Часть III
Переменчивое лето
Генерал Тропин стоял у окна и смотрел на плац, где роты отрабатывали приемы штыкового боя. Дюжие бородатые мужики слегка вразвалку, с этакой спокойной уверенностью, пробегали два десятка шагов, потом резко ускорялись и с надсадным хыканьем ловко всаживали плоский штык в мешок из брезента, туго набитый соломой. За последние месяцы личный состав дивизии значительно обновился. Причем новички в основном были лучше обучены, чем старый состав. В этом не было ничего удивительного, потому что большинство среди так называемых новобранцев составляли демобилизованные солдаты-ветераны. Генерал вздохнул и отошел от окна. Недаром в народе говорят: ждать да догонять — хуже некуда. Прошло уже больше двух месяцев с того дня, как группа офицеров во главе с князем Росеном отправилась в свой отчаянный поход. И с каждой неделей надежды на успех у генерала оставалось все меньше и меньше. И все больше и больше разгоралось желание послать к черту все планы, еще так недавно казавшиеся ему вполне разумными. Конечно, нельзя отрицать, что скоординированные военные выступления были бы намного эффективнее, чем разрозненные, что суверен, став во главе их священной борьбы, смог бы послужить мощным мобилизующим началом, что, как говорил Великий Буонерон, «для войны совершенно необходимы три вещи — деньги, деньги и деньги», да только ожидание становилось день ото дня все невыносимее. Тем более что вокруг творится ТАКОЕ, а в твоем распоряжении имеется хорошо обученная и отмобилизованная дивизия полного состава. Генерал прошелся по кабинету, приблизился к столу, снял с крючка слуховой рожок телефона и крутанул рукоятку. Сквозь шум и треск прорвался голос дежурного телефониста:
— Дежурный слухает, вашбродь!
— Соедините меня с телеграфом.
— Сей секунд… Соединяю.
Треск в слуховом рожке усилился, голос стал уже совсем почти неразличим.
— Старший телеграфист …кой, слуш… — Пауза, и снова: — Слушаю?
Генерал заговорил, напрягая голосовые связки;
— Это Тропин. Есть ли что-нибудь для меня? Слуховой рожок мгновение помолчал, потом неуверенно переспросил:
— …ал Тропин?
— Да, черт возьми!
Рожок обрадованно затрещал:
— Получена телеграмма на …аше имя. …правитель генерал Штауфферг. Как вы распор… …ослал к вам с нароч…
Это была не совсем та новость, которую Тропин ждал с таким нетерпением, но все же это было лучше, чем ничего. Генерал кивнул, будто его собеседник на том конце медного провода мог его увидеть, и повесил рожок на крюк, напоследок одарив телефон сердитым взглядом. Еще одно свидетельство падения государства. Аппараты работают все хуже и хуже, а заменить их нечем. Нет даже запасных частей для ремонта. А еще генерала Тропина немного расстроило сообщение о том, что Штауфферг стал каким-то правителем. Это его не удивило вовсе нет. Штауфферг уже в кадетском корпусе проявлял недюжинную предприимчивость во всем, что касалось карьерного роста. Помнится, чин поручика он получил за блестящую подготовку ипподрома к Первым весенним скачкам на приз генерал-губернатора. Несмотря на столь скромный статус, эти скачки были первым после долгой зимы официальным выходом высшего света на воздух, и потому многие представители света считали своим долгом почтить их своим присутствием. Так что рвение молодого подпоручика просто не могло остаться незамеченным. А уж теперь, когда правители, будто тараканы, полезли изо всех щелей, Штауфферг вряд ли упустил бы свой шанс. В последнее время правителями разного ранга объявила себя добрая дюжина генералов, казачьих атаманов, главарей банд, а также председатели местных Комитетов действия, да и просто авантюристы из бывших купцов, крестьян и мастеровых. Все, кто имел много наглости и немного удачи. А вот сам Тропин…
В дверь постучали. Генерал раздраженно буркнул:
— Да!
Дверь открылась, на пороге вырос дежурный офицер.
Он четко отдал честь, щегольски брякнув каблуками об пол, и выбросил вперед руку с конвертом из синей оберточной бумаги:
— Господин генерал, вам телеграмма. Только что доставили с нарочным.
Генерал торопливо взял конверт и, кивком поблагодарив дежурного офицера, достал из него сложенную в несколько раз телеграфную ленту. Быстро пробежав глазами послание, он раздраженно нахмурился. Во-первых, его старый знакомый Штауфферг, как оказалось, был вовсе не правителем, а ОТПРАВИТЕЛЕМ телеграммы, что, в общем-то, принесло некоторое облегчение, а во-вторых, что было более неприятным, телеграмма была послана Сходом наказных атаманов Южного казачьего войска. И в ней сообщалось, что Сход получил и обсудил «Манифест о возвращении». О чем вежливо уведомляет генерала. Сход полностью поддерживает идею призвания на престол бывшего суверена и заявляет, что в случае, если суверен обратится к патриотам своей земли с просьбой о помощи, казаки Южного войска готовы все как один выступить на защиту Святого Круга, Родины и суверена. Однако Сход, хотя и в довольно обтекаемых выражениях, выразил сомнение в том, что некое лицо, пусть и несомненно достойное, но занимающее всего лишь должность начальника заштатной учебной дивизии, может выступать в качестве лидера сопротивления господам соратникам и уж тем более представлять пред очами суверена страждущий народ. В конце послания генералу уже открыто предлагалось прибыть лично или прислать своих представителей для обеспечения координации действий сил, находящихся под командованием генерала, и вооруженных сил юга страны под эгидой сформированного на Сходе Комитета национального спасения.
Генерал еще раз поднес к глазам конец бумажной полосы и перечитал список членов Комитета национального спасения. Губы его изогнулись в саркастической улыбке. Эти люди попали в ту ловушку, которой сторонники князя Росена благодаря его в высшей степени убедительным аргументам пока что сумели избежать. Среди трех десятков фамилий он встретил лишь шесть или семь, о которых слышал хоть что-то, остальные, как видно, были местными. У подобного Комитета, несмотря на высокомерный тон послания, перспектив на лидерство было вроде бы и не меньше, чем у него, хотя… Южное казачье войско — это двадцать пять тысяч сабель как минимум. А по мобилизации можно набрать и все пятьдесят. Сила немалая, но и у него… Генерал повернул голову к окну. Нет, все-таки князь Росен — человек большого ума. Генерал до сих пор удивлялся, как это ему, несмотря на отсутствие государственных структур комплектования и материально-технического снабжения, с учетом потерь от самовольного оставления части и пропаганды мятежников, к настоящему моменту удалось довести численность личного состава до девяти тысяч штыков и полутора тысяч сабель. Как же претили его офицерам эти странные переговоры с крестьянскими старостами и заводскими мастерами! Штаб-майора Ненгольца пришлось даже посадить под домашний арест, поскольку обращение «Уважаемый господин староста» уж слишком резало его гордые уши потомственного дворянина в шестом поколении. Да и самому генералу, когда он принимал депутации от местного крестьянства или делегации работников, приходилось делать над собой немалое усилие, чтобы держать себя с посетителями как с равными. Однако результат налицо. Дивизия доведена почти до полного состава. Склады хоть и не ломятся, но смогут обеспечить обмундировку и вооружение еще пятнадцати — двадцати тысяч человек, хотя, конечно, в основном за счет старых запасов. А вот продуктами они запаслись основательно, и по большей части только за прошедший месяц. Да и кто бы мог подумать, что простое опубликование манифеста подвигнет местных крестьян и работников на то, чтобы вновь начать принимать к оплате старые ассигнации. Ему удалось даже отремонтировать двигатели у шести броневиков, которые ржавели в углу плаца, дай бог памяти, уже третий год. Удивительно, но такие, в общем-то, не очень обременительные вещи, как патрулирование местности, помощь в возобновлении работы старых и организация нескольких новых сельских школ, а также разрешение местным рекрутам на выходные уезжать в свои деревни, принесли столь разительные результаты. Впрочем, не стоит забывать и о работе Гражданского комитета графа Бронкова. Хотя генерал был не слишком осведомлен о том, чем занимается этот комитет и, как всякий военный, был о гражданских не очень-то высокого мнения, однако, по слухам, которые доходили до него еще в прежней, более или менее упорядоченной жизни, граф Бронков слыл человеком немалых способностей, да и князь отзывался о нем очень высоко. А значит, можно было предположить, что они там в этом Комитете занимаются не просто сотрясением воздуха.
Стук в дверь оторвал генерала от размышлений. Он нервно дернул головой и раздраженно произнес:
— Да?!
Дверь открылась, и на пороге появился граф Бронков собственной персоной. Генерал удивленно встал:
— Убей бог, ваша светлость, вот только что вас вспоминал, — он хмыкнул, — жить вам долго, по народному поверью, — и осекся, увидев, что граф не один.
Его спутник сильно похудел с того времени, как генерал имел честь видеть его в последний раз, на лице явно прибавилось морщин. Но не узнать его было невозможно. Генерал, пораженный, всплеснул руками:
— Бог мой, барон Конгельм!
Тот остановился перед генералом, резко опустил голову в своем знаменитом элегантном то ли кивке, то ли поклоне и произнес голосом, к которому примешивалась горечь, может быть, даже неосознанная:
— Вы правы, генерал, это действительно я, собственной персоной.
Генерал покачал головой:
— Но нам сообщили, что вы арестованы… То есть, прошу прощения, — спохватившись, замахал руками генерал, — прошу садиться. — Он повернулся к двери и крикнул: — Эй, там, чаю или… — Он обернулся к гостям: — Может быть, чего-нибудь посущественней?
Граф Бронков энергично кивнул:
— Да, генерал, барон сошел с поезда всего час назад и мы успели переброситься лишь двумя словами. Так что, думаю, нам нужно позаботиться об обеде. Мы наслышаны, как плохо сейчас с продуктами в старой столице, — обратился он к барону. Барон усмехнулся:
— Не стоит беспокоиться, господа. Я уже привык обходиться малым. Тащевские бараки — неплохое место для подобного обучения.
— И все же, все же, — настаивал генерал, — окажите честь.
Барон кивнул:
— Хорошо, но только если во время обеда мы сможем поговорить без помех.
— Ну, это несложно, — заметил Тропин, — нам накроют в соседней комнате.
Однако первая половина обеда прошла почти без разговоров. Несмотря на всю деликатность барона, было видно, что он изрядно оголодал. И генерал сдержал свое нетерпение. Что оказалось совсем нетрудно, стоило ему исподволь взглянуть на барона, с жадностью поглощавшего обыкновенное сало и картошку. Наконец барон насытился и, смущенно улыбнувшись, повернулся к генералу:
— Прошу простить, господа.
Граф Бронков мелко замотал головой:
— Ну что вы, что вы, мы понимаем. Барон вытер салфеткой рот и отодвинул от себя пустую тарелку. Несколько мгновений все молчали, наконец генерал решительным тоном проговорил:
— Итак, барон, мы с нетерпением ждем вашего рассказа.
Барон Конгельм согласно кивнул:
— Ну, во-первых, должен вам сообщить, господа, что князю удалось установить точное местонахождение его величества, — Он сделал многозначительную паузу и закончил: — Семейство суверена в настоящее время находится под охраной в Катендорфе. Генерал взволнованно вскинулся:
— Бог ты мой! Никогда бы не подумал. Но ведь это почти тысяча верст от…
— …от Вивадии. Гораздо дальше, — задумчиво произнес граф и повернулся к барону: — Я, конечно, понимаю, что вопрос не совсем уместен, но поймите и наше беспокойство… Насколько этим сведениям можно доверять?
Барон пожал плечами:
— Сейчас сложно доверять кому бы то ни было. Но князь посчитал эту информацию заслуживающей доверия. И, как мне представляется, в настоящий момент у него есть гораздо больше возможностей, чем у нас, чтобы убедиться в ее достоверности.
Генерал подался вперед:
— Князь уехал?
Барон Конгельм кивнул:
— Около трех недель назад. — Он умолк и, помявшись, стыдливо спросил: — Не найдется ли папироски, господа? Последняя неделя была для меня не очень удачной. — Он улыбнулся с горькой иронией. — Никогда бы не подумал, что дорога до Коева будет такой долгой и утомительной.
Генерал протянул свой портсигар. Барон затянулся и откинулся на спинку стула:
— Знаете, господа, в последнюю неделю у меня было много свободного или, вернее, бесполезного времени. И потому в голову все время лезли разные мысли обо всем, что происходит со страной и со всеми нами… — Он помолчал, выпуская дым. — По-моему, если посмотреть на это с точки зрения здравого смысла, то все происходящее настолько невероятно, что напрашивается мысль о вмешательстве каких-то потусторонних сил. Ну посудите сами. Разве может огромное, формировавшееся в течение тысячелетия государство в одночасье рухнуть? А это безумие, охватившее нас, да и весь цивилизованный мир четыре года назад? А то, что творится сейчас? О чем говорят эти так называемые соратники? Они, видите ли решили перерестроить мир так, чтобы раздать всем сестрам по серьгам! Ведь именно этого требует теория господина…
— Не произносите при мне этого имени, — раздраженно вмешался генерал. — Все глубокомысленные рассуждения, изложенные в его толстом труде под названием «Богатство», совершенно не тянут на полновесную экономическую теорию. В самом лучшем случае они могут служить лишь почвой для восторженных рассуждений экзальтированных курсисток или прыщеватых студентиков, — он саркастически улыбнулся, — ибо уже триста лет назад лучшие умы человечества пришли к выводу, что нельзя доводить идею равенства до полного абсурда. Собрать все, что произвел каждый, в одном месте и поделить поровну на количество ртов — лучше не придумаешь, чтобы окончательно уничтожить всякое желание совершенствоваться или хотя бы просто честно трудиться.
Тут в разговор, с сомнением покачав головой, вступил граф:
— Вы не совсем правы, генерал. Экономическая теория, которой собираются руководствоваться «соратники», вовсе не предполагает простого распределения по числу ртов. Это просто глупости, розовая водица для нищих и убогих. Да и, по большому счету, большей части тех, кто сейчас взобрался на вершину, глубоко наплевать на ЛЮБЫЕ экономические теории. Они просто воспользовались шансом и сейчас всеми силами стараются удержать то, чего добились. Но они не понимают одного, а именно того, что аристократия твердо усвоила за долгое время своего правления. — Граф подался вперед и произнес зловещим тоном: — Власть, захваченная кровавым путем, может порождать только еще большую кровь. И даже если они сейчас удержатся, то потом, когда новый клан укрепится, начнется то же, что было у бриттцев во времена Края или войны Двух династий. — Он фыркнул. — Да что там далеко ходить, вспомните наши княжеские междоусобицы или что творилось рядом с престолом еще лет двести назад. Барон со вздохом кивнул:
— Вы правы. Этих господ ждет кровавое будущее. И единственное, что меня волнует, так это то, что вместе с этой сворой кровавая волна прокатится и по всей нашей многострадальной родине. — При этих словах глаза барона вдруг предательски блеснули, и он резко отвернулся.
— Ну-ну, батенька, — замахал руками генерал, — что уж вы так сразу-то. Рано еще нас всех хоронить. Ведь ОНИ еще не победили, а мы не проиграли.
Барон снова вздохнул и помотал головой:
— Прошу простить, господа, нервы совсем ни к черту…
— Полноте, барон, успокойтесь, — заговорил граф, смущенно отводя глаза, чтобы не видеть слез, — Вот ведь вы сказали, что князь обнаружил место заключения суверена. Так что все еще может измениться.
Барон нервно погасил папиросу:
— Князь… Знаете, господа, я ведь не закончил свою мысль. Так вот, все происходящее кажется мне каким-то чудовищным заговором неких могущественных сил, которые играют в какие-то странные, мерзкие игры. Смешно, но сейчас ферзями на этой гигантской доске вдруг стали типичные пешки, отличающиеся единственно звериной способностью к выживанию и полной беспринципностью. А все те, что были ферзями или считались таковыми, — все они либо исчезли, либо абсолютно беспомощны. Вы не находите это странным?
Граф и генерал переглянулись. Сказать по правде, до сего момента они как-то особо не задумывались над этим, но сейчас склонны были признать, что рассуждения барона не лишены некоторого смысла. Хотя, с другой стороны, мало ли подобных мыслей рождается сегодня в воспаленном мозгу людей, вырванных из привычного достойного существования? Чего только не довелось им слышать в последнее время — от столь популярной в широких кругах версии о кознях кайзерцев и до жутких слухов о заговоре олимов, пытающихся возвысить своего бога над остальными. А потому граф лишь уклончиво сказал:
— Все может быть.
Барон взволнованно тряхнул головой:
— Я понимаю ваш скептицизм, господа. Но кое-что, что подтверждает мое предположение.
Генерал и граф Бронков почувствовали некоторую неловкость. Конечно, Тащевские бараки явно не способствуют психическому здоровью. Но до сего момент барон выглядел, в общем, достаточно… нормально. А Конгельм между тем продолжал:
— Я имею в виду свои предположения по поводу того, что все мы суть некие пешки, совершенно не понимающие происходящего, но вынужденные выступать и делать ходы на доске. — Он помолчал, словно подыскивая слова. — Однако, как мне кажется, на доске есть и фигуры, которые осведомлены о происходящем гораздо лучше, чем мы.
Граф и генерал снова переглянулись и недоуменно уставились на барона:
— Что вы имеете в виду?
Барон растянул губы в холодной улыбке:
— О, всего лишь то, что некоторые из наших теперь уже общих знакомых разительно выделяются из унылого ряда растерявшихся серых посредственностей, к которым господа, я вынужден отнести и себя. Эти люди знают и умеют намного больше, чем свойственно даже самому пытливому и трудолюбивому выходцу из весьма обеспеченной семьи, к которым они, без всякого сомнения, принадлежат. И эти знания и умения, к моему немалому удивлению, по большей части как раз и относятся к того рода деятельности, которая становится столь необходимой в смутные времена, подобные нынешнему.
Барон вопросительно взглянул на одного, затем на другого собеседника:
— Ну, господа, неужели вы до сих пор не догадались, о ком я говорю?
Над столом повисла напряженная тишина. Граф, стараясь не встречаться глазами с бароном, медленно отодвинул от себя тарелку и натужно спросил:
— Ну и в чем же вы их обвиняете?
— Бог ты мой, — усмехнулся барон, — совершенно ни в чем. Более того, я считаю, что в настоящий момент князь со товарищи — это наша единственная надежда. Как мне представляется, сейчас за доской сидят два… вернее, две группы игроков и наш князь есть посланец той группы, которая играет как раз за нашу сторону. — Он немного помедлил. — Вопрос только в том, насколько он свободен в своих поступках и как скоро игроки введут в дело иные фигуры, в том числе и на противоположной стороне.
* * *
— Все. Капитан, свернуть лагерь. Начало движения через полчаса.
Капитан вскочил на ноги и принялся быстро, но без излишней торопливости тушить костер. Остальные члены команды так же начали подниматься на ноги и привычно расходиться по сторонам, старательно делая вид, что не усматривают в происходящем ничего особенного. Это было не очень сложно, поскольку за прошедшую неделю каждый достаточно хорошо изучил, что ему делать при этой команде, и эти действия уже не требовали сознательных усилий. Князь поднимался от реки, одетый только в свои широкие, генеральского сукна, галифе и свежевымытые сапоги, на ходу яростно растирая обнаженный торс холщовым полотенцем. Чуть дальше, метрах в десяти, из-за кустарника, слышался смех и звонкие девичьи голоса. Принцессы мыли посуду. Элис окинула князя строгим взглядом и демонстративно отвернулась, сурово поджав губы. Профессор тихо вздохнул и еле заметно покачал головой. В отличие от мадам Элис, он прекрасно знал, что князю просто не пришло в голову, что мыть свои телеса в десяти шагах от трех молодых незамужних девушек не совсем прилично. Тем более что они принадлежали к самому высокому аристократическому роду империи. Господин Юри тоже отличался большим… прагматизмом в повседневной жизни, но, поскольку он предпочитал держаться в тени, каковое умение и воплощал в жизнь довольно искусно, его несколько… неоднозначные манеры не так бросались в глаза. Впрочем, если бы в составе их небольшого отряда не появились женщины, то и в поведении князя тоже никто бы не усмотрел ничего особо странного. Просто он никак не отреагировал ни на присутствие женщин, ни на пребывание рядом с ним царственных особ. Он продолжал вести себя точно так же, как до того в чисто мужской компании, в которой к тому же он был самым главным. Впрочем, последнее даже сейчас не вызывало больших сомнений, но хоть какие-то рамки приличий все же должны соблюдаться!
Князь небрежным движением кисти отбросил полотенце, и оно повисло на ближайшей ветке так, как будто его специально там развесили. Пантюше вздохнул.
После памятного разговора на опушке леса неподалеку от Катендорфа сколько раз ему довелось уже видеть такое, что лишь усиливало его подозрение насчет трех существ, обнаруженных в лесу дворовым господина Максина несколько месяцев назад, а именно — что они явились откуда-то из-за пределов известного мира. Впрочем, время от времени он поддавался характерному для него скептицизму, и тогда ему начинало казаться, что все его подозрения — не что иное, как экзальтированный бред стареющего ученого.
В этот момент над ухом Пантюше раздался веселый голос:
— Профессор, вам пора позаботиться о своих вещичках, а то до команды его сиятельства осталось всего десять минут.
Пантюше очнулся от мыслей и, благодарно кивнув ротмистру, принялся торопливо укладывать в сидор умывальные принадлежности. Возможно, господа офицеры тоже заметили некоторые странности в поведении своего предводителя, но, судя по всему, они отнюдь не намерены были забивать себе голову размышлениями по этому поводу. Пантюше снова вздохнул. Как жаль, что он не способен на такое.
Они тронулись в путь через пятнадцать минут. Задержка произошла из-за принцесс, которым мать сердитым голосом приказала заново переплести косы. Хотя всем было понятно, что дело не в косах, а в том, что Элис Цассенская привыкла, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней. Но вот уже целую неделю она находилась в таком положении, когда ее мнением никто не интересовался. Разве что профессор Пантюше.
Где-то наверху, над кронами деревьев, уже вовсю припекало солнце, но внизу было еще холодно. Снег почти весь уже стаял, но в низинах и под раскидистыми елями еще оставались бурые пятна покрывшегося ледяной коркой из-за ежедневных оттепелей снега. А из-под черно-желтого ковра прошлогодней травы и палых листьев уже кое-где пробивалась свежая изумрудно-зеленая трава. Шли ходко, поскольку за десять дней пути все успели втянуться в ритм долгих переходов. Небольшую цепочку их отряда сегодня возглавлял князь. Обычно они, попеременно или вместе с господином Юри, ротмистром и еще одним из офицеров, уходили далеко вперед, чтобы поохотиться и отыскать чего-нибудь съедобного. В заплечных мешках был солидный запас муки, крупы и вяленой рыбы, но путь был слишком долог, чтобы полностью на него полагаться. Однако два дня назад князь подстрелил из барабанника оленя (причем никому и в голову не пришло удивиться такому невероятному охотничьему подвигу), и они потратили целые сутки на то, чтобы запастись копченой олениной. Так что вот уже второй день они быстро двигались вперед. Князь обладал прямо-таки сверхъестественной способностью отыскивать дорогу среди бесконечных лесных завалов и буераков, так что, когда он шел впереди, отряд успевал за день преодолеть добрых тридцать верст, хотя обычно за день проходили не более пятнадцати.
Втянувшись в монотонный ритм движения, профессор вновь вернулся к своим мыслям. Блестящий успех этой экспедиции, которую по зрелом размышлении нельзя было назвать иначе, кроме как авантюрой, и особенно то, как было произведено само освобождение суверена, заставляли задуматься над тем, чему же все-таки обучался в детские и юношеские годы князь Росен? А также чем он занимался в зрелые годы? Когда в предрассветных сумерках перед изумленным профессором, проведшим бессонную ночь у костра, предстало семейство суверена, а чуть погодя на поляне стали появляться и остальные члены группы, задуматься времени не было. Они быстро свернули лагерь и еще до восхода солнца двинулись в путь. За первый день их отряд не прошел и десяти верст. Женщины были измучены переживаниями прошедшей ночи, да и одежда спасенных совершенно не подходила для пешей прогулки по густому лесу. Сразу после короткого обеда всухомятку к князю, настолько естественно расположившемуся на поваленном дереве, что это даже казалось удобным, подошел суверен. За время перехода профессор успел сообщить бывшему государю некоторые подробности происходящего, и Коней уже немного представлял себе, кто возглавляет их странно выглядящую команду. Его супруга тут же переместилась поближе. Князь поднялся на ноги и коротко поклонился. Коней кивнул:
— Прежде всего, князь, позвольте мне выразить вам мою самую горячую благодарность.
Князь снова поклонился. Коней запнулся. На месте князя любой в ответ на благодарность суверена рассыпался бы в выражениях верноподданнических чувств, пусть даже чисто формально, но этот гигант с неестественно спокойным выражением глаз просто молча ожидал продолжения. Коней почувствовал неуверенность, нахмурился, однако переборол себя и продолжил:
— Я просто восхищен вашей смелостью и мастерством, с которым вы достигли успеха в столь дерзком предприятии, и ничуть не сомневаюсь в вашем уме и предусмотрительности, но… — Он помедлил в ожидании хоть какого-нибудь отклика со стороны князя, однако, убедившись, что тот ничего не собирается говорить, закончил свою речь: — Вы не могли бы ввести меня в курс того… что вы собираетесь предпринять? — Суверен растерянно умолк.
Князь еле заметно усмехнулся:
— Насколько я понял, профессор Пантюше уже проинформировал вас об этом. Но даже если он что-то упустил, то, по-моему, это очевидно, ваше величество. Я собираюсь доставить вас и вашу семью в такое место где вам не будет угрожать непосредственная опасность и вы сможете с максимальной пользой послужить своему народу. — С этими словами князь кивнул капитану, и тот, четко отдав честь, упал на одно колено и протянул суверену несколько измявшийся за время дороги листок с текстом «Манифеста о возвращении».
Спустя пять минут, когда Коней, с несколько ошеломленным видом, передал супруге манифест, князь со свойственной ему ловкостью движений поднялся на ноги, коротко приказал:
— Подъем, двинулись, — и, ни на кого не глядя, развернулся и широким, размеренным шагом двинулся вперед, предоставив остальным суматошно собираться и догонять своего вожака.
К вечеру они вышли на крутой бережок небольшой речушки, скорее даже ручья. Князь остановился над крутым склоном, окинул взглядом окрестности и бросил:
— Переночуем здесь.
Тут уж Элис не выдержала:
— Что? Да что вы такое говорите, князь? Вы собираетесь предложить нам провести ночь в этой лесной глуши, на голой земле? Да вы понимаете, КОМУ вы это предлагаете? — Она повернулась к супругу и дрожащими от возмущения губами проговорила: — Дорогой, я думаю, вам следует объяснить князю Росену, что мы не потерпим подобного обращения.
Тот смущенно кивнул, но остался стоять молча. Поскольку прекрасно понимал, что в настоящий момент, что бы он ни сделал, это будет выглядеть в лучшем случае глупо а в худшем — просто смешно и нелепо. Профессор поспешил прийти ему на помощь:
— Послушайте, князь, но неужели поблизости нет никакого жилья? Я думал, что вы предусмотрели это. Ведь нельзя же серьезно полагать, что…
Но князь не дал ему закончить:
— Ближайшее жилье, господин Пантюше, находится верстах в десяти. Это Катендорф. — Он повернулся к супруге императора и, отвесив ей короткий поклон, в котором ясно сквозила насмешка, добавил: — И если кто-либо из семьи суверена желает вернуться, чтобы провести ночь в тех условиях, которые могут быть предложены им там, то я предлагаю сделать это немедленно. — Мгновение помолчав, он пояснил: — Через два часа стемнеет, а так хоть часть пути вы пройдете не в кромешной тьме.
Элис задохнулась от возмущения, а Коней растерянно пролепетал:
— Я бы вас попросил, князь…
На лице князя не двинулся ни один мускул в ответ на этот робкий всплеск возмущения. Спокойно повернувшись, он коротко распорядился:
— Капитан, возьмите троих и нарубите лапника. Ротмистр, за вами костер и ужин, — и снова повернулся к суверену: — Был бы благодарен, ваше величество, если бы ваши женщины помогли ротмистру.
Элис вспыхнула, но не успела произнести ни слова. Князь резко развернулся и исчез, будто растворился в воздухе. Пантюше поспешно оглянулся. Как он и предполагал, господина Юри тоже нигде не было видно.
* * *
Следующие три часа были заполнены заботами по приготовлению пищи, обустройством на ночь и ворчанием супруги государя, которая своими придирками довела до белого каления и самого профессора, и всех офицеров. Так что к тому моменту, когда лагерь наконец затих, кое-кто из офицеров был готов последовать примеру своего командира и скрыться от несносной женщины куда-нибудь поглубже в лесную чащу. Коней был вынужден даже напомнить жене, что эти люди как-никак спасли их от смерти.
Князь появился под утро. Светало. Разбуженные предутренним холодом, люди не спали. И тут на противоположном берегу послышался слабый шум — кто-то торопливо шел, почти бежал по лесу. Будь это чуть позже, вряд ли кто услышал бы что-нибудь, но в тумане звуки разносятся далеко, а лес в этот час был так тих и безмолвен, что шаги услышали все. Дежурный офицер шевельнулся и осторожно взвел курок барабанника, но тут легкий ветерок отнес в сторону клок тумана, и взглядам присутствующих предстали две фигуры. Князь бежал впереди, нагруженный тремя хитро связанными узлами, так что они висели у него на плечах, абсолютно не мешая двигаться. Увидев своего командира, офицеры начали торопливо выбираться из-под шинелей и курток, которыми укрылись на ночь. У каждого в заплечном мешке было одеяло, но, по молчаливому уговору, все отдали их семье суверена. Князь прервал свой бег лишь у самого костра и одним движением сбросил узлы на землю:
— Господа, у нас мало времени. Мы должны выступить не позднее, чем через час. — Он опустился на колено и принялся развязывать узлы, продолжая говорить. — Вчера ночью господин Птоцкий выгрузил свой отряд на полустанке в десяти верстах от Катендорфа и начал наступление на Шумлу. К вечеру позиции генерала Истока были прорваны и город взят. Остатки его армии стремительно отступают на восток. Корпус атамана Друзя рассыпался на мелкие отряды и тоже отходит. Войска Комитета действия и отряды Гвардии вооруженной защиты свободы преследуют их по всем направлениям. Восточного фронта больше нет. — Князь между тем разложил на земле одежду и обувь, извлеченную из узлов. — Государь, сударыни, я хочу, чтобы вы немедленно переоделись в эту одежду. Я планировал добраться до позиций генерала Истока, рассчитывая на его помощь, но теперь это невозможно. Дорога на запад тоже перекрыта. — Он сделал паузу. — Председатель Верховного комитета зашиты революции соратник Птоцкий прибыл в город всего через полчаса после нашего… отбытия и за ночь успел организовать наши широкомасштабные поиски.
Усмешки, появившиеся на лицах офицеров при упоминании о Птоцком, тут же сменились тревогой. Государь и его супруга стояли как оглушенные. В воцарившемся молчании раздался растерянный голос бывшего суверена:
— Но… что же нам делать? Князь повернулся к нему:
— Выход один. Мы должны идти на север. Дня через четыре обжитые места кончатся и мы уже вряд ли нарвемся на их поисковые отряды. А верст через двести — двести пятьдесят выйдем к верховьям Панченги. Там сделаем плоты и спустимся вниз по течению. А что будет дальше — там посмотрим.
Элис вскинулась:
— Господи, князь! Я не могу себе представить, что вы говорите это всерьез! Неужели нельзя было предусмотреть…
Но князь не дал ей закончить. Он вскинул руку, обрывая ее излияния, и жестко произнес:
— Прошу вас заметить, сударыня, что любое планирование требует наличия достаточного объема информации, а это, как, впрочем, и само планирование, требует времени, — он саркастически улыбнулся, — или вы предпочли бы, чтобы мы постарались предусмотреть максимум неприятных неожиданностей, но появились в доме, где вас держали, скажем, на недельку попозже?
Элис побледнела и отвернулась.
— Итак, — продолжал князь, — я собираюсь доставить вас живыми и, по возможности, здоровыми в относительно безопасное место и обещаю вам, что так и будет. И на этом давайте закончим все рассуждения на данную тему.
Несколько мгновений все молчали, потом вдруг Тесс старшая из дочерей суверена, поднялась на ноги и, подойдя к заплечному мешку ротмистра, в который они вчера сложили остатки ужина, принялась невозмутимо доставать продукты. И это послужило сигналом для остальных. Все зашевелились и принялись торопливо готовиться к завтраку и отходу.
Одежда пришлась впору. К удивлению профессора, даже Элис безропотно натянула под юбку прочные крестьянские штаны и, с помощью супруга, добротные кожаные сапоги. Профессору тоже достались сапоги и теплая овечья душегрейка. По какому-то незримому молчаливому соглашению никто не поинтересовался, где их предводители побывали этой ночью и откуда у них взялась эта столь нужная им, но явно не новая и, судя по всему, недавно с кого-то снятая одежда. После короткого завтрака они двинулись в путь. Князь снова шел в голове, а вот господин Юри взял троих офицеров и исчез среди деревьев где-то слева от основного отряда.
День прошел в монотонной ходьбе. Господин Юри и ушедшие с ним офицеры появились только к вечеру. У офицеров возбужденно блестели глаза, а господин Юри со своей обычной усмешечкой подсел к князю, и они заговорили приглушенными голосами. Пантюше, уже устроивший себе ложе из лапника рядом с семьей суверена, повинуясь требовательному взгляду супруги государя, встал и подошел к офицерам. В середине плотного кружка ротмистр что-то возбужденно рассказывал остальным:
— …нет, господа, это было невероятно. Полный амбец!
— И что же, ротмистр? Что вы с ними сделали?
— Да, а что Молчун? Что он? Ротмистр победно усмехнулся:
— Ни-че-го.
Все застыли в изумлении, уставившись на ротмистра, который, насладившись произведенным впечатлением, наставительно произнес, явно повторяя чужие слова:
— Ну же, господа офицеры, пора перестать мыслить подобно примитивной пехтуре. Что могут подумать господа соратники, если один из их конных патрулей не вернется именно с ЭТОГО направления?
Офицеры смущенно переглянулись:
— Но как же вы…
— Вот в этом-то все и дело, — довольно засмеялся ротмистр, — я сам ошалел не меньше вашего, когда услышал, что они нас так просто отпускают. Еще и посоветовали быть поосторожнее, мол, отступающие казачки в здешних местах зело лютуют.
Все некоторое время молчали, размышляя над тем, что только что услышали, потом молодой поручик, чаще других заглядывавшийся на красавицу Тесс, со вздохом сказал:
— А все-таки жаль, господа. Целых восемь человек этих «соратничков» будут еще какое-то время коптить небо.
Капитан с кривой усмешкой похлопал его по плечу:
— Может, вы и правы, поручик, но наша задача намного важнее, чем просто свести в могилу побольше этих «соратничков». — Тут он заметил профессора: — Чем могу служить, профессор?
Пантюше засмущался, словно гимназист, подглядывавший за тем, как его старшая сестра целуется с кавалером, и, пойманный на месте преступления, пробормотал:
— Да ничего, собственно. Я… мне просто хотелось узнать, что делали господин Юри и остальные. Из-за спины капитана высунулся ротмистр:
— Не берите в голову, профессор, просто господин Юри попытался направить возможную погоню в другую сторону. И похоже, ему удалось это сделать.
* * *
Следующие несколько дней были совершенно однообразны. Ранний подъем, завтрак и монотонная ходьба до обеда, потом обед и снова ходьба. Первое время Пантюше к исходу дня чувствовал себя абсолютно вымотанным, а сама мысль о том, что на следующий день придется снова подниматься и трогаться в путь, причиняла почти физические страдания. Но потом, мало-помалу, он втянулся. А принцессы, к которым постепенно перешли все обязанности по приготовлению пищи, мытье посуды и иные заботы, считавшиеся чисто женскими, ожили настолько, что даже начали по вечерам устраивать небольшие спевки. Пантюше вечерами вел с сувереном долгие беседы, иногда ловя себя на мысли, что его оценки происходящего слишком субъективны и он все еще ищет оправдания лидеру своей партии князю Эйгену, оказавшемуся неспособным удержать ситуацию, что и привело к такому чудовищному провалу.
Князь Росен между тем упорно вел вперед их маленький отряд, и постепенно у всех появилась надежда, что они смогут сделать то, что еще несколько дней назад казалось совершенно невозможным. Однажды во время очередного дневного перехода Пантюше нагнал господина Юри:
— Послушайте, откуда князь так хорошо знает эти места? Мне всегда казалось, что вы иностранцы и… — Он запнулся и замолчал.
Юри улыбнулся, представив, как бы реагировал профессор, и так уже относящийся к ним настороженно, если б он сказал ему правду, и сделал недоуменное лицо:
— Честно сказать, не знаю, — он сделал несколько шагов молча, — наверное, где-то достал хорошую карту, и как мне кажется, у него большой опыт в подобных походах. Где-нибудь в других краях.
Профессор вежливо кивнул и отстал. Оба знали, что один солгал, а второй ему не поверил. А князь на миг остановился, бросил взгляд на склон небольшого холма и двинулся вправо. Лес, конечно, был мало похож на тот, который будет здесь через триста лет, но рельеф и геологическая структура практически те же. Так что через этот район он прошел бы и с завязанными глазами. Ведь спустя триста лет именно в этих местах будут проложены гигантские разгонные кольца СВП-генератора, из-за которого он и был переведен в состав персонала посольства. Запомнить подробный рельеф, какая чепуха! Особенно если учесть, что он так и не успел выполнить то, ради чего появился на Голуэе.
* * *
Вахмистр открыл глаза и резко выдохнул. Между расслабленных губ на подбородок брызнула слюна. Вахмистр поморщился — «опять черт-те чего приснилось», — вытер слюну и оторвал голову от подушки. Сквозь узкое оконце избы пробивались яркие солнечные лучи. Вахмистр сглотнул слюну, недовольно поморщился и, сев на кровати, почесал пятку. Святой Круг! И как его угораздило застрять со своей сотней в этой богом забытой деревеньке. А как хорошо все начиналось…
В их станицу, расположенную у самых отрогов Алунских гор, вести всегда доходили с большим запозданием. Однако осенью этого года новости добрались до станицы очень быстро. Практически одновременно со всей остальной страной. Потому что доставлены они были к родным пенатам самими казаками. На западном фронте из Приморского казачьего войска было всего четыре бригады. Юго-восточная граница империи всегда была неспокойной. По ту сторону пограничной реки Буланой жили полудикие племена унганов, среди которых до сих пор бытовал обряд посвящения юношей в мужчины, предусматривавший лихой налет юных унганов на стада соседей. А самым славным деянием считался разбойный налет на деревню. Еще лет двадцать назад до четверти всех своих жен унганы заполучали на этой стороне реки. Но с тех пор казаки сумели отучить их от такого лихачества. Из сотни желающих стать настоящими мужчинами, переправившихся на этот берег, на свой стали возвращаться едва ли один-два. Так что последние перед войной пять лет деревни на реке и побережье прожили более или менее спокойно. С унганами наладилась кое-какая торговля, а у некоторых казаков в унганских деревнях даже появились побратимы. Однако с началом войны унганы принялись за старое. Наказной атаман говорил, что их подстрекают кайзерские агенты, хотя как они могли так нагло действовать в государстве, которое уже век как считалось вотчиной бриттцев, нынешних союзников империи, было непонятно. Впрочем, на фронте считали, что бриттцы всегда были себе на уме и от них всего можно ожидать. Так что это предположение ни тогда, ни сейчас не казалось вахмистру несуразным.
Когда фронт окончательно развалился и серая пехотная скотинка толпами ринулась к родным пажитям, казаки их эскадрона собрали сход и постановили тоже отправляться домой. Ехали медленно, но весело. В стране разрасталась смута, но эшелон, полный вооруженных казаков, трогать никто не решался. А вот сами казачки успели слегка прибарахлиться. Грешно было упускать случай. Самому вахмистру удалось раздобыть патефон, вагеровскую швейную машинку и жене роскошную лисью шубу. А однажды, когда они в очередной раз стояли на запасных путях, он сбил команду лихих ребят и совершил дерзкий налет на ближайшее господское поместье. Там они славно погуляли, испробовав на вкус высокомерных господских барышень, а вахмистр, кроме того, прихватил предмет зависти всего эскадрона — механическую маслобойку. Так что с войны в родную станицу он вернулся с немалой прибылью и некоторым сожалением, поскольку в стране разворачивались такие дела, что перед оборотистым человеком открывались большие возможности.
Зиму, однако, пережили спокойно. Пару раз, по просьбе соседей, из станицы высылали воинские команды на перехват унганских шаек, да ближе к весне сами сбили отряд, дабы наказать унган за угон нескольких коров. Из того рейда вернулись с прибылью. Всем потерпевшим возвернули скот из угнанного стада, а сам вахмистр привел на свой скотный двор еще четырех стельных телок. К весне у жены в который уже раз округлился живот и вроде как отправляться куда-то на сторону стало совсем не с руки. Но вахмистру до сих пор иногда снились ладные тела и нежная кожа господских дочек, так что, когда в станицу прискакал есаул атамана Друзя и стал выкликать добровольцев, вахмистр, не обращая внимания на вопли жены и уговоры матери, быстро оседлал коня и двинул на северо-запад, под знамена генерала Истока.
Поначалу все шло хорошо. Вешали и расстреливали мало, больше пороли. Боев почти не было. Еще бы, как могли эти босяки, привыкшие махать штуцерами и ба-рабанниками перед носом перепуганных адвокатов, купчишек и зубных врачей, противостоять корпусу генерала Истока, в котором насчитывалось почти десять тысяч штыков и шесть тысяч сабель. Вахмистр даже успел с оказией отправить домой целую подводу добра. Однако, чем дальше они продвигались на запад, тем чаще на пути стали попадаться вооруженные отряды мастеровых или команды солдат-ветеранов из крестьян. Слава о лихом грабеже и порках летела впереди «освободительной армии», и народ решил, что хрен редьки не слаще. Тем более что здесь, за Рудным хребтом, во всех крупных городах за время войны были созданы тыловые армейские склады, на которые местные Комитеты действия успели наложить руку, а потому особого голода пока не чувствовалось. Да и в самих Комитетах действия больше были озабочены дележкой власти, чем установкой революционного порядка, так что с каждым днем сопротивление «освободительной армии» нарастало. После первых же серьезных столкновений добрая половина казаков повернула коней и двинула назад. Да и сам вахмистр тоже уже чувствовал, что готов рвануть до хаты. Его останавливало только то, что во второй подводе, за которой приглядывал знакомый обозник, до сих пор оставалось еще довольно свободного места.
Вахмистр вздохнул и почесал волосатую грудь. Вот и дождался. Мало того что ничего больше не нагрузил, так и всего накопленного лишился. Беда пришла откуда ни возьмись. Первый штурм Катендорфа, который генерал Исток собирался объявить столицей всего Зарудного края и Восточного Приморья, закончился неудачно. Комитетчики создали оборонительный рубеж по реке, верстах в десяти восточное города, и легко отбили несколько наспех организованных атак. Войска отошли и закрепились у Шумлы. Следующие две недели были заполнены бесплодной говорильней в штабе и активной деятельностью вахмистра. Подвода почти наполнилась, и он уже совсем было решил отправляться восвояси, но Катендорф манил, как сияющая огнями новогодняя елка. И он решил еще немного подождать. И вот, дождался — однажды утром его разбудил грохот, в огородах с противным визгом начали рваться бризантные снаряды крупнокалиберных орудий двух бронепоездов комитетчиков ночью подошедших почти вплотную к городу. А через несколько минут на окраину Шумлы, при поддержке броневиков, ворвались марьяты соратника Птоцкого. Практически одновременно с фронта ударили отряды катендорфских мастеровых, и корпус генерала мгновенно превратился в обезумевшую толпу перепуганных людей. Вахмистр успел только прихватить под мышку галифе, мундир и сапоги, застегнуть прямо поверх исподнего портупею с шашкой да свистнуть коня. На его счастье, основной удар «соратники» нанесли немного левее. Сотник с частью людей, выметав шашки наголо, сломя голову бросился в сторону прорыва. То ли еще не выветрилась из его головы всякая муть о Святом Круге, суверене и Отечестве, то ли просто тронулся бедолага. Но вахмистр-то еще кое-что соображал. Он собрал остатки сотни и рванул из города прямо через огороды в лес и дальше куда глаза глядят. А когда опомнились, оказалось, что глядели они немного в сторону от родного дома. Дня через два, когда остатки сотни пришли в себя и оказалось, что среди спасшихся вахмистр — самый старший, казаки, как и тогда на фронте, собрали сход. На нем и порешили, что, пока все не успокоится, следует забраться подальше вглубь и пересидеть какое-то время. Так что, когда спустя четыре дня после схода высланные вперед разведчики наткнулись на довольно большое село, вахмистр решил, что это и есть тот шанс, который поможет ему не только переждать, но хотя бы частично восполнить потери. Перед рассветом сотня окружила село, а к восходу солнца староста, почтарь, пристав и все местные богатей были взяты тепленькими в своих постельках, так что, когда, за два часа до полудня, крестьян согнали на центральной площади, все было уже решено. И вот уже почти две недели они торчали в этой деревеньке.
В дверь постучали. Вахмистр резко вскинул голову, правая рука метнулась под подушку, но в следующий момент он недовольно поморщился. С этими последними событиями нервы стали совсем ни к черту. Те, кого следовало бы опасаться, вряд ли стали бы стучать. Вахмистр вытер вспотевший лоб и хрипло выкрикнул:
— Заходи.
Дверь в горницу распахнулась, и на пороге вырос Серко, молодой казачонок, племянник его двоюродного брата, который был при вахмистре чем-то вроде адъютанта. Вахмистр еще в станице пообещал брательнику, что приглядит за мальцом, и во весь столь неудачно окончившийся «освободительный» поход держал его при себе, частенько отправляя стеречь свою подводу в обозе. Паренек, конечно, обижался, но перечить не смел. А уж сейчас, когда дядька внезапно стал таким значительным лицом в сотне, даже слегка заважничал.
— Разрешите побеспокоить, дядько Тороп. Вахмистр снова поморщился. Вот ведь бестолковый, сколько он уже втолковывал мальцу, что величать его теперь следует «господин вахмистр» или даже «господин сотник», а тот опять за свое.
— Ну, чего тебе?
— Богун докладает, что еще три семьи в лес утекли.
— Тьфу, напасть. — Вахмистр рассердился. Вот незадача. За время войны он привык относиться к крестьянам как к непременному приложению к дому и полю. Там, за Рудным хребтом, так и было. Казаков частенько отводили в прифронтовые деревеньки на переформировку и отдых. А они были постояльцами не особливо спокойными, иногда и девок прижимали, да и по амбарам пошастать не считали особо зазорным. Хотя и не сильно. Все-таки хозяева как бы свои был хотя и с другого конца огромной империи. Тем более что по указу суверена за каждого воинского постояльца казна снимала с семьи изрядный кусок подушного налога, да и сами крестьянки, истосковавшись по мужской ласке, по большей части не сильно противились. Да и кому плохо, ежели какой казачок утешит соломенную вдовушку. Там крестьян нельзя было согнать с родного пепелища даже многодневной артиллерийской подготовкой. В деревнях, попавших в зону боевых действий, семьи прятались в подпол и сидели там, дрожа и осеняя себя святым кругом. А иногда даже погибая под обломками родного жилища. Но здесь все было не так. В первый же день, когда казаки предусмотрительно прошерстили сеновалы и амбары, из-под крыш, из дальних углов хлевов и из подполов были извлечены добрых шесть десятков длинных пехотных штуцеров и ведер пять патронов. Но это было понятно. Среди здешних крестьян немало было тех, кто, так же как и они, лишь недавно вернулись с западного фронта. А вот как он мог упустить, что местные крестьяне испокон веку промышляют охотой на пушного зверя, — уму непостижимо. Каждые две-три семьи сродственников, как правило, держали где-то в глуши зимнюю избушку, куда сразу после уборки уходили мужики и охотничали там аж до самого Вознесения. Чтобы успеть до весеннего равноденствия, когда в деревнях как раз и появлялись скупщики пушнины, выделать шкурки. Так что на следующее утро, после того как казаки закончили обыск, заодно и слегка пошерстив местных мужичков, крестьяне побогаче, вместе с семьями и кое-каким скарбом, под покровом ночи потянулись из деревни. В тот вечер сотня, хорошо погуляв на дармовых закуске и самогоне, дрыхла без задних ног. Так что никто ничего не услышал.
Когда на следующее утро вахмистр узнал о том, что добрый десяток самых крепких хозяев исчез неведомо куда, он просто вышел из себя. Посланная вдогон команда вернулась ни с чем. Беглецы до рассвета успели добраться до гольцов, а там зачастую теряли след даже охотничьи собаки. После той ночи вахмистр приказал выставить секреты, но крестьяне были хитры, а казаки несли службу не особо ревностно, частенько под утро утекая в село, под бок к какой-нибудь вдовушке поскольку не видели особой надобности в ловле бегущих. «Пушай гуляють где хотят, все одно скоро домой трогаться». И в общем-то, были правы. Но вахмистру, который уже совсем почувствовал себя этаким маленьким царьком, все это сильно портило кровь. И вот опять. Вахмистр повернулся к казачку. Тот уже с утра был при полном параде — сапоги вычищены, на боку шашка, за спиной короткий кавалерийский штуцер. Прямо казак Смекун с плаката времен прошлой войны, только пики не хватает.
— Иде Богун?
— А у тына с хозяйской дочкой любезничает.
— Зови.
Казачок подошел к окну, распахнул створки и, высунув голову, заорал:
— Дядько Богун, дядько Тороп… то есть господин сотник к себе требують.
За время, потребовавшееся Богуну, чтобы преодолеть десяток сажен, вахмистр успел натянуть галифе и даже пофыркать под рукомойником. И это еще больше усугубило раздражение вахмистра. Поскольку служило еще одним подтверждением того, что его власть во многом призрачна. А ведь она так пришлась ему по вкусу. Он окинул сумрачным взглядом фигуру казака, который, в отличие от стоявшего навытяжку Серка, расслабленно привалился к косяку, лениво похлопывая по голенищу сложенной вдвое плеткой, и сердито спросил:
— Хто седни в секрете стоял? Богун пожал плечами:
— Да вроде как и никто.
— Как это? — удивился вахмистр.
— Атак, — пояснил Богун. — Вчерась Стельку да Омута назначали, да ни один не пошел. — Он умолк, насмешливо наблюдая, как багровеет лицо самозваного командира. — Омут вроде как себе тут вдовушку нашел. И жениться собрался. Так что он сразу сказал, что ему с будущими односельчанами ругаться вроде как совсем ни к чему, а Стелька сказал, что один не пойдеть. Вот никого и не было.
— Ах они… — Тут вахмистр выдал такой оборот, что стоящий рядом Серко от неожиданности выкатил глаза и разинул рот. А Богун одобрительно хмыкнул. Во дает!
А вахмистра душила ярость. Он подскочил к лавке, зачерпнул ковш студеной воды, глотнул, облив подол рубахи, и, отбросив ковш, забегал из угла в угол горницы, шлепая по некрашеному полу жесткими босыми ступнями. Богун молча ждал.
— Вот что, казак, поднимай свой десяток. Нужно поймать этих убегших.
Богун изобразил на своем лице удивление:
— А на что они нам, старшой?
— А я говорю, нужны! — рявкнул вахмистр, но, почувствовав, что криком ничего не добьется, а сделает только хуже, сбавил тон; — Пойми, казаче, они из нас дураков делають. Казачий секрет даже унгане обойти не могли, а тут крестьяне… — Он окончательно успокоился и добавил отеческим тоном: — Нам здесь уже недолго осталось. А как вернемся в станицу, я сам напишу цидулю наказному атаману, шоб произвел тебя в вахмистры, а то и сразу в подъесаулы.
Глаза Богуна радостно сверкнули. Выбиться в унтера, а то и в подофицеры — это было его голубой мечтой. На фронт он не попал по малолетству, но на границе показал себя с самой лучшей стороны. Однако атаман со штабом, как и штабы других казачьих войск, на все время войны числился прикомандированным к ставке суверена, а потому все унтер-офицерские звания, присвоенные за время войны, требовали утверждения. Но после возвращения штаба атаману Друзю и высшим офицерам сначала было не до того и утверждение званий отложили до весеннего Совета атаманов, а потом появилось воззвание генерала Истока и с утверждением вообще дело заглохло. Если уж на то пошло, Богун и в эту «освободительную» авантюру ввязался только потому, что хотел наконец получить то, что считал давно заработанным. И потому он лихо отдал честь и, радостно выкрикнув: «Слухаю, дядько!» — выбежал из горницы.
Вскоре главная улица деревни огласилась дробным стуком копыт идущих рысью лошадей. Богун помчался зарабатывать себе чин.
Первая половина дня прошла довольно спокойно. Казаки, вчера, как обычно, слегка перебравшие первача, к полудню повыползали на солнышко и, усевшись на завалинки, тянули здоровенные «козьи ножки» и щурились, поглядывая на яркое весеннее солнышко. Время от времени они перебрасывались двумя-тремя фразами да задевали проходивших мимо угрюмых мужиков. Те досадливо отбрехивались. В общем-то казачья оккупация была не особо обременительна, ну погуляют казачки, ну девок потискают, ну вдовушку какую утешат. Дак ведь дело житейское. Да и последнее никто ведь не отбирает. А ежли какого справного хозяина на окорок или штоф облегчат, так что ж, дело военное. Но это пока. А ведь скоро пахать надо.
К обеду вахмистр собрал всех командиров десятков. Те пришли без шашек и портупей, ясно показывая, что рассматривают это не как вызов к командиру, а как приглашение на товарищеский обед. Впрочем, вахмистр и не рассчитывал на особое почтение к своей особе. Он стал во главе сотни больше потому, что большинство ветеранов рвануло вслед за есаулом в ту самоубийственную атаку, а среди немногих оставшихся оказался старшим по званию. А так-то он всю жизнь старался особо не высовываться, хотя и трусом его никто назвать не решился бы. И ведь, поди ж ты, оказалось, что быть сотником не так уж и плохо, особливо подале от фронта.
Он приказал хозяйке накрыть на стол «погущще» и выставить четверть крутого, неразбавленного первача. Когда все расселись вокруг стола, накрытого простенькой, но нарядной самотканой скатеркой с вышитыми по краям петухами и подсолнухами, он самолично разлил первач по стаканам и, подняв свой, заговорил:
— Братья казаки, давайте выпьем за тех, с кем мы ушли из станицы, но кто уже никогда не вернется домой, он подпустил в голос слезу, — за тех, кто не посрамил звания казака и сложил свою буйну головушку в лихой последней атаке, — и, не дожидаясь остальных, опрокинул стакан.
Первач обжег глотку, шибанул в нос и ухнул в желудок, будто заглоченный целиком тяжелый шмат сала. Вахмистр сморгнул слезу, занюхал горбушкой и отправил ее в рот. Крепкое пойло моментально ударило в голову. Десятники раскраснелись, загомонили, вспоминая войну и неудачный «освободительный» поход. Вахмистр подлил еще пару раз, поддакнул одному, другому, простецки хлопнул по плечу соседа и, решив наконец, что компания дошла до нужной кондиции, громко всхлипнул и жахнул кулаком по столу:
— И как же мы дошли до жизни такой, братья казаки?
Все замолчали, недоуменно переглядываясь.
— Какие-то мастеровые да марьяты, которых мы в войну таскали из окопов, будто морковку из грядки, дали нам пинком под зад. И где? На нашей же земле! Какую наши деды и отцы кровью своей умыли, да и нашей кровушки она попробовала.
Казаки помрачнели. О позоре Шумлы было уже говорено и переговорено, но от этого легче на сердце не становилось. Вахмистр запрокинул стакан и вылил содержимое в глотку. Все тут же последовали его примеру. Вот только большинство делало это в четвертый раз, а вахмистр — во второй.
— И это еще не все, — вновь возвысил голос вахмистр, — здеся ужо крестьяне, мужичье забитое, на нас КАЗАКОВ, плюють.
Казаки пьяно переглянулись. По большому счету, всем было наплевать на крестьян, но если взглянуть с этой стороны… Дюжий десятник с серьгой в ухе стиснул кулак и тоже хрястнул им по столу:
— А пороть их!
— Верно! Правильно! — оживились за столом.
— Вот и я к тому веду, — поддакнул вахмистр, — сегодня ночью три семьи опять утекли в тайгу. Так я за ними Богуна послал.
— Вот их и пороть, как батько Друзь делал, — с пьяным упрямством стоял на своем десятник с серьгой. Вахмистр улыбнулся. Все вышло так, как он и хотел.
— Ну что ж, братья казаки, на том и порешим, — примирительно сказал он и вновь наполнил стаканы. Обед затянулся почти до темноты, и к концу вахмистр почувствовал, что и сам изрядно набрался.
Утром он проснулся оттого, что Серко тряс его за плечо. Он оторвал голову от подушки и, сморщившись, схватился за виски:
— О черт, прости Господи. Ну что там у тебя?
— Богун вернулся, дядько! — возбужденно произнес Серко.
— Всех спымал?
— Да, дядько Тороп. Но не тех, что энтой ночью утекли, а тех, что позапрошлой, и еще других с ними. Вахмистр потер гудящую голову и опять сморщился:
— Ну и черт с ним. Все одно утекли. А еще кого там спымали?
— Еще других, человек десять, вроде как из господ. И бабы с ними. Жуть какие симпатишные.
— Да-а-а. — Вахмистр зажмурился. Неужто дождался? Перед глазами снова встали те ладные барышни, которыми он попользовался во время налета на поместье. Он повернулся к казаку: — Вот что, парень. Пущай всех отведут в пустой амбар у церкви, а баб… баб веди-ка сюда.
* * *
Они шли уже третью неделю. По расчетам князя, до верховьев Панченги осталось верст тридцать — сорок. Один-два дневных перехода. За все время князь устроил две дневки, когда все отдыхали и стирались. Оба раза это происходило тогда, когда охотничья команда заваливала крупного зверя и, чтобы не бросать мясо, под руководством князя устраивали примитивную коптильню. Так что мяса было в достатке. Пантюше, кроме всего прочего принявший на себя обязанности личного врача суверена, с радостью констатировал, что при таком калорийном питании, в которое для разнообразия добавляли сушеный чеснок и лук, а также пахучую смесь доброй сотни таежных трав, даже серьезные физические нагрузки не только не ухудшили здоровья суверена, но и придали ему сил.
По-видимому, князь заранее был уверен в этом, потому что, когда профессор, вскоре после их памятного разговора в самом начале пути, отозвал князя в сторону и самым категорическим тоном заявил ему, что суверен может не выдержать подобного перехода, тот лишь усмехнулся и добродушно похлопал его по плечу:
— Не беспокойтесь, профессор, это пойдет ему только на пользу.
Но что поразило профессора больше всего, так это что, что запас лука, чеснока и таежный сбор были конфискованы как раз в день налета одним из офицеров в продовольственной лавке Катендорфа по прямому указанию князя, который счел необходимым ради этого уменьшить свои небольшие силы на целую боевую единицу.
Так что все как будто складывалось удачно. Похоже князь действительно был из тех, кто способен творить чудеса. Профессор поднял голову и поймал взглядом объект своих размышлений. В этот момент князь, шедший впереди, вдруг резко остановился и присел на корточки. Казалось невероятным, что столь внушительная фигура может укрыться за кустиком красники, но Пантюше мог поклясться, что для наблюдателя, который посмотрел бы на этот куст с противоположной стороны, князь был бы совершенно незаметен. Остальные торопливо расползлись по ближайшим случайным укрытиям.
— Ротмистр! — приглушено позвал князь. Офицер быстро направился к князю, довольно ловко передвигаясь на четвереньках, и замер слева от него, как породистая гончая, ожидающая приказа хозяина.
— Возьми троих и осмотри вон те кустики. Зайдите через овраг.
Ротмистр кивнул, знаками подозвал трех офицеров, и они, взяв барабанники на изготовку, скатились в овраг, сопровождаемые громким шуршанием прошлогодних листьев. Князь проводил их взглядом и повернулся к господину Юри. Тот улыбнулся одними уголками губ и молча скользнул вслед за ними. Казалось, его крепкие яловые сапоги не касаются земли. Профессор покачал головой. Хотя господин Юри, а иногда даже и сам князь каждый вечер, перед ужином, уводил офицеров подальше, на какую-нибудь поляну, и битых два часа гонял их, как молодых жеребцов, по сравнению с обоими иностранцами они выглядели еще очень бледно.
Вскоре из кустов послышались приглушенные крики, потом быстро, очередью, отбил три выстрела барабанник и все стихло. Князь спокойно поднялся и, кивком головы показав остальным, чтобы шли за ним, неторопливо двинулся вперед.
Пройдя шагов сорок и продравшись через густые заросли бузины, они оказались на укромной полянке, посреди которой горел небольшой, умело разложенный, почти бездымный костер. У самого костра в причудливой позе — на коленях, с широко раздвинутыми в стороны ногами и ухватившись за пятки заведенными назад руками — лежало трое растрепанных дюжих мужиков. А на краю поляны испуганно жались друг к другу с десяток женщин и детей. По напряженным, покрасневшим лицам мужиков было видно, что им было тяжело и больно, однако все трое молчали и лишь испуганно таращились на господина Юри. Хотя тот спокойно стоял в сторонке, засунув руки в карманы, а мужиков держали на мушке офицеры. Глаза офицеров недобро посверкивали, а слегка всклокоченный вид прямо указывал на то, что незаметно подобраться к противнику им не удалось. Князь остановился, окинул пленников спокойным, почти доброжелательным взглядом, потом кивнул крайнему:
— Ты! Можешь сесть как удобней.
Мужик настороженно покосился на господина Юри, тот чуть заметно кивнул, и мужик, облегченно вздохнув, распрямился и опустился на ягодицы.
— Кто такой? Мужик поежился:
— Токов… Остин. Крестьяне мы.
Князь бросил насмешливый взгляд на валявшиеся У костра пехотные штуцера. Крестьянин уныло уставился в землю. Князь продолжал:
— А почему в лесу?
Мужик бросил затравленный взгляд на товарищей по несчастью, сглотнул и заговорил плаксивым голосом:
— Демобилизованные мы… Аккурат два месяца домой добрались. А тут обратно война. Казачки атаман Друзя налетели. Вот мы в лес и утекли…
Князь медленно кивнул и на мгновение задумался. Потом повернулся к офицерам:
— Уберите барабанники. — Затем к крестьянам: — Все можете сесть.
Те сели, с трудом распрямляя члены, на бородатых лицах выражение обреченности сменилось настороженным ожиданием. Князь присел на корточки и поворошил костер. Потом снова повернулся к крестьянам:
— Значит, казачки, говоришь?
Первый крестьянин торопливо закивал: — Ага. Оно вроде и ничего, да токо старшой их дюже страшный. Да и озорують. У Итапа, вон, — он кивнул в сторону самого худого, — бычка свели. Вроде как реквизиция. Мы о таком только под комитетами слышали, а таперича эвон как и у нас началось.
Один из офицеров не выдержал и, наклонившись вперед, раздраженно заговорил:
— Так ведь они ж тебя от этих комитетов и защищают, дурья башка!
Однако крестьянин уже понял, кто здесь главный, и почувствовал, что он относится к ним по-доброму, а потому ответил даже задиристо:
— А нам-то один черт. Коли и те и другие грабят, так чем жа одни других-то лучше? Офицер вскипел:
— Да ты…
— Он прав.
Голос князя подействовал на офицера как холодный душ. Он запнулся и недоуменно уставился на князя. Но тот не стал ничего объяснять. Он поднялся на ноги и повернулся к офицерам:
— Отдайте им штуцера, — потом, мгновение подумав, приказал: — Трое со мной, трое с господином Юри, — и повернувшись к императору, добавил: — Оставайтесь здесь. Мы сходим посмотрим, что там за казачки. Если части генерала не окончательно разгромлены и это регулярный отряд, то, возможно, наши лесные странствия на этом закончатся.
Крестьяне обрадованно вскочили на ноги, потом Остин, скептически оглядев их маленькую команду, с сомнением покачал головой:
— Однако, ваш бродь, у нас в селе их почти полная сотня при двух пулеметных двуколках. Князь усмехнулся:
— Ну, драться мы с ними не собираемся. Когда разведчики ушли, крестьяне понемногу оттаяли. Через полчаса крестьянки уже поили супругу суверена и принцесс таежным чаем с вкуснейшим красничным вареньем. Мужики обустроились основательно. Видно было, что они в лесу не новички. Впрочем, ожидать иного было бы наивно. По эту сторону хребта было не так много городов, куда деревенские жители могли уходить зимой на отхожий промысел, как это делали крестьяне по ту сторону гор, с первыми снегами сбиваясь в столярные, каменотесные и плотницкие артели или пробавляясь иным промыслом, спрос на который в городах был традиционно велик. Здешние же крестьяне испокон веку зимой промышляли охотой и добычей пушного зверя. Остин рассказал профессору, что чуть дальше на север, два дня пути, у них есть зимовье, но они решили далеко от деревни не отходить, потому что казаки вроде как уже собираются покидать деревню. Расстроенному профессору вдруг припомнился разговор, при котором он присутствовал несколько дней назад.
В тот день, он, как обычно, шел рядом с сувереном. Сразу после обеденного привала князь, как и в предыдущий день, шедший впереди, слегка приотстал и поравнялся с ними:
— Прошу простить меня, ваше величество, за то что я так долго не испрашивал дозволения обратиться к вам, но…
Коней устало махнул рукой:
— Оставьте, князь, во-первых, я уже не суверен, а во-вторых, и вы, и я прекрасно понимаем, кто из нас сейчас… играет первую скрипку. Так что это я должен благодарить вас за то, что наконец нашли время поговорить со мной.
Ирония в его голосе ощущалась так ясно, что, по мнению профессора, ее уловил бы даже глухой, а Коней между тем продолжал:
— До сих пор я довольствовался тем, что исполнял ваши приказы. — Он вздохнул и добавил более мягким тоном: — Только прошу вас не расценивать мои слова как упрек. Вы спасли жизнь мне и моей семье и продолжаете этим заниматься. Просто мне хотелось бы чуть больше знать о ваших или, я смею надеяться, НАШИХ дальнейших планах.
Князь спокойно кивнул:
— Что ж, ваше величество, должен заявить, я чрезвычайно рад, что вы так думаете. — Он немного помолчал. — Я не сомневаюсь, что господин профессор держит вас в курсе всего происходящего, да и господа офицеры тоже, так что вы представляете себе общую ситуацию. А потому не считаю вопрос, который хочу вам задать, преждевременным. Итак, что ВЫ собираетесь делать дальше?
Коней на несколько мгновений задумался, потом мягко возразил:
— Мне кажется, я говорил о НАШИХ планах. Князь покачал головой:
— Нет, ваше величество, я, конечно, не отрицаю, что вправе дать вам совет, которым вы можете или воспользоваться, или НЕ воспользоваться. Но, согласитесь, любой совет — вторичен. К тому же в условиях, в которых мы находимся, я сознательно ограничиваю сферу своего влияния на вас только вопросами физического выживания. Что делать дальше, должны решить именно вы.
Несколько минут они шли молча, Коней обдумывал слова князя.
— Я много думал о вашей идее насчет моего возвращения на престол. Если быть откровенным, то эта идея не кажется мне… особо привлекательной. Ведь я, несомненно, несу ответственность за все, что случилось, и, как мне представляется, народ не одобрит возвращения на престол того, кто, некоторым образом, и является виновником поражения в войне и нынешней смуты. Князь покачал головой:
— Скажите, государь, вы обсуждали это с господином Пантюше?
В ответе Конея сквозила неуверенность.
— Ну, в общих чертах. Князь усмехнулся:
— Простите меня, ваше величество, но вы основываетесь на абсолютно неверных предпосылках.
— То есть?
— Понимаете, большей части вашего народа абсолютно наплевать на то, до какой степени вы считаете себя виноватым за происходящее. Что же до вас, то в настоящее время во главу угла ставится, только одно. — Князь на миг замолк и с нажимом произнес: — При суверене жилось лучше. — Он пристально посмотрел на бывшего суверена, ища в его лице каких-нибудь изменений, но тот был невозмутим. Князь заговорил снова: — В настоящее время вы оказались символом всего хорошего, что для многих и многих живо лишь в воспоминаниях. Мужики забыли о кулаке околоточного, а если и вспоминают, то почти с умилением, мастеровые забыли о штрафах, купцы и приказчики со слезами на глазах разглядывают фотографии, сделанные в День тезоименитства, офицеры грезят о дружеских попойках в полковом офицерском собрании и променаде под звон шпор по Сенатскому проспекту, — он усмехнулся, — и все, все с тоской смотрят на темный квадрат на стене, где раньше висел ваш портрет.
Коней горько улыбнулся:
— Мне не верится, чтобы это было правдой.
— Не сомневайтесь, — серьезно ответил князь, — то, что я о вас знаю, помогает мне понять ваш порыв. Вы чувствовали, что страна нуждается в переменах, и решили собственным примером подвигнуть людей на поиск лучшего. Но… на востоке есть проклятие, причем одно из самых сильных. Знаете, как оно звучит? — Князь поднял глаза вверх и жестко сказал: — Чтоб тебе жить во времена перемен!
Коней опустил голову и задумался. Князь прибавил шагу. Он ничего не придумывал. Только тот восток, на котором бытовало это проклятие, находился несколько дальше, чем мог себе представить бывший государь.
Минут через сорок бывший суверен догнал его:
— Вы знаете, я подумал над вашими словами. Если я правильно понял, вы полагаете, что я должен вновь возложить на себя бремя власти. Но это же невозможно. История не знает примеров того, чтобы государь, отрекшийся от власти, вновь возвратил себе престол. Страны, которой я правил, больше не существует.
Князь пожал плечами:
— В чем-то вы правы, а в чем-то нет. Вы никогда не сможете возродить ПРЕЖНЮЮ страну. Перемены неизбежны. Но нельзя совсем выбивать у людей почву из-под ног. А сейчас получилось, что они лишились всего — страны, власти, денег, устоявшегося жизненного порядка и даже своего суверена. Вам никогда не приходило в голову, что не всякие перемены благотворны? Коней задумчиво смотрел на собеседника:
— И какой же из этого, по-вашему, следует вывод? Князь усмехнулся:
— Вы опять ждете от меня совета. Извините, ваше величество, этого не будет. Во всяком случае, до того момента, пока вы сами, а не стечение обстоятельств, изберете меня своим советчиком.
Коней удивленно вскинул глаза на князья. Тот коротко поклонился и ускорил шаг.
* * *
Вечер и ночь компания провела с несколько большими удобствами, чем раньше, поскольку крестьяне, уходя в лес, прихватили с собой все необходимое, чтобы пожить здесь некоторое время. Поднялись, как всегда, рано, но разведчики еще не вернулись. Двигаться дальше без князя никому не пришло в голову, а потому женщины затеяли стирку. Как оказалось, до верховьев Панченги они все-таки добрались. Небольшая речушка, что протекала в сотне шагов от их стоянки, была, как сказали крестьяне, одним из истоков великой реки. Сами же они отправились проверять силки. Денек был (солнечный и почти по-летнему теплый, и профессор, хвативший с мужиками деревенского самогону (ну еще бы, ведь до него снизошел и сам суверен, улучив момент, когда Элис вместе с дочерьми и крестьянками отправилась на постирушку), задремал. Поэтому когда из кустов, окружавших поляну, раздались выстрелы и вслед за этим на открытое место повыскакивали с перекошенными лицами казаки, Пантюше подумалось сначала, что ему приснился кошмарный сон.
Их пригнали в деревню на рассвете. Паштюше, недоумевая, почему молчат четверо оставшихся с ними офицеров, несколько раз пытался объясниться с десятником, но лишь заработал несколько пребольных ударов плетью. После очередного удара, четвертого или пятого по счету к нему склонился поручик:
— Не тратьте впустую силы, господин Пантюше, — шепнул он. — Подождем встречи с их офицером. Вот тогда ЭТИ заплатят за все.
— А если и он не станет нас слушать? Поручик скрипнул зубами и с некоторой неуверенностью сказал:
— Князь где-то поблизости. Он нас выручит. Пантюше язвительно усмехнулся:
— Не забывайте, их нет уже больше суток. Боюсь, уж не постигла ли князя и других наша судьба, если не хуже.
Поручик громко, со злостью возразил:
— А вот это вряд ли, профессор.
За что получил удар плеткой, причем огрели его не просто для порядка, как профессора, а от души. Дальше он шел молча.
Приведя в село, их заперли в каком-то амбаре. Причем госпожу Элис и принцесс куда-то увели. Поручик и суверен потребовали встречи с сотником, но получили лишь несколько ударов плетью. Часа через два-три их вывели на площадь, заполненную гомонящими крестьянами, и приказали раздеться до исподнего. Крестьяне угрюмо начали раздеваться, а офицеров, которые попытались оказать сопротивление, быстро утихомирили плетками и пинками. Суверен бросился было к какому-то казацкому унтеру, который расхаживал по площади с начальницким видом, но и на этот раз получил плеткой поперек спины. Пантюше просто не верилось, что все это происходит на самом деле. Наконец шум и суматоха поутихли и пленников оттеснили к центру площади. Какой-то казачок вскочил на поставленную на попа рядом с ними бочку и начал нараспев что-то зачитывать. Пока он читал, казачий унтер, который, судя по его важному виду и отсутствию других командиров, и был здесь самым главным, все время посматривал в сторону добротного бревенчатого дома, выходившего окнами на площадь, и с возбужденным видом подкручивал ус, нетерпеливо поглядывая на глашатая. Наконец казачок закончил чтение и легко спрыгнул с бочки. Унтер прищурился, окинул толпу молодецким взглядом и рявкнул:
— Ну, все понятно?
И тут ему попался на глаза непонятно откуда взявшийся высоченный громила в офицерском френче тончайшего генеральского сукна. Он стоял в первом ряду и смотрел на него насмешливым взглядом. Вахмистр нахмурился. Никого похожего он в деревне не помнил.
— Эй, а ты хто таков?
Гигант усмехнулся:
— Развлекаешься, вахмистр? Тот вскинулся:
— Чего-о-о?
Гигант покачал головой:
— А что? До фронта как до луны пешком, а здесь сытно, бабы, первача залейся, да и, — он кивнул на приговоренных к порке, — весело. Чем не жизнь для спасителя отечества?
— Да хто ты есть?.. — взвился вахмистр.
Но гигант не дал ему договорить:
— А сейчас тебе и вовсе недосуг. Тебе, как я слышал новых баб привели, господских. Ты их пока в бане запер, но вижу — у тебя уже между ног зудит.
Этого уже вахмистр вынести никак не мог:
— Ах ты!.. — Он привычным движением выхватил шашку.
Сталь со змеиным свистом рассекла воздух. Гигант стоял неподвижно до самого последнего момента. Окружающим показалось, что лезвие даже успело примять растрепавшуюся прядь волос у него на лбу. А потом… Вахмистр, красный от напряжения, ошалело замер в нелепой позе. Конец его сабли остановил свое движение зажатый между двумя голыми ладонями в трех пальца от носа гиганта. Толпа ахнула. Гигант презрительно по морщился, резко выдернул шашку из рук вахмистра и каким-то странным, но грациозным жестом перехватил ее за рукоять. Первым опомнился казачок, зачитывавший приговор. Он вздрогнул, что-то тоненько вскрикнул и тоже выхватил из ножен шашку. Реакция гиганта была молниеносной. Движение его руки напоминало бросок кобры. Никто не понял, что он такое сделал, но только шашка казачка, звонко дзинькнув, с силой воткнулась в бочку, а сам он, с недоуменным хеканьем, вдруг рухнул на колени от сильного удара под дых. Какой-то миг на площади стояла мертвая тишина. Потом взвился к небу рев вахмистра, прижимавшего к груди обрубок правой руки. Кисть руки с зажатым в ней барабанником валялась на песке, шагах в трех от него.
Площадь взорвалась криками, стонами, визгом. Гигант вскинул над головой шашку, с которой полетели в разные стороны кровяные капли, и рявкнул, да так, что у стоящих рядом заложило уши:
— А ну молчать!
В наступивши тишине он вдруг резко повернулся и, не обращая внимания на казаков, вскинувших штуцера, одним движением сбросил шинель, накинул ее на плечи одному из пленников, благоговейно опустился перед ним на колено и прокричал:
— Слава суверену!
Какое-то мгновение все ошеломленно молчали, потом кто-то охнул, какой-то казак, стоявший неподалеку, испуганно икнул и стащил с головы фуражку, кто-то произнес громким шепотом:
— Бог ты мой, точно — ОН!
Гигант приподнялся, грозно посмотрел на казаков и громовым голосом приказал:
— На колени перед государем!
И вся толпа рухнула наземь — казаки, крестьяне, офицеры, которых Пантюше только сейчас заметил в толпе, остальные пленники, да и он сам тоже. А суверен, в одном исподнем, в накинутой на плечи длинной, не по росту шинели, полы которой купались в пыли, вдруг как будто вознесся над всеми. Он растерянно посмотрел по сторонам, и всюду были устремленные на него глаза. И в этих глазах была такая мольба, что он внезапно понял — князь был прав и все его логические умопостроения не стоили и ломаного гроша. Суверен судорожно сглотнул, сделал шаг вперед и сказал внезапно осипшим голосом:
— Народ мой…
Так в глухом таежном селе впервые было оглашено то, что потом растиражируют тысячи газетных и подметных листков, что разнесут по всему миру частные радиостанции и военные передатчики боевых кораблей, то, что скоро станет известно всем как «Слово суверена к народу».
* * *
Вахмистр хлестнул коня. Тот дернулся и, недовольно прядая ушами, прибавил ходу, вновь переходя с шага на усталую рысь. Полторы недели пути с таким нервным всадником на спине оказались для него тяжелым испытанием, и он сердито всхрапнул. Однако хозяин, погруженный в свои горькие мысли, совершенно не заметил этого. Удар плеткой по крупу коня был для него не столько средством ускорить движение, сколько попыткой хоть немного умерить собственное бешенство. Что, впрочем, ему совершенно не удалось. Конь рысью спустился с пологого, поросшего низким кустарником холма, опять всхрапнул, будто предупреждая всадника, на мгновение замедлил ход и прыгнул, перескакивая через поваленное дерево. Вахмистр покачнулся в седле, поспешно отпустил плетку и судорожно схватился за поводья левой рукой. Он еще не научился как следует действовать культей правой руки, так что, если бы не его казачья выучка, ему вообще нечего было бы и думать о конном переходе. Но и при всем его опыте управляться с лошадью во время этого таежного перехода все равно было трудно. Ко всему прочему, его слегка знобило, культя горела огнем, а стоило хоть немного забыться, как левая рука сама тянулась почесать уже несуществующую правую ладонь. А еще его душила ярость.
Все рухнуло в тот самый миг, когда он, казалось, вот-вот взмоет вверх от восторга. Все, все, чего он ожидал от этого похода, судьба преподнесла ему на блюдечке. Господские бабы, которых привел Богун, оказались выше всяких самых смелых мечтаний. Старшая, видно мамаша, сразу заметила его сальный взгляд и так и полыхнула глазищами. Она была примерно в возрасте его Кропы, но ухоженная и еще в самом соку, так что вахмистр, заметив ее взгляд, только со значением усмехнулся. Две были совсем еще малолетки, третья только-только входила в пору, но вот последняя… Он даже и думать не думал, что на свете бывают такие красавицы. Как только она, по его приказу, сняла платок и на ее плечи рухнули тяжелые, ярко-золотистые косы, вахмистру показалось, будто в горнице взошло солнце, а уж когда она посмотрела на него своими громадными глазами… Вахмистр всхлипнул, заскрипел зубами и еще раз наотмашь хлестнул коня. Тот обиженно заржал, но снова прибавил шагу. Сладкие воспоминания доставляли вахмистру чисто физическую боль, но он, будто мазохист, снова и снова вызывал их в своей памяти, и каждый раз это заканчивалось новой вспышкой ярости.
Он полчаса кряду задавал им какие-то дурацкие вопросы, совершенно не слушая ответов и продолжая пялиться на красавицу со странным именем Тесс. Впрочем, чего еще можно ждать от господ? А потом почувствовал, что еще десять минут — и он не выдержит, набросится на нее прямо здесь, в горнице, на глазах у всех. Сейчас мысль о том, что он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МОГ это сделать, увеличивала до невозможности его страдания, но тогда он решил, что не стоит торопиться. Она ведь и так у него в руках. Да еще на пороге горницы появился Серко и испуганным голосом доложил, что казаки согнали народ на площадь. Только потом, уже сидя в той самой бане, в которой он держал женщин, вахмистр сообразил, что та, самая старшая из них, все время пыталась втолковать ему, КТО они такие, но он ничего не слышал, завороженный юной красавицей.
Конь вынес его на невысокий голый холм, торчавший среди бескрайнего таежного моря, будто лысая макушка старика. Вахмистр натянул поводья, и усталый конь послушно остановился. Вечерело. Багровеющее солнце осторожно умащивалось в клочковатых облаках, окрашивая их в нежно-розовый цвет. Вахмистр прищурился, всматриваясь в закат. Похоже, завтрашний день будет солнечным и теплым, а вот предстоящая ночь, скорее всего, холодной. Он зло ощерился. В его состоянии это означало только лишние неудобства. Не так-то просто нарубить лапника и наколоть дров левой рукой, его культя была слишком слабой помощницей в разведении костра и обустройстве теплой стоянки. Однако делать было нечего, и вахмистр, окинув взглядом расстилающийся перед ним зеленый ковер, быстро отыскал подходящую для ночлега прогалину и тронул коня.
Все произошедшее на площади помнилось ему довольно смутно. Его мысли в тот момент были заняты той, что была заперта, вместе с остальными женщинами, в баньке на задворках усадьбы. Так что весь этот придуманный им самим ритуал с зачиткой приговора и показательной поркой теперь казался пустой тратой времени. Но что теперь поделаешь… Раздраженный, он мерял шагами полупустую площадь, нетерпеливо покусывая ус. И тут появился этот чертов князь…
Вахмистр в бешенстве дернул головой и хлестнул плеткой по голенищу сапога. Ременный кончик задел коня, тот рванулся вперед, вновь заставив всадника торопливо перехватить поводья здоровой рукой. От этого движения вахмистр чуть не вылетел из седла, что заставило его немного успокоиться.
Когда народ на площади вновь присягнул своему государю и до него наконец дошло, КОГО он собирался пороть и с чьей дочерью вознамерился было потешиться, вахмистр, решив, что коли так, то свою страсть он скроет, затаит так, чтобы никто и не догадывался, во всяком случае пока, начал пробираться к суверену сквозь облепившую его восторженную толпу. Но когда он, с помощью Серко наскоро перетянув культю чистой тряпицей, расталкивая людей ножнами шашки, ввинтился в задние ряды, кто-то грубо и бесцеремонно схватил его за шиворот. Вахмистр дернулся, ругнулся, попытался повернуться и посмотреть, кто это там такой храбрый, но этот храбрый вдруг дернул его назад, да так, что, если бы державшая его за шиворот рука вдруг разжалась, он кубарем покатился бы на землю. И тут знакомый голос произнес:
— Этого — под арест.
Через несколько минут он шмякнулся задом на земляной пол бани, ошеломленный тем, как быстро все переменилось.
На его счастье, караульный, с вечера выставленный у двери бани, ближе к полуночи куда-то пропал. Может, решил, что раненый и так никуда не сбежит, а может, всем было просто наплевать на арестованного. И вахмистр решил не испытывать судьбу. Часа через три после полуночи он выбил оконце предбанника и, ободрав в кровь левый бок и скулу, выбрался наружу. Конь был на месте, в конюшне, и вахмистр, справедливо рассудив, что охлябь в таком состоянии ему далеко не уехать, рискнул тихонько отворить дверь и пошукать в сенях сбрую. На его удачу сбруя оказалась на месте, а рядышком, на лавке, кто-то бросил как попало его шашку. Спустя полчаса он, с трудом, одной рукой внуздав коня и неловко затянув подпругу, тихим шагом выехал со двора.
Конь всхрапнул и остановился. Вахмистр поднял голову. Конь стоял у двух поваленных сосен, которые, рухнув, подмяли еще несколько деревьев, поменьше. Получилась прогалина, которую он еще с холма облюбовал себе для ночлега. Вахмистр бросил поводья, ухватился здоровой рукой за луку седла и соскользнул на землю. Пора было устраиваться на ночь.
Часа через два он уже лежал на куче лапника под своей старой, но еще доброй буркой и смотрел на желтые языки пламени костра, которые напоминали ему ее волосы. А в голове, будто колоколец фельдъегеря, звенело ее имя: Тесс, Тесс, Тесс, Тесс…
* * *
Тесс натянула поводья и, резко повернув голову в одну, потом в другую сторону, откинула на спину выбившиеся из-под платка косы. Волосы изрядно растрепались, высвободившиеся из кос волоски придавали им неряшливый вид. Девушка нахмурилась: опять мать весь вечер будет ворчать, что, мол, ее старшая дочь своей неаккуратностью подает плохой пример остальным. А что она может сделать, если у нее такая грива волос, что просто расчесать их и то нелегко, а уж прическа, какая бы то ни было, совершенно не желает оставаться в при личном состоянии хоть сколько-нибудь долгое время. С этим еще можно было как-то справляться, когда они жили во дворце и дни их были заполнены занятиями с гувернерами, болтовней с подружками и чинными прогулками по дорожкам парка, но сейчас… Девушка оглянулась по сторонам, и ее губы сами собой сложились в легкую улыбку. Когда-то давно, в той жизни, которая все чаще казалась Тесс жизнью какой-то совсем другой — девушки, конные прогулки по ровным аллеям и пологим склонам Дворцового парка были для той девушки одним из самых любимых развлечений. Возможно, потому что на дальних аллеях юная принцесса иногда невзначай встречала рослых, красивых кавалергардов, выезжающих своих собственных лошадей в промежутках между дворцовыми караулами и буйными дружескими попойками в «Тавойе» или у «Максен и Нанон». И взгляды, которые бросали на юную принцессу эти усатые красавцы, приятно горячили кровь и заставляли щеки покрываться стыдливым румянцем. Но что-то большее Тесс могла себе позволить только в мечтах, поскольку во время этих прогулок ее постоянно сопровождало не менее трех фрейлин из маменькиной свиты. Девушка покачала головой и, дав своей смирной лошадке легких шенкелей, чуть прибавила ходу. Кто бы мог подумать, что пройдет всего несколько лет, и она будет проводить в седле дни напролет, причем бок о бок рядом с ней будет ехать добрая сотня мужчин.
Тесс поймала на себе взгляд юного казака, но сделала вид, что не заметила его. Этот парень старался держаться где-нибудь поблизости и пялился на нее при каждом удобном случае, однако стоило Тесс хотя бы просто повернуть голову в его сторону, как он густо краснел и отъезжал подальше, делая вид, что оказался рядом с Тесс совершенно случайно. Девушка стрельнула глазами в поручика, который с момента их освобождения истово исполнял обязанности ее опекуна и личного рыцаря, но тот меланхолически смотрел куда-то в бок, покусывая ус. Тесс чуть не рассмеялась: «Ну до чего смешные эти мужчины!» Ни одному из них она не давала ни малейшего намека на то, что у него есть шанс получить чуть большую толику ее внимания, чем все остальные, и все же они неистово ревновали ее друг к другу. Девушка не выдержала и тихонько прыснула и тут же, заметив сердитый взгляд матери, придала лицу невинное, даже кроткое выражение. Хотя если бы кто-то мог приблизиться и заглянуть в ее глаза, то увидел бы, что в них по-прежнему таились веселые бесенята.
Впереди послышался дробный топот копыт, и из-за поворота лесной дороги вылетел десятник Богун. Лихо осадив коня у передней подводы, на которой, свесив ноги на сторону, сидел князь, он вскинул руку к козырьку и отрапортовал:
— Вас сиясь, впереди село. Большое. Дворов на триста. «Соратников» не обнаружено. Смекун остался со старостой потолковать, а я на доклад.
Князь легко спрыгнул с телеги и остановился, дожидаясь, пока ехавшие в середине сотни суверен и профессор Пантюше поравняются с ним. Тесс, весь сегодняшний день старавшаяся даже не смотреть в сторону той подводы, не удержалась и впилась глазами в его могучую фигуру. Вчера она поймала себя на том, что этот человек, стоит только дать себе волю, тут же заполняет все ее мысли. Это было волнующе и страшновато, а кроме того, во всем этом было что-то еще. Что-то постыдное, но… очень притягательное. Такое, что даже при мимолетной мысли об этом ее бросало в жар, а щеки начинали пылать. Тесс пока что удавалось не давать воли таким мыслям, но и избавиться от них совсем она Уже не могла или… не хотела. Между тем князь уже говорил о чем-то с отцом. Тесс тихонько вздохнула и направила лошадь по другую сторону подводы.
В село они въехали по живому коридору. Люди толкались, привставали на цыпочках и вытягивали шеи, желая получше рассмотреть суверена. Матери поднимали детей на вытянутых руках, а ребятишки постарше бежали рядом с казачьим эскортом, бесстрашно ухватившись за стремена и возбужденно крича. Отец медленно ехал, окруженный выутюженными и начищенными казаками конвоя, величественно кивая и покровительственно помахивая рукой. Тесс оглянулась: подвода князя ехала в самом конце колонны, но, как и всегда в таких случаях, князя на ней уже не было. Девушка повертела головой и нахмурилась. Еще когда они въезжали в предыдущую деревню, она дала себе слово, что уловит момент, когда князь, по своему обыкновению, исчезнет с телеги. И вот опять проглядела. Несмотря на свои размеры, князь обладал прямо-таки сверхъестественной способностью становиться незаметным. Тут над селом грянул колокольный звон, Тесс невольно вскинула голову и посмотрела на колокольню. Народ восторженно закричал, в воздух полетели шапки. Сзади грянул нестройный залп. Все было как всегда.
Вечером, после обильного ужина, накрытого крестьянами прямо на центральной площади, Тесс, воспользовавшись тем, что мать была занята хлопотами по устройству ночлега, незаметно выскользнула на крылечко добротного священнического дома, торопливо оглянувшись, неслышными шагами пробежала вдоль стены и осторожно, так, чтобы не скрипнуть, вошла в сад через полуоткрытую калитку. Там, у конюшен, разместились офицеры из команды князя. Тесс, пригибаясь, скользнула между деревьями и замерла, прижавшись к стволу яблони в нескольких шагах от костра, вокруг которого сидели и стояли офицеры.
Над костром висел полуведерный медный чайник, позаимствованный в одной из деревень по пути. Тесс замерла, прислушиваясь к разговору.
— И все-таки, господа, они определенно из какого-то иного мира. Ну, не может обычный человек делать то, что делают его сиятельство и Молчун.
— Ах, бросьте, ротмистр, по-моему, эти сеансы спиритизма у мадам Эшель, к которой вы так часто захаживали, оказали на вас слишком большое влияние.
— Но факты, Сегж, факты!
— Какие факты? Вы вспомните себя еще три-четыре месяца назад. И что сказал бы незабвенный капитан Нобук, который, помнится, отодрал вас как Сидорову козу семь лет тому назад, в День тезоименитства после бала во дворце генерал-губернатора? — Невидимый для девушки Сегж хохотнул. — Думаю, что, повстречай вы его сейчас, он был бы очень неприятно удивлен. А ведь вы, насколько я знаю, явились в этот мир на Питейной улице города Никеева. Или я не прав?
— И что вы хотите этим сказать? По-моему, это только подтверждает мои слова. Обычный человек просто не может знать все то, чему они с Молчуном нас обучили.
— Ой ли? Во-первых, никто и не говорит, что они ОБЫЧНЫЕ люди. Но я, еще в мирное время, бывал на лекциях профессора Кренинга о древних культах и восточной магии. Интереснейшие, скажу я вам, были лекции. Так вот, профессор утверждал, что существуют восточные бойцы, воспитанные в секретных мистических орденах, которые обладают просто невероятными возможностями.
У костра хмыкнули, в разговор вмешался новый голос:
— Ну, я бы не сказал, что его светлость или Молчун хоть чем-то похожи на восточных бойцов.
— Оставьте-с, господа. Я же совершенно другое имею в виду. Если найти хорошие методики, то научить можно даже медведя или хотя бы вас, поручик.
У костра грохнул смех. А юный голос смущенно произнес:
— Да ну вас, право, капитан. И снова взрыв смеха.
Когда смех поутих, все тот же голос уверенно заговорил снова:
— Так что я считаю — объяснение, которое нам дал князь, вполне имеет право на существование. И вообще, господа, если уж быть до конца откровенным, то мы должны не рефлексировать, будто барышни-курсистки, а радоваться тому, что князь и Молчун на НАШЕЙ стороне. Каждый из них стоит, пожалуй, целой дивизии.
У костра помолчали, потом кто-то задумчиво произнес:
— И все-таки, господа, ротмистр в чем-то прав. Я имею в виду то, как князь относится к женщинам.
— То есть?!
— Что вы этим хотите сказать?..
— Ой, господа, оставьте свое возмущение. Я имел в виду прямо противоположное.
— Объяснитесь!
— А вам не кажется, что он их просто не замечает? Вернее, не совсем так. Ему как будто совершенно все равно, что они — женщины.
Кто-то ехидно заметил:
— Ну, я бы не сказал, что кто-либо из нас позволяет себе оказывать им сколь-нибудь заметные знаки внимания, — он фыркнул, — кроме поручика, разумеется.
Все рассмеялись, послышался протестующий голос поручика:
— Господа, я бы попросил… Но его снова перебили.
— Да нет, господа, вы снова меня не так поняли. Я имею в виду даже не… скажем так, бросающуюся в глаза свободу манер. Этим отличается и Молчун. Вопрос в другом. Все мы, в том числе, кстати, и Молчун, и даже профессор, все равно реагируем на то, что рядом с нами находятся женщины. Своей речью, поведением, в конце концов, тем, что в присутствии дам мы воздерживаемся от употребления некоторых выражений, обсуждения тех или иных тем. Это же естественно. Такова наша мужская природа. А вот князь… — И он замолчал.
Некоторое время у костра царила тишина, чувствовалось, что каждый заново переосмыливает кое-какие штрихи в поведении князя, на которые раньше не обращал особого внимания. Потом кто-то удивленно сказал:
— А ведь верно, господа… Похоже, он просто вычеркнул женщин из своей жизни.
У Тесс от этих слов упало сердце. Может быть, поэтому она не заметила, как у ее плеча выросла могучая фигура…
— Что вы здесь делаете, ваше высочество? — тихо спросил низкий голос.
Тесс вздрогнула и почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, но широкая мужская ладонь, на которую она, наверное, смогла бы усесться, будто на табурет, мгновенно подхватила ее под локоть, и тот же голос произнес:
— Прошу прощения, но вам лучше вернуться в дом. Рука, державшая Тесс под локоть, развернула ее, и она обнаружила, что идет по садовой тропинке к дому священника. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, глаза ничего не видели, но Тесс каким-то чудом дошла до крыльца и даже ухитрилась, ни разу не споткнувшись, подняться по крутым ступенькам. У самой двери девушка на мгновение замерла и, чуть повернув голову, бросила быстрый взгляд через плечо. ОН стоял внизу и спокойно смотрел на нее. При свете звезд невозможно было различить выражение его лица, но она готова была поклясться, что он улыбается. И эта улыбка зажгла в ее душе огонек надежды. То, о чем говорили офицеры у костра, просто не могло быть правдой.
Когда она забралась под одеяло, Атьяна, которую мать положила рядом с ней, потому что кроватей в доме на всех не хватало, зашевелилась, придвинулась к ней и зашептала на ухо:
— Где ты была? Маменька ужасно сердилась. Тесс обмерла. Ей вдруг вспомнилось, что, когда она пробиралась через комнату, не думая ни о чем, кроме своего приключения, мать даже не окликнула ее. Девушка приблизила губы к уху сестры:
— И что?
Та хихикнула:
— Ничего, она высунулась в окно, фыркнула, а потом наказала нам немедленно спать.
* * *
Выехав из леса, вахмистр остановил коня. Впереди виднелись окраины Катендорфа. Он несколько мгновений рассматривал из-под ладони освещенный закатным солнцем город, сплюнул, покосился на свои плечи, где темнели следы от недавно споротых погон, поднял к глазам культю, которая уже немного зажила, но выглядела страшновато из-за белой кости, торчащей наружу. Вахмистр еще несколько минут оставался на месте, размышляя над тем, что он задумал, и перед мысленным взором снова возникли золотистые косы. Он тронул коня.
У въезда в город его остановил «народный патруль» — дюжий мастеровой в кожаной куртке и с кобурой барабанника на широком поясе да еще пара каких-то типов со штуцерами:
— Стой, кто таков?
Вахмистр отвел глаза в сторону и тихо выдавил:
— Мне в Губкомод.
Мастеровой окинул его сумрачным взглядом, посмотрел на следы от погон, лампасы и фуражку без кокарды, демонстративно плюнул на землю и, презрительно скривив губы, с ехидством осведомился:
— Уж не в освободительном ли походе поранился, казачок?
Вахмистр угрюмо молчал. Мастеровой, не дождавшись ответа, продолжил:
— Ты чего, думаешь, что тебе там ручку подлечут? Казак дернулся, но мастеровой предупредительно положил руку на застегнутую кобуру, а двое других торопливо скинули штуцера с плеч. Вахмистр понял, что одной рукой ему с ними не управиться. Он тоскливо оглядел караульных и глухо повторил:
— Мне надо в Губкомод, соратники. Тут вылез еще один, со штуцером:
— Какой я тебе соратник, казачья харя? Но старший перебил:
— Погоди, Драп… Значит, в Губкомод, говоришь? Ну что ж, это мы тебе устроим. Даже проводим, только вот с лошаденки-то слазь. Пешочком пойдешь, с нами.
От панибратского «лошаденки» по отношению к боевому коню вахмистра передернуло, но он покорно перекинул ногу через луку седла и соскользнул на землю. Мастеровой довольно хмыкнул, подхватил поводья и потянул коня за собой.
Не успели они войти в фойе бывшей гимназии, в которой располагался Губкомод, как к парадному крыльцу здания под охраной двух броневиков подкатил открытый автомобиль. Мастеровой засуетился, отталкивая вахмистра к стене и укрожающе бормоча:
— Стой тихо, сам соратник Птоцкий пожаловали.
Но вахмистра как будто какая-то сила потянула вперед. Он оттолкнул мастерового, который от неожиданности врезался спиной в стену, и рухнул на колени:
— Ваш скродь, дозвольте слово молвить!
Застигнутый врасплох «соратник» застыл на месте уставившись на блестевшее от пота лицо казака:
— Ну, говори.
— Ваш скродь, я знаю, где сбегший суверен. Глаза «соратника» расширились.
— Точно? Откуда?
Вахмистр на мгновение стушевался:
— Я… это…
Но «соратник» не дал ему закончить. Он резко выбросил руку вперед и, указывая на культю, громко спросил:
— Это сделал человек высокого роста, одетый в генеральскую шинель?
Вахмистр судорожно сглотнул и, кивнув, севшим голосом ответил:
— Да.
Птоцкий приблизил к нему свое лицо с лихорадочно блеснувшими глазами и хрипло спросил:
— Имя? Ты знаешь его имя?
Вахмистр попытался ответить, но почувствовал, что от этого взгляда у него в глотке пересохло и он не может произнести ни слова. А потому только судорожно кивнул. Соратник Птоцкий выпрямился, повернулся к кому-то, находившемуся у него за спиной, и, подбородком указав на вахмистра, все еще стоящего на коленях, приказал:
— Этого — ко мне в кабинет.
— Это все ты видел собственными глазами?
— Все, все, как есть все! — И крестьянин, в подтверждение своих слов, начал истово осенять себя святым кругом.