47

Со временем Пашке стало казаться, что он помнит отца. Он представлялся ему родным и узнаваемым силуэтом, который всегда стоял за спиной. Который жалел его, когда Пашка припечатывал палец молотком. Подталкивал в спину, когда на третьем кругу бега по деревенскому стадиону физкультурник требовал продолжать бежать, а Пашке хотелось упасть в траву, потому что в боку начинало колоть и дыхание срывалось. Гладил по голове, когда мальчишке поддавалась какая-то сложная задачка или, к примеру, заброшенный бабушкой на полати сломанный будильник оживал, а из коричневого патефона начинали доноситься не только скрипы, но и музыка. Он всегда был рядом, и Пашка и в самом деле уверился, что помнит его. Затверженные наизусть рассказы бабушки о том единственном дне, когда ей удалось увидеться с зятем, отпечатались в Пашкиной голове намертво. Он помнил, где сидел отец, когда бабушка вошла в дом, как он встал, как поздоровался, какие слова сказал. Помнил, как отец слушал бабушкин рассказ о поездке к ее сыну, как спокойно и достойно встречал ее смущенный взгляд. Помнил, как тот обнимал маму и целовал ее в щеку. Помнил даже, как тот попрощался, уходя устраиваться на работу в совхозную контору. Правда, лица его никак не мог рассмотреть. Бабушка повторяла, что он сам, Пашка, деленный на его детский возраст, и есть копия собственного отца. И Пашка подходил к зеркалу и всматривался сам в себя, чтобы увидеть за тонким длинным носом, прищуренными глазами и вытянутым подбородком самого лучшего, самого главного, самого сильного мужчину в его жизни. Но не видел. Поэтому отец оставался просто силуэтом.

Зато мамка была с лицом. Пусть даже лицо ее оставалось лицом девчонки с улыбкой до ушей и двумя торчащими косичками, которые Пашка выучил наизусть, рассматривая фотографии. Он помнил ее руки. Сильные и цепкие, когда они поддерживали его под мышки. Мягкие и добрые, когда они гладили ему живот. Смешные, когда они раскатывали на столе тесто, которое потом нарезалось стаканом на кружки, а обрезки сминались в комок и раскатывались вновь. Он помнил ее руки, и ему всегда казалось, что достаточно поднять голову, чтобы увидеть ее лицо. Он и так его помнил, закрывал глаза и видел смешную девчонку с косичками, но точно знал, что, вспомнив руки, непременно поднимет глаза и увидит лицо. То самое. Которое у нее было, когда ее не стало и когда, как теперь выяснилось, она увидела серого и спрятала ребенка, прижала его к груди, отвернулась с ним к стене, чтобы защитить…

Фальшивый дядя Федор никогда не позволял себе повысить голос на Пашку, никогда не позволял себе прикоснуться к нему не только чтобы выпороть за какую-нибудь провинность, но и просто так, чтобы дернуть за нос, взъерошить волосы, постучать кривым пальцем по лбу. Почему? Ненавидел его? Боялся? Не хотел прирастать к чужаку, похоже, что даже к врагу? Или именно так и следовало воспитывать мальчишку, пусть даже не родного племянника?

Зато он говорил. Нет, слов было мало, дядя Федор их словно берег или отбирал, но те редкие фразы, которые Павел слышал от него, всегда что-то значили. Пытался ли он перетащить Пашку на свою сторону, готовил ли его для долгого и серьезного разговора? Нет, скорее, он просто наблюдал. И Алексей наблюдал. Наблюдал и испытывал.

И дядя наблюдал и испытывал. Ведь не сами собой появлялись в их доме те же сломанные утюги и чайники? Да и с телевизорами была та же ерунда. Первый отремонтированный Пашкой телевизор — черно-белый «Рубин» — дядя принес сам и между делом намекнул, что, если племяш починит его, тогда телевизор останется в его комнате. Он постоянно брал Пашку «на слабо», при этом не давил на него — сберегал характер мальчишки от ненужного запала и нерва. Чего он добивался? Чего он хотел, когда тащил Пашку то на одну из своих работ, то на другую и просил помочь то разобраться в устройстве какого-то станка, то перебрать какой-то компрессор? Зачем нарывался на скандалы и выговоры? Зачем ему это было нужно? Какие еще механизмы он притащил бы домой, не сбрось на него уазик майор? Какого знания и умения он добивался от Пашки?

Зачем был нужен Алексею чернявый и худой паренек? Что за науку он преподавал Пашке? Зачем он учил его драться в тесной комнате, где от стены до стены два метра и невозможно размахнуться, чтобы нанести удар? Зачем он учил его драться лежа, на бегу, в воде? Зачем он учил его метать нож? Ломать пальцы? Зачем развивал скорость, реакцию, силу, выносливость, выдержку? Вот так выращивал себе врага? Или просто тестировал подопытный объект в разных режимах? Может быть, загонял в привычную для его отца среду и пытался разглядеть что-то важное в движениях, реакциях, ощущениях сына?

А если и это, все это, что происходит с Павлом теперь, все это — продолжение тех же испытаний? Что, если его враги хотят одного: чтобы он сорвался? Хотят поставить его на грань, за которой из него полезет что-то им нужное? Поставить на грань, за которой в глубине его существа очнется неизвестный ему отец, подаст голос и наконец расскажет наблюдателям все, выложит все секреты без утайки?

Неужели только этим можно было объяснить сумасшествие последних дней? Все эти годы его держали в стеклянном лабиринте, подталкивая, как крысу, в нужном направлении. Но вот терпение у лаборантов кончилось. Подопытный оказался слишком инертен. Слишком доволен жизнью. Даже вздумал создать семью с приставленным к нему агентом. Зачал ребенка. Тут-то они и спохватились. И взялись кто во что горазд. Сначала устроили ДТП, потом взорвали мастерскую, взорвали квартиру, машину, натравили милицию, бандитов, стали убивать близких и просто знакомых. Скоро они нальют в его лабиринт расплавленный свинец, а он продолжает тыкаться носом в холодные стенки и все еще не может понять, чего от него хотят.

Господи, как же хорошо, что Томка отказалась во всем этом участвовать!

По крайней мере, остается надежда, что с нею все будет в порядке.

Или и это не конец?

Какая присказка была любимой у фальшивого дяди Федора?

Чтобы научить плавать, будущего пловца бросают в воду, но иногда его бросают в воду, чтобы он не учился плавать, а плыл.