та белка помельче была, и зима тогда выдалась снежной, да и сам Зиди не четой себе нынешнему казался. Тогда ему сила не требовалась, выше макушки она захлестывала. Тогда молодой бальский воин, победитель осеннего турнира в упражнениях с мечом и луком, новых ощущений искал. Могучее дерево хотел разбудить да собственную кровь с соками древесными смешать. Не успел. Гонец от Эмучи прибыл, призвал парня к храму. Только в храме колдуна не оказалось. Молодые жрецы Исс поклонились Зиди как равному и на узкую тропу направили.
Колдун сидел на стертом пороге убогой хижины, собранной из замшелых камней. За спиной у него потрескивал очаг, запахом свежего хлеба тянуло из дверей. Кивнул Эмучи молодому охотнику, который тогда столь горяч был, что просто так на месте устоять не умел. Другое дело на охоте, там он и день мог, не шелохнувшись, в засаде закончить. Присел Зиди, затаив дыхание, рядом с колдуном. Эмучи вздохнул и устало перечислил имена захваченных молодым скирским таном бальских женщин. Клан, род, возраст, количество детей каждой указал. Очередным обманом оказалось перемирие со Скиром. Взяли бесчестные воины обоз баль, что с дештской ярмарки возвращался. Мужчин перебили, женщин пленили, только молодых-то да лакомых среди них не было, или цель другая была у нахального главы дома Креча, обмен он предлагает.
— Какой обмен? — прошептал тогда Зиди, забыв о том, что и рта раскрыть не имеет права без знака колдуна.
— Воин ему нужен, — медленно проговорил Эмучи, словно и не заметив оплошности парня. — Лучший воин баль. Чтобы за дом его в каменном загоне Скира на потребу толпе сражаться, чтобы детей его, еще нерожденных, мастерству боя учить, чтобы рабскую долю в его доме влачить. Ты ему нужен, Зиди. Молод скирский тан славы пуще разума ищет, а то, что по гатям в гору не поднимаются, не соображает.
Воин возмущенно дернулся, но Эмучи поднял руку и продолжил:
— Ты не колдун, Зиди. Нет в твоих жилах ни капли крови древних владык. Ты сын леса, сын народа баль — в этом твоя сила. Сила, которая лишь от тебя и зависит, которую не смогут замутить ни жажда мести, ни жажда власти, ни страх, ни ужас. Ты как лесной зверь, который никогда не потеряет сна, потеряв лапу или хвост. Не затоскуешь, как птица, лишенная крыльев. Ты как залитый свинцом кубок. Никакой яд уже не наполнит его. Только ты сможешь выполнить мой завет.
— Стать рабом? — с болью прошептал Зиди.
— Нет, — покачал головой Эмучи. — Этого я от тебя не требую. Напротив, этого ты делать не должен, да и не сможешь. Испытать долю раба — да, но рабом ты не должен быть ни мгновения. Всякий воин мечтает о подвиге, после которого его имя певуны в баллады вплетут. Только подвиг — это миг, на миг у многих мужества да силы хватит, а вот на годы не у каждого. Если мужество тонко — тяни его не тяни, все одно лопнет.
— На какой срок мою доблесть тянуть хочешь? — стиснул тогда зубы Зиди.
— Не скажу тебе, — качнул головой колдун. — Туман пока будущее застилает, не разглядишь. Голоса различить можно, а лица нет. Кое-какие голоса из тех, что слышал, я узнал. Твой, Седда Креча этого нечестивого, еще кое-какие, собственный голос. Сойдутся наши пути однажды, значит, появление этого тана неспроста. Пойдешь с ним, Зиди. Будешь служить ему и боль от побоев его терпеть. Но служить будешь до времени. Пока срок твой не выйдет.
— Какой срок? — оторопело прошептал парень. — О каких побоях ты говоришь? А не думаешь, что я этому сайду голову сверну?
— Не думаю, — сухо произнес Эмучи. — Ты сейчас поклянешься алтарем Исс, что будешь влачить долю раба столько лет, сколько отпустит тебе судьба, пока не придет срок закончить ее. Одно тебе скажу: там, в будущем, мне и за твое невольное рабство ответить придется. А срок настанет, когда смерть моя придет. Я тебя слугой предсмертным выбираю.
— Слугой?! — Зиди даже пошатнулся. — Так я обрядам не обучен! И кто сменит тебя, Эмучи? Да и как же рабская доля моя? Как же я вырвусь на эту мою службу?
— Боги подскажут. — Эмучи опустил голову. — Вырвешься. И о смене моей не беспокойся. Не будет ее. Я последний жрец храма Исс. Пусть помощники мои так не думают, но тебе говорю точно: я последний жрец.
— Так что же? — побледнел Зиди. — Конец баль приходит? Без тебя сайды леса наши выкорчуют, воинства из-за пелены нахлынут, всех до последнего ребенка вырежут!
— Что тебе баль, если всю Оветту может мрак закутать? — поднял глаза жрец. — Или ты думаешь, что я баль на этом холме стерегу? Что тебе моя жизнь, жизнь твоего рода, если здесь, на этом самом месте, две бесценные жизни отданы. Одна, чтобы ненасытную Суррару пеленой прикрыть, вторая, чтобы Айсил вместе с язвой, его поразившей, в сон повергнуть.
— Что еще за Айсил? — обескураженно прошептал парень. — Какие две бесценные жизни? Одна. Исс… Алтарь Исс, там на холме. В храме. Черный камень, алтарь Исс…
Долго смотрел Эмучи на молодого воина. Так и не понял Зиди: то ли слезы блестели в его глазах, то ли пламя рвалось из них. Наконец отвел он взгляд и вновь стал говорить:
— Айсил — это город, который как пасть ненасытная мертвецов в себя тянет. Суйкой его теперь зовут. А жизней было отдано две. Только не на том камне, что стоит в главном зале храма, а на другом. Не из гор добытом, а заклинаниями Сето и Сади сплетенным. Сето и взяла на себя невыносимый груз. Дочь она здесь в жертву принесла. Исс, которую от Сурры тайно родила, убила, чтобы ее кровью магию Сурры если не выжечь, так запереть за границей непреодолимой.
— Так о том всякий знает, — осторожно молвил Зиди. — На то и пелена вокруг Суррары, как туман молочный, сотни лет день и ночь стоит.
— Тысячи лет, — поправил его колдун. — Тысячи лет стоит туман. Только всему конец приходит — и пелене и колдовскому ордену, что баль эти тысячи лет сохраняет, что подлинный алтарь Исс бережет — тоже конец близок. Сама Сето отправила сюда лучших магов, а теперь остался я один да пять юнцов, каждый из которых мог бы стать на мое место, да вот нет уже этого места. Не истаяло еще, но скоро растворится.
— А вторая жизнь? — тихо спросил Зиди.
— Сето, — поднялся на ноги колдун. — Когда мрак готов был вырваться за пределы священного города, она пришла сюда и закляла Зверя собственной кровью. Этим самым мечом и сделала это. Подай-ка его сюда.
Принял колдун из рук Зиди древний меч, право владеть которым молодой воин уже пятый год на всех турнирах отстаивал, выдвинул клинок из потертых ножен.
— Ты знаешь, что здесь написано? — спросил Эмучи, разглядывая вытравленные в металле синеватые руны.
— Всякий баль знает, — откликнулся Зиди. — «Кровью закален и кровью храним».
— Верно, — кивнул Эмучи. — Только смысл в этих словах не тот, о котором бальские мамки сыновьям рассказывают. Слишком долог срок жизни этого меча, в котором и магии никакой нет, чтобы клинок не стерся, чтобы не растворился в прошлом. Кровь его хранит. Не пролитая, а живая. В том моя надежда. Бродят еще по землям Оветты дети Мелаген, дочери Исс, внучки Сето. Второй раз говорю тебе, Зиди, выбираю тебя своим предсмертным слугой. Обязываю тебя выполнить смертный обряд. Именно смерть моя будет для тебя концом рабской доли. Только тело мое тащить на алтарь не следует. Придешь сюда забрать меч. Он в алтаре будет. В подлинном алтаре. Помни, никто не знает о том, где алтарь. Ни один маг не в силах его найти. Жрецы мои дорого бы дали за это знание. Не хотят они, чтобы орден наш прерывался на мне. Только то, что алтарю срок пришел, — не чувствуют.
— Так где же он? — не понял, озираясь, Зиди.
— Тут, рядом, — спокойно произнес Эмучи. — Придет время, увидишь, не ошибешься.
Затрепетал молодой воин, руки дрожащие за пояс засунул.
— Успокойся, — поморщился колдун. — То, что узнал, схорони в себе накрепко. А вот о том, как конец алтарю придет, даже тебе не скажу. Одно знай: чтобы меч взять, медом муравьиным алтарь смажь. Медок-то этот бальский не только магию наведенную прячет, он и скрытое колдовство обнажает. А уж об этом даже в колдовских книгах не написано, потому как магия такая нынешним колдунам неведома! Впрочем, будь готов, что ученики мои от тебя не отстанут. О том, что мед на алтарь надо излить, они знают, но что увидеть они его при этом смогут, им неведомо. Больше того, уверены они, что только слуга предсмертный это сделать может. Так что не вечно твое рабство, Зиди, не вечно. А жрецов моих слушай, да крепко не прислушивайся. Последний я жрец, Зиди, истину тебе говорю, которую юнцы мои слушать не хотят. Хорошо, хоть понимают, что без тела моего прибытка им никак не достичь. Вот и все, что сказать тебе хотел, воин.
— А если не доживу? — дрогнувшим голосом спросил Зиди. — Если порешат меня сайды на забавах?
— Друга найди, — ответил колдун. — Такого, чтобы был тебе вернее вот этого меча. Найди и службу ему перед смертью передай…
Поклялся тогда Зиди. Покорился собственной судьбе. Преклонил колени у черного камня в храме Исс, шлепок муравьиного меда на затылок принял, слова нужные произнес. В пять пар глаз юных жрецов всмотрелся, чтобы через много лет узнать одного из них, когда появится тот ночью в убогой келье и потребует от погрузневшего, хромого, истерзанного рабской долей воина исполнения предсмертного служения. С презрением с баль разговаривать станет, с ненавистью. Велит весь муравьиный мед в Скире скупить да ждать, когда Эмучи казнят. Ни монеты не выделил, хотя золота в храме всегда предостаточно было. Все сбережения спустил на мед баль. Хорошо еще Яриг старому даннику помочь взялся, пошел по лавкам и лекарским снадобье скупать, а потом вернулся с кувшином тяжелым и медные монеты выкрутил из хмельной руки, яда какого-то отворотного от вина в глотку влил, в себя Зиди привел. А там уже и жрец появился. На следующий день после казни Эмучи. Поставил на стол бальский бочонок из священной сосны вырезанный, принял из рук Зиди мед и с приговором в бочонок вылил. Только и сказал, что следить за воином будет. Об алтаре выпытывать у Зиди не станет, но за исполнение службы спросит.
— Невелика служба, — с неприязнью бросил Зиди, потому что страдания замученного Эмучи весь Скир накрыли, при каждом вдохе в грудь кололи, а жрец этот, которого тоже время не пощадило, словно и не слышал о казни.
— Велика или нет, о том не тебе судить, — отрезал жрец. — Твое дело простое: дойти до холма и бочонок этот на алтаре разбить. Выполнишь обряд, любая тропа в лесу твоя. Не выполнишь, нынешняя доля сладкой покажется. Понял меня?
Все Зиди понял, как и то, что самому ему придется из города выбираться. Только все это потом будет, и не ведал он о судьбе своей, когда вместе с этим же, еще молодым жрецом скирского тана на бальской заставе ждал.
Вернул Седд Креча женщин. Только сначала потребовал, чтобы представленный ему баль мастерство показал. Десяток лучших воинов разметал Зиди в стороны обычным шестом. Ни звука не издал, когда затем тан приказал новому рабу снять рубаху и отсыпал ему сотню плетей. Первую сотню, но не последнюю. Последняя уже в Скире была, когда Зиди ударил легонько по кисти Хеена, чтобы освобождение себе облегчить. Не сработала хитрость — все одно с Хееном дороги скрестились, именно его и надо было разить на арене. Хотя куда он с больным коленом и посеченной спиной против им же взращенного корепта? Впрочем, те, последние плети не так уж и невыносимы были. Притерпелся, спина огрубела, шрамами покрылась. Хотя и поджили они вместе с коленом после того колдовства Рич. Теперь-то он весь в шрамах и струпьях, а тогда, после первых плетей лежал в холодной телеге, что в сторону Скира ползла, и глотал из вонючего меха терпкое вино, которое бросил удивленный стойкостью нового раба молодой тан, сын тогдашнего конга. С тех пор и пристрастился.
Вот и теперь, глотнуть бы жгучего пойла, почувствовать жар в горле и животе, туман в глазах, легкость в затылке. Глотнуть вина да к одной из дородных кухарок дома Креча прижаться, трепет живой теплой плоти почувствовать. Только всякий раз, когда он глаза закрывает да утехи прошлые вспомнить пытается, отчего-то лицо Рич в глазах светит. От болезни он не отошел еще или от жажды это видение? Вина бы, вина бы чуть-чуть глотнуть! Где же в диком лесу, брошенном баль, но так и не обжитом сайдами, вина разыскать? Нет, придется старую, незавершенную ворожбу ладить. Дерево спящее будить, силу его взаймы брать. Вот с этой сосной и сладится, не зря здесь белка его стерегла. Смотри да прислушивайся к судьбе, просто так даже конь не споткнется.
Сбросил Зиди одежду, догола разделся. Поморщился, на кожу, разводами покрытую, глядя в бледном свете Селенги. Нет, не видать тебе, воин, ни семьи, ни жизни долгой. В Суйку и то краше отвозят. Однако, что зря голову пустыми мыслями полнить, дело надо делать. Не зря дед седой, деревенский колдун баль, когда-то отроку лесному науку колдовскую в голову вдалбливал. Каждая присказка хоть сейчас готова с языка слететь. Эх, будь это дело летом, куда легче ворожба бы сладилась, а так только на удачу надежда да на пропасть, вдоль которой судьба скачет. Над обрывом, как старики говорили, видно дальше и ноги крепче стоят.
Прихватил баль тушу начинающей остывать белки поясом за лапы, поднял, морщась от боли в истерзанном теле, и на сук повесил. Нож привычно лег в ладонь, но надрезы пришлось делать на ощупь, бледный свет Селенги под густую крону дерева не проникал. Зато шкура с туши легко пошла, осела жестким мешком на мерзлой хвое.
Холод начал прихватывать за плечи, босые ноги Зиди и вовсе не чувствовал, но продолжал рассекать звериную плоть, вышептывая колдовские присказки, обещая что-то то ли лесу, то ли безмолвным богам, то ли самому себе.
Содрал кусок коры с толстого ствола, приложил ладонь, прислушался, почувствовал занимающийся сон, дождался, когда блеснет застывающий на морозе слабый сок. Вырезал у белки сердце, приложил к собственной груди, к коже, рассеченной ножом, по обнаженному стволу провел, в корни сгусток остывающей плоти бросил. Принимай жертву, лесной великан! Прости, что сон твой прервал, выбора нет у сына баль. Белка, как и всякий зверь лесной, частью тебя была, так прими ее как возвращение к твоим корням унесенной ветром хвои. Прими силу дикого зверя да поделись силою с сыном баль. Все одно твоя сила тебе до весны не понадобится, теперь тебе только сон нужен. Так он к тебе вернется немедленно, а если думаешь, что наглец и урод полуживой слов правильных не знает, к сокам твоим прислушаться не может, так слушай же сам. Слушай и определяйся. Баль договор с лесом блюдут, а если покинули тебя, великан, и братьев и сестер твоих, так не от избытка лесного, а от войны уходя. Поделись силой, великан, бодростью ненужной тебе поделись, а взамен возьми не только жертву, но и кровь баль.

 

Зиди пришел в себя перед рассветом. Привычно почувствовал сквозь утреннюю тьму, что Аилле подобрался к невидимому горизонту и уже готов превратить черное небо в серое, а затем разогнать непроглядный сумрак у древесных корней. С трудом содрав с плеч успевшую за половину ночи окаменеть и присохнуть к коже шкуру белки, Зиди выбрался из-под притихшего дерева и принялся разминать застывшее тело. Холодными искрами на коже начали таять снежинки. Что ж, боль никуда не делась, зато легкость появилась. Давно он так не чувствовал себя. Пожалуй, с того дня, как вызвал его к себе Эмучи, прямо в мглистый распадок к хижине недалеко от храма. Кажется, если разбежаться да взмахнуть руками — взлетишь! Вот она — легкость. Правда, потом, через несколько дней, придется валяться дня три или четыре со страшной болью, но ту боль будет легче перенести, чем очередную сотню плетей от Седда Креча. Хотя теперь, если что, плетьми от тана уже не отделаешься. Теперь и смертью не отделаешься. Только думать о смерти не получается, когда тело так тебя слушается. Именно эта легкость и нужна. Сила-то не пропадет — бросишь в живот нехитрой еды, вот твоя сила и опять в твоем распоряжении. Только легкость нужна, а она здесь. И еще кое-что, но это потом потребуется. Правда, внутри что-то не так. Ну конечно, злость на самого себя. На кого еще злиться охотнику, если он превращается в добычу?
«Ладно, — прошептал Зиди, подхватывая с разлапистой ветви горсть снега и начиная растирать тело, — охота еще не закончена!»
Утренний морозец даже не пытался прилипнуть к обнаженной коже. А Зиди, притоптывая и разминая ногами задубевшую шкуру, уже натягивал на себя нехитрую одежду. А что, по всякому на охотника похож! На очень неудачливого нищего охотника, которому впервые в жизни повезло, потому что опасный зверь подставился под его стрелу. Вот только шкуру этого зверя девать-то и некуда, а она сама по себе лучше всякой маскировки.
Не дымком ли попахивает с востока? Зиди втянул морозный воздух, свернул добычу, закинул на плечо и двинулся в сторону дыма.

 

Деревенька стояла на лесной опушке. Десяток бревенчатых домишек кривой улицей спускались то ли в овраг, то ли в лесную падь. Снег еще не успел присыпать черные коньки крыш, над трубами курился дымок, но на дороге, выбегающей в сотне шагов из молодого подлеска и разрезающей деревню вдоль, Зиди ждали. Может быть, и не его ждали, но только переминались с ноги на ногу да похлопывали крепкими ладонями по поясам с заткнутыми за них топорами сразу четверо крепких лесовиков.
«Неужели корепты? — удивился Зиди. — Точно, они. Никто больше не носит таких зипунов, что скрывают колени. Никто больше не шьет таких огромных шапок из шкуры серого медведя. Чего же они забыли здесь, в скирских землях? Или их сам Седд Креча привечает?»
— Эй! — зычно окликнул Зиди самый высокий из лесных жителей. — Кто таков? Куда путь держишь?
— Куда ноги несут! — буркнул баль, смело направляясь к ожидавшим. — Или не видишь?
— Охотник, что ли? — недоверчиво переспросил здоровенный детина, перебирая пальцами спутанную рыжую бороду.
— Неужели не похож? — Зиди подбросил плечом шкуру белки.
— Если на дичь посмотреть, то очень похож, — кивнул детина. — А если на тебя глянуть, так какой ты, к лесным духам, охотник? Лук у тебя справный, а вот копья или пики вовсе нет. Кто же на охоту с мечом ходит?
— Это разве меч? — Зиди сплюнул в грязный снег и потянул из ножен зазубренное лезвие.
— Меч не меч, но и не пика. — Рыжий расправил бороду. — Докладывай, кто такой, а то сейчас к старосте потащу.
— Не потащишь, — ухмыльнулся Зиди.
— Это почему же? — оторопел от такой наглости рыжий.
— Потому как ты староста и есть. — Баль ткнул пальцем в кошачью лапу, висевшую на груди мужика. — Или ты думаешь, что я глаз не имею? Это я в вашей деревне первый раз, а так-то по лесам не первый год хожу.
— И что ж ты, смельчак, в лесах наших забыл? — цыкнул зубом мужик.
— Уж и сам вопрос этот себе задаю. — Зиди сбросил шкуру на снег. — Ты посмотри, какая тварь у вас завелась, я в жизни таких здоровых не видел, едва не закусила мной! Вот мой ярлык.
Ткнул баль рыжему в нос деревянную бирку, мешок с солью на шкуру опустил.
— А что пешком? — примиряюще почесал затылок староста и с вожделением пощупал мешок. — Соль — это хорошо. Да только вряд ли кто тебе цену даст. Месяц назад торговец из Борки был — кому надо, уже прикупили себе. Надобность не отпала еще, но не очень-то у нас с монетами.
— Пешком потому, что лошади у меня нет, — пробурчал Зиди. — Врать не буду, пропил я лошадь. А как в голове прояснилось, жалеть о том поздно стало. И пики потому нет. Впрочем, я охотник по случаю. И не до монет мне пока. Как у вас с меной? И шкуру бы сдал, и соли бы отсыпал, лишь бы едой разжиться да одежонку обновить! Если в цене сойдемся, я к вам часто заглядывать стану. Хеддом меня кличут, — добавил Зиди, вспомнив самую распространенную в Скире собачью кличку.
— С меной у нас очень хорошо, — обрадовался староста. — Только меняться будешь со мной, по дворам нечего шататься. Панкеем меня кличут. Я тебе и еды дам, и обогреться устрою, внутри и снаружи! Да и одежонку посмотрим. Давайте-ка, молодцы, приглядывайте пока тут без меня.
Всю дорогу до избы Панкей не закрывал рта. Уже на втором десятке шагов Зиди узнал, что деревенек таких вокруг Вороньего Гнезда десятка полтора, что есть и бальские, и корептские, и сайдские, потому как тан Креча хоть и бездетный, но с головой. Не только землю под поселения выделяет и по первости сборами не давит, но и защиту дает.
— Хорошо устроились, — тараторил Панкей, похлопывая огромной ручищей по мешку, который немедленно подхватил на плечо. — Охота неплохая, смоляков много, уголь жжем, бортничаем понемногу. Поле расчистили, на тот год сеять начнем. Ребятишек в деревне уже пятнадцать затылков. Опять же Борка рядом, а значит и монета будет! Хорошо устроились, ничего не скажу!..
— Однако на дороге с топорами стоите, — прищурился Зиди. — Не проще ли острог поднять? Или леса в округе недостаток? Чего стережетесь-то?
— Бортника у нас убили, — сразу помрачнел Панкей. — Три года уж, как деревеньку срубили, а такого не случалось. Ну, всякое бывало: и зверь калечил, и хвори кое-кого уносили, но вот чтобы от руки чужой смерть найти — не было такого. У нас всякую ночь в очередь один из мужиков по улице топтался, приглядывал за скотиной, за домами. Сам понимаешь, лес, он лес и есть, без охраны и до Борки не доберешься. Разбоем многие ближе к главному тракту промышляют, но здесь-то всегда тихо было. Да и караульство это мы больше для порядка несли. А тут, как раз перед первым снегом, дня два минуло, бортника и умертвили, значит. Ни закричать не успел, ни в колотушку стукнуть. Вот сюда, — ткнул себя в горло Панкей, остановившись у высоких ворот. — Ножом, скорее всего. Оно, конечно, само по себе горе — двое ребятишек осталось, так ведь зазря человечек сгинул. Ни раздели, ни топора не отняли, не украли ничего. Так, походя жизни лишили и дальше пошли. А в какую сторону и кто — неведомо. Ты заходи, Хедд, сейчас столоваться будем.

 

«Столовался» Зиди у старосты до полудня. Половину мешка соли Панкей у баль сторговал, и это еще шкуры белки не считая. Зато и воды лохань разогрел, и накормил от пуза, и одежонку подобрал по погоде, и мешок с припасами выдал. Дородная хозяйка, разобравшись в объемной печи с горшками и противнями, тут же потащила шкуру во двор, а трое разновозрастных пацанов только что колени Зиди от любопытства не обслюнявили. Впрочем, кто их знает, корептов, волосы под котелок отсечены, на всех рубахи грубые до колен, — может, среди них и дочки были.
— Откуда так хорошо корептский язык знаешь? — спросил староста, когда и он и Зиди изнутри настойкой лесной разогрелись.
— Так по крови баль я, — признался Зиди, развеивая легкое подозрение в хмельных глазах. — Оттого и в леса эти тянет, прибытка-то от соляной торговли не так много, особенно если пешком тягаться.
— Так ты бы оставался здесь! — ударил кулаком по столу Панкей. — Баль с корептами всегда в мире жили. Хозяйка у бортника славная была, ребятишки здоровые.
Вот слеза схлынет, все одно о завтрашнем дне задумается. Оставайся! Не видно по тебе, что семейный ты. А что касается шрамов на роже, так они в неделю примелькаются, скоро их и замечать перестанут! До Вороньего Гнезда пяток лиг, зайди к десятнику, запишись да возвращайся. А?
— Так это, — развел руками Зиди. — Подумать-то надо. И крыша у меня какая-никакая в Борке есть, и к тану вашему присмотреться не мешало бы, потом уж и на бортницу взглянуть. Траур-то по обычаям правите? Только через полгода платок вдова с лица стянет.
— Это верно. — Панкей с досадой махнул рукой. — Только полгода пролетят, ты и вздохнуть не успеешь. Не упусти прибыток нежданный, приятель. Ты, я смотрю, крепок еще, хоть и в годах, однако всякая крепость к земле жмется. Ладно, не скрою, хорошо я с тобой сторговался. Вот, возьми, не обидь!
Вскочил Панкей с места, когда Зиди уже поднялся пояс затягивать, загремел чем-то за печью и пику ржавую, но крепкую да еще с прочным развилком, выудил. Сунул ее в руку Зиди и пробормотал, что удачу, мол, пика приносит. Прилипает удача к этой пике, не одной охотой проверено, и вместе с железкой обычной, считай, что удача и от охотника не отстает. Поклонился баль в пояс радушному хозяину, по корептскому обычаю хозяйкиной руки лбом коснулся, чем Панкея вконец растрогал, поблагодарил по-бальски избу за тепло да крышу и дальше отправился. У дома-то старосты уже полдеревни собралось, чтобы на чужака взглянуть, ребятишки, как лицо его рассмотрели, с криками врассыпную бросились, а Панкей еще долго орал вслед, чтобы обязательно Зиди в замок тана заглянул, чтобы другие деревни новичка не переманили!
Спустился баль по извилистой дороге к оврагу, сплюнул в сердцах на обочину горечь, что на языке от собственного вранья приключилась, перепрыгнул через узкую речку, еще не схваченную ледком, над темным омутком наклонился. Вот ты какой стал, Зиди. С одной стороны, вроде бы помолодел, а с другой — рожа словно после кровавой драки подживать начала. Так тебя не только Седд Креча не узнает, даже Рич от испуга вздрогнет. Назвал имя девчонки Зиди и за сердце схватился. Закололо в груди, в глазах потемнело. Что же ты, старый болтун, настойки корептские пьешь, когда наемница твоя в беде и тревоге? Не будет тебе прощения, если не вызволишь ее из незадачи. Сам себе не простишь!
Назад: Глава семнадцатая
Дальше: Глава девятнадцатая