46

Он добрался до гостиницы только в четыре часа утра. Москва еще спала. Частник сорвал с Павла сумасшедшие деньги, но он отдавал их так, словно деньги были ему уже не нужны. Дюков заливался храпом. Павел принял душ, выудил из холодильника бутылку минералки, пригляделся к приоткрытому рту напарника и снял с предохранителя тор. Навел его на Димку и нажал на кнопку. Ничего не произошло. Заряд был израсходован, но Дюков остался невредим, разве только перевернулся на другой бок и захрапел еще громче. Павел вздохнул с облегчением — и все-таки уснуть сумел только часам к пяти.

Дюков разбудил его в десять. Замотав голову мокрым полотенцем, он сидел на кровати и жалобно стонал:

— Шермер, хватит спать! Уже десять! У меня башка раскалывается! Помоги! Помнишь, ты снимал мне боль?

— Димка, отстань, это была шутка!

— Но мне-то помогло тогда!

— Ладно!

Павел сел на кровати, подтащил хнычущего Дюкова за пояс халата, толкнул его на пуфик.

— Сядь. Ничего не обещаю. Сам себя должен лечить.

И этому его тоже обучал Алексей. Чужак, может быть даже враг, который потратил на него пять лет жизни. Или, точнее, всю жизнь. Как и дядя, как и Людка.

Павел положил пальцы Дюкову на виски, хотя точно так же мог взять его за руки, но перегаром несло даже от дюковского затылка. В пальцах тотчас появилась тяжесть и твердость, и Павел привычно погнал ее по кругу — левая рука, дюковская башка, правая рука, собственная голова, левая рука. Димка замер и начал оживать с каждой секундой, словно в темнице, где он был заперт, наконец-то устроили спасительный сквозняк.

— Черт возьми, Шермер, — простонал он с блаженством. — Я тебе еще когда говорил? На хрена тебе мастерская? Только частный вытрезвитель. Эх! Сейчас бы девочку! Лет так девятнадцати с половиной! Сонную! Только что с постельки!

— Ага, — кивнул Павел, отталкивая Дюкова, — Дуй в ванную, а то я займу. Девочку! Баб деревеньку и играть на гармошке.

— Не! — погрозил Павлу Дюков, — Если бы у меня была баб деревенька, я бы пахал как проклятый. И не в том качестве, о котором ты подумал. Их же всех надо еще и кормить.

Через полчаса, когда в ванной успел побывать и Павел, Дюков уже был иным. Трезвость настигла его окончательно, и теперь он сидел, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

— Послушай… — Он повернулся к Павлу, который решил не искушать судьбу вторым явлением очкарика-ботаника и одевался по-походному, — Паша. Скажи честно. Вот все, что вчера… Я насчет Василисы и Машки. Это на самом деле было? Это мне не приснилось?

— Не приснилось, Дима, — строго сказал Павел, застегивая на груди рюкзак. — Нет больше ни Василисы, ни Маши. И еще много кого. Нет нашей мастерской. Нет моей квартиры. Кажется, что нет и твоей квартиры. И машин наших нет. Даже «матиза» Василисиного нет. Ты все еще думаешь, как поступить? Я бы на твоем месте сейчас пешком пошел в эту самую Америку. Грешен, навел справки — у тебя там и в самом деле родители.

— Вот будешь на моем месте, тогда и пойдешь, — глухо проговорил Дюков, — Хотя я тебе не советую оказаться на моем месте. Ты уж не бросай меня пока, Шермер. Я уже на краю. Я это, еще когда мне Мартынов пустой бутылкой по почкам бил, понял. Не выберусь сам.

— Нет, дорогой, — хлопнул его по плечу Павел. — Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.

— Шашлыки? — спросил Дюков.

— Если только из нас, — стиснул зубы Павел.

— Тогда это в русле событий, — поднялся Дюков.

После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил «пассат», пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.

— Машка должна была в школу идти в понедельник, — вдруг заметил Дюков, — Как думаешь, если бы не… У нас бы срослось все?

— Как думаешь, — ответил ему Павел, — если бы не… хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей «Альфы-Ромео»?

— Это единственное, в чем я не сомневаюсь, — как эхо, отозвался Дюков.

— Ладно, — Павел открыл заднюю дверь «универсала», вытащил рамочный домкрат, — Найди пару камешков, надо машинку осмотреть — не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!

Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре «пассат» накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.

— Зачем ее взрывать? — прошелестел Дюков снаружи, — Она сама развалится к следующей весне!

— Дай бог нам не развалиться до следующей весны, — проворчал Павел, отряхивая ветровку. — Или даже хотя бы до зимы.

— Ты веришь в Бога? — безучастно поинтересовался Дюков.

— Зачем тебе это? — поморщился Павел. — Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.

— А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? — не унимался Дюков.

— Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре, — отрезал Павел. — Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.

Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.

— Зря не нажимай, — предупредил его Павел. — В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.

— А на кого действует? — не понял Димка.

— На всякую нечисть, — пожал плечами Павел, — На инопланетян, на… Да черт его знает, но на людей не действует.

— На нечисть, — повторил Дюков. — Значит, сгодится для самоубийства.

— Не сгодится, — мотнул головой Павел. — На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.

— А ты? — спросил Дюков.

— Я вроде бы подхожу, — кивнул Павел. — Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.

— Точно годится для самоубийства, — задумался Дюков, — Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.

«Пассат» плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.

— Осень, — заметил Дюков. — Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.

— «Все врут календари», — процитировал Павел.

— Куда мы едем? — поинтересовался Дюков, — Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?

— От себя не убежишь, — пробормотал Павел. — В церковь едем, в церковь.

— Исповедаться решил? — хмыкнул Дюков, — Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.

— Не исповедаться, — помотал головой Павел. — Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким… Агностиком.

— Ага, — скривился Дюков. — Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином — и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

— Ты об определениях, а я — о чувствах, — нахмурился Павел, уходя с трассы. — Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую… необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

— Ну-ну, — скис Дюков. — Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер, — хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

— Не бери в голову, Дюков, — прошептал Павел, — На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.

— А и вправду, — поспешил за ним Дюков, — По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке — ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?

— Нет, — буркнул Павел.

— А почему ты не перекрестился? — дернул приятеля за ветровку Дюков, — Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!

— Ты на Девятое мая на «туарег» георгиевскую ленточку вязал? — спросил Павел.

— Обязательно, — удивился Дюков, — А как же без этого? Дань памяти, и все такое…

— В том-то и дело, — кивнул Павел, — И все такое… Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется — крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.

— Здравы будете, — Навстречу приятелям шел востроносый священник. — Рад видеть. С чем пожаловали?

— Вот, — кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел. — Дмитрий со мной.

— Вот уж не знаю, — замешкался Дюков, — Пожимать вам руку или целовать надо?

— Не заморачивайтесь, — просто ответил священник и пожал протянутую руку, — Не эта ли рука красила в прошлом году мою «двадцать четвертую»?

— Она самая, — хлопнул по плечу Димку Павел.

— Золотые руки, золотые, — с усердием потряс руку Дюкову священник, — Спасибо. Очень хорошая работа. Дай вам Бог удачи!

— С удачей у нас как раз напряг случился, — заметил Павел, — но не о том теперь речь. Год последний суетной вышел, я женился, а к вам все никак добраться не получалось.

— Венчаться решили? — улыбнулся отец Михаил.

— Пока нет, — покачал головой Павел. — Я насчет могил.

— А с ними все в порядке, — вздохнул священник, — Чисто, хорошо.

— Вы положили плитку, — объяснил Павел. — И… что-то там делали.

— Но я же о деньгах не говорил? — улыбнулся священник. — Вы храму пожертвовали достаточно, чтобы не беспокоиться о прахе близких.

— Не получается не беспокоиться, — развел руками Павел, — Неладное что-то творится, отец Михаил. Вот приехал сюда, думаю, может быть, и вас мое неладное зацепило?

— Зацепило, — пробормотал священник, — Наведывались тут… разные. И в форме, и без формы. Искали вас.

— И только? — спросил Павел.

Священник взглянул на Дюкова.

— Говорите, — попросил Павел. — Дмитрий в курсе. Почти в курсе.

— Эксгумацию делали ваших родных, — объяснил, потемнев лицом, священник. — Уж больше года прошло. Приезжали люди из Москвы, показали бумагу, велели расписаться о неразглашении. Но я-то сразу предупредил, что, если вы придете, в лицо расскажу вам все как есть. Старший у них был высокий такой, Георгий. Но они к телам матушки вашей и бабушки со всем уважением. Только взяли на анализ… генетический материал. А тела дяди вашего и отца так вовсе забрали. Хотя что там от отца оставалось — пепел один, чуток косточек. Все сгребли, в мешки упаковали и вывезли. Так что пустые ящички в могилке-то лежат. Только и остались — матушка ваша и бабушка.

— Так, значит… — процедил Павел.

— Ну так это ж не в первый раз, — заметил священник. — Еще при предшественнике моем пытались разорить могилку-то. Выкапывали неизвестные. Пепел батюшки вашего словно через сито просеивали, все косточки переломали. Но тогда еще мы все с дядей вашим уладили, он все в порядок приводил. А теперь и до него черед дошел.

— Как вы это объясняете? — спросил Павел, поглядывая на побледневшего Дюкова.

— А что тут объяснять? — вздохнул священник, — Мы так-то вроде Европа, а коросту соскоблишь — Азия. Народ темный в большинстве своем. В церкви поклоны кладут, а за церковью через плечо поплевывают. Я не углублялся в это дело, но слух в уши влетал, что за нечистых считали вас в деревне. Вроде бы оттого и дядя ваш в город переехал, а в посмертии все одно назад вернулся. Разное говорят. И вроде не дядя он никакой, и лопатки на его теле были с двух сторон, и кость у него какая-то не такая. Простить их надо, как неразумных прощают.

Священник остановился у ступеней церкви и положил руку Павлу на плечо.

— Прощая, себе облегчение дадите. Не ковыряйте рану. Быстрее заживет.

— Не все заживает, батюшка, — произнес лобастый и широкий в кости мужик, выходивший из церкви. За ним затопали по ступеням быки или оперативники. Руки они держали в карманах, у двоих на плечах висели автоматы.

— Какими судьбами, Сергей Сергеевич? — помрачнел священник.

— Служба, отец Михаил, — ответил Краснов, — Вы идите в храм, идите. У меня разговор к гостям вашим. Не все у них гладко. Наркотики в машине перевозят, — Он достал из кармана пакетик с белым порошком, — Вот и понятые, — кивнул на бойцов, — И не только наркотики. Оружие!

В руках у Краснова появился дробовик Павла.

— Или эта штучка белокурого красавчика? А ну-ка, ребятки, обыщите его. С черным осторожнее: уж больно шустрым себя показал. На мушке его держите, близко не подходите пока. Ты бы, Павлик, не дергался. Легкой смерти все равно не будет. А мне за тебя еще и повышение выгорит. А вы, отец Михаил, идите уже в церковь. Идите от греха! Сашок, затолкай его в храм. И подержи дверь!